Про Медвежонка-Машу и Ваньку-дурочка

Историю эту слышал я лишь однажды. От друга своего. И так уж он её рассказывал, что сам чёрт ногу сломит – сказка, или быль.
Отдыхали мы в ту пору с ним (то есть с другом этим) в лесу, в охотничьей избушке. Охотники мы были так себе, честно признаться, но от городской суеты сбежать в лес – дело благородное и, часто, необходимое для современного мужчины. Иногда, если всё же доводилось стрелять, то били уток, или куропаток. На зверя даже не засматривались. Порой удавалось неплохо порыбачить в неглубокой быстрой речке, что протекала в паре километров от нашей избушки. Ну и, как полагается, с собой брался запас спиртного: коньяк, виски; реже – водка.
А друг мой под этим делом становится злой, свирепый: всё норовит пойти кому-то морду бить, в то и ружьём грозит неизвестно кому. В такие моменты я его обычно за ворот хвать и во двор. Окачу из ведра ледяной ключевой водой, пощечину свешаю – в себя приходит, угомоняется.
Однако в тот раз всё было не так…
Уже второй «пузырь» «Беленькой» на исходе, а мой товарищ спокоен, значит, как танк: сидит, молчит, кулаками не размахивает, пьёт стопку за стопкой.
– Чего такой угрюмый? – спрашиваю. – Случилось чего?
А он, вместо ответа, улыбнулся так загадочно и грустно, что у меня аж внутри что-то сжалось, словно вспороли мне брюхо до кишок да соли кило туда насыпали, а потом обратно зашили.
Говорит:
–  А расскажу-ка я тебе одну историю…
Ну, думаю, сейчас начнёт за жизнь свою нелёгкую рассказывать: по виду ясно. По одной только этой его улыбке ясно было. Или про несчастную любовь, или про то, как друг предал, или погиб.
Но тут он выдал:
– Жил у нас в деревне парень один. Ванькой звали. Дурак он был.
Удивился я этой присказке, да только уж и сказать ничего не мог. Затихло будто всё вокруг, даже снаружи, из леса – ни шороху – всё к рассказу прислушивается. И я, уже «датый» изрядно, сижу, рот приоткрыл, слушаю.
–  Дурак не по наивности, а по здоровью: его толи мать уронила в младенчестве, толи отец головой о стену воспитывал, или сам Ванька над собой чего учудил – не знаю. Но в остальном, ни силой ни выносливостью его природа не обделила. Закончил он в деревенской школе кое-как пять классов, да и бросил учёбу вовсе. Пошёл работать. За молоко да пару тысяч в месяц помогал убирать стайки на соседской ферме. У соседей его тогда было где-то тридцать голов всякого скота, не считая кур, гусей и индюшек. Огороды в три футбольных поля, теплицы, куча всякой сельхоз техники, КАМАЗ. Там-то и нашёл своё место этот дурачок. Доверяли ему совсем уж простую и бесхитростную работу. А как рабочий день заканчивался, парнишка шёл на речку купаться (летом естественно), да рыбачить на удочку. Поймает двух сорожек – радуется будто золотой самородок нашёл. Зимой катался на санках с горки, заготавливал себе и соседям дрова - колол, складывал. Осенью – сбор урожая, грибы-ягоды. Весной – посевная. Так вот и жил.
Одним летом (Ваньке тогда 16 стукнуло) повадилась в деревню медведица шастать. Трёх коров у местных сцапала. Ну, охотники тогда засаду устроили и застрелили зверя. Ну и хорошо бы, да только остался без матери меленький совсем медвежонок, убежал, затерялся.
На берегу того медвежонке увидал Ванька наш. Что-что а вот пол у всякой живности он определял с первого взгляда: бежит псина за сотню метров – Ванька уже знает, кобель или сука; из-за стога только рога выглядывают, а Ванька уже в курсе, корова там, или бык. Талант.
Вот и тут определил, что медвежонок – девочка. Прозвал Машей.
Всё лето её на речке встречал Ванька да подкармливал. То молоком, то рыбой; а как ягода пошла – малиной, земляникой. Иногда, в качестве особой любезности притаскивал сгущёнку или мёд.
Нальёт Машеньке своей бадью молока, мёду добавит, она есть, а он с ней разговаривает о чём-то…
Мать его тогда забеспокоилась – стал Ванька странные разговоры заводить: «Выросту,» - говорит – «буду, как наш сосед хозяйство держать. Да не стадо коров, а стадо медведей. Пасти буду на лугах, рыбой да ягодой кормить, шерсть с них вычёсывать, носки и свитера вязать – на продажу. А зимой с ними в спячку».
И пришла зима – Маша в спячку. Ванька, говорят, и берлогу ей сам смастерил, да только я не верю. А по весне – опять 25 – Маша на старом месте с Ванькой встретилась. Только подросла она за это время – почти взрослой медведицей стала. Принёс парень ей банку сгущёнки, открыл, вылил на камень, сел рядом. Маша угощение приняла – стала камень облизывать.
А парень всё говорил и говорил, о том, как хочет завести стадо медведей и пасти их на зелёных лугах; как медвежата будут пушистыми колобками резвиться в траве… и никогда не узнают, кто такие охотники.
Так незаметно голос его перешёл на лепет и Ванька задремал. А Маша взяла его осторожно за ворот зубами и утащила в лес. Проснулся парень, а вокруг они – его медведи, и приняли, как родного; и сбылась его мечта…
А вообще-то, говорили, что медведь задрал. Видели, как зверь волок его по берегу в чащу. Кинулись в погоню, но пока собрались охотники с собаками…
Не нашли они никого – ни медведя, ни тела Ванькиного. Оттуда и пошла легенда, будто нашёл он свой медвежий рай. Говорили ещё, что спутался он с медведицей своей (ну, то всё местные бабки-знахарки распалялись) и что следующей весной надо оборотня в деревне ждать. Но не случилось. И вообще с тех пор во всём районе медведей не стало. Как сквозь землю провалились… вместе с Ванькой-дурачком. Может, увёл он их куда? Подальше от людской злобы и суеты.
Деревня загибаться стала. Соседово хозяйство на убой пошло; грибов и ягод в лесах почти не стало, рыбы в реке заметно поубавилось, леса повырубили… Устала природа на себе этот груз человеческий тащить. Тогда я с родителями и переехал из этих мест.
Знал бы ты, как я ему завидовал.
–  Кому? – спросил я, не узнав собственный голос. Звук этот показался мне таким далёким и чужим. Может, спьяну, а может, ещё от чего – шут знает.
–  Дурачку этому. Учёбу бросил, силён был, зверя не боялся. И таким он казался счастливым, когда бежал на речку с банкой сгущёнки в руке.

***
Я не мог выдавить из себя ни слова более. Понял я, откуда это чувство соли в потрохах. У друга моего такое же было, потому и улыбнулся он так… по-особенному.
Человек он скотинка такая, завистливая, но тут уж ничего не попишешь. Но если снять с нас это покров мрази человеческой, пакости земной, то остаётся другое чувство там, где прежде зависть была. Радость! Радость за других. За тех, кто нашёл своё счастье.
Эта мысль пришла враз и мне, и другу моему – по глазам понятно было. И улыбка его изменилась – как бальзам на душу, и вымыло изнутри всю соль и горечь. Мы, молча, махнули ещё по стопке и легли спать. Наутро нужно было возвращаться в город...