Загадка судьбы Нины Гуркиной

Когда, как это говорится в старых хрониках, «грянула Октябрьская революция», Нине Гуркиной было всего десять лет. Маловато в таком возрасте жизненного опыта, чтобы воспринять новые идеи всем сердцем, хотя классики соцреализма и пытаются уверить нас в ином, рисуя многочисленных «красных дьяволят» и Кибальчишей.

А то, что через несколько лет стала организатором первой комсомольской ячейки в деревне Узнезя, позже, внукам своим, она объясняла просто: мол, приехали начальники, сказали, что надо в деревне иметь ячейку и она, как самая грамотная из всей узнезинской молодежи, эту ячейку возглавила. А к вопросам о родственниках за границей, о том, чем она занималась до семнадцатого года, о социальном происхождении, по её же словам, тогда, в 1923 году, еще не обращались.

Вот если бы обратились, то выяснилось бы, что родной её дядя  Григорий Гуркин, бывший глава местного, так называемого «националистического правительства Каракорум», пребывает где-то на территории Монголии. А её отец, Степан Гуркин, родной брат Григория, (по мнению некоторых позднейших исследователей «игравший первую скрипку» в начальном, несколько опереточном, например, из-за фантазий возродить Джунгарское ханство в составе России, периоде Каракорума) вообще неизвестно где находится. Якобы сгинул однажды в сумятице гражданской войны, отправившись в поход с отрядом белого генерала Бакича, бегущего от Красной армии, и никаких известий с той поры не подает.

Это, что касается родственников за границей. Но и с социальным происхождением тоже проблема. Записано  где-то (и используется исследователями в биографиях Г.И. Гуркина), что дед Нины Гуркиной со стороны отца был шорником, собственноручно шил сбрую для лошадей, сбывал на рынках, и тем кормился. С другой стороны, фамилия, для тех, кто разбирается в таких вопросах, звучит как-то не очень приемлемо для пролетарской власти. В основе её лежит титул «гурк*е», который был очень почитаем монголами. Даже самому Темучину в свое время надлежало решить: какой почетный титул избрать - «гурк*е» или «чингис-хан». Темучин, как известно, выбрал второй вариант, поставив тем самым множество будущих исследователей в затруднение, так как нет внятного объяснения: что же титул «чингис-хан» означает. С «гурк*e» было бы проще – это нечто вроде императора. Чингис-хан, отказавшись от этого титула, как бы «девальвировал» его и носителей этого звания было позднее немало среди монголоязычных народов, но присваивался он исключительно родовитым кочевникам.

Со стороны матери происхождение Нины тоже было неприемлемым. Марфа Гуркина была родной дочерью протоиерея Ивана Козлова, тоже активного деятеля Каракорума. А о каторжной судьбе любимого дяди своего, Павла Ивановича Козлова, соратника Г.И. Гуркина, она однажды проговорилась. Фраза звучала так: «Дядя рассказывал, что добывал золото, стоя по колено в холодной воде... Там жутко и просто было… Если кто не угодил, того по голове лопатой… И тут же закопают…»

Как бы то ни было, но происхождение не помешало юной комсомолке стать студенткой педагогического техникума, что предрекало обыкновенный жизненный путь сельской учительницы.

Но тут в судьбе моей прабабушки начинаются странности. Комсомолка, бросив техникум, вдруг уезжает на работу избачом в далекий Балыктыюл – село, расположенное почти на самой границе с Тану-Тувинской республикой. Вероятно, это был заурядный для того времени, патриотический порыв юной души – нести свет знаний и культуры в массы скотоводов - кочевников.

Село Балыктыюл несколько странно расположено – на гребне горного хребта по берегам мелкого ручья. Горный Алтай – место издавна обжитое. Неподалеку, в каком-то километре, на склоне хребта (на картах нон называется «Улаганское нагорье»), находится знаменитое урочище Пазырык с древнескифскими курганами. Мумия одного из захороненных здесь пять тысяч лет назад  вождей, его колесница и ворсовый, самый древний из сохранившихся, ковер находятся сейчас в Эрмитаже. У подножья хребта, на берегу Улагана, в очень уютной долине, было расположено до середины 20-го века древнейшее село Тужар. Но судьба избрала почему-то Балыктыюл, высокогорное побережье богатой рыбой речушки. Именно в этом селе в двадцатые годы находился райцентр, в котором и стала избачом (то есть, заведующей сельской культурой) комсомолка Нина Гуркина.

Еще в шестидесятые годы прошлого столетия среди пожилых жителей Улаганского района хранилась память о танцевальных вечерах, что организовывала балыктыюльская изба-читальня. На примере сегодняшнего Льговского района Курской области я знаю, что сельская молодежь очень мобильна в поисках развлечений, что в некоторые сельские клубы, прославившиеся своими мероприятиями, съезжаются на дискотеки молодые люди из многих окрестных деревень и даже из соседних районов. Но это в наше время. Но во времена, когда моя прабабушка Нина Степановна несла в массы культуру, в горных краях ни автомобилей, ни мотоциклов, ни дорог не было. А расстояния между населенными пунктами там иногда достигают сотни километров.

Самым усердным, самым частым танцором-посетителем танцевальных вечеров в избе – читальне Нины Гуркиной был молодой учитель из Язулы Иван Анаев. Что было несколько странно, так как, относительно быстро,  приехать верхом на лошади на танцы он мог только вдоль берега Челушмана.

Село Язула на всем юге Западной Сибири было до конца семидесятых годов самым отдаленным. Расположенное в верховьях реки Челушман, оно входило в Саратанский сельсовет Улаганского аймака, центр которого, Саратан, в свою очередь расположен в верховьях другой бурной горной реки – Башкаус. Если ехать напрямик, направляясь на восток, из Балыктыюла в Язулу, то наберется всего десятка два километров. Но так придется проехать по узеньким тропам над пропастью и преодолеть бурный Челушман вброд. Даже у исконных местных жителей , мастеров конной езды по горам, всегда были большие сомнения в благополучном исходе такого путешествия. Поэтому ездили из центра аймака в Язулу через Саратан, затрачивая время на то, чтобы спуститься на два десятка километров по долине Улагана к Башкаусу, направляясь на юг. Потом следовало повернуть налево и проехать по долине этой реки четыре десятка километров на восток до Саратана, затем вновь повернуть налево и проехать по горным складкам те же  два десятка километров на север до места, где через Челушманский каньон время от времени появлялся, а затем и разрушался тем же временем, подвесной мостик.   Из-за отсутствия дорог, добраться в Язулу на верховой лошади было удобнее, быстрее и, главное, безопасно  - из Саратана. Челушман протекает в узком каньоне, пробраться по склонам которого способны были только самые отчаянные смельчаки. И броды на нем тоже очень рискованные, а весеннее половодье – смертельно опасные.

И, что очень важно для нашего повествования, Язула расположена у самой границы с Тувинской республикой, не входящей в те годы в состав СССР. 

Сельский учитель Иван Павлович Анаев принадлежал к очень почтенному алтайскому роду мундус. Из этого рода вышли самые известные алтайские князья, политики и деятели культуры, он считался «аристократическим».

Братья Ивана, Николай и Михаил, были не в ладах с советской властью, часто совершали правонарушения, большую часть своей жизни провели в «местах не столь отдаленных», где младший, и самый буйный из братьев, Михаил и сгинул безвременно.

Нина Степановна, в один из редких моментов, когда позволяла себе «развязать язык» (её выражение) рассказывала внукам про «нашего Мишу».

«Наш Миша был тихий и скромный, но судьба ему такая выпала… Сидел он в бийском парке на скамейке, отдыхал… Вдруг подбегает незнакомый человек, кладет на скамейку сумку, говорит: «Постереги, я скоро вернусь!» И убежал.  Тут набежали милиционеры и схватили Мишу. Сумка-то ворованная… И пошел Миша по тюрьмам…»

Но стороной, от людей всегда и все знающих, доходили иные сведения об отчаянном и буйном поведении «нашего Миши». Самое красочное и мрачное – это повествование о том, что «наш Миша» в улалинском (Горноалтайском, г.Горно-Алтайск прежде назывался Улала, потом Ойрот-тура, и лишь во второй половине 20-го века получил сегодняшнее название) парке отрезал голову какой-то комсомолке и бросил её на танцплощадку под ноги танцующих.

Это, конечно, легенда. Но очень точно «нашего Мишу» характеризующая. Дыма без огня не бывает.

О проступках среднего брата, Николая, известно мало. Он тоже провел многие годы в заключении, воевал в Великую Отечественную, опять попал в заключение, и умер в г. Новосибирске где-то в 70-х годах. Известно, что он писал книгу о судьбе братьев Анаевых. Но связи с ним были потеряны, о  рукописи ничего не известно.

Иван Анаев, в отличие от своих братьев, всю жизнь демонстрировал лояльность советской власти, словно бы кто-то руководил молодым, и не менее буйным, чем его братья, «аристократом», наставлял его, советовал как вести себя в создавшихся условиях. Уже сам выбор Язулы для начала учительской деятельности, человеком, не имеющим причин быть приверженцем власти, свидетельствует о хорошо продуманном поведении молодого человека. 

Никакие опасности челушманского каньона не могли остановить Ивана, стремящегося на танцы, где всем распоряжалась красивая девушка Нина, загадочная и таинственная, не похожая на окружающих. У двух молодых людей, родившихся и выросших вдали от этой, самой отдаленной окраины области, на другом, более цивилизованном её конце, нашлось немало общего в воспоминаниях, немало общих знакомых, немало общего во взглядах на жизнь. Они принадлежали к кругу народившейся в начале 20-го века алтайской интеллигенции, которая состояла из учителей, получивших образование в учительских семинариях, и из людей, порвавших некогда с кочевой жизнью, нашедших себе иные способы обеспечить свое существование.

Отец Ивана Анаева тоже был учителем.  О занятиях Степана Гуркина известно мало. Он вместе с братом Григорием жил в Бийске, когда тот работал в епархиальной иконописной мастерской. В Бийске Степан женился на дочери протоиерея Козлова – Марфе, в Бийске в 1907 году родилась его младшая дочь Нина. О занятиях Степана Гуркина свидетельствуют его, чудом сохранившиеся, фотографии, запечатлевшие жителей гор начала 20-го века. По ним можно сделать вывод, что друг востоковеда Г.Н. Потанина вел какую-то исследовательскую работу. Возможно, что он для друга собирал материалы, а может быть, и сам хотел составить труд по востоковедению, которое на рубеже 19-20 веков было в большой моде.

Много общего было у Ивана и Нины. И, возможно, объединяло их еще что-то, о чем можно только догадываться, строить предположения.

Вскоре образовалась молодая семья. Для Ивана началось продвижение с верховьев «вниз». Это нужно понять правильно! В местных понятиях «верх» - это те территории, что расположены в «верховьях» Чуйского тракта, от равнин нижнего течения Катуни взбирающегося в высокогорье к границе с Монголией, откуда начинается великая пустыня Гоби.

Здесь так и говорят: «Внизу (читай в Горно-Алтайске, Майме и других районах за перевалами) уже снег растаял, а у нас вверху, весной еще и не пахнет».


Иван Анаев с молодой супругой переезжает в с. Чибит. По местным понятиям – не далеко, всего на сотню километров от Балыктыюла. Но, что важно, это село на Чуйском тракте расположено, следовательно, и сообщение с областным центром здесь лучше.

В Чибите Иван «активничает», держит связь с комсомолом, участвует в политической жизни. Известно из книг по истории комсомола Алтая, что он с комсомольцами сбросил колокол с церковной колокольни и серьезно пострадал при этом в драке с приверженцами религии. Отличается Иван и в своей профессии учителя. В райцентре Кош-Агач на конференции учителей он читает доклад о методике преподавания географии. Кстати, одним из участников конференции был бывший полковник Генерального штаба российской армии, ставший после гражданской войны сельским учителем. Факт сам по себе очень значимый – в окраинных районах РСФСР находили приют очень многие «из бывших».

В Чибите у молодой четы Анаевых родился первый ребенок – дочь Тамара, моя будущая бабушка. Молодой отец продолжает спуск «вниз» по Чуйскому тракту: за перевалом Чикет-Аман – деревенские школы Онгудайского аймака, затем переход еще «ниже» - за Семинский перевал. Иван Павлович продолжает совершенствоваться в своей специальности, проходит заочно курс обучения в Москве (название учебного заведения мне не известно). И, наконец, как признание высоких профессиональных качеств, политической благонадежности – заграничная командировка. Иван Анаева направляют в Танна-Тувинскую республику «поднимать» народное образование.

Это была целая эпопея! Из скупых воспоминаний прабабушки о поездке на телегах, запряженных лошадьми, кружным путем – через Кемеровскую область, известно, что учительский обоз пережил немало приключений. Начало 30-х годов, в разгаре коллективизация, в Сибири огромное количество невольных, недовольных и озлобленных переселенцев из других регионов. Да и местные жители не вполне осознали значение «великого перелома», тоже недовольны и тоже озлоблены. Они готовы к активным действиям против власти. А тут маленький, из нескольких телег, обоз посланцев одного сибирского народа другому. И кто едет!? Люди самой тихой профессии – учителя!

В ленточных сосновых борах под Бийском, и в других местах - тоже, обоз не раз преследовали какие-то всадники. На окраину Бийска, например, обоз «влетел» уже настигнутым, рядом с телегами скакали какие-то вооруженные люди и кричали, требуя остановиться. Но, увидев людей на улице, отстали.

Но самым памятным эпизодом был такой: въехали в какое-то село, в котором, оказалось, обитали староверы.

«Тамара плачет, просит пить, а воды нет! У них колодцы все во дворах. Стучим, просим, а они будто бы и не видят и не слышат. Я Тамару на руках ношу, показываю им, что ребенок просит. Наконец одна смилостивилась, вынесла ковш с водой, подала… Напоила я Тамару, сама отпила… Возвращаю ковш… А она взяла его и бросила на дорогу… Ишь какая!..  По их правилам считается, что мы его осквернили…Никогда ничего у человека не их веры из рук не примут!»   

Тувинский период жизни Анаевых покрыт такой плотной пеленой тайны, что сквозь нее просвечивают лишь два факта. Первый – рождение сына Валентина, второй – участие Ивана Анаева в подготовке к подавлению какого-то кулацкого мятежа (никаких сведений о нем в официальной истории Тувы мне обнаружить не удалось). Якобы все советские граждане были мобилизованы в какое-то войско, но Иван Павлович, в первый же день службы, упал с лошади, потерял при этом два зуба. Этим доказал свою полную военную никчемность и получил отставку.

Странно как-то получается! На склонах Челушманского каньона Иван Анаев умело управлял лошадью. А когда потребовалось взять в руки оружие и выступить против восставших, он с лошади упал!

А что же заставило молодых учителей, с ребенком на руках, добиваться в свое время отправки в Туву, терпеть лишения в походе, долго жить среди чужих людей? Меня этот вопрос всегда занимал. Что же «привязывало» Нину Степановну к уголку Алтая на границах с Тувой и Монголией? Что заставляло поддерживать многолетнюю связь с некоторыми местными жителями? Только дружба и воспоминания о молодости?

В жизни Анаевых наступает период стабильности. Они возвращаются на родину, в областной центр г. Ойрот-Тура. Иван Павлович преподает в спецшколе для детей из Тувы, организованной для помощи в дальнейшем подъеме народного образования соседней республики.

Наступает «период сталинских репрессий». Арестован, осужден и расстрелян дядя Нины Степановны – художник Григорий Иванович Гуркин. Он вернулся на родину в 1925 году, после того, как получил от Верховного Совета РСФСР прощение за «грехи» периода революции и гражданской войны. Но, как выяснили дотошные следователи НКВД (Фамилия у следователя, допрашивавшего Григория Ивановича, очень значимая – Голубчик. Прямо по Солженицыну.) установили, что он, и целый ряд других деятелей, участвовали в «японо-военном заговоре». Среди «подельников» Гуркина были и некоторые герои гражданской войны из красных партизан.  Известно, что репрессированы были и дети Г.И. Гуркина. Но, поскольку Анаевы были очень осторожны, родства своего с известным художником не очень афишировали, «гроза» 1938 года их не коснулась.

Жила семья внешне тихо. Иван Павлович преподавал, Нина Степановна воспитывала детей. Иногда навещали их некие, очень осторожные, гости из далеких высокогорных районов. Можно было уверенно смотреть в будущее. Специальность преподавателя географии не вызывала никаких опасений, что можно допустить промашку, сказать не то слово и «загреметь» туда, куда никто, даже известный Макар, никогда никаких телят не гонял.

Беда всегда приходит оттуда, откуда её не ждешь. Завелась у Ивана Павловича некая пассия из числа педагогов – сослуживцев. Случились по такому поводу семейные ссоры. От пассии своей Иван Павлович был, или вынуждено, или по велению сердца, отказаться. А через некоторое время его арестовали.

Воспоминания об этом периоде – одно из самых впечатляющих из того, что скупо рассказывала Нина Степановна.

«Меня, по заведенному ими, энкеведами, порядку, каждый вечер на допрос тянут. Как вечер, так сидим в своем доме затаившись, ждем: постучат - не постучат?...  Надеемся: не постучат… Стучат!..  Я им говорю, что дети маленькие одни остаются…  А им что?..  Им все равно… На допрос иди!..  А там насидишься в ожидании, пока вызовут, и в тревоге, что там дома?..  Валентин совсем еще маленький был… Отпустят, часто даже не вызывая допрашивать, среди ночи – бегу домой. Приду, а они сидят, дрожат, боятся… Тоже не спят. Натерпелись мы страху…»

А донос, по её словам, был такой: якобы Иван Павлович однажды на уроке сказал детям-тувинцам, что при коммунизме солнца не будет. Кстати, внук Ивана Павловича в шестидесятые годы учился в классе, где преподавала та самая учительница, что написала донос. И он знал об этом! Хотя тема была в семье под запретом, а от него все прошлое таилось особенно, он кое-что нечаянно подслушал, кое какие, известные ему, факты сопоставил и пришел к правильному выводу.

За год до войны Ивана Павловича выпустили на волю. Не нашлось за ним грехов перед властью, а заслуги некоторые были. Выходит, что не напрасно «активничал» в свое время по чьему-то наущению. Но, так как побывал под следствием, а «органы просто так не арестуют», работать в спецшколе запретили.

Семья переехала в Сайдыс - родное село клана Анаевых. Иван Павлович и Нина Степановна преподавали  в местной школе. Через год началась война. В1942 году со слезами и плачем, семья проводила на фронт своего отца и мужа. Воевал он на территории Псковского района Ленинградской области рядовым стрелкового полка, был ранен, лечился, снова воевал. Погиб в одной из боевых операций прорыва ленинградской блокады.

Получила Нина Степановна «похоронку»:
« ИЗВЕЩЕНИЕ 0361
Ваш муж, стрелок 863 стрелкового полка Анаев Иван Павлович уроженец Алтайский край, Ойротская область, Ойроттуринский район с. Сайдыс в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 7 апреля 1944 года.
Похоронен д. Староселье, Псковский район Ленинградской области…

Командир части подполковник Казанский
Начальник штаба майор Гуров»

Дружно плакали, поминая главу семьи.

Памятный всем его пережившим голодный 1947 год (а точнее: зиму 1946-47 годов), семья сельской учительницы Анаевой провела по – разному: дочь Тамара училась в Москве в пединституте имени Ленина, получала стипендию и  ужаса голода не знала. Даже в воспоминаниях сохранилось, что, благодаря денежной реформе 1947 года, отмене карточек на продовольствие, она и её подруги-студентки смогли купить и впервые за долгие годы, полакомиться конфетами. А Нина Степановна с сыном Валентином спасалась в деревне урожаем картошки с приусадебного участка. Уже и я помню хорошо, как с наступлением весны прабабушку охватывало беспокойство: посадили ли картошку? И если домашние без понимания относились к этому вопросу, бабушка смотрела укоризненно и спрашивала: « А что есть будешь, если голод настанет?»

Чувствовалось, что она страдает от непонимания близких людей, не знавших  и не переживших тех трагедий, что выпали на её долю.

В 1947 году Нине Степановне нужно было сделать выбор. Окончила институт Тамара Ивановна, вернулась на родину. Семья собралась в полном составе и обсудила свою дальнейшую жизнь. Валентину Ивановичу предстояло скоро идти в армию, да и нужно было завершить учебу «на рабфаке» в Горно-Алтайске. Тамаре Ивановне  можно было выбрать любую школу  в областном центре или в районах области, чтобы приступить к преподавательской работе. Было множество вариантов, не хотелось, например, расставаться с институтскими подругами, и можно было выбрать район и школу в нем так, чтобы работать вместе. Можно было выбрать школу где-нибудь поближе к областному центру, чтобы не отрываться от городской культуры.

Все вопросы решила Нина Степановна. Она сказала, что Валентин останется в Сайдысе, чтобы закончить «рабфак», и настояла на том, чтобы дочь поехала… в Улаган… в самый отдаленный, за тремя перевалами, в стороне от Чуйского тракта, райцентр (Перевели из Балыктыюла, чтобы занять помещения, освобожденные упраздненным, в связи вступление в состав СССР Тувы  пограотрядом). Какая-то странная привязанность к глухомани!

В Улагане мать и дочь Анаевы жили тихо, стараясь не привлекать к себе ненужного внимания.  Хотя, конечно, первый и единственный в конце сороковых годов в районе, специалист с высшим (да еще и московским) образованием, все равно был на виду.

Нередко навещали домохозяйку Нину Степановну давние знакомые. Приезжали люди в основном издалека, из отрезанных Челушманом от остального района, деревушек Язула, Чодро. То есть с окраин горноалтайского заповедника, за которым уже начиналась Тува.

Когда были опубликованы списки реабилитированных жертв сталинских репрессий, Нина Степановна долго держала в руках номер областной газеты «Звезда Алтая», выискивала в списках какие-то знакомые фамилии. Всплакнула, найдя имя своего дяди Григория Ивановича Гуркина, потом сунула газету на полку этажерки и сказала: «Я им все равно не верю! Сегодня они так решили, а завтра решат по иному… А папу моего так и не реабилитировали… Его же не судили…»

И когда рядом, в том же многоквартирном доме безумствовала, требуя со скандалом от представителей местной власти особых забот, дочь реабилитированного красного героя гражданской войны: «Мой отец за вас всех жизнь отдал!...», Нина Степановна только смотрела с сочувствием на эту женщину и сторонилась её, избегая разговоров и о далеком прошлом и о настоящем.

А из тех, кто навещал Анаевых в Улагане, внуку Нины Степановны сохранился один, очень пожилой человек. Вспоминает мой папа:

«В нашей семье любые разговоры о прошлом были под запретом. Меня так просто изолировали от сведений о былом. Когда нужно было что-то от меня скрыть в разговоре, мама и бабушка переходили на алтайский язык, которого я не знаю. А когда приезжали гости из Чодро или Язулы меня просто выпроваживали на улицу. Гости обычно были из пастухов. Они приносили с собой запахи кислого молока и дыма, которыми обычно пропитывается все в летнем жилище пастухов – аиле. А зимой запах исходил от овчинных шуб, потому что меха по местным технологиям выделываются при помощи сброженного молока и тоже дыма. Поэтому я, переступив порог квартиры, всегда знал, что у нас гости, что привезли, как всегда, гостинец - сырчики.

Однажды я прибежал домой со двора, где играл с приятелями, открыл дверь, почуял запах кислого молока, и уже хотел было бежать обратно во двор, чтобы не мешать разговорам взрослых.

Но бабушка позвала меня: «Иди-ка сюда! Покажись…»

Я вошел. За столом сидел, уже знакомый мне, где-то его однажды видел, пожилой дед-алтаец в сером хлопчатобумажном в полоску пиджаке, в каких ходили в те годы, чуть ли не все мужчины села. Ничего особого, ничего примечательного во внешности. Надымил в квартире табаком, сидит, чему-то радуется… Словно бы что-то очень хорошее услышал…  На меня смотрит, как на леденец на палочке… Руку, пропахшую табаком к голове тянет, чтобы погладить…

- Ишь ты, какой дикий! Уклоняется! Не бойся!.. Гостинца-то нету у меня!..  Не прихватил с собой…  На вот тебе денежку!

И протянул мне пятидесятирублевую бумажку, ту, что с портретом Ленина. Огромные для меня деньги! Можно микроскоп купить – сорок пять рулей – и на конфеты останется.   Я еще в школе не учился, но про микроскоп знал. У меня друг был, который мечтал этот микроскоп купить и сделать открытия… Он и меня заразил этой идеей. И копили мы копейки, чтобы обзавестись прибором, и собирали камни разноцветные, чтобы их рассматривать …Потому и запомнился этот гость, что чуть было мечта не осуществилась. «Чуть было…» - потому, что деньги у меня бабушка отняла, скудновато мы жили на учительскую зарплату матери…Особой таинственности не было, когда этот дед приезжал. Но и рассказывать приятелям о наших гостях мне было запрещено бабушкой. Я и не рассказывал, приучен был к молчанию».

И еще один эпизод из жизни Нины Степановны Гуркиной-Анаевой в Улагане.
Однажды в квартире, расположенной напротив квартиры Анаевых, застрелился, недавно вернувшийся из заключения, уголовник. Перед этим он несколько дней пьянствовал и буянил, бил свою жену, пугал малолетних дочерей. Урезонить его в таких случаях выходил весь подъезд дома, а заводилами при этом были Нина Степановна и её подруга, такая же пожилая женщина, жившая этажом выше. Только они грозного уголовника, терроризировавшего не только жителей дома, но и всю округу, не боялись.

И вот однажды ночью, в пьяном угаре, он застрелился в своей квартире. Набежала милиция, по всему подъезду громыхают сапоги. И вот тогда внук увидел свою бабушку в ужасе. Она заперла на все запоры дверь, запретила домашним подавать признаки жизни и не откликаться ни на какой стук в дверь. Впрочем, и к двери подойти было нельзя, потому что бабушка прилипла к ней ухом и шепотом комментировала происходящее в коридоре:

- Энкаведы явились! По квартирам стучат!.. Замрите, там… Чтобы не шороха!

Внук физически ощущал, как разливается по квартире ужас. Особенно сгустился он, когда в дверь постучали. Бабушка замерла, вслушиваясь в происходящее за дверью, и пальцем грозила куда-то вглубь квартиры, чтобы была абсолютная тишина.

Найдя понятых для участия в обыске, милиционеры в дверь квартиры Анаевых больше не стучали…

Вскоре после этого с Ниной Степановной случилась жесточайшая депрессия: она несколько месяцев не выходила из дома, боялась громких звуков и задергивала шторы, когда по улице проезжал автомобиль.

 Через некоторое время Анаевы переехали на другую квартиру, потеряв при этом хранящиеся в семье несколько эскизов Г.И. Гуркина. Они просто исчезли…

Размышляя о  странностях судьбы Нины Степановны Гуркиной-Анаевой, я часто думаю, а не могло ли быть так, что бесследно исчезнувший в1920 году, Степан Иванович Гуркин обосновался где-нибудь на границе Тувы и Горного Алтая? В этом не было бы ничего удивительного. Буквально в сотне километров от Язулы или от Чодро, на территории Тывы поселились в тайге в свое время староверы Лыковы и прожили десятки лет никем не замеченные, только случайность (но не закономерность же!) явила эту семью обществу.

А по рассказам отца, бывшего моряка торгового флота, знаю об удивительной судьбе японца, прожившего в г. Корсаков на Сахалине (пограничная зона!) с  сорок пятого до начала семидесятых годов. Это - не имея паспорта и не владея русским языком!!! Штурман судна, стоявшего на ремонте, был привлечен на помощь милиции, которая проводила проверку паспортного режима по всему городу. Он, вернувшись через десять дней, и рассказал морякам об японце, которого в ходе этой проверки задержали на одной из старых фанз.

Степану Ивановичу было бы проще на родной земле, он алтаец, он объездил Горный Алтай в свое время в экспедициях, хорошо знал и местность, и язык, и традиции, и менталитет населения. Ему проще было бы затеряться среди теленгитов и телесов, населяющих юго-запад Алтая, или среди тувинцев.

Возможно все… Но Ниной Степановной, боящейся «энкаведов» был создан в семье такой режим безопасности, наложен такой запрет на ненужные разговоры, что никто ничего не знает сегодня о том, что в действительности происходило.