Глава 1

                Феане, хозяйке Галактического Ковчега


ЧАСТЬ  1.  ГАЛАКТИЧЕСКИЙ КОВЧЕГ
 

Весь из словесной суеты,
Где сила Слова потерялась,
Мне показалось, создан ты
Иль всё, что от тебя осталось –

Побитый крыльями ветров
И перепалкой экипажа…
Ты словно  вынырнул из снов,
Быть может, сам являясь даже

Лишь привиденьем, миражом,
С дырявым парусом и течью,
Скитаться призванный навечно
По океанам в звёздный шторм.

Но если вдруг,  и ты – страничка
Господней книги надо мной?
Весна, лазоревая птичка,
Средь звёзд, летящих за волной?
(стихи из синей тетради)


1

Невообразимая история! Овраг, где я собирал грузди, вспух, заполнился до краёв изумрудным туманом, и всё перемешалось и изменилось… И я не мог понять – где я? Размытые, возникающие и тут же пропадающие планы, очертания долин, гор, городов… Странная музыка, голоса и звуки… А потом передо мной появился небольшого роста плотненький бородач с блестящей лысиной на макушке, хватанул мою корзину и бросился наутёк.

-  Стой!..

Я вовсе уже не понимал, что происходит… Я гнался за бородачом из последних сил и ухватил почти засаленный ворот его бывалого коричневого пиджака, обрамлённого длинными седыми прядями волос, свисающими с затылка. Но, проявив в очередной раз небывалую прыть для своего почтенного возраста, он вильнул в сторону, сделав гигантский прыжок, а я врезался словно в невидимую стену, со звоном пробил её, меня осыпало осколками невидимого стекла, в ушах ревело и грохотало, и очутился посередине большой полукруглой комнаты, заставленной неуклюжей старинной мебелью и фикусами… Распластался на полу, стараясь отдышаться, успокоить выпрыгивающее из груди сердце.

Бело-зелёные волны-перекаты ходили надо мной во все стороны, и вдруг застыли, отформатировавшись в высокий сводчатый потолок с нарядной красивой люстрой, похожей на букет кремово-белых и жёлтых роз…

Откуда-то из-за фикусов выглянул бородач.

-  Ты… чего – бежал? – с трудом выдохнул я.

-  А ты чего бежал? – поинтересовался он в свою очередь.

-  Я… собираю… грузди.

Старичок удивлённо повёл вокруг взглядом, давая понять, что места здесь ни то что не груздёвые – вовсе не грибные.

Мне постепенно становилось лучше.

-  Ты взял мою корзину.

-  Я?! – борода вновь удивился.

Шагнул ко мне и поставил на блестящий узорный паркет лукошко.

-  Это моя корзина.

И действительно – его, похожая на мою, но – его. А вместо грибов на дне лежали с десяток небольших разноцветных камешков-голышей, напоминающий шмоток сала, белый кварц и несколько кусочков серого и зелёного гранита.

-  Кристаллами  интересуюсь, - пояснил старик, - собираю вот их по всему миру.

Мне сделалось ужасно досадно и грустно.

-  Значит, я всё перепутал. Я вдруг попал в какой-то зелёный туман…

-  А-а-а… - обрадовано протянул мой собеседник, - зелёный туман… Теперь понятно.  А я ещё удивился, как ты проник сквозь защиту на Ковчег?

-  На Ковчег?

-  Да-да, на Ковчег.

Бородач взволнованно затоптался, совершенно не опасаясь поцарапать паркет своими  здоровенными, размера, наверное, 46-го, грубыми  башмаками-кломпами.

-  Мы называем его Галактический Ковчег. Это огромный космический корабль-странник. Отлитый в форму парусника сгусток пространств и мирозданий… Библиотека мудрости и знаний, творческий портал, если хочешь… И все мы, странники, гости, постоянные обитатели Ковчега, принимаем участие в его непрекращающемся в веках строительстве, соприкасаемся и растём его волшебным светом… Видимо Ковчег пригласил тебя в гости. Зелёный туман – граница, он появляется, когда ковчег рядом. И я, оказавшийся тут поблизости, вероятно должен был проводить тебя на борт, а я почему-то подумал, что столкнулся с каким-то астральным бродягой…

Старик недовольно крякнул. Оправил пиджак,  пригладил окладистую бороду, нашёл в ней какую-то травинку, положил её в фикус, поклонился и торжественно произнёс:
- Советник и помощник капитана, учёный, геолог, исследователь Евфрасий Ексакустодианович.
И уже просто:
-  Можно дед Елисей. Меня все так зовут.

Мы пожали друг другу руки.

-  А капитан у вас есть?

-  Ка – пи – танша! – улыбнулся довольнёхонько мой новый знакомый. Прищурился весело на меня маленькими серыми глазками. – Её зовут – Белоснежка.

-  А ты гном.

-  Нет, не гном, - улыбка не покидала уста Евфрасия… ох, как его по батюшке…
Он вдруг взял меня за локоть, приблизил ко мне лицо и заговорщецки спросил:

-  В ушах больше не звенит?

-  Нет.

-  Погостим?

Я пожал плечами.

-  Вот и ладненько.

Потянул меня к громоздкому письменному столу из красного дерева, с силой усадил за него…

-  Пиши.

На столе появились тетрадь в блестящем синем переплёте и белое гусиное перо. Нет, правда, на столе только что ничего не было!

-  Мы все тут пишем, - пояснил дедок, - рисуем, поём, сочиняем музыку, режем по дереву и лепим скульптуры… Творчество – язык посвящённых. Если хочешь, наш здешний способ общения. Так что пиши.

Неожиданно для себя я рассмеялся:
-  Что писать-то?.. Тут вдохновение требуется…

-  Вот!  - поднял вверх палец Елисей. – Вот и пиши, что такое вдохновение.
Посерьёзнел.
-  Всё. Пойду. Переодеться надо, помыться, людей предупредить о новом госте, а потом – вернусь, да. А ты пиши. И главное – выдержал многозначительную паузу – ничему не удивляйся.

Он повернулся, загремел кломпами в дальнюю полукруглую часть комнаты, раздвинул мохнатые еловые ветви, возникшие на его пути, и исчез. В хвое мелькнул ещё оранжевый огонёк беличьего хвоста. И как будто не было ничего – снова стена, комод, как крепостная башня…

-  Какой тут не удивляйся, - пробормотал я, отмечая между тем, что, несмотря на всю фантастичность ситуации, внутренне очень спокоен…

Я раскрыл тетрадь. Белая, в бледно-сиреневую клеточку бумага, показалась мне неестественно яркой… Гусиное перо  вовсе и не гусиное перо, а шариковая ручка…

Стараясь  прихорошить свой ужасный почерк, я  старательно вывел предложенное дедом Елисеем:

« Что такое вдохновение?»
 

ЗАПИСКИ ИЗ СИНЕЙ ТЕТРАДИ

Ёлки-моталки!..

Именно такой была моя внутренняя реакция на отповедь литературного консультанта в Союзе писателей, мастистого, кстати, литератора, коему я, тогда ещё совсем молодой человек, принёс на суд свои стихи.

-  Мне всё нравится, - говорил консультант, - у меня нет никаких придирок с чисто технической точки зрения. Скажу больше: ваши стихи мне близки, я сам писал когда-то подобные. Но такие вещи  не являются результатом творческого процесса, как такового, не требуют особых творческих усилий: они идут как бы сами по себе, самотёком.  А значит это не поэзия.

Странная точка зрения! Я был с ней знаком. И возразил:
Мои стихи могут быть слабыми, тут нет никаких вопросов. Вопрос в другом. Если мы не считаем поэзией так называемый «самотёк», то нам надо вычеркнуть тогда целые куски, целые стихотворения из творчества Лермонтова, Тютчева, Блока… Можно не обращать внимания на поэтический цикл «Сестра моя жизнь» Бориса Пастернака, который он долго не публиковал, считая себя не вполне его автором. Как быть, наконец, с признанием Анны Ахматовой:

«Но вот уже послышались слова
И лёгких рифм сигнальные звоночки, -
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь».

Ничего толком мой именитый наставник ответить мне не смог. Ответа нет и по сей день.  А нелепая точка зрения есть! Не раз в своей жизни я возвращался к этой теме. И объяснял себе примерно одинаково:

Есть художники. И есть мастера, в самом высоком смысле этого слова. Они не хуже и не лучше друг друга. Свойство их дарования разное. Одни – записывают. Другие – сочиняют. Чтобы почувствовать разницу их,  ну скажем так, - творческого метода, вспомним, например, двух выдающихся поэтов начала 20-го века Осипа Мандельштама и Николая Гумилёва. Вот какое наблюдение оставила нам их современница, поэтесса Ирина Одоевцева в своих  замечательных мемуарах «На берегах Невы»:

«… Тихо. Пусто. Никого нет. Уже сумерки. У окна матово белеют книги, сваленные на полу. Их ещё не успели разобрать…

И вдруг я слышу лёгкое жужжание. Что это? Неужели книги жужжат? Разговаривают между собой. Я оглядываюсь. Нет, я ошиблась. Я тут не одна. В тёмном углу, у самой статуи Родена перед ночным столиком, неизвестно зачем сюда поставленным, сидит Мандельштам. Я вглядываюсь в него. Как он бледен. Или это кажется от сумерек? Голова его запрокинута назад, лицо неподвижно. Я никогда не видела лунатиков, но, должно быть, у лунатика, когда он скользит по карнизам крыши, такое лицо и такой напряжённый взгляд.

Он держит карандаш в вытянутой руке, широко взмахивая им, будто дирижирует невидимым оркестром – вверх, вниз, направо, налево. Ещё и ещё. Внезапно его поднятая рука повисает в воздухе. Он наклоняет голову и застывает. Я снова слышу тихое ритмичное жужжание. Я не шевелюсь. Я сознаю, что здесь сейчас происходит чудо, что я не имею права присутствовать при нём.

Так вот как это происходит. А я и не знала. Не догадывалась. Я не раз видела, как Гумилёв, наморщив лоб и скосив глаза, то писал, то зачёркивал какое-нибудь слово и, вслух подбирая рифмы, сочинял стихи. Будто решал арифметическую задачу. Ничего таинственного, похожего на чудо, в этом не было. И я не испытывала волнения, охватившего меня сейчас. Волнения и смутного страха, как перед чем-то сверхъестественным…

Я не знаю, как мне уйти отсюда. Только бы он никогда не узнал, что я была тут, что я видела, что я подглядывала, хотя и невольно»…

Итак, Мандельштам – художник. Гумилёв – мастер. Сразу добавлю – это вовсе не означает, что первый никогда не дорабатывал записанные стихи чисто технически. Дорабатывал, и очень тщательно. В свою очередь, «поэтические ченнелинги» не были уж совсем чужды второму. Достаточно вспомнить «Заблудившийся трамвай», стихотворение, все пятнадцать строф которого были созданы за одно утро, почти начисто. И получились ярче, сильней всего написанного поэтом ранее. Как и большинство стихов из цикла «Огненный столп», после которого  Гумилёв был по-настоящему оценён, как литератор, и встал вровень со своими великими современниками. Так что градация на художников и мастеров достаточно условна, мы говорим о главной составляющей их творчества.
Ошибка думать также, что «самотёк» не требует сил. Нужны иногда огромные  усилия,  чтобы записать вещи, которые к тебе идут, которые, как правило, сильней тебя, но которые ты при этом не записать не можешь…  Они тебя просто-напросто не отпустят. Мучительное состояние!  Да и техническую доработку, как уже отмечалось, никто не отменял.   Можно, конечно, особо не париться, и тут прав мой давнишний собеседник: «подключайся» и пиши, что в голову придёт. Только вот стихи твои будут при этом набором штампов и банальностей. Это в лучшем случае. В худшем – бессмысленная куралесица слов, впрочем, претендующих иногда, по хотению авторов, на поиск новых поэтических форм. Чтоб печали сей избежать, нужны,  кроме способностей разумеется, и знание поэзии, и критическое отношение к тому, что пишешь…  В общем,  работа. Лёгких путей в настоящем творчестве не бывает. Как сказал когда-то, упоминаемый мной уже в третий раз, Николай Гумилёв, правда, по-особому, в мистическом флёре, - ну настоящее стихотворение Серебряного века:

«Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но, я вижу, ты смеёшься, эти взоры – два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!»