Вечность

     …Петрович – самый старый в отделе. Совсем старик. Для нас, конечно, и Дмитрич уже старый, хотя лет ему не очень много, седина едва появилась, да и крепок он, можно позавидовать, помню, вместе с ним несли тумбочку по коридору, так я просил остановиться и передохнуть, а он только посмеивался… но все одно, старый! Чувствуется это рядом с нами, года не отработавшими в Министерстве. Еще старше Николаич, он точно старый, у него даже младшие дети больше нас на этом свете обретаются. Однако Сергеич его годами изрядно превосходит. Сморщенный, подслеповатый, сложные документы ему не доверяют. Печатную машинку видит плохо, частенько промахивается мимо нужной буквы и тыкает в другую. Опечатки выходят, и странные какие-то – не опечатки, а оговорки неприличные. Будто молодость он ненароком вспоминает, и прошлое, хихикая, лезет на бумагу.

     Но Петрович старше их всех, и хорошо, если не вместе взятых. Сколько ему лет, никто не знает. Об этом даже страшно спрашивать – вдруг назовет ужасную цифру, и правдой она окажется. Что тогда делать?

     В шкафах находили свернутые в трубочку пергаменты; тексты их аккуратно подписаны рукой Петровича. Рассыпались они, света не выдерживая, источили века их бумажный скелет.

     Машинка у него под стать – тоже очень старая. Таких я ни у кого не видел. Непонятная. Жуткая. Веет от нее злобой первобытной. Дотронется чужой – укусит обязательно. Да и машинка ли это? Слишком похожа на доисторическое насекомое.

     Говорит Петрович мало. Смотрит больше. Но смотрит не на тебя, а сквозь; если отойти и оглянуться, то увидишь, что он смотрит не только сквозь тебя, а и сквозь стену, то есть совсем неясно, куда он смотрит и взгляд ли это вообще. Многие вещи притворяются своими названиями, а этот взгляд – тем более. Можно конечно сказать, что он видит суть вещей, но поразмыслив, понимаешь, что такие мелочи ему не интересны.

     Иногда он улыбается. Хорошо, что нечасто. Почему, спросите вы? Люди не могут выдержать эту рыбью улыбку? Могут! Человек привыкает ко всему, он сильнее, чем кажется. Много примеров мужества совсем не героических людей, и это один из них. Короче, коллеги ее выдерживают, но вещи – нет. Улыбнется, и что-то непременно произойдет. Машинка сломается, стул упадет, лампочка погаснет. Затрепещет от страха и погаснет. Лампочки его особенно боятся. Проковыляет Петрович мимо настольной лампы, та притихнет, свет содрогнется, ослабнет, и тени зашевелятся, залепечут свое что-то. Отойдет Петрович подальше – все потихоньку успокаивается. Редко, к счастью, он ходит. Больше сидит за столом у окна.

     Пожирает свет Петрович. Ну, не пожирает, а так, надкусывает. Совсем немного, бояться нечего. Из-за этого в нашем кабинете темнее, чем в других.
 
     Зато теней больше! Ползают, норовят утащить бумаги. Цыкнешь на них – присмиреют, спрячутся, но затем опять. Я смеху ради одну булавкой к столу приколол и свет ближе пододвинул – заизвивалась она, а уползти не может! Потом жалко ее стало, убрал булавку, и убежала тень испуганным тараканом и больше на мой стол не возвращалась.

     Начальник его побаивается. Признавать не хочет, но побаивается. Документы Петровичу, не воздев глаза к небу и что-то волнительно не пробормотав, не отписывает. 

     Петрович кажется вечным. Все ломается – мебель, печатные машинки, лампы, все чинили по тысяче раз; но на Петровича, которого в темноте из-за худобы, маленького роста и привычки замирать на месте можно принять за предмет интерьера, это правило не действует. Все уйдет, все исчезнет, останется лишь Министерство, летящее сквозь космос, в кабинете будет тускло зажжена лампа и будет сидеть Петрович, поглядывать в окно на звезды и неспешно стучать по клавишам, совершая забытый древний ритуал.

     Вселенная, как известно, наполнена стуком печатных машинок. Слова, которые создали мир, были не сказаны, а напечатаны на бумаге… но лучше спросить об этом у Петровича.