Описи врача. Побег и Возвращение

Описи врача


Часть 1: Побег


Когда первый росчерк моего пера совершил потугу по написанию моей врачебной автобиографии, я на удивление себе заключил мысль следующую: отчего это люди стремятся описать свою жизнь? Первым, что я видел философски оправданным - это стремление что-то оставить после себя, маленькую частичку, которая может и не просуществует вовсе после ее написания. И я забыл эту мысль: разве ради этого можно что-то писать о себе? Не явный ли это эгоизм, писать о себе. Вы правы, самый что ни на есть. Да и к тому же, кто я такой: чтобы говорить о себе. Франции я не брал, вечного двигателя не придумал. По законам нашего жанра, литература написанная о себе или заключающая свой образ обречена на смерть. Именно поэтому Достоевского читают, а меня нет. Мастер своего описательного дела никогда не сравниться с тщеславным гением. Никогда. С другой стороны, писать о себе часто заставляет скука и одиночество. Но то, что теперь за моей спиной и вспомнить мне не даст об этом. Пишут о себе часто непонятые. Но, к своему собственному сожалению, я никогда не ищу понимания. Понимание слишком скользкое, чтобы его найти хотя бы где-то или в ком-то. Но и тут я Вас, пожалуй, обману: мы всегда влюбляемся в того, кто пытается нас понять. И сейчас если бы кто мне указал на то, что люди не понимают друг друга, я послал бы к чёртовой матери. Пишут о себе, по моему мнению ради простого, банального - донести мысль личного опыта. Пусть иногда печального, но донести. Не стоит это воспринимать как доказательство того, что человек проживший жизнь пытается поучить другого. Учат, к всеобщей грусти, только дураки. «Я понял это через собственную боль и страдания.» Звучит эфемерно и самовлюблённо, но что от этого изменится. Опыт от того и опыт, от того что горек и труден к переосмыслению. Но это не значит, что ему не стоит существовать. Опыт - все что есть у врача. В детстве, в очереди на какую-то хрень, в поликлинике: как то прививку или справку или что страшно лечиться, я всегда замечал то выжженное и выгоренное врачебное нутро, их уставшие, замученные лица, потухшие глаза, хриплый от медикаментов и курева голос, жестокие четкие быстрые отрывистые фразы. Смотрев каждому из них важному, статному и грубому в глаза, мне казалось, что в них не осталось ничего человеческого, никакого понимания, никакого света. Понимание, видимо, важно, так ведь? Фразы их мне думались заученными: «анализ», «направление», «вдохни», «ляг», «глаза закрой». Так, конечно же, и было. Затем короткий росчерк ручки и громкое «иди». «А что со мной?» - спрашивал я тонким голосом. «Все хорошо»- сказано каким-то минором. И я покидал этот кабинет в сомнениях, нормально ли все со мной. По законам жанра, я должен Вам бы сказать что-нибудь из этого: в этот момент я захотел все изменить, стать первым тёплым и добрым, отзывчивым и горячим врачом. Но говорить этого Вам не могу. Мало того, что врачей я не любил, более - если кто-то мне тогда сообщил весть о моем дальнейшем кресте и призвании, я тут же бы выгнал его за дверь. И что ж теперь? С ними я нахожусь в одной упряжке, а цепи в них дороже всякого золота - здоровье человека. И признаться, за него я бы сейчас отдал, больше чем у меня есть - мою жизнь, мое здоровье, мое счастье. Пусть я так и не научился находить во врачах милосердия, я признаю, что мы его имеем, но за усталостью, объёмом работы и бесполезными бумагами оно где-то спит мирным младенческим сном. На первом курсе мединститута я материл маму моего эндокринолога за его невнимательность, а на данный момент обкладываю себя заборными словами за собственную беспечность. Хорошо быть максималистом, плохо быть при этом неопытным дурачком. Но Вам я обещаю, наш крест всегда будет на наших плечах.  Кто-то из всех нас рождённых, не смотря на то существует ли высшая сила или нет, должен бороться со смертью.
Вы, пожалуй, никогда не находили, что бороться со смертью бессмысленно для того, кто уже умирает, для кого этот смысл давно потерян. Каждый, кто когда-то умирал на моих руках, ни разу, хотя так и показывали в фильмах, не говорил своё посмертное слово. Он умирал в муках, будто смерть его была теперь собственной заботой и никто из этого мира не нужен ему для прощаний. И имеет ли смысл очищение, прощание? Страшно умирать - это определенно, муки и страдания. Глаза умирающего невозможно забыть и вычеркнуть из памяти. Бледные трясущиеся руки, губы, ловящие последний вздох и облегчение, которое наступает после череды  страданий. И тот самый момент, когда ты понимаешь: человек ушёл в неизвестность, а ты остался здесь, ещё здесь, продолжаешь бороться с чьей-то смертью. У страха великие глаза, у смерти цепкие руки. Так уж заведено, что врач встречается со смертью чаще. В этом и сакральная сущность нашего призвания - бороться с неизбежным, невообразимым. Что-то всегда погубит человека. Но я буду до конца жизни считать, что лучший человек перед смертью - это чистый сердцем и помыслами. Не тот, кто отнимет потом твою квартиру, и будет артистично оплакивать, а тот который поможет тебе принять ее смиренно или вытащит из лап этой смерти. И лучше это будут руки врача, нежели руки кого-то другого. Выбрать профессию врача - тяжкий труд, прежде всего над собой и собственной верой. Верой в чудо, верой в человека, верой в то, что смертью ничего в этом мире не закончится. В литературе прежде всего говорят о том, что любую смерть побеждает любовь. Привет, Ремарку.  Впрочем, любовь намного реже встречается, чем смерть. Каждый раз, когда я понимаю, что с годами мораль уступает моим принципам, я понимаю, что на первый план всегда выходит личная выгода. Удивительно, но чем дальше движение, тем мало важно становится то ценное, что хранилось в мечтаниях. Все, что построено на песках вещественного, всегда удивительно бренно. Исчезнет. Уйдёт и вряд ли вернётся. С того дня, как я начал жить осознанным разумом, моей задачей незыблемо стало доказать, что существует нечто, что способно противостоять личной выгоде и смерти. И пусть это будет лучше любовь и врачебное искусство, чем жажда денег и самоотречение. И начнём нашу историю, пожалуй с конца, нежели с начала.


                - 1 -
                Затмение


Настал этот день, когда я, наконец, переборол все трудности выбора и мысленных пересудов, и решил покинуть город N. Сказать, что залитые грязью улицы и неотесанный народ сидели у меня где-то под печенью и переворачивали внутренности, - есть толком ничего не сказать. Уставший от бесконечных фрикций урбанизма, я стремился прочь, - "куда ноги идут, а глаза глядят". "Ненавистный прокуратором город...", в котором ничего ненавистного, вообщем-то, не было. Видимо, копившееся каждодневная усталость и пустота больше не могли быть сдерживаемы трезвым разумом и рухнули в невидимые душевные дыры. Не печальтесь, - так обычно бывает с теми, кому все просто-напросто надоело. Еще волнуясь от ощущения чего-то сделанного неправильно, я трепал лямку у дорожной сумки или это делал ветер? Я так долго принимал это решение, что теперь надеялся, что меня отговорит кто-нибудь стоящий, а нога была впереди - на перроне. Решения покинуть и бросить должны приниматься, как решения в суде, - здесь и сейчас, - под стук молотка и приговор. Я же возился с ним долго и потому был обречен на мысленные муки, а потом, как у Тургенева: "Решено! Еду!" Покуда я выкурил одну или две, поезд уже подскочил на станцию. Удивительно, в тот же момент перед собою я увидел красную вывеску 32-го вагона, и сомнения мои вроде бы пропали без вести. А может, и нет. Жаль, в N он постоит еще минут пятнадцать; здесь проездом; глаза мои, успокоившись, закрылись. Я теперь пребывал в этих, что называется: "прошедших" грезах.

********

- Пробуй открыть глаза.

Второй ночью мне разрешилось немного поспать. Глаза меня совсем не слушались; казалось, яблоки их распиливает напополам, даже от темноты выступали слезы (а, может, это было гноем). Так, образовалось, что один из моих дежурных дней совпал с ураганным катаклизмом. В этот день, только я собрался сдать смену, разразился ветер: пока радио совсем не замолчало в ординаторской, я понял, что разрушило несколько коммуникаций. Да что говорить: провода больничных коммуникаций искрили от каждого порыва. На исходе первой ночи доктор, который должен был меня менять сообщил, что дороги затопило полностью вместе с домами, приехать не представляется возможным; жил он за далеко за городом. Ежели бы я теперь не наблюдал, как погода вырывает коренья, безбожно поливает  и раскалывает окна, я бы затаил обиду, но теперь - винить его было не в чем. Во всем была причастна явно погода. Таким образом, я остался в больнице, скованный разыгравшейся не на шутку погодой. Небо заложило непроглядной тьмой; а по стационару то и дело выли пожарные датчики. В тот же час я получил от спасателей сообщение: "К Вам надвигается порывистый ветер. Ураганное предупреждение." Как говорится, спасибо и на том; лучше поздно чем никогда. Свет в ординаторской трепало; то возникала темнота, то вновь разгорался свет от лампочки, только тот кряхтел, будто задыхаясь. Я с безысходной грустью уставился в окно: деревья гнуло так, что перекрестится хотелось. От чего-то я позвонил Арине Григорьевне на пост, то ли от тоски, то ли от испуга, то ли во мне вдруг загорелась обида, что теперче останусь в пересменку в больнице:

- Видели, Арина Григорьевна, как льет?

- Видали. Шторм.

Конечно же, она видела; окна выставляло в ординаторской от ветра; слепым надо быть - не увидеть; точно, случилось это от тоски. Я прошел обход, сделал массу назначений, от которых толку было мало - лабораторию обесточило. Все на ощупь, да таблетками. Оканчивалось, слава Богу, все хорошо: то давление, то сахар, которые с успехом я щелкал, как орехи. В то же время скорые все везли и везли больных, будто и вовсе биточкам природный закон не писан. От порывов то и дело у скоряков уезжали каталки с инфарктниками; они теряли их в темноте; и с матом бежали, сопротивляясь ветру и захлебываясь от дождя, который думался мне водопадом, нежели чем-то похожим на дождь из ведра. Возвращались под навес стационара БИТы уже мокрые и грязные; так, что им приходилось сушиться и отогреваться в стенах приемника. К часу ночи свет погас в терапии, а потом в хирургии. Отрадно, что к реанимационным отделениям провода шли толстенные, трансформаторные, но персонал всё равно поглядывал на будки, "ради Христа и собственного успокоения". В этот день волокли все, что находили на улице, порой не разбираясь, из разных частей города и пригорода. Погода была злая, думать было некогда, поэтому чем могли помогали и тащили в стационар. В моей ординаторской еще скрипело радио: что-то там, про "развернули спасательную операцию." Каждый из врачей, которого я видел мельком, не забывал при приветствии проклянуть этот день своего дежурства; я их понимал, мысленно про себя вздохнув: моей ответственной зоной был стационар. 30 коек терапии, но эндоскопия и ультразвук были рабочие, (как мне на тот момент казалось), и то ладно. К двум часам ночи, когда в приемном покое воцарился ад, а каждая экстренная палата превратилась в котел страданий людей, ждущих очереди оказания помощи, мне также, как и многим стационарным, пришлось спуститься в приемное отделение. Из палаты в палату и по коридорам носились врачи и сестры; настоящая военная сортировка; все действо это происходило в кромешной тьме и стонах пострадавших. Травмы и сдавления гармонично мешались с болями в сердце и нарушениями мозгового кровообращения, подвергшимися панике и просто дураками, коих в катаклизмы от чего-то становится больше. В углу, у поста с широкими глазами и окоченевшие, дрогли фельдшера, а в изоляторах счастливые жизнью мокрые бездомные и алкаши, где-то у процедурного кабинета ныли лихорадящие и инфекционные, которых бы отправить по месту назначения, а машин не было. Ветер разрывал с петель двери приемного покоя, а на порог заливало воду и грязь.  Не нашедши себе места, впрочем, признаюсь - потерявшись в обстановке, я устроился с фельдшерами у бензинового камина, который и взялся непонятно откуда. Волшебство-то оно случается. Воцарилось небольшое молчание, сквозь которое проносился скрежет зубов скоряков и редкие стоны.

- Возите? - все с той же тоской спросил я фельдшеров.

- Возим. Брр... На улице N на автобус перевернулся; деревом прижало. Наши уже выехали; а у нас мотор отказал. Мочились, мочились, да Ленку мне стало жалко; зашли погреться. Сейчас подстихнет и пойдем копаться. Видно-то ничего.

Как и обычно в бригадах бывает: рослый мужичок, немного шепелявый, лет этак сорок помещался с молодою хрупкою, еще почти студенткой. Она так и сидела дрогла в двух куртках рядом на стуле. Обменявшись любезностями, я осведомился у персонала - чем бы помочь. Работу, хотя и на дворе главенствовал хаос, мне тут же нашли.

- Туда, и туда сходите! А там вон, кажется совсем помирает! - быстренько расписала мне логистику медсестра и тут же скрылась со шприцами в кромешной тьме.

Ударил гром, и крики ненадолго стихли.  Я же, забрав чей-то бесхозный прибор, отправился в помощь. Удивительно, но в катаклизм исчезает дифференцировка врачей по профессиям. В коридоре я не раз слышал, как хирург объяснял сестре в необходимости кого-то поднять в кардиологию, и как травматологи разбирались с чьими-то больными сосудами. Вот и мне теперь выдалось перевязать пару несерьезных ран и отправить их в зал ожидания перед регистратурой, чтобы здесь более не мешались.

- Ты, посмотри, что творится,  затмение какое-то, - перекинулся я с Григорием Борисовичем, хирургом нашим, пару словами в коридоре, - Ты ж что Андрей, на вторые сутки?

- Ага, получилось так.

- И я, и я.

В чем-то Григорий Борисович, был прав: все это было похоже на Египетское проклятье. Небо закутало тьмой, разрушительный ветер и необычайный дождь, и больные, которые поступали и поступали. Стационар давно был покинут врачами, многие из них перебрались в приемный покой. Больных приходилось без разбору поднимать в отделения; приборов и анализов не было. Да и лаборанты пришли к сестрам на помощь: кого потаскать, кому вколоть. Дождь отказывался прекращаться, а к трем часам ночи вновь усилился. Скорые уже больше не приезжали, но это наталкивало на самые отрицательные и отвратительные мысли: нас затопило. Мне повезло встретится с Григорием Борисовичем уже в "тяжеленной"; он мотал там кому-то гипс.

- Доктор, вы меня, пожалуйста, отпустите, когда загипсуете! У меня жена рожает! - обращался к нему молодой человек.

- Так, я то что! Разве только как ты уедешь? Дождь-то посмотри какой.

- Я... Это... Пешком дойду. Я же не довез ее до роддома. Там лужа на проспекте N. Я петлять. И вот въехал...

- Эх, - проговорил через усы Григорий Борисович.

Я дождался пока Григорий Борисович догипсует и слегка дернул его за плечо.

- Где мне?

- Тама вон, за ширмою.

В коридоре продолжилась беготня; стук каталок, ор и матерный выкрик.

- Ты ж е...й в рот! Жгут!

Свистом кто-то принес в соседнюю смотровую жгут. Послышалось кряхтение, а затем тишина. Убедившись, что моя помощь не нужна, я напялил на уши стетоскоп и прошел за ширму. Меня с лицом, полной тревоги, встретил усатый старичок, в старой рыбацкой куртке и лампасных брюках. Читалось в нем какое-то неосторожное смятение; опасение и страх. Я заглянул за ширму; там помещалась плотная женщина пожилых лет с тяжелейшей одышкой. Только я ступил шаг, как мужичок перегородил мне путь. Он весь красный, едва мог выговорить слов, только махал руками. Когда я немного успокоил его, он пропустил меня к больной. Я повернул женщину на бок и обнаружил ее уже бледною, с пустеющими глазами, в поту и вздутою грудной клеткой.

- Слышишь меня! - прокричал я на нее и хлёстко двинул по щекам; мужичок рьяно полез на меня с кулаками.

- А ну прочь, - обозлился я; и снова отодвинул мужичка; тот бессильно плюхнулся на нары и вздохнув, зарыдал.

Пока я трепал пульсы и слушал, мне удавалось выуживать из старичка информацию. Оказалось, бедолага привез домой окуня, только-только с рыбалки. Они со старухой своею сварили себе ухи и принялись есть. Когда громыхнул дождь, жахнул гром, жена его подавилась. Стала "лаять" и задыхаться. Мужичок наблюдал и решил подмочь: ударил ее по спине. Только старушка его не раздышалась, а скорее наоборот - как-то посинела. Он сразу скорую и вызвал, десять минут они ехали. И теперь еще минут десять здесь.

- Повезло же тебе дед, что дышит еще. Обычно и дыхание так может остановиться.

- Я ж как лучше хотел, - весь пунцовый рассказывал дед. Мой след простыл, я уже кричал в коридоре:

- ФБС дома?

- Х..с! - отвечали мне хирурги из смотровой! - Света же е..ть нету нигде! Каааатя!!!! Дай-ка Кохера!

Тогда,  быстро объяснив все Григорий Борисовичу, я умчался прочь за хирургичкой, а он намывать руки. До операционной старушку мы точно бы не дотащили. Поэтому, трахеостомию он решил (хотя так и нельзя) провести здесь. Передав набор в руки Григория Борисовича, я долее пошел по палатам. Катя и прочие сестры возились теперь в смотровой.

- Е...ный в рот! - продолжалось сыпаться от туда, - Тампон. Дай-ка капронку.

К пяти часам дождь утих. За это время я отпустил пару стенокардий; многих перевязал. К шести утра я смог вернуться в стационар, больных стало меньше, а скорые больше не везли. В шесть тридцать вернули резервный свет в терапию и хирургию. А к 7 утра я смог вернуться к писанине. Закончив росписью в дневнике последнюю историю, я закрыл глаза. Уснул за столом.

- Пробуй открыть глаза.

*******

Я открыл глаза.

- Молодой человек! Вы билет будете предъявлять? Или так и будете задерживать очередь?

Так на ваш суд выглядит проснуться ото сна, когда вообщем-то и не спишь. За мной уже выстроилась порядочная очередь с баулами в руках. В руках моих оказался сжатым паспорт, будто и сжали его совсем не руки, а струна, которую где-то глубоко в сердце натянули. Я молча подал его проводнице. От чего-то она не ругала меня; видимо, увидала тоскливые мои думы, да бросила эта дело. Оторвала квиток и с кивком подала. Меня тут же подвинули на лестницу: со спины-то страданий не обнаружить. Где-то глубоко сидел чертов ком, который не пускал в поезд, наливал свинцом ноги и обессиливал. Я прошел в тамбур. И там же прислонился к железной двери. Ехать мне уже никуда не хотелось. Только снова закрыть усталые глаза.

********

- Пробуй открыть глаза.

Мир прекрасен" - убеждают тебя с рождения; "Мир жесток" - понимаешь ты с течением времени. Глаза не хотели открываться, будто само тело вместе с лицом вросли в больничную простынь. И проснулся ты не как обычно от лучей света в окно; от холода, который сковал твою и до того больную спондилитом спину. Поднять бы подбородок; шея затекла вместе с рукою. Настежь открытое в ординаторской окно; и за окном стужа, как зимою. Подозреваю, что петлю выбило еще утром, покуда гулял ураган. Так и есть: краем открытого глаза заметил листья, которые нанесло в комнату. И озеро, что плескалось за окном. А завтра похоже буду дохать острым гнойным бронхитом. Только бы дойти до дому. Дотянутся бы до чайника; спал в двух кофтах. А что в окне творится: все распахано, залито, кругом поваленные деревья в больничной зеленой зоне, вздёрнутые урны и перемазанный грязью асфальт. Я налил себе чаю и принялся за журнал. Удивительное воспоминание всплыло: учился в интернатуре, вел по четыре палаты, денег не было ни на что, я приходил домой за темно, а на полках даже чаю не было. А теперь вот чай пью, да с шоколадкой. Наверное, такую тоску прошедший дождь наводит. Между тем сводки утренних новостей уже пестрили пылью, которой они обычно бросают в глаза, когда все отвратительно. Говорят о четкой работе всех, кто устраняет катаклизмы. Не погибших, не пострадавших. Настоящая сказочная идиллия для тех, кто пережидал ураган в одеяле и под кроватью. Про коммуникации радио и вовсе ни слова не сказало, хотя то и хрипело как старый астматик. Обычное дело наврать с телевизионного экрана и назвать это: "профилактика паники". Я присел на диван. Впрочем, пострадавших было достаточно, хорошо не было умерших, учли бы, что скорые приезжали и приезжали, хотя бы к нам. Дверь в ординаторскую раскрылась и вошла с плазмой в руках Арина Григорьевна.

- А вы что это еще не ушли?

- Только встал. Все спокойно?

- Спокойно. Там в туалете окно разворотило. С петли сорвало.

Я бросил взгляд на свое окно, и печально закивал медсестре в ответ.

- Вы бы поспали чуть-чуть. Все равно вам смена уже пришла. Я попрошу вас не трогать.

- Пожалуй, - я опустил голову на подушку, и провалился в сон, будто бы и не было этого короткого разговора.

********

Вот, обязательно и почему-то, в начале средних лет задумываешься о вечном, сам же считаешь это сущей психической патологией. От чего-то кажется, что не останется затем от тебя никакого следа; что все напрасно; от того и хочется сесть на попутку и уехать, пропасть пропадом там, где тебя не любят и не ждут. Забыть этот город, забыть все, что было. И вновь родится с чистым листом в руках. И вновь создавать заново все, что разрушил. Умные книжки зовут это кризисом, мудрые - циклом обновления, но в сущности - это нормальные метания мыслящего человека. Так, по крайней мере, это представляется реальным. Как бы то ни было, пожить дают только здесь и сейчас. И сколько бы не отрицала паранаука этот тезис: больше нет никаких миров, которые примут тебя с распростертыми объятиями и нет, таких людей, которых смело можно записать в рай; в разделе "мученик". Отсюда и горький вывод: что жизнь твою определяет материальное: что можно потрогать, что можно вдохнуть. Человек не умрет, если вдруг не получит Нобелевскую премию, но умрет от того, что лимбическая его система от этого  нарушится; где-то там в структуре, называемой головной мозг оборвется центр саморегуляции социальных потребностей. Можно прожить без созерцания Альпийских вершин, а без еды чёрта с два. Так устроен человек: мотается между материальным и нематериальным, сам прекрасно зная, что без воды умрет, ведь он сам есть вода. Бросая все, садишься в попутку, надеясь в другом месте отыскать смысл своего предназначения. А его и не бывает. Такой печальный вывод кризиса средних лет. В 13-14 в тебе вдруг ломается голос; для тебя открывается мир потребностей; который в 25-30 позже ограничивается законом распределения благ; вот тут, вдруг откуда ни возьмись возникает духовность, которая зреет, в течение всех ограничений материальных благ. Задумайтесь, если бы ни были мы ограничены в возможностях, разве мы думали об искусстве, культуре и церкви? Нет, нам бы было всё равно. И вдруг в 40-50 человеку больше не нужна духовность; ему нужен покой. Домик у моря, тихий семейный очаг, огурцы на даче, в конце концов. Вот она антиномия: побег он и нужен для того, чтобы вновь обрести покой. Кризис - путь к стабильности. А побег - это путь к гармонии. Но если это так, то отчего так тяжело, когда покидаешь что-то даже не родное, но в котором долго варился. Отчего этот чертов поезд не трогается?

- Молодой человек, может вы больны? Вам нужен врач? Вы неважно выглядите. Пройдите в плацкарт. Я позову, - обратилась ко мне проводница.

- Нет, нет. Спасибо. Вы правы, немного помутнела голова. Я, пожалуй, пойду.

Я проснулся уже в плацкарте, окружённый пассажирами и их баулами. Пахнуло горелым хлебом с вокзала. Я очнулся в суете дележки верхних и нижних нар. Я плотно зажался на лежаке, чтобы меня не коснулось действо и подумал о чем-то о своём.

- Миша, ты анализы взял? - донёсся до меня грубый прокуренный женский голос.

- Взял. Взял. - ответил такой же мужской.

Из коротких наставлений мужику, с которым мне "посчастливилось" ехать, я понял, что тот направляется в область менять сустав; обычное дело. Для меня же это определяло тактику - всю дорогу молчать, и даже под дулом пистолета не говорить, что врач, даже не намекать. Пестрая публика с жареными курицами в котомках провожатых через минуту скрылась; поезд помчался. Улыбка несмело осветила мое лицо.

- Наконец. Гори прежняя жизнь, - произнёс я так тихо, сколько мог.

От чего-то плацкарт для некоторых становится местом для заведения закадычных знакомств, зачастую против желания другого. Опять же от скуки, поди. Вот и меня под гребенку.

- А Вы, наверное, на работу? - затянул ко мне вопрос мой суставный сосед по
плацкарту.

- Что вы, - ответил я с отдушиной, - я отдыхать?

- На рыбалку, значит? Там в области Озерки отличное место. И карпа много. Советую.

- Мне лицо ваше знакомо, - высунулся с верхней полки кто-то усатый.

Я кинул взгляд на лицо усатого и перевернулся на бок.

- И я Вас знаю, - тихо произнёс я, так как мог. И только бы он не прослышал.

Я отвернулся так как мог. Вот чего я теперь больше всего боялся: что меня узнают; представляли ли вы когда-нибудь, что рука из прошлого вдруг тянется за вами и хватает за ваше плечо; а вы! вы уже далеко на том пути, на который встали сызнова: побег и только побег. Мужичок, конечно, с того времени истрепался, до того, что усы поседели. Щеки его опустились, набухли от морщин, глаз его покосило, а на втором зрела катаракта. Но он все был тем же усатым старичком, что когда-то попался мне в приёмном покое со своею старушкой. Той, которой одним противнейшим днём проделали трахеостомию.

- Доктор, вы доктор! - воскликнул он, а потом помолчал и добавил - хороший доктор!

Я отвернулся.

- Доктор! Вы хороший доктор! Помните ли Вы меня? - не унимался усатый старичок, - Неужели забыли? Хотя не мудрено! У Вас много таких как я! А я, до смеха, до сих пор храню ее, эту кость! Вот на шее висит.

Я улыбнулся, не поворачиваясь на боковушке. Уставившись в стену, я сделал волевое усилие над собой. Пять минут спустя, я спрыгнул с боковушке, протянув усатому старичку руку. Следующий час мы провели время в расспросах.

- Куда вы едете, доктор?

- Куда я еду? - задумался я.

«Куда я еду?» - повторило мое сознание.

- Пожалуй, туда, где мне будет комфортно. Но думаю эта история надолго... может, на весь вечер.

- Чем же плацкарт Вам не место для историй?

- Пожалуй.

****

Слегка пошатываясь, мое тело выкинулось за порог больницы. Глаза мои ослепило от восставшего солнца. В больничном парке плескалось непролазное озеро. Я молча приготовился плыть.  Переступив одну ступеньку, оказался в воде.

- Доктор, доктор! Вернитесь! Там вашу больную рвёт кровью! Кажется, съела что-то не то!
- Сейчас же иду!

Я вышел из воды, отворачиваясь от восставшего солнца.

*********

За спиной великого мужчины в определенной точности должна стоять женщина, которая верила в него и любила. Сейчас модно об этом забывать. Но правило, сколько бы из него не было исключений, незыблемо для исполнения. Традиционно мужчины сильный пол. Но так ли он силён в одиночестве? Нашу силу в конечном счете определяет наша ответственность. И сколько бы ни было обязательств, не одно не важно, если терять нечего и идти некуда. Женщина ли учит ответственности мужчину или он сам, одиночество всегда учит любить и ценить, если не сжигает до тла. И хотя я являюсь человеком одиноким, убеждение, что такие врачи опасны не покидает меня. Хотя бы потому, что врачи эти решительны и отвратительно точны в расчетах и теориях. Ничего их не держит, и нет у них этой призмы поддержки и верности. Таких бы обозвать циниками, но язык не поворачивается.  Скорее несчастными реалистами в ненужной для их мировоззрения профессии. Одинокие люди либо запутываются в своих принципах и убеждениях, либо не ценят других или хранят траур, а чего хуже - не ценят себя. В любом случае, одиночество -это грустно. И тот, кто присваивает силу одиночеству, чаще болен чем-то неизлечимым. Физическим или нравственным. Боль нравственная и физическая от одиночества, своя. пропущенная ещё раз через себя -переливается сильнее. От того и мучительна она - некому ее понять, некому ее излечить и некому назначить лекарство. Когда на моем пути, я встречаю одиночек, мне всегда их жаль. Но рука почему-то не протягивается. Ведь обычно виновен в этом сам человек. Его собственные воззрения и догмы отравляют его, его разум и душу. Одиночество убивает, не хуже сигареты или алкоголя. И поверьте мне, я знаю это лучше кого-либо. Я с детства любил представлять мир таким, каким он не является совсем. Приятнее существовать там, где светит солнце и из дурного-то происходит что-то неважное: картошку заставили копать или мелочи не хватает на мороженное. Привязанности свои я выражал в основном собственными заботами: пытался рисовать что-нибудь этакое, сказочное, мастерил предметы, читал энциклопедии или устраивал глобальные баталии из игрушек, которые у меня были. Жизнь моих сверстников была много интереснее: в постоянных разъездах, прогулках по дворам или заботах в огороде. К сожалению, мастерство общения с ними было делом третьим. Может поэтому с людьми я схожусь неважно и в самых дурацких, что можно представить, отношениях. Мои же интересы оканчивались собственными мыслями; глядя на чёрную точку звезды на небосводе я пытался угадать что это такое. А когда жажда узнать и понять сводила меня с ума, я листал книги, которые мог читать только по слогам. Я помню свою старую полку из советских учебников за 9 класс. Дошкольником я пытался прочесть астрономию и физику. В череде невообразимых для осознания слов, я выискивал то, которое уже где-то слышал и произносил. Таким нехитрым способом я обнаружил, что в мире бывает «горизонт» и «азимут», земля круглая, а звезды - это далекие далекие тела, там, за пределами бесконечности. В тот момент я считал, что мир движется вокруг меня и никак иначе; и было даже страшно подумать, что существует смерть или нечто иное, что отвергает светлое и чистое. Я сейчас все обдумываю: и, кажется, было это от того, что вырос там, где не было счастья и вовсе, как такового. Смотря на ссоры домочадцев, молча и тихо уходил прочь в собственный мир, где только для меня сияла луна и горел огонёк свечи на обеденном столе. Впрочем разговор о детстве более долгий разговор, чем интересный. Природа во всех ее проявлениях для меня в те годы была прекрасна и непостижима. Я открывал для себя новое и новое: доисторический мир гигантских ящеров динозавров, панцирных трилобитов, растения и папоротники, механизм полетов и плавания. И все эти ипостаси переплетались в моей голове с мультиками, героями фильмов и историческими личностями. Вам, наверное не меньше, чем скучно?


                - 2 -
                Ноль на ноль


Я сидел в коридоре, весь в поту, рвоте и слизи, думая о том, как проеду ещё сутки в таком виде. Измученный тяготами собственных мыслей и плацкартными разговорами. Мысль о том, чтобы забыть кем я был (врачом) бесследно прошла во внезапный миг, когда на спинке плацкартной седушки я увидел бездыханное тело девчушки лет 16-ти, а то и младше. Я бы продолжал ее материть всеми святыми словами, если бы теперь не ждал ближайшей станции, только бы довести ее целехонькую до битов. Руку мою дергало, как и глаз. Она дышала - совсем слабо со всхлипами.  И было бы верно мне заплакать, если бы не самодисциплина, а скорее привычка видеть смерти. Когда мне везёт на молодые милые лица, я проклинаю всех тех Богов, которых знаю. Считать, что человек, не проживший и пару минут на белом свете, должен умереть за свой сакральный поступок в прошлой жизни не справедливо, не гуманно и опасно для врача. Да, может и следует винить человека в собственной смерти. Но умереть молодым самое страшное, что возможно. И страшно не для тебя, страшно для тех, кто будет оплакивать тебя слезой. В тот миг, когда только от тебя зависит, выживет человек или нет, тебе не хочется разбираться в его мотивах и ошибках. Лишь бы вытащить от туда как можно скорее. Меня разбудили оглушающим криком: «Сюда! Скорее!! Врача!!». Я привычкой сорвался с койки и с той же привычкой вырвал полотенце с крючочка. Убедившись, что висел там вовсе не белый халат, ловко спрыгнул с нар. Внизу за руку меня уже хватал мой «усатый» дед, приговаривая что-то совсем несуразное:

- Умирает! Умирает! Не дышит совсем!! Надо идти!!! Может чего вколем? Или вырежем?

Я вдруг понял, что нахожусь в поезде, не в больнице.  Следующие двадцать минут прошли вовсе в тумане. Только я увидел ее бездыханную, и вот она дышит. Отлаженный ли это рефлекс или автоматизм или черт знает что ещё. Я помнил только вдох на последнем ударе по грудине. И вот я снова посреди коридорчика, в поту и рвоте и слизи. В следующий миг я поднимаю глаза вверх. Ошалевшие соседи-пассажиры, зеваки и проводники окружали вход в купе. На секунду мне показалось, что они выдохнули. Пауза. Молчание.

- Жива, док?
- Пока да, - закатывая рукава выдавил я из себя, - курить есть у кого?

Передо мной посыпались пачки.

*******

- Пробуй открыть глаза.

Больничная скамья видела боли и потерь больше, чем популярнейший в мире психотерапевт. Удивительно, но даже те, кто и болеет-то чем-то не значимым или вовсе не болеет, находит утешение здесь в больничных стенах. Будто чувствует народ, что люди здесь лучше; и надеются, что их выслушают и поймут. Ведь принять и понять человека таким, коим он является - задача наисложнейшая. Где как не в больнице алкоголик может доказать, что пьёт он от души широкой и рвущейся на части, под ветром изменений бытия. Где как не в больнице грусти, страдания и стрессы считают важным, а зачастую крепят на них значок «этиология». И не удивительно, что в мире волков и нелюдей, души ещё надеятся встретить добрую, чистую другую душу, пусть и скованную профессиональными обязанностями. От того и бесконечный вал больных в приемных отделениях.  В поликлиниках, как они выражаются, их не слушают, а точнее не слышат. Время оно всесильно, оно может урезать все: в том числе и сострадание. А милосердие и добрая воля как известно в 12-и минутах не измеряется. От того и больнее, что вслед за медициной разваливается самое сильное человеческое качество - способность протянуть руку помощи больному, неимущему и страдальцу. От того и прекрасен приемный покой в ранее утро воскресенья в своей суматохе и спешке, и сколько ярких эмоций и впечатлений несет, то действо, что происходит. Конечно, все сказанное было в кавычках. К слову, однажды,  меня посетил мой преданнейший и лучший из друзей (было это под праздник, а может выходной), тогда-то по закону всемирной подлости я не отходил от поступавших. Когда выкралась небольшая минута, я напоил чаем друга и с извинениями проводил. «Ну как тебе?» - спросил я его в попыхах на выходе. А он короткой: «Ты ж б..я, а». Важно и  следует вам представить картинку. Тонкая струйка рассветного огонька восставшего солнца через жалюзи падала на пол, истоптанный кровавым следом. У самого у входа похожая на разлитое кофе, спекшаяся масса. Изляпанные той же кровью стеклянные двери, прежде бывшие отмыты санитарками до блеска. На железных сидениях брошенный грязный халат (прошу заметить в той же крови) вместе со стетоскопом. Причитающая рядом санитарка, макающая тряпку в хлорку, разбросанные лотки с пачками от шприцов, ампул этамзилата и в той же крови мешок Амбу.  И доктор в углу, замученный, наблюдающий за двумя действиями одновременно. За бригадой реаниматологов, которым подарил желудочно-кишечное кровотечение и ждущий другую на только что вылеченную клиническую смерть.

- Дохтор, дохтор,  - захрипел дед, только что вытащенный из лап смерти.

Я подполз к нему, ноги меня больше не волокли.

- Здесь, здесь.

Весь сухой (будто мышцы из него вынули за ненужностью) дед взял меня за колено; глаза его были испуганы; и там же я читал немой вопрос: «что сейчас произошло?». Ровно 10 минут назад, пока я возился с фонтанирующей кровью больной, вводя ей кровоостанавливающие, объём растворов и прочее, что необходимо - ввезли его: дедушку, совсем зеленого, дряхленького и в синячках. Здесь же ввезённый он закатил глаза; сознание и дыхание его пропало. Бросив катетеры на сестру, я отсчитал 1-2-3-4-5  и хлестко ударил его по сердцу. Тот и не думал дышать. Пришлось с фельдшерами стащить его на пол. Несколько секунд массаж и броский вдох разорвал пропитанный кровью воздух приемного покоя. Сейчас, он ловя воздух губами, пытался спросить меня о чем-то, а я будто его понимал.

- С Днём рождения Вас!

Я похлопал его по плечу и передал реаниматологам. Вытащив свой халат из лужи крови, я устало присел на скамейку, наблюдая как реаниматологи увозят счастливца в отделение. Конечно же, тот момент не описать словами: представляешь себе, что смерть возможно победить (если во время), думаешь о счастье и везение, которое дано свыше другим людям... и тут...

- Е...ный ты в рот!

По лицам реанимации я понял, что следовала следующая остановка сердца. Я бросил с гневом халат в ту же лужу и побежал помогать. Надеюсь, от меня хоть что-то ещё зависело.

*******

Я от чего-то теперь поймал себя, пожалуй, на самой ужасной мысли, которую мог бы соорудить в своей больной голове. Бледное лицо девушки покрыто было тонкой улыбкой, будто сейчас состоялся какой-то обычный продуманный поступок. Да, улыбка, поражающая своей естественностью и обычностью. Только по уголкам губ, вошедши в купе здесь и сейчас , я угадал в причине смерти - самоубийство. Поверьте, угадать виновника клинической комы сравнимо познать все таинства Майя. Как только она задышала, я принялся рыскать по купе. В кармане куртки я нащупал блистер. «Амлодипин» - прочёл я так звонко, как мог. Думаю, это было необходимо более для меня, чем для зевак у двери. Недоставало 20-ти таблеток. С диким ором я потребовал что-то похожее на аптечку. И она тут же оказалась у моих ног. «Анальгин», «преднизолон», «супрастин» - зачем-то перечислял я. Ничего толкового кроме адреналина я не нашёл. Интересно какое сейчас у неё давление? 0 на 0? «Вроде дышит». Я безбожно продолжал говорить сам с собой. Наспех введя ей адреналин, я в раздумьях склонился у ее ног.  И меня осенило:

- Кто болеет кожным чем или аллергией?

По купе и плацкарту пронеслась протяжная передача моих слов. «Кто болеет аллергией?» - слышалось с одного конца. «Кто болеет кожей?» - с другого.

«У меня запор!»
«Аллергический?»
«Тогда не пойдет!»

Я улыбнулся. Через минуту общими силами мы отрыли молодого человека, страдающего псориазом. И чудо: то, что мне было необходимо оказалось при нем. Не менее как чудом и только так, я могу это назвать. Глюконат кальция. Ещё через минуту я уже вводил его в холодную спазмированную вену. Девочка порозовела спустя семь минут. Ещё секунду подождав, я решил рискнуть. Открыл рот почти по Саффару, засунул пальцы как можно дальше, надеясь что рвотный рефлекс отошёл. И снова чудо: рвота. И вот они таблетки: ровно 10, остальные либо там, либо уже давно в крови. Попытался ещё: 6. Повернул на бок и закурил. Розовая! Розовая!

******

Мы рождаемся и умираем в одиночестве. И что жизнь по сравнению с мигом между жизнью и смертью? Только что включили свет и вот он уже погашён. Кто сможет раскрыть сакральную тайну живое/неживое? Никто и никогда. Можно обратить вспять политические движения, культурные феномены и даже природный катаклизм. Но смерть человека обратить невозможно. Есть узкий интервал 5 минут (пребывание человека в состоянии клинической смерти). Но что значит 5 минут для разрушительного движения смерти? Короткий беговой интервал. Смерть, в конечном итоге, всегда побеждает, кто бы не боролся с ней. Это невероятное чудо вернутся вновь к свету из нависшей тьмы. Это чудо - воскреснуть в эти 5 минут. Можно относиться к смерти как к должному. Но что ценнее жизни человека, каким бы этот человек ни был? Мы, врачи, очень часто говорим об этике эвтаназии, ее правомерности и нужности. Многие из нас утверждают, что человек имеет право как на жизнь, так и на смерть. Иногда мучения склоняют к этому. Но разве с другой стороны нельзя человека считать самоубийцей, а врача - убийцей? От того, что вопрос бессмертия не решён и решён не будет, не будет и решён вопрос эвтаназии. «Доктор, я не умру?» -очень часто я слышу от старушек. И я отвечаю легковесно: «Нет, вам ещё замуж выходить!». Конечно же, они улыбнутся. Тем не менее, умирать молодым совсем не понятно. Гармонично работает трио: храбрость и безбашенность с юношеским максимализмом. Но как только становишься чуть старше, смерть заставляет тебя бояться ее, с каждым уколом в сердце, хрустящим суставом и подъемом давления. Звонок ко мне раздался ровно через 2 часа:

- Запишите себе две смерти, пожалуйста.
- Все?

В трубке разжалось быстрое и отрывистое: «Все!» Это означало только то, что оба принятых мной (дед и дама) сейчас же скончались. Кто ты такой, врач, перед величиной самой смерти?

*******

- Пробуй открыть глаза!

Около утра нас встречала глухая станционная рабочего посёлка. И как полагается ей: с двумя фонарями и похоронной тишиной на перронах. Из чего-то живого: лающие бездомные собаки и крысы. Скорая опаздывала, мы томились с зеваками в ожидании на перроне. Девочка уже открывала глаза, просила пить. Я пуще прежнего застыл в мраке собственного сознания. Для человека, который обещал себе прекратить потуги быть врачом, происходящее было невыносимо. Можно не сдерживать обещания данные народу, конституции и совесть будет чиста; но обещание данное себе, которое истоптано - это истинные душевные муки. Парадоксально но страдания можно испытывать и в те моменты, когда совершил благо. В тот момент, когда совсем похолодало и сил терпеть уже не было, и появилась бригада фельдшеров. Оба, по всей видимости, матёрые; оба небритые и заспанные. Один - крупный, другой тонкий и на две головы ниже.

- Что у Вас тут приключилось?

Меня обступили и я прошёл вперёд.

- Девушка, 18 лет, отравление антагонистами кальция. Пришлось качать ее. Вводил адреналин и глюконат кальция. Дышит, говорит. Давление похоже низкое, но не на дне.
- Паспорт есть?
- В сумке.
- А полис?
- Полиса нет.
- Грузи.
- Ага.

Я проводил вместе с девушкой сегодняшний день. Мне было хуже: во мне горела буря сомнений и желаний прекратить это все раз и навсегда. Только люди мне этого не давали сделать. Народ хвалил меня за быстроту мышления и реакцию, просился записаться на приём и выяснял о роде своих болячек. Мне же это чествование вовсе не нравилось: вам важно понять, что я бежал от этого прочь. И надеялся, что меня никогда больше не тронет моя профессия. Я хотел вспоминать ее как горячую застольную историю. И только важность человеческой жизни не давала мне забыть полученные навыки.  С тяжелой больной головою я плюхнулся на нару. И уснул. Уснул, с пониманием того, что уже ничего не поменять. Это мой крест, это моя задача.


*********


«Я вышла к тебе с желтыми цветами, чтобы ты непременно нашёл меня!» Да, настоящая любовь и правда помещена в книжки. Нет, не так: в книги помещены воспоминания о той любви, которую считали той самой. И как же трещит по швам реальность, когда любовь невообразимо уходит прочь. Твоя собственная реальность. О ней все написано и все сказано, но только она остаётся для человека питающей надеждой, последним вздохом в чёрном дыме. Ради любви умирают, ради неё убивают. Все наши ошибки из-за неё, да и страдания тоже. Потеря родного человека не может быть принята равнодушно, каким бы подлым скотом он ни был.  И предательство их самое тяжкое, что может вынести человек, если вообще сможет вынести. Поверьте мне, человек, который говорит о себе, что он никого не любит, потерял навсегда надежду. Ему нужна рука помощи, голос во тьме. И иногда этих голосов не слышно. Такой человек в самые бессонные ночи, когда остаётся один на один с собою, что-то в его голове в обязательном порядке переворачивается. И теперь из обыденного реалиста в миг он превращаешься в мечтателя-романтика, путешествующего по коридорам собственного прошлого. И в коридорах этих настолько пусто, что дует ветер и ходят хромые собаки. А когда всплывает что-то дорогое, обдающее сердце пламенем и той тоской, которой страдают коты без своих хозяев, он угасает  будто потерял что-то важное. В обычном порядке нам приходится или стыдится своего прошлого или постараться все забыть; редкий человек приспособлен вспоминать то, маленькое лучшее, что прошло и было. Играть с огнём и играть с прошлым - одно и то же. Прошедшее либо сожжет тебя, либо позволит собой управлять, пока ты способен держать пламя в руках, а руки твои упорны к жару. В самый коренной и переломный момент человек с необходимостью обратиться к своему былому. Обычная психология здорового мыслия. Я, бы Вас умолял, в вопросах любви и чести ни в коем случае не обращаться к пережитому. Та логика уже более не поможет и мало того беспомощна перед новыми обстоятельствами. И несостоятельная по одной только причине; в этот самый момент - вы уже иной человек!    
Я часто не могу уснуть, так и сижу перед открытой фрамугой. В тенях улиц переливаются то деревья, то прохожие, то мелкие блики фонарей. В этот миг кажется: мой путь уже закончен на половину: и ожидание чего-то нового, изменённого окутывает, а жажда вернутся к прежнему сводит меня с ума. Так и пребывает на меня: то грусть, то энтузиазм. То жажда сжечь мосты, то желание их склеить. Впрочем, это безжизненная философия собственного сознания.

                - 3 -

                Мигрень

Чёрный свод камеры освещала масляная лампадка, сталь уже подгнившая, но бронзой цела. Каменный стол, ещё Петровский, уставленный плевательницами, с красно-ржавым содержимым. Полы, скрипучие, сосенные. Под капель смрадной воды, что шла с комнат управления. Все в абсолютной тишине и темноте, которую и придумать то можно разве на кладбище или в храме. Лишь хриплый кашель, а потом дыхание частое, частое. Если бы это был конь, его бы пристрелили с обязательством сделанного блага. Пристрелили, чтобы не мучился и не мучил ездока. Комната, похожая на склеп была ни чем иным как изолятором коек тюремной клиники. Тело отбывавшего здесь срок воришки дрожало с каждым скрипом его решёток. Свет из фрамуги подобно ножу полосовал его больные, красные глаза. Он с ужасом ждал, когда горячая раскаленная боль возьмёт его за живот,  и насильная улыбка сведёт его скулы; спина перестанет подчиняться, а ноги безжизненно сведёт. В руках он сжимал образок, и только, пожалуй, на него он мог надеяться. Бинты на ногах разрывали судороги; а после приступа шла сукровица из раны. Во мгле послышались шаги, сопровождаемые голосами. Он с трудом смог сдержать сокращения в кулаках.

- Прежде думали буйный, вязали к нарам, били, а только судороги увидели, так сразу к Вам. Подумали, притворой такое вытворять нельзя, - сказал кто-то басом.
- Ясно. Местный? - ответили ему.
- С хуторов.
- А лет сколько? Да звать как?
- А Бог его знает. На вид лет 40.

Его губы дрогнули. Он хотел выкрикнуть своё имя. Но вместо «слов» только судороги и руки, разодранные ногтями в кровь. Он глядел в душу самой смерти, в другой бы раз (будь разбой или перестрелка), он бы засмеялся и плюнул на нее. Но теперь она заставляет его смеяться без своей воли. После клонуса он издал тихий вздох. С первым лучом света вошёл доктор с помощником и смотрителем.

*******

«Я проснулся тонущий в боли, и не мог изменить исход.» Проснулся от головной боли, будто недавно сокрушали о латунный колокол. Я оторвал багровое лицо от книги. «Столбняк...» - прочёл я. Прочь вышел на улицу. Природа тогдашнего дня была скверной осенью, которую, признаюсь,  я терпеть не мог. Слюкоть и пена на лужах. Листья падали теперь раньше обычного. И желтизна теперь мешалась в моих глазах с фиолетовым заревом. Я медленно добрел до скамьи и с облегчением присел. Запахло сиренью. Сон ударил меня. «Столбняк» - повторил я и отключился.


********

- У меня к Вам огромная просьба, перед тем как мы войдём в камеру. Не издавать ни звука и ни о чем меня не спрашивать. Считайте это моим врачебным приказом.

Помощник кивнул. Дверь в камеру отворилась. И холодный свет коридоров вылился на деревянные полы, как невообразимый всесмывающий поток. И в этом, потоке, будто в огне, сгорал узник, погибая в собственной боли. Остолбеневшие помощник со смотрителем попятились прочь, и каждый их шаг, будто ураган и разрывающий крону листьев ветер впивался в тело больного. Каждая его мышца отвечала на любое из изменений внешнего мира, оттого и казалось его страдание устрашающим. Доктор написал что-то на бумажке помощнику и махнул ему удалиться. Каждая мышца арестанта контурировала, так будто кожи на его теле более не было. Пот и страх проступал на нем. Когда смотритель очнулся от страха, такую же бумажку вручили и ему. В голени вора зияла чёрная, покрытая струпом рана.  Арестант пытался первое время отвернуть ногу, не давая доктору осмотреть, но судороги возвращали ее на прежнее место. Спустя минуту все окна были застелены смотрителем чёрными шелковыми занавесами, как и коридорная дверь. Помощник появился со скальпелем у чёрной мантии бесшумно.

- Эфир, скальпель - шепнул доктор.

*********
Если бы свою жизнь, возможно было хоть на минуту вернуть обратно, я бы обязательно изменил ее курс. И первое, чтобы я сделал - изменил бы собственные обстоятельства. Жаль, что во времени и пространстве человеку дано возвращаться только в воспоминаниях. Правду говорят, со счастьем успеваешь только поздороваться. Сознание человека - уникальная вещь, она способна управлять временем; я говорю это без шуток. С помощью сознания мы способны вернуться на день, на год, на десять лет назад, но при этом менять уже ничего нельзя. Ты перебываешь сторонним наблюдателем, наблюдателем собственной жизнью. Удивительно, не правда ли? И если феномен времени у физиков когда-то получится разгадать, то ключ в определенной точности находится в границах разума человека. Если, конечно, он имеет границы.

*******

23 бессонных ночи провели в темнице доктор со своим помощником. Застеленная чёрным покрывалом нара, покрытые чёрным окна, стена, обитая пухом. Арестант громко, лая, дышал через шейную трубку. Судорог появлялись лишь редко. Глаза его очистились, он хотел связать пару слов, но сил его не возвращались. Зажившая нога, и покрытые кровью измученные мышцы. Раз в день его кормил смотритель; сам он мог только попить.

- Как он? - шепотом спрашивал врача помощник.
- Можешь говорить громче. Судороги ушли.
- Неужели сыворотка помогла?
- Думаю, здесь дело больше в везение. Прайдохи, мой друг. Они живучие. Их сама смерть боится.
- И тетания тоже?
- Как самого дьявола.

******
- Не сидится в больнице, доктор?

Я очнулся ото сна. Передо мной стоял молодой мужчина, пациент по всей видимости.

- Да, пожалуй. Удивительно, но сейчас там душно.
- Вы постоянно повторяли слово «Столбняк»! Кто-то заболел?
- Нет, не дай Бог. Тяжелый был день. Мигрень, черт ее подери.
- А у меня что-то колени...
- Погода...
- Погода, черт ее подери!


*********


Я знаю: врач должен быть всегда уверен в своих силах. Иногда именно холодное восприятие окружающего помогает принять решение, за которым может стоять жизнь человека. Парадокс эмоций состоит в том, что те не позволяют принять необходимые волевые действия. Слабина эмоций повергает врача встать на сторону больного и попытаться мыслить как он. Человек существо синхронное: если окружению грустно, оно автоматически старается отзеркалить происходящее. В обиходе мы называем это: пропустить через себя, сочувствием. Именно для этого придуманы нейтральные фразы: «я тебя понимаю», «мне жаль» и «сочувствую», чтобы избежать собственного анализа чужой проблемы. Каждая отражённая боль врачом, в конечном итоге, станет его палачем. Страдания и боль, формирующий ее анализ, заставляет выгорать. Сочувствие врача, как правило, отправляется в пропасть. В минуту отчаяния и бед, обычный человек никогда не ищет сочувствия, он ищет виновника. И ни один из особей человеческого рода не смеет винить себя. Это не позволяет ему делать природный эгоизм. Не зря во второй половине двадцатого века, альтруизм считали патологией, связанной с недостаточной идентификацией собственных целей и задач.  Путь альтруиста таков: сначала стремится помочь каждому - алкашу, наркоману, насильнику и проститутке. Делается это с твёрдым убеждением наставить на путь истинный. Но объективность звучит другими нотами. Алкоголика не отучить от бутылки кому-то, наркомана от крокодила, насильнику - не обьяснить о доброте, а проститутке не обрезать желание. Каждый порок, каждая компульсия исходит из глубины индивида, это становится его конституцией, его личностью. И когда в череде помощи тем кому не поможешь, врач обретает вопрос «А зачем я это делаю?», он выгорает. Он приходит к выводу: если хочет, то, пожалуйста, чем смогу, так сказать. И если вдруг Вселенная вернёт его вновь к благословенным деяниям, к его ногам упадёт несправедливость и глупость. Когда умирают дети и молодые люди ни в чем не повинные, сбитые джипом на переходах, которых не спасти не в каких случаях. Когда умирают от рака честные люди, добрые и чистые как слеза младенца! От неоперабельного рака в мучениях и страданиях страшных, каких не пожелаешь другому! И их нужно спасать! Но этого невозможно. И все восставшее в голове добивает чья-то человеческая глупость: засунуть себе в задницу бутылку и радоваться жизни, оторвать себе ухо наспор, катать теннисный шарик на болгарке, тупые матери, которые кормят своих месячных детей от зверобоя до бензиновых компрессов. Этим людям тоже можно помочь, но вот философский вопрос: а надо? Прожжённый, выгоревший врач начинает воспринимать боль и страдания, как информацию, как сигнал к действию, но не к милосердию. И его профессия теряет сакральный смысл. Окружённый тьмой человеческой глупости, пороков и несправедливости позже его выдавливает простое, банальное, житейское. Как прожить на 10 тысяч рублей с двумя детьми? На моих глазах умирали коллеги от рака и инсультов. У них просто не было времени заняться своим здоровьем: они работали ради призрачной цели: чтобы человек был здоров в стране, которой всем плевать на собственное здоровье. В стране в которой врача можно оскорбить, ударить, убить. В стране, которой все дураки, кроме тех, кто о них пишет. СМИ заваривает большие каши ради того, чтобы пристыдить врачей. До сих пор врачебная халатность или ошибка наносит резонанс похлеще, чем ядерная война. А когда людей оставили без будущего и куска хлеба? Это давно понятно и неинтересно. Остаётся поливать грязью тех, кто морально чист. Давно уже прошли царские времена, когда врачи работали по воле Божьей и за батюшку царя. Но кто с этого времени поменял людей? Кто отменил из дырявой головы крепостное право, а крепостную глупость, и надо сказать мерзость! И когда последнего эскулапа в нашей стране убьёт собственный народ, я верю, что ценность здоровью возрастёт. А пока живем по Вересаевски: «Неужели я не могу за свою работу быть хотя бы сытым?» Я не сказал главного: не смотря на все это, души наши стремятся к помощи ближнему; где-то за наросшей тьмой и несправедливостью прячется настоящий врачебный дух, похороненный после Советского  Союза, и я верю: он когда-нибудь воскреснет из мертвых. Я не помню, когда стал моралистом, но думаю вы меня за это не осудите, так ведь? Не смотря, на все вышесказанное, я сколько себя помню, не могу смотреть без боли на все это. На жён, которые плачут у коек умирающих мужей-алкашей, на матерей наркоманов, пребывающих в опьянениях, родных, разбившихся на мотоциклах парней, на родителей детей, покончивших жизнь самоубийством. Виновником можно делать кого угодно, но страдать будут только те, кто рядом. Помните: «тот, кто любит, должен разделить участь того, кого любит». И только он будет жить с этим ударом всю жизнь. И мне это чувство кажется наистрашнейшим, чем чувство утраты мной чего-то неважного: лишних двух тысяч, которые зажравшийся чиновник отложил на яхту в Испанию или моя чертова одинокая жизнь с работы на работу.  Это важнее друзья. Важнее помогать другим. «Делай добро! Совершая благо!» - в этой фразе не гуманизм, в этих словах сакральная сущность нашего существования. И пусть никакого Бога нет. Есть улыбка и счастье других! И это чувство важнее мне многих: моей сытости, моего семейного положения.


                - 4 -
              Первый отпуск

               
До сих пор я не говорил тебе, читатель о том, почему я уехал прочь. Я хотел бы навсегда забыть об этом и не вспоминать толком. Я хочу, чтобы вы поняли для чего я чиркаю эти строчки, сидя в поезде. Хочу, чтобы, вы, наконец, заглянули в мою душу. И больше не буду гласить Вам той несусветной напускной пылью, что говорил ранее. Помните и никогда не забывайте ту прописную истину о которой говорят многие книги: «каждый человек - особенный». Я пишу эти последние записки и адресованы они тем, кто был за моими плечами: каждый мой ненавистный божий день, моим друзьям и родным, всех кого я любил и люблю. И пусть не со всеми я могу быть вместе по собственной вине или по объективной причине. В тот миг, когда я остаюсь один на один с собой: я вспоминаю их. Каждый приятный момент и каждую боль, которую они когда-то испытали. И сказать этого иногда не получается, а выразить чувства не могу. Когда я принял это решение, от которого не отступлю, я знал, что я никогда вас не покину. Будет банально и обыденно, но во всем виновата история любви, от которой быть может я никогда не оправлюсь. Я помню как рассказывал таксисту той осенью, какое чудо я встретил. И помню боль расстояние и расставание. Все лучшее я заберу с собой, спасибо тебе, моя хорошая. Жаль, что наши пути разошлись.

- Доктор, может вы хотите чаю? - к нам вошла проводница.

Я отвлёкся от мыслей и закивал.

- Охотно, если составите мне компанию. Иначе мне не спится.

               
                *********

На праздник Пасхи в первые дни моего первого отпуска меня занесло в один Черто-Закудыкинск, где органично соперничал деревенский быт и красота черноземных прерий. И если деревни у Вас ассоциируются с коровьими лепешками, алкашами и сеном, то вы окажетесь правы. Всего этого там хватало с лихвой. Но, пожалуйста, не осуждайте меня за такое отношение к деревням. Я сам вырос в подобной. Где-то во мне поселился этот всеобъемлющий индустриальный дух, который заставляет со скепсисом относится к ним. Испортил, так сказать большой город. Приехал же я туда за отдыхом настоящим. В коем то веке мои собственные друзья заставили меня отвлечься от работы. Так что я, взяв с собой вещей на пару дней, тряхнул на плечи рюкзак и плюхнулся в трясущаяся маршрутку. Вы должны меня понимать: ощущение того, что шашлыки и пиво войдёт в мою жизнь сегодня плотно разрывало меня нетерпением. И мне было некуда деть мои трясущиеся ноги. Так хотелось отдохнуть, до дрожи. Я прибыл туда по расписанию. Друзья меня уже встречали на одной из автобусных остановок. Я только выглянул из двери, а в меня уже полетела банка пива.

- Опоздавшему!

Я естественно принялся ее отпихивать: «мол, рано!»

- Ой, прекращай, медик. Это тот, кто в школе ходил по клубам только с коньяком.
- Ну, х..й с Вами, - банка хрустнула и мы почесали по голым деревенским улицам, как в старые времена.

Мимо нас, будто обычно, проходили то кони, то стада овец и коров, пересекая дорогу, как обычно, в положенном месте, на положенный свет. Светило, яркое, ослепляющее солнце. И если бы не холодная банка пива и редкий ветерок, мы бы обязательно сварились.

- Ну что там? Стоит твой город N?
- Стоит, будь он проклят!
- Че там на работе?
- Я же ещё учусь!
- Эх, и лох...

Эх, и лох. Ещё какой. Я в голос поржал, и вновь отхлебнул горячего напитка. На живописной лощине, в низине у места, куда мы прибыли, ручейки образовали тихий прудок, обложенный тиной. Там же плескались утки и коровы. У самого пруда, огороженный забором, склоненный дом с вросшим у фундамента дубом.

- Ну че встал? Располагайся! Там все наши! Вон там шашлыки, вон там выпивка!
- Ээээ, кто это приехал! - послышалось из-за забора! - с бабой приехал?
- Нее, - ответил я!
- Ээээ, чмо! - ответили мне.

И я скорее побежал: напиться и в шутку отдубасить.

         ************

Я пробовал верить в Бога и пробовал верить в себя. И с каждым разом я убеждаюсь, работает лишь один закон, он незыблем и неопровержим: естественный отбор. Побеждает сильный, побеждает приспособленный, побеждает быстрый и ловкий. Нет ни закона Всемирной кармы, нет ни закона Всемирной справедливости, ни закона переселения душ, ни закона других миров. Я не зря стал Базаровым. Это естественный путь человека мыслящего: перестать верить и надеяться и начать действовать. Цезарь, не выжил по воле римских Богов, он выжил благодаря способному врачу при дворе, который решился на авантюру, рискнул. В Империях, построенных на крови не будет справедливости, как и не будет его в мире, построенном на сходном биологическом механизме. Физиология и биология - только это решает и перевешивает. И пока мой разум ещё борется с этим, я буду переживать. Любовь - это гормоны и бытовое удобство. И такова биологическая истина этого процесса. Мысли - всего лишь плод объективного субстрата - головного мозга, а душевные терзания - плод невыполненных потребностей. Вы сами себе судья и сами себе двигатель прогресса. Жаль, что мы люди и отказываемся это понять.

- Вы выглядите грустным. И совсем не похожи на человека, который час назад спас жизнь человеку. Мне в дороге обычно бывает скучно, может хотите чем-то поделиться? Я никому не скажу, и вы вряд ли меня увидите потом.

Она налила горячий чай и села напротив.

- Просто грустно, когда покидаешь место, где ты пробыл 9 лет. Разве не должно быть немного тревожно?
- У Вас большая проблема: вы врать не умеете.
- Моя станция, спасибо за чай!

«Мы люди, и отказываемся это понимать»

*******

Уже изрядно выпивши, я решил ненадолго оставить шумную компанию и просвежиться. Тем более сама природа здесь способствовала свежим воздухом. Я устроился на пеньке перед лощиной, и довольно выдохнул. Летний ветерок, волей судеб или чего-то другого обнял меня. И я растворился в неге, почти засыпая.

- Что же делать? Что же делать? - послышалось с лощины, а за этим пронзительный стон.

В самом начале я не поверил ушам, пока все вновь не повторилось. Я встал с пенька и бросился бегом, по кустам, крапиве и веткам на крик. Алкоголь вышел сам, когда я увидел происходящее. Настоящая женщина в настоящему лесу рожала. Мне захотелось вернутся на пенёк, но что-то остановило меня. Признаться, роды для меня были ещё с института непролазным лесом и темой, которой я отказывался понимать. Есть же, однако, что-то, что человеку не даётся. А теперь, когда это предстало передо мной, впору страху было взять вверх. Но я намеренно похолодел. Движимый собственными знаниями, я спросил давно ли потуги, отошли ли воды и проверил плод. Ещё пару минут мне потребовалось для того, чтобы сбегать за водой и тканью, за друзьями. Я вызвал скорую и принялся заниматься делом, которым никогда не планировал заниматься. Руки теперь работали за меня. И я слушал их. Когда я оправился, он уже кричал у меня на руках. Розовый скользкий малыш. Богатырь, не дать - не взять. Признаюсь, чувство, которое тогда охватывало меня нельзя назвать радостью, нельзя назвать выдохом, нельзя назвать гордостью; что-то это между: будто сегодня отцом стал именно ты, а кругом все поздравляют тебя с этим. Страх; с трясущимися руками, я держал на руках новую жизнь.  Этот тот миг, когда твоя рука становится мягкой, лишь бы не причинить боль и неудобство. И необходимо не забыться! И вовремя отдать ребёнка законной матери. Ощущение того, что все прошло, но страдали вы вместе. Знаете, ради таких моментов и живет простой терапевт. Я передал ребёнка матери и уселся на листья подле.

- Ну ты, а...еть, конечно! - изрёк кто-то из моих друзей.

Мы дождались скорой с друзьями. Ещё поговорили с полчаса. А пить больше не хотелось. Ко мне приходила одна и та же мысль: «Я не зря учился! Я не зря работал!» Медленно тлел костерок, и наступала ночь.

- Как ты его прям! Хоп и вытащил, а! Мастак!
- Без Вас бы у меня ничего не получилось, - решил покончить я на лирической ноте.
- Ай, да ну тебя в п..ду! - смазали они, - наливай, доктор, за новорожденного.


**********

Решились ли бы вы на отчаянный шаг ради призрачного будущего, предсказанного отрывистыми позывами собственного сознания. Вы закрываете свои глаза: бессонные и горячие от сигаретного дыма ради того, чтобы осмыслить каждый сантиметр своего дальнейшего пути. И дорога эта за своей неизведанностью и тернистостью не кажется вам необходимой альтернативой. Все созданное сейчас вами в жизни прельщает постоянством и своего рода отработанностью. Даже воспоминания заставляют вас прекратить новые поиски. И забывается, что жизнь прошлая в один прекрасный момент довела вас до отчаяния. Наконец, когда на задворках своего последнего вздоха, вы решаетесь все перечеркнуть! И росчерк этот похож на нож по горлу.  Только решение принято. И теперь дышится свободнее. Будто вставили новое, стальное горло. Так вот, помните: это иллюзия. Вы останетесь тем, кто вы есть. Останется лишь рана этого вколоченного «нового»

                -5 -
                Константа.

                **********

Вот и почти закончился этот день; я собрал бумажки подле себя и бросил их в портфель; с громким щелчком запахнув последний. Уселся на стул и отключил аппаратуру.

- Ты сегодня закончил раньше меня? Я поговорю с тобой об этом дома, - она улыбнулась мне и села подле.

Я был уже счастлив от того, что рядом со мной была она. Не красива, но умна и прилежна. Моя жизнь, наконец, вошла в привычное русло; что греха таить, она совсем изменилась. В этом северном городе, я уставший от жизни, вновь восстал из пепла. И все, что прошло, для меня теперь казалось выдумкой или сказкой, которой меня будто пугали ночью. Я воспрял и духом, и телом. Немного спустив времени на тоску и грусть, я устроился в небольшую фирму, которая занималась логистикой, то бишь перевозила грузы, а иногда, по заказу - людей. Работа простая, бумажная. Вчерашние эти два года смылились, и я ощущал себя человеком: жил, любил и чувствовал свою нужность. Здесь я дорос до небольшого начальника и приличной оплаты своего труда. Коллектив подобрался, надо сказать, дружный. Да и регулярные тренинги позволяли оставаться на деловом плаву. Здесь я впервые встретился с людьми благодарными, которые помнят дату твоего день рождения, ценят твой труд и старания. А в печальные минуты прикроют и успокоят. Да и начальник не кричит невзначай, только по делу. Раз в два месяца я читал несколько лекций по логистике и работе с персоналом, принимал новичков. Стабильная жизнь разбавлялась корпоративами и совместными походами по музеям и паркам. Я старался придерживаться своей легенды: и о специальности своей молчал. Трудовую книжку я завёл новую, а образования было достаточно моего среднего. Диплом свой схоронил в место недоступное, а номера телефонов сменил. Вообщем-то сделал все, чтобы новая жизнь искрилась, и больше не приходила ко мне та печаль, которую я выкинул из головы. Лишь изредка во снах, я вспоминал что-то печальное. Просыпаясь, тут же выбрасывал это из головы и шёл на работу. Тягость грусти и печали была позади; я жил и работал во благо себе. Через месяц после обустройства на новом месте, я познакомился с прекрасной девушкой. Мы быстро нашли друг друга, у нас оказалось много общего. И через месяц мы уже не могли расстаться. Где-то в глубине души я не верил, что данное происходит со мной. А затем... затем, я простил себя за это неверие и продолжил жить, жить и любить. На скоплённые деньги я соорудил себе квартирку на две комнаты (правда, в ипотеку). Я мог доверить ей теперь абсолютно все: мои переживания, бурю моих внутренних эмоций и житейские проблемы, без которых вообщем-то ничего не обходится. Единственное, что я держал в тайне, а точнее вовсе не говорил об этом - кем я был. На ее вопросы говорил уклончиво. И не от того, что было страшно услышать ее мнение. А больше не хотел быть с этим связан. Я просто хотел быть счастливым. А прошлое мое мне мешало, как мешает головная боль менталисту.

*********

- Пробуй открыть глаза.

Мы, врачи, зачастую, обращая внимания на клинику и течение болезни отказываемся видеть истинную причину хвори. То есть, инициальная причина нам ясна, но глубокий философский скелет проблемы, с которой мы столкнулись нам скрыта. Или, по крайней мере, наши глаза, замыленные от каждодневной рвачки, отказываются ее замечать. А лежит она, ой, на поверхности, ох, рядом. И, что печальнее, связана она с чем-то трагичным, невозвратимым. От того значимее становятся тонкие взаимосвязи в человеке биологического и социального. То, что лежит камнем на душе рождает камни в почках. То, что гложет внутри воротит органы. Эта поистине боткинская цитата не должна быть переоценена. Эта правда во всех инстанциях этого мироздания.

Я стоял у койки с выражением лица суровым и недовольным.

- С этого момента, - твердил я, - мы начнём с тобой новую жизнь. И если ты выпьешь хотя бы ещё раз, я тебя лично найду и отпорю.

Дело в том, что мастерство исправления я всегда оставляю за совестью больных. Я никогда не верил в возможность исправления беспробудных пьяниц и наркоманов. Одна лишь только надежда заставляла читать нотации взрослым женатым людям с детьми и личным приусадебным хозяйством. Соль в том, что исправление сродни воспитанию, а как же можно представить дело воспитания тому, кто младше того, кого воспитывают.
Ко мне поступил в выходные человек средних лет в тяжелейшем состоянии. Из не поражённых и не переломанных органов можно назвать разве что рот и глаза; с натяжечкой. В первые сутки я был уверен, что он погибнет от осложнений. Но он выжил. Душою я понимал, что единственный способ прожить на этом белом свете ему - бросить свою пагубную привычку. Головой же я рассуждал: от таких привычек невозможно избавиться, а уж избавиться и того сложнее. Поражение почек, разбитая печень, кровоподтеки, пропитая поджелудочная железа, анасарка  - это неполный комплекс того, что может принести с собой алкогольный эксцесс. А, как правило, все это в купе с травмами, ожогами, обморожениями и инфарктами.

- Доктор, не злись. Я тебе обещаю, что в рот больше не возьму ни рюмки. Но ты должен меня понять: я в этой жизни все потерял: семью, детей, смысл  моей чёртовой жизни, - он заплакал, - в гроб, моя дорога! Зачем вытащил меня с того света? Чтобы ругать?

И я его пытался понимать. Где-то в анналах и просторах интернета, вышед прочь с больницы, я отыскал его историю и со словами его все сложилось воедино. Его жена и дети погибли в автокатастрофе, на дороге перевернулся автобус. Самое печальное, что бедолага несколько месяцев копил на их отпуск, недоедая на работе. И вот накопил. Несчастная случайность. Я бы и представить себе не мог его горя. Сам бы утопился в водке. Человек всегда может лишиться смысла своего жизни, в одночасье. Чем больше я читал, чем больше слышал его, тем совестнее мне было его укорять за зависимость. И каждый раз из его палаты я уходил смурнее грозы. И каждый раз проклинал себя за то, что моя работа бессмысленна. И ничему я не смогу ему подсобить. Через неделю восстановились почки, и я пришёл к нему сообщить эту хорошую новость.

- Что ж, дела с почками идут на лад; если так будет продолжаться: отпущу Вас домой.
- Спасибо, доктор, прекрасная новость.

Между делом, он спросил меня:

- А вы, доктор... есть дорогой вам человек?

Я опустил голову вниз; искося посмотрел в его голубые, промозглые и пустые от бед глаза. Он будто кивнул меня и понял, взял меня своей шершавой рукой.

- Я, может, и алкаш, доктор. Но вижу, что вы также опустошены. От того, наверное, взялись за меня.
- Эмм.. - я принялся выбирать выражения, и сам в них завяз; от того и промолчал.
- Вы на меня по-другому посмотрите; я людей различных видел. Мне кажется вы делаете больше для людей, чем нужно. Даже... даже когда им это не нужно. Э.. - он потупился, - разрешите, мне дать совет... если можно... если Вас это не обидит.

Я согласился.

- Мне думается, что Вам следует вспомнить о себе. А дорогому человеку... дорогому человеку не лгите. Вдруг вам потом не встретится.

Он заплакал, а во мне, что-то там внутри перевернулось; и я, едва сдерживаясь, вышел прочь из палаты.

********

Раньше я был настолько скучен, что не замечал насколько свеж воздух за окном; как прекрасна эта суматоха мамочек с детьми на площадке перед подъездом, как это замечательно наслаждаться проведённой секундой в гармонии и спокойствии; как это приятно пить чай с любимым человеком; как славно быть частью природы; пусть даже частью обрюзгшей осени с ее грязью и желто-зелёными увядающими переливами. Пока на кухне закипала похлебка, на балконе я с удовольствием выкуривал что-то ароматическое. Сегодня мы погуляли по парку, спустились по набережной. Ужасно хотелось спать, но я отодвигал сон; не жалко было мне ночи, чтобы продлить удовольствие. Тогда ещё не знал: сегодняшний вечер - начало конца. Я позвал ее с кухни; небо затянуло звёздами; а на меня нашло что-то романтическое. Прокричав несколько раз, я не получил ответа. Тогда опечаленный, тучной походкой я поплёлся в зал. У коридора я прислушался. Она с кем-то говорила, сквозь всхлипы и рыдания я смог разобрать несколько слов.

- Что? Что у Вас случилось? Я не могу понять. Успокойтесь скажите! Сейчас принесу воды.
- Мой... - всхлип - муж.. - плач.
- Что? Что? Что с ним? - она умела сочувствовать; я, наверное, поэтому ее выбрал.
- Муж... задыхается... тааа - заикание, всхлип, - таскали шкаф... позвоните в скорую...
- Конечно, конечно. Сейчас. Алло, Скорая... приезжайте... да, срочно!
- Он там... - стон - ... весь синий.

Я оперся у стенки; раненный в самое сердце безжалостной пулей неуловимой реальности. Проклятие последних лет, которым я нарек свою прошлую профессию, настигло меня снова. И в горячей голове моей кипел выбор: между жизнью и смертью, добром и злом, моим счастьем и чужим благом. Настоящая боль состояла в том: только услышав слог из слов «синий»; я уже знал чем помочь. Дело, в банальном: я знал основную проблему моего соседа: он бесконечно курил на лестнице; с ним постоянно проводила (безуспешно) беседы моя девушка, да и иногда я; дым, как в каптерке, а может в бане по чёрному; бродил он с нездоровой одышкой, кашлял постоянно и наглым образом свистел. Я больше чем со 100% уверенностью мог предположить причину текущего процесса; разорвалась эмфизематозная булла; и булла эта,  поди, со страусиное яйцо; вот и давит бедного пневмоторакс. Я не помню как рука моя встретилась с аптечкой; как там возник шприц. Пуще того я не помню как оказался в квартире соседа. Я видел его уже синего, умирающего от рефлекторного стридора. Несколько минут потребовалось на перкуссию и ещё столько же на пункцию. И вот он вздох. Тело его мгновенно побелело. Я заботливо опустил трубочку в стакан воды и сел рядом.

- Дышится?
- Дышится...
- Курить брось, Макс. Второй раз можем не успеть.

Мне вдруг так затяжелело за грудиной; стенокардия раньше, сказал бы я. Но нет. Было того хуже: это скрутило в тоске и неизбежности больную душу. Ровно через минуту, когда она вошла с соседкой, меня захлестнул стыд, отчаяние и вина одновременно. Она сохраняла холодную выдержу, но глаза ее сходили с ума от увиденного. Может, это паранойя, но взгляд ее не был восторженным. Нет, не было в них отраженного героя и спасителя. Нет! Она будто уловила ложь; и не приняла ее. И глаза ее не забыть. Они отпечатались в моем сердце навсегда. Я уже чувствовал это жжение внутри. Оно говорит о потере. Новой потере всего, что я приобрёл. И только, сохранив, силы я выдавил:

- Мне, наверное, нужно объяснить.

*****

На вскрытии я собственными глазами увидел дилатационную алкогольную кардиопатию и прочие поражения органов, о которых знал и раньше. Функция почек и печени восстановилась, только непредсказуемое никогда и никто не отменял. От того и безобразна судьба и смерть. В один из выходных дней широкое его сердце остановилось; пришёл его час прекратить функции. Предсказать и прогнозировать это было возможно, а вот помочь... эх, тщетно... все тщетно.

- Отмучился, бедный, - вслух озвучил я мысль, которую впрочем мог оставить при себе.
- Кажется, коллега вы не правы. Ушёл он, так сказать, как Воланд завещал: с алкогольным звоном, - патологоанатом улыбнулся.

Меня обуяла ярость, которую я решил сдержать. По моему мнению, незнание освобождает от ответственности. Да и считал я ранее также, пока не решил копать глубже.

- Да, пожалуй, так... Я возьму себе копию лицевой части карты, вы не против?
- Зачем Вам?
- Хочу кое-что узнать.
- Ладно...

Я с треском оторвал первый листок и засунул в халат. Бесполезное это дело, - бороться. Бесполезное.


                   - 6 -
                Пестис

Голова... эх, налита болью...
Сигареты? Не помогают.
Алкоголь? Не помогает.
Разговоры? Не помогают.
Может, сон? Могло бы получиться...
О чем это я? Про историю, которая приключилась на этой неделе. Чертова, мигрень.

********

В детстве, при дворе, помахать с молодыми светлейшими князьями  деревянными саблями я считал за наивысшее наслаждение. Я надеялся когда-нибудь победить хотя бы одного из них, но рубикон этот мне никогда не давался. Наверное, в крови у них, владеть мечом и короной Великой Империи. Отец прочил мне военную карьеру, а я знал, что вскоре расстрою его. В ранней глупой юности я недолго искал своего предназначения. Я открою Вам наиважнейший секрет: я любил шпионить. В тайне, a la ingocnito, я тенью преследовал по Зимнему дворцу то Ивана Самуиловича, то Кельхина. Долго-долго наблюдал, как они возятся с растворами или «de affaire sacrale, experimentum de la medicinum”, как повторяют отточено граммы и миллилитры неизвестных мне веществ или мелкие шаги операций. Когда я заявил отцу о желании докторской карьеры, он понял меня. А на следующий день мы явились к Екатерине. Следующим годом я получил назначение в Эдинбург. Получив диплом, вернулся и был устроен гоф-медиком при дворе. Малое, но лишь бы оставаться на плаву. Частной практики я не вёл, -не хватало жалованья. Медленными, но верными шагами, я влился в круг известных, признанных корифеев, которые некогда были моими кумирами. Я невольно исполнил отцовскую мечту: при дворе я считался тактическими дохтуром. И уже лейб-медиком был отправлен на Турецкую в разведку и донесение Катерине. Скажу о войне таким образом.  Бодрой походкой, естественно так: ходят туда обратно в чине полковника по позиции. Успевай только во время отправлять на смерть молодого дворянина, выставляя кровопролитие самоцелью. Надо сказать, я не против войн, которые красной ниткой на чёрном флаге, за землю, за Отечество. Я против платы за победу: жизнями, горем, разрушенными дворами, плачем, пожарами, неурожаем и калеками. Я против того, что на передовой и после боя: военных судов, расстрелов , убийства невинных и торжества власти над бедными и слабыми. Я за силу, но силу духовную, силу моральную. Исправить все, будучи доктором невозможно, но помочь стоило попробовать. Что такое война? Столкновение язвительных речей сверху, и убийство непричастных снизу. От того и мрачна война: мрачна своей несправедливостью; зачинщики живы, здоровы; а участники выносят тяготы - голод, холод, сырость и смерть. В первую турецкую я послан (не побоюсь этого слова) полковым врачом. Вместе с казаками я был прикреплён к армии аншеф-генерала Румянцева. От туда до Молдавского корпуса, к Штольфену. Лейб-гвардии медик, положение обязывает. На телеге я проехал всю Валахию и ещё бы столько прошёл, коли бы не турки и сумятица на дороге. С моим фельдшером меня встретил адъютант. Надо сказать, погодка подобралась отворотная. Того гляди и жди разлив по Днестру, а там и по нашим каменистым затопнуть не далеко. В Екатеринославе я успел запастись трубкой и дефицитным изюмом, который надеялся сохранить до трудных времён. Вообщем, чего говорить о жизни полковых докторов, одно слово - «житуха-дорога, куда до Комарова». За нашей телегою плелись по камням и смытым оврагам два казачонка, Донские, но не служившие от роду, адъютант и старый проводник, молдованин до кожи костей.

- А вы, что ж, ваше превосходительство, доктор, без мундиру, да на бой? У нас там, ох горячо, - Митька, молодой казак, дельно прошуршал усами, да шашкой подергал между делом.
- А я, приспособился бы, да погода нынче не для мундиров. До деревни то далеко?
- А, околя за горой, там наш Штольфен стоит с 6 полками. Пока светлейший князь отступает велено Валахию отбивать! Одно дело: жалко, жалко мне. Казаков полк, а гренадёров два. Как, прикажете, турка рубить? Нет, с гренадёрами каши не сваришь.
- А медики ещё есть?
- Откуда ж, ваше превосходительство. Полк-с отсоединенный.

Как и обещал Митька, за горой нас встречали уже укреплённые канавы да редуты; пушек не было: то ли не выставили, то от не было в части. И казаков не видать, что за полки-то такие. Митька затворил на телеге балку и поскакал к редуту.

-  Чёрный, гей, заруби-ка на своих!
- Есть, зарубить! Проскакикавай, молодец!

По редуту оказался мост; телегу подхватили казаки. И нас буквально внесло в деревню.

- Вы, ваше превосходительство, меня держитесь. Мы вас к аптеке проводит с фельчером. А доле фельдегерь чесать будет.

*********
Что-то всплыло в памяти с прошедшей недели.

- Мы с тобой снова вместе ходим ночами, помнишь ли ты?
- Как ты меня нашла?
- Тебе же явно нужна помощь. Просто так бы я сюда и не приехала. Ты считаешь это нормой: пропасть пропадом на два года? Так чтобы тебя обыскались все вокруг. Даже мать.
- Два с половиной.
- Что за странное место ты выбрал для прогулки?
- Люблю мосты.  Есть в них что-то эдакое.

Сегодня я был на заказах; настроение поганее некуда. Мир в таком видится в бренных красках; уже не замечаешь летние ночи во всей их красе, да и ночь стараешься скоротать, будто таких ждёт ещё сотня тысяч. В такие моменты психологи советуют забыть о неурядицах и посидеть в одиночестве дома, подумать и погадать о позитивном, если таковое ещё осталось в потухшей душе. Но сегодня, не помогало даже то самое светлое, что осталось в голове; представляя прошедшее и грядущее, моя голова превратилась в тлеющий комок угля, который вот вот взорвется от напряжения. Я даже померил давление; на него проще спустить тревоги. Сам же я знал, что это мигрень рассылала свои скучающие смайлики мне, в самые трудные, надо сказать времена. Некоторые вещи стоит только пережить. Но кажется с года на год, они становятся сильнее и сильнее. Около 2-ух ночи раздался звонок.

- Здравствуйте, - начали тоном неуверенным и даже показалось заплаканным, - вы заказы принимаете? - точно заплаканным.

*********
Мы стояли в толпе с кирасирами у походной палатки Штольфена, под ухо фыркали кони.

- Что стоим, Митька?
- Так, это ваше бл-дие, не пускают, болеет говорят полковой. Жену из Петербурга видеть хочет, да сыну. А вам говорит стойте по который не разрешит.
- Имя-то мое назвал, казак?
- Как же, как же, ваше...
- А что доктор - я говорил?
- Эх, ма... Да я... Я сейчас приду.

Ей Богу, Митька простота. Казак появился в два счета, голова его спущена была вниз. Кирасиры кивком пригласили меня пройти. Я вошёл с Митькой в темную, со всех сторон занавешенную турецким шелком палатку. У трёх походных ламп на войсковых нарах ворочился полуголый, весь в поту и слизи глава молдавского корпуса. Я редко говорю это: но впервые я вошёл туда, где чувствовал запах смерти. Запах этот болезненного пота, жаркий, затхлый, оседавший в носу. Запах этот пугающий, заставляющий остановиться. Мне хватило несколько секунд, чтобы определить вскрытые над кожей бубоны, такие которые рисовали в немецких учебниках примером молодым клиницистам.

- Сколько вы уже больны, командующий.

Но командующий не ответил мне. За него отвечал адъютант.

- Неделю. Только жену и сына зовёт. Нас и признать не может. А иной раз рвётся куда-то. Приходится держать.
- Понятно. Эй, Аристарх Петрович, принеси ко мне набор, - подозвал я фельдшера, - а, казаков выгони прочь. И картошку пусть всю пожгут.
- Как всю? - Митька удивился, аж ус дёрнулся.
- Всю, да выйди отсюда прочь.

Я знал, что теперь генералу осталось в лихорадке и бреду недолго. Может, если только вскрыть бубоны. Да толку ли. И настойки не взял.

- Вот, берите, ваше превосходительство инструмент. Я подержу, - Аристарх Петрович прибыл быстро.
- Фартук надень, и камфоры вплесни-ка; я порежу.

Я убирал гнойник за гнойником под страшный крик генерала. А в голове звучало: не заболело бы ещё. Черт бы ее побрал, чумную заразу.

******
- Конечно, принимаем. Вам куда назовите адрес.

После взрыда в трубку, мне назвали местечко в тихом районе города, где только магазины одежды, да индустриальные высотки. После долгого плача, я более не мог держаться и бросил официоз к чёртовой матери. Я, наконец, спросил что случилось и чем я могу помочь. Попросил обьяснить. Если без доли уговоров и страшных речей пересказать разговор получиться следующее. По голосу девушка, молодая, может лет 20-25 от роду кричала о помощи. Жизненные неудачи ее на всех поприщах достигли критической точки, и теперь набрав первый попавшийся номер, она решила сообщить свои последние слова: что вот-вот спрыгнет с крыши, и хотела бы, чтобы хотя бы кто-то в этом мире это знал. Я остановил ее по всем правилам, разузнал о ее проблемах. Да и случай это не рядовой: человек остался в полном одиночестве с долгами и межличностными сложностями без родителей, друзей и опоры. Как всегда счета и кредиты ставят в этом окончательную из точек. И путём недопустимых раздумий она, наконец, решила уйти прочь. Я поговорил с ней около часа и обещал приехать, если она тут же спуститься с балкону. Лечение одиночества только одно - общество.

- Обещаете, что приедете?

Она, не переставая продолжала плакать.

- Обещаю. Еду тут же.
- Тогда я спускаюсь.
- Вот и отлично.

Я, оставив, свой пост, помчался к месту встречу. Ничего не говорите. Не знаю зачем. От чего-то хотелось помочь человеку.

********

Штольфен умер на второй день моего пребывания. Потом заболело ещё 60. С Аристарх Петровичем мы уже не спали  вторую неделю, вычищая бубоны и пытаясь бороться с чумой, разразившейся в станице. То и дело нападали турецкие лазутчики, да не так чтобы: отрядами. Я успевал только перевязывать одного, как в палатке уже был другой. Так и успевал я: чумные, мыться, раненые. И только Бог и чудо помогло не заразиться раненным. Я проклял это стояние в станице. На шестой неделе чума погасла, унеся за собой около 100 человек, тысяча раненных из Валахии. И Митьку, Митьку похоронил. Эх, жалко, Малого. Такого страха я может и видел в книжках, но теперь он был передо мной во всей красе. Я боялся есть: чтобы не заболеть. Иногда процеживал похлебку, чтобы просто стоять за скальпелем. Приказ Румянцева отбыть к Днестру за князем Голицыным в корпуса я рассматривал удачей и счастьем. Из Петербурга отправили la delegacio для гашения эпидемии. Но прежде ещё на 2 недели у меня было ещё работы.

********

Когда я обнаружил балкон искомого мной дома оцепленным стражами порядка, я впал в окоченение. Только внутренняя сила убедила меня сделать шаг вперёд. Только ноги не слушались. Я сделал шаг и подвинулся к зевакам, которых разгоняли, а те и не думали уходить.

- Смотри-ка, ведь уходила с балкона.
- Поскользнулась?
- Да как шандарахнулась. Костей теперь собери.

Я подумал ещё с минуту. И ушёл прочь, пока мигрень не ударила меня в голову.

******

- Вот скажи мне, ваше превосходительство, ты поел перед домом? Ох и тюрю варганят казаки, зашатаешься.

Мы уже были на пороге к дому, к Петербургу, в ставку. Плечо невыносимо чесалось и бросало в жар.

 -  Нет, аппетита, совсем нету. Аристарх Петрович.
- Домой вернёшься, ваше благородие, - появиться. Там у Вас хмели, да сунели. А ля аператив, ага. Домой-то хочешь, вон, аж плечо начесываешь. А я приеду, да в Должино. К бабе своей. Сени ей прилажу, да пашню вырежу. Ох, а Вы приезжайте ко мне, ваше благородие, я Вас горилкой своей угощу. Да в баньку сходим. Это не ваши ванные.
- Приеду, дорогой, приеду.

Но приехать я не смогу.  В подмышке невыносимо чесался бубон...


********

Я Вам отвечу на вопрос «Почему люди становятся одинокими?». Представьте: человек выходит в жизнь. И выходит он туда с некоторым кредитом доверия к людям, кредитом веры в них. С этим кредитом он делает первый шаг. Первое с чем человек сталкивается в современном мире: он нигде не востребован, не нужен. Не секрет, что мир давно погряз в индустрии, развлечениях и самолюбованием. Человек воспитанный в доброте, склонный к альтруизму и подвигом, всегда бьется о камни блестящих вывесок и надуманных авторитетов. Что нужно индустрии? Индустрии нужны смазливые мужские роженицы и откровенные содержанки. Все это присыпано алкоголем, наркотиками, сексом и дорогими безделушками. Человек с головой ни за что не найдёт применения себя в обыденном, низшем, потребительском обществе. С потреблением невозможно бороться, оно в каждом никчемном биомусоре, бестолковом поглощающим ложь и шутовство позере. Потребление нужно только сторониться. Моя бабушка говорила мне: «Поэтом можешь ты не быть, но человеком быть обязан». Физиология не делает человека человеком. Sex is not enough. В человеке должно быть что-то уникальное, та его черта, которая отличает его от других. Раньше это была идеология и мораль. Теперь способность уйти от потребления. И часто люди, покинувшие обывательский путь становятся изгоями. Но такие одиночки не будут покинуты. Человек, разочаровавшийся в обществе начинает искать то, что греет его душу. Любовь тот самый огонёк в темных улицах. И вот в этом мире, прожженный обществом человек пытается найти тот самый уголок безопасности и понимания. И увы, натыкается на содержанок, лживых королев, проституток, альфонсов, дебилов, лентяев, алкашей, кого угодно, кроме достойных людей. И опыт этот повторяется один, два, тысячи раз. Пока это искомой чувство не встанет комом отвращения в горле. Теперь человек скован с двух сторон стенами: одна - непонимания, другая - собственного отграничения, но отграничения более близкого, более больного, отграничения от отношений. И человек, наткнувшийся на это постепенно тратит свой собственный кредит доверия, надеясь что все что было до этого случайность, шутка, иллюзия. Он пробует снова и снова. Проходя ложь, глупость, бездарность, лицемерие, содержание, подстилочность, высокомерие, гордыню человек закрывает кредит. Остаётся только вера в людей. И она начнёт, как одинокий мотылёк бьется в дожде, тлеет как уголёк. И вот оно единственное решение, которое приходит на ум - встать на дальнейшие рельсы отграничения. И мир этого человека уходит далеко, глубоко. Остаётся лишь место родным и близким, которые позволяет ему оставаться на плаву. Одиночество штука банальная, и в отличии от других я не считаю, что оно имеет свои краски. Одиночество - это средство отграничения. Не стоит путать времена, когда человека требуется оставить наедине с самим собой. Это необходимая процедура, сравнимая с настройкой компьютера или калибровкой сигнала. Одиночество в толпе глобальнее, больнее, невыносимее. Это средство. Средство выживания мира человека, человека открытого, доброго помыслами и деяниями. Иногда одиночество заслужено. Заслужено излишними требованиями, скотским отношением к людям, аморальщиной, неспособностью любить, побирательством, содержанством, солдафонством. Такие люди должны оставаться одни. И сожалеть им не стоит. Какое разное бывает одиночество, не правда ли? Да, о чем это я. Пора перейти к эпилогу.

                -  7 -
                Побег

Я с надеждой смотрел на новое здание института. Мне хотелось верить, что жизнь здесь моя поменяется до неузнаваемости. Я почти уже расстался с мыслью, что зря поменял мечту на перспективу. И хоть жажда смешивать вещества во мне ещё осталась, я жаждал проникнуться этим миром, который только-только ждал меня на пороге. Я помню как первый раз ступил на порог, с боязнью и трепетом оглядываясь по сторонам. Будущие мои коллеги казались мне недостижимой высотой; а я середняком противился ударить в грязь лицом. Я не пытался сделать важной мины; я искренне улыбался каждому. И сейчас покажи мне меня, счёл бы себя дурачком. Они стояли с серьезными лицами, будто уже прожили какую-то жизнь. А мне она ещё пела колыбельную. Детская непосредственность, пытливая наблюдательность и среднячковый ум, отвратительная внешность и внутренняя притягательность. Вот с чем я пришёл в медицинский институт.  Когда прошли первые занятия, я с разочарованием скрывал недовольство. Я не понимал о чем мне говорят и что мы делаем на занятиях, я пришёл в ужас от объема обучения. Мне не нравилось, и чувство, это, пожалуй, самое ужасное. Когда я получил первую двойку: я задумался, а мое ли это. Ещё две недели мне пришлось приводить себя в порядок. Однажды, под покровом ночи, когда в общаге уже было тихо, я решил для себя: выбора больше нет; пора учиться, даже если не хочется, даже если не нравится. Теперь днём после занятий я спал, а ночью читал по несколько книг, стараясь понять каждую мелочь. В первую сессию я не спал всю ночь. Учил предмета, которого не знал и не понял. Как сейчас помню: химия. Странно да, хотеть быть химиком, а в медицинском институте не понимать ничего. Когда я получил четверку, я смирился с осознанием того, что я не умён, не талантлив, зауряден и врач из меня выйдет посредственный. И зиму я провёл в напряжении. А когда настал новый симместр, я спал ещё меньше; и читал больше; 2 часа в день, может 3. И следующую сессию я практически не сдавал, закрыл автоматом большинство экзаменов. И все пошло по накатанной. На третьем курсе я получил ещё четыре. И понял: оценка не зависит от знания; оценка ещё зависит от того понравишься ты или нет. Я простил себя за это и готовился усиленнее. И все пошло вновь по накатанной. На пятом курсе когда вновь получил четыре, я понял, что знания не зависят от оценок. Тогда за предмет, который я знал лучше всего я получил четыре. И стал готовиться ещё быстрее. Постепенно я дорос до тех, за кем гнался. Но хочу, чтобы вы понимали: я не умён и не талантлив. Потом пару раз по мне ударила любовь, но я устоял. Скоро я стал тем, кем видел себя. Врачом. И с чем же связан мой побег? Не знаю. Но вернуться обратно: было бы преступлением. А, вы знаете: за преступлением следует наказания. Кто же ценит наказания? Нет, я никуда не вернусь.


*****

Я шёл по аллее северного города, как раз мимо местной больницы. Подплывшая тоска заставила меня прогуляться по больничному парку.
И как приятно, с грустью, конечно было смотреть на уведенную мной вывеску. Столпы памяти, все таки, они в самом городе. Запускает бесчисленную череду энграмм и флэшбеков по ушедшему, которое не жаль. Это случай, сравнимый с последним звонком: преподаватели отпускают своих выпускников корабликом, который носит название «жизнь» и за один крохотный вечер вспоминают все самое яркое; нет, это та, пьянка, которая следует за последним звонком, которая заканчивается грустной встречей рассвета последний раз вместе. И вывеска-то не затейливая: «Стационар». Прекрасный вечер, который можно растворить в сигаретном дыме. Покуда я вспоминал, своё былое, ко мне вышла санитарка.

- Вы случаем не онколог, а то мы вызывали?

Я на секунду задумался.

- Нет, я Вам заказ привёз. Тут кое-что просили привести.


Конец первой части.


Часть 2: Возвращение




      Нет печальнее на свете, чем повесть о «Ромео и Джульетте». Скажу Вам на чистоту: в побег отправляются романтиками, чтобы однажды вернуться скептиками. На досуге я перечитал прежние свои мысли, перечеркнул, было хотел сжечь, но... рука моя обронила записи. Я переписал их заново и оставил на полке: покрываться пылью. Пылью, именно так и никак иначе. Прошло три года долгого расставания с городом N, прежней моей скудной жизнью и со всем, что было дорого мне, наконец, моей профессией. Я вернулся в город и в прежнюю стезю. Я должен закончить начатое: теперь я никуда не убегу; кажется, стойкость и сила досталась мне в награду. Я хотел бы рассказать историю теперь сначала, нежели с конца. Вы посчитаете меня ставшим осиротевшим и жестоким, а может в Вас проснётся жалость. В любом случае, в назидание или профилактику, я хотел бы описать трансформацию личности и сознания, которая невольно досталась мне.


                           -9-

        Жители скромной реальности


        Пороки и удовольствия настолько многогранны, что их возможно совмещать и трансформировать друг в друга. Низменное удовольствие не требует от человека ровным счетом ничего; в отличие от другого удовольствия - духовного, которое требует знаний, готовности и, собственно, духа. Борьба с пороком была когда-то выгодной идеологией мира. Так, скрываясь за маской насаждения oblico morale, смывались целые народности и реликты мира. Дориан Грей, будучи бездушным, ни коем образом не отказывал себе в низменных удовольствиях. Моральных усилий при этом требуется минимальное количество, а профит значителен. Истинное наслаждение - это, пожалуй, единственное ради чего нужно существовать. Эссенция счастья, так можно трактовать положительное влияние эмоций. Чем ниже оказываются твои удовольствия, тем проще утолять неистовый эмоциональный голод. Я соглашусь с Вами, что этим монологом могу смущать Вас; скинуть с долгого пути духовных познаний и значений. Но осознание значимости собственных желаний и прямота их исполнения - это то, что при наличии важного духовного обоснования оставит Вас в живых. Это нелепо и глупо выдавать жажду удовольствия за душевное прикрытие. В конечном итоге, когда желание не возможно к исполнению, «духовное» Вас уничтожит. Подумайте о происхождении духовных надстроек, с которыми идёт человеческий род филогенетически из архетипа в архетип. Книги, искусство? Бесспорно, высшее духовное. Но за написанием даже одного параграфа может пылать самое низменное желание. Элементарно, это голод. На книгах неплохо можно заработать. Секс. Возможность сублимировать на страницах печатного романа, кстати, как читателю, так и писателю. Мало того, если понимать, что пирамида Маслоу в основании своём имеет низменные желания, понятны будут и продолжающие ее надстройки - самоактуализация и самореализация. Во многом если потребность не связана прямо с тем или иным социальным феноменом, то обязательно соединена красной нитью с необходимостью достижения, способом оправдания ее отсутствия или наличия, а также приобретением союзников в ее получении. Человек все-таки животное, пусть и социальное. Счастье - это иллюзия, построенная на собранной полностью пирамиде Маслоу. Семья, спросите вы, как же семья? С этой позиции социальная ячейка только способ достижения всех этих потребностей вдвоём или втроём. В качестве примера: ранее крестьяне рожали детей с одной целью - чтобы они распахивали землю. Таким образом, нам необходимо духовный тыл в реализации потребностей. Взорвать Кремль ради нефти, которая даёт денег, а на деньги можно купить и еду, и удобства - это бездуховно. А взорвать Кремль ради подавления агрессора, который разрывает нашу самую патриотичную нацию - это духовно. Хотя мотив один и тот же - низменный: очистить мир от противника за ресурс. Измены! Пожалуйста, соперничество за самку или самца - в природе этого завались. Но для того, чтобы это приобрело духовность: это называют настоящей любовью или около того. В мире все лицемерно просто, если смотреть на него с позиции животного мира. Бог? Это то самое оправдание собственных неудач в удовлетворении потребностей, только закреплённое в нашем историческом развитии и сознаниях. Древние монахи, уходя в аскезу, старались уйти прочь от мирских благ. Но единственное, что невозможно сделать: это перестать есть, пить, спать. Это убивает. Отказываясь от потребности человек также использует душу для оправдания. В данном случае оправданием выступает вера. Вот только единственное, что в моей теории не укладывается. Рука не поворачивается связать врачебную профессию с потребностью. В древнем мире врачу могли выколоть глаз за неверное лечение, он боролся с чумом, в Российской империи жил в проголодь. Получение какой потребности духовно оправдывает врача? Еда, сон, секс, деньги? Самоактуализация и реализация? Так и трещат теории по швам, как трещит гипотеза о том, что человек - обычное животное. Бездуховное, низменное, жаждущее удовольствий.

                *******

          Мы были с ней неразлучны. Я знаете ли редко находил подруг. Мне было лет 14 или 15, помнится уже смутно. Я тогда не задумывался о чем-то высоком. Меня влекла жизнь возможностью новых ощущений. В этот самый момент мне в руки попала небольшая книга. Незатейливый рассказ о мальчике, который спас девочку, которая ему нравилась, от хулиганов. Я же тогда и не знал, что значит подойти к девочке. Мне было странно, почему ради женщины совершаются рыцарские поступки и от чего они бывают дороже жизни. Гулял с ней от того, что мне было интересно. Тогда я ещё понять не мог, что с детства девочкам закладывают «загадку», которая заставляет терять мужчин голову. Мы помнится облазили с ней все стройки и гаражи.  И мне она казалась образцом преданности, чистоты и идеала. Я уже с трудом вспоминаю как она выглядела. Что-то ощущая из пелены пустоты, я теперь хотел бы описать ее так: мальчишеская прическа и платьице в цветочек; пожалуй, все что помню. А ещё я помню: был счастлив, на столько, что хочется добавить: «был счастлив, сука, счастлив».

                ********

         Когда в дверь впился столовый нож, пробив полоску покрытия, по мне пробежала волна гнева; я едва сдержал его в себе. Успокоившись, что хотя бы не убили на месте, я высунул моську из двери.

- Прочь, уе...ки! - выкрикнули с кухни; я решил вновь прикрыться дверью от греха; и глядел будто в воду; полетел ещё один нож, но длиннее, так, что кажется почти коснулся моего носа.

       Я перебросился взглядом с ошалевшим участковым также притаившимся за дверью; я глядел на него так, чтобы ему стало понятно: «Скорая Помощь» здесь лишняя. Ощущая себя таблом для дартса, я продолжал ловить ухом щелчки от ножей, которые один за одним расчленяли картонную дверь квартиры. Блюститель было кинулся к кобуре; расстроенное его лицо значило только одно: пистолет дома. Да что там говорить, встречавший меня в трусах и тапочках участковый в наспех напяленной шубе и фуражке явно в подобную ситуацию попадать на хотел. Он мне уже потом объяснил, что к нему обратилась соседка, которая слышала крики из квартиры. А скорую вызвала потому что ей показалось, что соседка рожала. Она такой повод и подала диспетчеру: «Роды». То есть, в данном к сожалении случае, скорая и милиция прибыли одновременно. Мне-то здесь было дойти в соседний подъезд (рядом были, криз купировали). Предательски зазвонил телефон. Покуда меня защищала дверь, я решил взять трубку, хотя бы порадовать напарника небольшим конфузом.

- Дебил, ты не родовую сумку взял, а кардиограф! Сумки-то когда научишься отличать друг от друга. Сейчас принесу.

      Мягко намекнув, что вообщем-то не стоит этого делать; выпалил все состояние проблемы Владику (так звали напарника).

- Наряд-то вызвали?
- Наряд-то вызвал? - переспросил я у участкового; тот вроде того проснулся от древнего сна.
- Ах, б..я, наряд!

      И исчез. Да и зачем нам наряд? Когда есть врач скорой помощи и рембо в трусах. Как и любой дурачок, не боящийся смерти, я решил действовать. Шквальный ножевой огонь, похоже прекратился. Я тихо приоткрыл дверь, убедился что крики не стихли, но ножеметателя на горизонте не было; вооружился электродами от кардиографа (убить не смогу, но отпороть точно). Войдя в залу, надо сказать похожую больше на городскую свалку и переступив через залежи бутылок, шприцов и окрававленных тряпок, я увидел повод вызова. Соседка, однако ж,  была права про роды. Только рожала дама сгусток крови.

                ********

        Я позже часто пребывал в рыцарских мечтаниях: спасти кого-то, пожертвовав собственной жизнью. Жертвенность приобретается, по моему мнению с комплексами собственной неполноценности. Хотя, может, я и не совсем прав. Впрочем, надо сказать за полугодие она стала для меня чем-то ради чего мне думалось существовать. Так думается от детских переживаний. Однажды, мы собирались ней погулять; мы быстро договорились встретиться на площади. Было дело ближе к ночи. В нашем городе тогда царила суета; маленький наш город утопал в празднествах. День города в маленьком городе - событие из событий. Именно тогда в тот день с городской клумбы сорвал цветок, спрятав за пазухой. Мне, конечно, пришлось побегать, от дворника за потоптанные цветы. Но где-то внутри теплилось приятное чувство; я представлял что подарю его; повторяя про себя заученные слова. Я бежал в предвкушении чего-то наиболее важного и значимого. Будто бежал на выборы президента. Я встретил ее у памятника; но что я увидел настолько меня пристыдило и убило. Казалось, что сейчас меня засадили в яму; нет, я провалился в яму. Кто-то долговязый обнимал ее за талию, поправляя платье. Я собрал в кулак свою смелость и тихими шагами подступил ближе.

- Ты опаздываешь! Познакомься, это Лёша - мой парень. Может по  пиву?
- Я согласен, пожалуй - выдавил я из себя.

                ********

         Когда родился кровавый комок, я превозмогая противное чувство, что придётся копаться в обглаженной одежде, выдавил из себя.

- Сколько ты болеешь, чудо?
- А ты сюда как попал? - ответили мне пронаренным голосом.
- На вертолете прилетел! - изрёк позади появившийся Владик, стоя с амбушкой в руке.
- Сколько кровит?
- Дней шесть, а что? Допрос б..я?
- Ты жить хочешь, или будешь характер показывать?
- А, че, короче, я тут дозу в пах дала. Шишак полез. Владик, говорит - походу там че то - и показала туда куда не надо; я посмеялся над Владиком; между тем ему тоже не понравилось что ножеметатель его теска.
- Ну и чо?
- Х..й во чо. Отрезал там какую-то х..ю.
- Ножом?
- Ага.
- Поразительно. Давай, грузить Владик, там, кажется ничего хорошего.

        Специалист по ножам, однако ж, тоже не остался без помощи. В момент когда мы были на кухне, он дышал в захрип. Владик, немного сочувствуя ему, забрал на плечо его и положил на пол. Теперь дело оставалось за налоксоном и, возможно, интубацией. Мне же осталось дело остановки кровотечения. Ворвавшийся наряд, возглавляемый участковым в трусах несколько порадовал меня. Все-таки чтобы быть руководителем, нужно больше уверенности в себе, чем определенных знаний. Хотя, может это моя циничная идеология. Надо сказать, психоз на передозе явление достаточно частое. Но кровотечение в течении шести дней заставило меня войти в ступор. В голове моей, конечно же не раз, проносилось о том, что наркотики делают с людьми. Но видеть воочию такие вещи - страшно. Составив, что-то вроде заявлений или объяснений, мы поспешили доставить товарищей по месту их необходимости - одного в наркушку, другую к гинекологам. Где-то минут через 20 в СМПшке ножеметатель очнулся, выдернув из себя без зазрения совести трубку:

- С возвращением, знаток шишечек. Ты в доктора по какой хрен ножи метал? - допрашивал Владик.
- Какой доктор, пацаны? Отпустите, а. Не помню ни хрена, - участковый цыкнул на него.
- Метал, метал. Мачете, блин.
- У него же шашка была в фильме, - вставил водила.
- А женщину свою по кой хрен изуродавал?

        Ножеметатель, не говоря ни слова, бросился на нее; с попыткой задушить. Его оттянул за рубашку участковый; тот, обнаружив фуражку на лысой голове участкового, присмирел. 

- Ничего я не уродовал, пацаны, отвечаю б..я. Сама она! Посадить меня хочет, с..а! А квартиру разменять! Христом Богом клянусь!
- Вот она любовь, какая. Гаснет за квартиру. Да?
- Не трави душу, Владик. По-моему сейчас не место и не время обсуждать любовь.
- Не, братва, любовь она существует, н..й, - вставил наркоман, - мне просто падла попалась.
- Философ, - ответил Владик.
- Боец, - закончил водила.

                *********

      Я так ещё не прощался никогда. От того ли это, что я был огорчён или совсем от другого. Не могу сказать, что в тот момент для меня угас мир и жизнь превратилась во что-то лишнее. Но появился горький признак чего-то утраченного. Более того, я никого не потерял и ни на что не претендовал; но что-то заставило меня потускнеть. Наверное, это всегда характеризует таких людей. Как только твоя душа стремиться ввысь, хочется лететь. Но когда в общем-то крылья отрезаны, остаётся ходить пешком. Мне думается это произошло потому, что я дал волю призрачной надежде. Попытался; а попытка оказалась не очень удачной. Только через года я узнаю, что жизнь: это пробовать и пробовать. И только теперь понимаю: опыт выращивает человека, даже если негативный. Раньше бы я сказал, это судьба, Бог так распорядился. Но сейчас: ты выбрал неверную тактику, ты ничего не продумал, поддался ложным надеждам и проиграл. Вот чем отличается детское желание - получить легко и непринуждённо.

- Классный ты парень! - сказала она мне тогда.
- Спасибо, - скромно ответил я.
- Пока!
- Пока!

Сейчас бы я все сделал иначе. И сделал бы холодно и направлено на цель. Но это бы не украсило меня как человека. Приятно что-то чувствовать, пусть это даже горечь неудачи. Ведь вслед за неудачей мы приобретаем новые возможности.

                ******

- Ты, Санек, сегодня только и делаешь, что думаешь? Случилось чего? Дай-на сигаретку, - Владик оперся на СМПшку, повесив привычно свою ногу на подножку.
- Я просто думаю; зря или не зря в профессию вернулся.
- Почему же зря? Ты же здесь как рыба в воде. Посмотри, и стреляли в нас, и ножами кидали, а ты людям продолжаешь помогать. Вернулся-то правильно. Только не понимаю нахера на скорую?
- А че? Схуднет тут. Я сам чуть от ножей не обосрался! - вставил водила, - кстати, об этом. Поехали, там Вас ждёт несказанный понос в соседнем квартале.
- Поехали, ты идёшь смотреть Владик.
- Б..я, только недавно переболел. Тогда с тебя шаурма.
- Жизнь-то не учит ни чему.
- Шаурму не трожь. Бог создал в первый день...
- Начинается... Коль, заводи, в наркушке его оставим.

      Нам предстояло проехать совсем немного; но я позволил себе застрять в мыслях. Долгое время назад я медлил вернуться в строй, внушая иллюзию о необходимости кардинальных изменений. Однако же, как оказалось, куда бы не вела дорога, назад или вперёд, движется лишь одно - это ты. И какое бы движение это ни было - вверх или вниз, каждый твой шаг - твоя и только твоя ответственность. Бьюсь об заклад, что скорую я выбрал, пытаясь вернуть в себе романтику: ночей, дорог и опасностей. Надеюсь, так и будет.

- Я стану твоей лучшей женщиной, - если вы продолжаете думать, что это мой поток мыслей, то вы ошибётесь; это Владик выдувал мне в ухо воздух мешком Амбу и глумился надо мной, пока я находился в раздумьях.


                -   9 -
         
                Плохие учителя

           Согласитесь, мы часто в собственных своих впечатлениях или снах склонны вспоминать самое яркое. Это приятное чувство, когда ты пережил заново первый свой летний дождь, или скажем, первый поцелуй. От того и приятно, что существует у человека душа: играть нотами памяти во снах и томлениях. Я проснулся от воспоминаний, прожитых три года назад. Я был в той, купленной в ипотеку трёхэтажке, окружённый тем, что в прошлых записках я назвал счастием. И повторял бы этот сон ещё тысячи и тысячи раз, если бы не важная необходимость вставать. Я помню себя пять лет назад, шагнувшего тогда на перрон с наскоро собранной сумкой. Расстроенного во всем и вся, боявшегося переездов и прощений с прошлой жизнью. Вспоминавшего мысли и прожитые чувства. А теперь: будто подменили, черти. Я готов был вернуться, ворваться: без жажды бесполезных изменений. Но теперь с чувством понимания: того, что мне нужно, того, что важно. Вы, могли назвать меня предателем: ведь я ушёл из прошлой профессии. Но в оправдание хотел бы сказать: тогда я руководствовался чувством и той тревогой, что разрывала меня между долгом и чуждому мне состоянию моей жизни. Считайте сейчасное мое решение взвешенным.

        На часах, таких, которые ещё кажется до революции существовали, пробило 12. Я поспешил собираться. Уложил все свои вещи в чемодан, присмотрелся к полкам с книгами: и решил их оставить. Взял только одну, с переписанными записками. Вдруг пригодятся.
    Да,  я, наконец, уже прошедши достаточно пути, смогу найти оправдание описанию записок. Один из героев популярной в наше время книги, писатель, запомнился мне следующей строкой: «Я пишу о себе потому, что хотел бы, чтобы моя жизнь  осталась жива; даже если это будет только на страницах моих рукописей». Это своеобразная способность книги - оживлять. На ее страницах возможно невозможное. Росчерком пера я способен создать нечто небывалое, но пылающее реальностью. Воссоздать древний мир, вдохнуть любовь в два различных персонажа; и, наконец, я могу всколыхнуть свои чувства. В минуты, когда безразличие и ненависть захлестнёт мое сердце, мне будет реально освободиться. Ведь у меня есть помощник: мой блокнот с моими живыми переживаниями.  Именно поэтому теперь я поставил их переписанными на полку, рядом с фотографиями, которые напоминали в жизни о чем-то хорошем. И возьму их с собой в путь. А когда он окончится - кто-нибудь, да прочтёт их от скуки. А вдруг и я смогу снова чувствовать что-то, как раньше.  Жаль, что теперь мое сознание более не старается запоминать, что чувствую, а только то, что я мыслю. Надо сказать, тогда, три года назад, с момента моей последней строчки, утекло в пустоту достаточно. Я стал ещё злее, моя речь менее импульсивной. Я стал честнее и радикальнее. Оставшись один на один с собственным «я», рубишь  правду в два раза крепче. Так, говорят исчезает юношеская пылкость. И приходит взрослая расчетливость. Мое лицо стало суровее, больше не дрожала ни одна мышца на лице. Смеялся я теперь много реже, но стал язвительнее. Внутренняя моя сдержанность превратилась в выдержку. А слова в действия. Я стоял у окна, ожидая последней минуты двенадцати. Теперь я покидал город новый; и возвращался в старый. Сумка была моя собрана; квартира продана, а связи разрушены. На телефоне красовалась последняя смс: «Нам надо проститься». Это телефон так и остался там, на подоконнике. Вместе с лекциями о «Менеджменте» и «Подборе кадров».

Но скоро улыбка вернётся ко мне. А возвращается она с новой жаждой жизни, что вдохнут в меня окружающие люди.
 
                *******

     Я так скучал по этому. Уже целый месяц никто не засовывал себе что-то куда-нибудь.

- Хьюстон, Хьюстон у нас проблемы! - гудел Владик.
- Что? Что такое офицер? - с английским акцентом подыгрывал я Владику.
- Срочно! Срочно декомпрессия в третьем отсеке!
- Мужики, ну хорош... Вы же вроде врачи! - с печальной миной требовал этики виновник торжества.

        Алина, накатавшись с нами уже с месяца три, теперь даже не краснела. Все это ей казалось органичной структурой наших поездок. Однако ж, я всегда брал на себя священную миссию научать ее: «Алина! Так никогда не делай! Это бестактно и не этично!». Я хотел бы сообщить вам известную мысль: всегда приятно видеть проделанную работу. Алина тоже была нашей работой. Под чутким практическим руководством Владика, в прошлом хорошего реаниматолога; и моих нравоучений - она превратилась из студентки с набором бессвязных знаний в матёрого фельдшера, который и капотеном и ларингоскопом одинаково хорошо управляется. Из хрупкой ее рука превратилась в кулак, способный к подъёму тяжестей до 100 кг, наряду с Коляном (чемпионом по тяжелой атлетике в прошлом).

- Ты, Алина, на нас, дурашлепов, не смотри! - я, наконец, просмеялся, и принялся за лекцию.

Мужик в поисках сочувствия поглядел на Алину. Алина (по виду) мечтала сострить. Мне пришлось ее прервать. Но не пытайтесь сейчас представить меня ангелом; я сделал это по совершенно иной причине.

 Ах, да! Я не рассказал Вам, откуда у нас теперь Алина! История долгая и не совсем хорошая, но мы же с Вами честны. Пусть будет такова как есть.

                *******

            Я окунул его голову в наполненную холодной водой ванну так, как это делают в настоящих боевиках. Сейчас я не сражался с террористами, не бил интервентов и не допрашивал шпиона. Надо сказать, и поступок я совершал не геройский, а мерзкий мне и до того вынужденный, что мысль о повторении подобного я никогда больше не допущу. Я аккуратно усадил его успокоившегося подле ванны, и раскрыл дверь.

- Протрезвел, алкаша кусок! Теперь поговорим.
- Поставь, чайник... Пожалуйста. Я больше не буду.

       Не правда ли не похоже на голливудский фильм. История эта началась и того совсем просто. Сегодня я прибыл на подстанцию в обязательные для меня 8:00. Владик, как всегда опаздывал: что с него взять; это как говорится для него конституция - прибыть заспанным в 9:00-9:30. Я только по первости на него держал злобу, а потом и вовсе не обращал внимания. Со мной был всегда Колян, который и за фельдшера и за реаниматолога сойдёт. И я признаться работаю лучше в одиночку. Гнев, точнее - нет, утомительная скука, победили меня лишь тогда, когда на часах пробило 11:00, а Владика не было на месте. Я позвонил ему несколько раз в надежде, что у того что-то случилось непредвиденное. Естественным образом, телефон был выключен. Решив максимально покрыть его, мы договорились с Коляном поездить одни. Я был уверен, что тот прибудет или хотя бы позвонит, когда все уладит. Вечером, когда смена моя была окончена,  я всерьёз забил тревогу. И мы с Коляном решили действовать: заехать к нему. Может наша помощь была необходима? Помощь ему необходима была отнюдь; Владик отворил нам дверь сразу после звонка в дверь. Он едва стоял на ногах; но встретил нас радушно. Так, как это мог сделать вдребезги пьяный закадычный друг.

- О.. блин! Санек! О, Колян! Братва! Вы же вроде на смене!
- Она кончилась уже, идиот. А ты, вроде как, работать должен.
- Не, не! У меня горе!

       Владик многозначительно поднял палец вверх. Когда мы принялись выяснять причину, тот молча бросился на нас с кулаками, за что и получил поход на священные купания в водах Иордани.

- Ну и что же послужило поводом не явиться на работу долбанного второго января?
- Жена меня бросила, что ещё вам от меня надо? - он говорил в нос, запинаясь и проглатывая слезу.
- Эка, невидаль! - вставил Колян.

        Кулак пьяного Владика точно бы сейчас попал по беспардонному водиле, если бы я не указал ему на ванну.  Владик смиренно оперся на ванную, откупорив доселе закрытый коньяк и принялся за разбитый свой рассказ. Оказывается первого января, оставив на Владика ребёнка, жена его укатила к маме. Ну так, думал он сам.  А на самом деле та поехала к его лучшему другу. Ну вы знаете, эту такую штуку. Владик же, движимый алкогольным желанием встретиться с закадычными друзьями, отдал ребёнка бабушке, и первым делом заехал к нему. Так сказать, сделать сюрприз! И сюрприз произошёл. И вообщем-то обнаружил все о чем говорилось ранее. Ни она, ни он отпираться не стали. И Владик, разбив другу голову о диван, покинул их съедаемый болью изнутри. Изъеденный этой же болью он накупил коньяка и поперся в первый же клуб. А потом решил купировать боль дома, орудуя самыми эффективными средствами - коньяком и солеными огурцами.

- Да что вы, б...ть, понимаете? Я ведь с ней со школы, ну! На других баб не смотрел.

Я вздохнул. Врун ещё тот. Ну да ладно, нужно ждать, покуда выйдет из образа.

- Что ж трагедию-то развёл? - Колян будто бывал во всех жизненных ситуациях, принял информацию спокойно.
- Да все мы понимаем. Ты бы хотя бы предупредил. Что мы не люди? Друзья вроде бы.
- Да я... я... - он промолчал... - я, пацаны... плохо мне было... Я вам студентку выцыганил... скоро придёт.
- На смену пошли!
- Допью и пойдём.

                ********

       Термин «борьба с собой» придумали самые слабые и глупые люди. Для чего это сделано? Да просто, чтобы сделать сакральной угнетение собственных червей, тараканов и комплексов. «Я восстал, вашу маму, как феникс из пепла». Пожертвовать собственным временем на зарядку - это «сила духа», перестать глотать водку ведрами - «сила воли». «Я взял себя в железный кулак и изменился» - пустые слова о пустом. Для каждого духовного термина существует биологическое обоснование. Конечно, приятно рядить собственные заслуги в платьице своего эго, но до того это по-детски смотриться. В биологии это уже давно названо биологической адаптацией и изменчивостью. Каждый вид биологического движения наблюдается в мире, когда система переходит из одного качественного состояния в другое. Это закон самоподдержания любой системы. Изменения лишь ничто иное, как способ системы к переходу в иное состояние. А происходит это потому, что система должна адаптироваться: расти или деградировать. «Бросить курить» - ничто иное как выбор системы в зависимости от текущей адаптации. Любой системе для начала движения требуется импульс. В данном случае в психологии это называют мотивацией. Мало денег, кашель, одышка - это выступает импульсом к запуску биологической адаптации. Система вынуждена расстаться со своей деталью ради достижения конкретной цели. Простое кибернетическое видение любого из процессов, происходящих с человеком исключает возможность изменений как процесса духовного. Человек становится жестоким также вследствие преслувутой биологической адаптации. В таких условиях психологическая система человека более устойчива, а приобретена эта система на основании тысячных кибернетических проб и ошибок моделей поведения. Приведу простейший пример. Берём одного простого, как варежка, человека, доброго, как глаза голодного бобика. Доброта, как чувство кибернетическое, основано на тезисе системы о возможности управления процессами лояльностью, уступками и необходимостью понравиться, иногда иллюзией «ангела» и «добродетеля». Выходными импульсами при этом являются положительные эмоции, которые человек испытывает при хвальбе, лести, положительных отзывах и благодарности. А входные - это просьба о помощи или жалость, которую человек испытывает на бедствующего. Как только на входной импульс система отвечает добрым делом получает выходной. Но представим, что все идёт по-иному. Например, как говорил Иисус: «врагу подставь другую щеку». Пусть на собственное поведение (доброе) человек получает негативный выходной импульс. Подобное обязательно получит негативную реакцию системы, явную или скрытую. И человек вынужден реагировать, для того, что психологическая система вошла в русло. Вначале это эмоциональная внутренняя разгрузка, затем недоумение, затем формирование комплекса, а уж потом при повторении таких импульсов - формирование негативизма, злобы и жестокости, притом даже на те ситуации, на которые система может отреагировать положительно. Не зря говорят: «Жестокость - растоптанная доброта». Я пришёл к выводу, что кибернетическая теория формирования поведенческих реакций человека достаточна прогрессивна. Может, я и не прав в своих философских выкладках. Но приятнее ощущать себя не сильным духом, а мощной кибернетической системой. Ведь система управляет сама собой. Кажется, Леонов, говорил: «Вы злые, потому что слабые». Это неверно. Вы - добрые, потому что слабые. Слабые, как палка которую можно согнуть одним словом. И глупые, как собака, надеющееся на вместо пинка получить поглажку. Впрочем, кибернетике подчиняется не только эмоция, но и любая другая реакция. А хочется, чтобы духовное не подчинялось законам. Жалко, что мы - биологическое с выраженным социальным. Или я опять не прав?

                ******

       Честно говоря, я бы не за что не хотел встретится с ней при таких обстоятельствах; даже если бы мне сказали, что такое возможно, я бы отдал все, чтобы этого никогда не было.  Ведь обстоятельства эти истинно горестные, несправедливы, страшны; а пожелать такие - никому не пожелаешь. Я благодарю его величество «шок», что она меня не узнала. Мне кажется, это не разорвало бы ей сердце, а во мне бы не сколыхнулись чувства. Но, встреча была бы лишней. Мне и мысли иногда мешают. Я тут не говорю о любви; я тут говорю об обстоятельствах, которые могут случиться. А случаться не должны.
        Я сидел на диване, нервно теребя ногу, тщетно убеждая Владика, наконец, протрезветь, все забыть  и вернуться к привычному ходу жизни. Обычные стандартные мужские (и женские) доводы и тезисы, о том, что он найдет себе жену получше; что жена его отвратительна и недостойна сея мистера, действия своего не оказали; он с тем же рвением заливал коньяк в глотку. Колян, обезумевший, от бесполезных разговоров, бесконечно курил, ходя из стороны в сторону. Почему-то он также возился с Владиком: сроднились, черт побери. Надо сказать, спокойнее всего вела себя студентка, которую Владик хотел вытащить за себя на смену, пусть та и кончилась давно. Она изредка поглядывала на Владика, уничтожавшего коньяк и что-то почитывала.

- Это, конечно, прекрасно, что твоя душа сейчас исцеляется от горестей и боли; но, кажется нам всем пора: мне домой, а тебе спать. Я попросил тебе отгул на завтра. Сказал начальству, что проблемы у тебя с тёщей. Со здоровьем ее, - через 30 минут я решил окончить наши бесполезные потуги и направиться на вызовы.
- Ага, описал так, как-будто умирает, - посмеялся Колян.
- Во мне сегодня умерло что-то большее: любовь ... - заикаясь промычал Владик, заглушив боль стопкой, - хрен с ней, тещей.
- Во, драматизирует! Ты посмотри! Было бы из-за чего - посмеялся над ним водила.

         Убедившись, что с Владика более ничего сегодня не выбьешь, мы засобирались. Ровно в полночь, покуда мы с Коляном оканчивали тараканью возню около пьяного Владика, зазвонил телефон. Словом, просто сказать, что старший врач негодовал, ничего не сказать. Его разрывало от гнева; требовали срочно машину на N ... шоссе. И хотя после достаточно долгих расспросов  и заявлений, что смена наша кончена, я выяснил, что мы выезжаем только в качестве усиления (по приказу кого-то кому-то), Коляна я попросил доехать на моей. Так что мы запихнулись в мою небольшую ладенку, все втроём. На шоссе нас ждало большое ДТП. Со слов развернуло фуру; несколько машин въехало в неё на скорости; часть машин загорелось. В естественном порядке там уже находились части медицины катастроф и МЧСники; но приказ - есть приказ. Вдруг и мы сгодимся. Меня немного сковала тревога, но я держался холодным кремнём.

- Ты... - начал я, обращаясь к студентке.
- Меня зовут Алина.
- Как тёщу мою! - вставил Колян
- Колян, б..я!
- Негоже ругаться при дамах, е..й ты неуч!

      Нимб великого юмориста озарил водилу; он застыл с впечатляющей ухмылкой. Выдохнув, я продолжил:

- Ты знаешь, если что, как вести себя на ДТП и пожарах?
- Проходила.
- Ну?

     Описав мне все в точности и как надо, Алина успокоила меня; и я уткнулся в оконное стекло. Валил снег.

- Профессор, мать моя красноармеец.

      И хорошо; проще будет привыкать. Мы минут за 10 прибыли на место. И вот то, за что стоит бояться нашей профессии. В оцепленнном участке шоссе обитало уже несколько скорых и достаточное количество пожарных и полицейских нарядов. Место ДТП завесило густым дымом, сквозь который можно было разглядеть тускнеющие языки пламени и мигалки. По оцеплению носились СМяпшники, пожарные со шлангами и менты; бесконечно перекрикивая друг друга и матеря. «Сюда!», «Б..ть!», «Туши!», «Сука!», «Тащи!», «Ты где?»; все это разбавлялось женским плачем и стонами; пищащими рациями и скользящими речами очевидцев и зевак. Взгромоздив на Алину реаннаборы, заблаговременно забранные с подстанции, мы вышли в поле.

- Маску накиньте от греха, - скомандовал я.
- Че, я баню ни разу не топил? - проигнорировал водитель; забрал в охапку застывшую Алину и повёл за мной.
- Не сачкуй, боец!

Мы вошли в место бедствия, как в военную точку. С Коляном и Алиной мы перевязывали и уводили по машинам; иных вытаскивали из машин. Мертвых оставляли. Надо сказать погибло достаточно: 6 человек насмерть; 12 ранены. Несколько в шоке. Мы занимались около получаса. Пока... Пока в этой суматохе бедствия, я не обнаружил ее; потерянную от горя и побледневшую от шока; с кровавым следом на шёлковых ее волосах; в распахнутой куртке; с вымокшими от слез веками; замёрзшими на морозе ресницами; в поту и грязном от крови платье. Конечно же, я узнал ее. Мне бы подойти к ней? В руках моих застыл бинт.

- Я уже осмотрела ее, - проговорила мне под ухом Алина - пара ссадин; родилась в рубашке - повезло. А вот мужу и ребёнку не очень - мертвы.

Я пару секунд промолчал. А затем ответил Алине:

- Найдёшь Сеню с катастроф, он сегодня должен быть на смене. пусть заберёт ее в больницу; скажи, я попросил.
- Хорошо, а мне потом куда?
- Найдёмся. И на: дай ей куртку; посади в машину. И не вздумай заговаривать о трагедии. Она и без тебя знает.

      Я снял с себя бушлат и вручил Алине. А потом продолжил работу; ее было ещё много. И сердце не скулило, как обычно. Но было искренне жаль; этого не пожелаешь никому.

********

       Я вспоминал этот город три года, что был с ним в разлуке. От чего-то так существует в разуме, поверьте. Уезжаешь куда-нибудь к черту на куличики, устраиваешь  новую собственную жизнь. А в минуты... а в минуты, когда все валится из рук вспоминаешь старый, будто любивший тебя город. Как первый раз приехал, как он стал для тебя родным. И с какой опалой ты бросил его, то ли по юношеской глупости, то ли от пылкости. Хрен его знает, однако. За три долгих года изоляции, я разучился мыслить красивыми словами, стал более простым что ли; но в то же время холоднее, чем ранее, расчетливым и выгоревшим. Надо, сказать прежде чем вернуться, я обдумал многое, простился со многим, а прежде перепробовал всего. И все мною попробованное оставило лишь только мне незримый отпечаток отчаяния и бесполезицы.

Я думаю раньше если бы я увидел ее в такой несчастной ситуации, я бы вырвал из груди своё сердце. Но теперь было другое. Я обдумывал несправедливость всего, что видел. Но чувства будто испарились. Может, я зачерствел? А, впрочем, надо было, наверное, поговорить. Только какие бы там слова и что решили? С такими мыслями я и проснулся: уставший и опустошенный.

       Поскольку вернулись мы под самое утро, делать было нечего и чтобы не развозить всех, а сразу дать медведя, все втроём мы вернулись к Владику. И там на славу уснули.
       Бросил  сонный взгляд на Коляна; он, умиротворённый, давал храпака на топчане, на полу. Мои же труды и страдания в отношении нашего горе-Пьеро были, похоже, тщетны. Он испарился. Алина уже встала и с чем-то возилась на кухне. Я пожелал «доброе утро» и вошёл на кухню. Бодро закинул стакан воды.

- Ты вот, мне, скажи... э...
- Алина!
- Ну да, ты как умудрилась с нашим перцем познакомиться?
- В клубе.
- Ну-ну, мог и догадаться. А где он сам, великий и ужасный утилизатор коньяка?
- Я проснулась: его не было.

Уничтожил стакан кипятка. Кофе и чая у Владика не было. Вот, что значит торчать на сменах.  А после наскоро оделся и поплёлся домой. Спать хотелось страшно.

- Вы сейчас куда? - остановила меня у двери Алина.
- Домой, - постояла минутная пауза, а потом я зачем-то добавил. - спасибо тебе за помощь! Я не забуду, из тебя выйдет талантливый доктор, я уверен.
- Могу ли я с Вами оставаться на сменах?
- Я не против, вместе веселее, - я в знак признательности покивал; и принялся ретироваться.
- И ещё? - Алина настойчиво  остановила меня - я, полагаю, что мне нельзя задавать такие вопросы; просто я наблюдала... и... ну... вообщем... вы особой заботой и жалостью не отличаетесь...
- Ну спасибо, конечно, - я улыбнулся.
- Я не так хотела... сказать... ну, вообщем... мне показалось, что вы знаете эту женщину... и хотела спросить... может я могу Вам и ей чем-то помочь?...
- Люблю сердца, не тронутые выгоранием. Смотри не растеряй. Я сам не знаю чем ей помочь. Думаю, наделаем только хуже.

Я, наконец, прорвался к выходу, пользуюсь старой своей привычкой оставлять собеседника в раздумьях.

- Я  приеду на смену двадцатого, хорошо?
- Приезжай, - процедил я.
- И ещё!
- Что?
- Я знаю: у Вас есть сердце; это точно.
- Оно у всех есть, представь себе.

В это время в дверях появился Владик, бодрый и веселый, словно вчера и не было ничего, что собственно повеселило нас с Алиной.

- Я допил, - констатировал тот, - предлагаю сегодня погулять.

                ******

Начавшийся весёлыми экспериментаторами день, закончился парой утренних температур. И вот, наконец!
Этот день закончился! А мы как обычно засели с Владиком на тёплой трубе, перед самой подстанцией. Колян напротив возился с мотором нашей развалюхи, разбавляя анекдоты о своей прошлой дальнобойной работе, матерными присказками о качестве снабжения медицинских служб в общем  и о моторе в частности. Владик затянул какую-то дебильную хит-парадную песенку, а я позевывал. Неслышно подсела Алина.

- Ну что, братцы, домой? - я и правда, устал за сегодня. Вызовов то может было под 50.

Слышно было как у Коляна что-то отвалилось. Он пошурудил что-то у мотора, а потом горделиво изрёк:

- Реаниматолог! Эх, Владик да ты просто хрень по сравнению со мной! Я эту развалюху с того света сколько раз уже вытаскивал!
- Машина, человек! И то, и то  сложно. Разница только в ответственности.
- Я на тебя посмотрю, если на этой херне тормоза отвалятся! - не унимался Колян.
- Хорошо, что одним зимним днём родился Колян, - пошутил тот в ответ.
- Вот так бы сразу!
- Может поедим, ребята? - вставила Алина.
- Ох, ну, зачем ты это с утра! - я просто знал, что будет!
- Мало, кто знает, - начал свою обычную речь Владик, больше похожую на начало какого-то фильма, - но когда воду превратили в вино, то котлеты превратили в РоялЧизбургер!

Владик любил эти религиозно-пищеварительные аналогии, каждое долбанное утро каждой закончившейся смены. Что касается Алины, ей они просто нравились. Да и мне тоже. Функция их остановки предназначалась мне: как английской Королеве - власть, в украшательном качестве.

- Алина, ты же знала об этом? Вот зачем? Хотя, честно, я голоден.
- Идёшь, Колян?
- Идите. У меня жена лучше всяких забегаловок. И Вам не советую. Только толстеете.
- Слышишь, Влад?
- А че ты мне? Все вопросы к Алине!
- Ты прав, Алина вызывает такси!

Вот и все, пожалуй, что я хотел написать здесь.  Теперь идиотские шутки было кому слушать. А я, пожалуй, нашёл того, кого искал: простых трудяг, которые и призвание ценят, и нет в них этого солдафонства и  чрезвычайного собственного достоинства, которое в общем-то никому не нужно. Не было чрезвычайной доброты, которая во мне кроме тошноты ничего не вызывает и не было злобы, что ещё более отвратительно А самое главное: я нашёл себя.

  - Ребята, - вставила Алина, - я вот о чем подумала; мы в четвёртом можем все! Ну серьёзно.
- Конечно, - отозвался Владик, - если сбросишь пару килограммов.

Далее следует непечатная речь, которой Алину обучил, наш гуру - Колян. Приятно осознавать: ты на месте, на своём месте! Не правда ли?


                -  10 -
             La roulette de Russ.

                *******

Я знаю, что вы обычно имеете в виду за словом «судьба». Некая непреодолимость предначертанных событий, с которыми тщетно бороться или, по крайней мере, неэффективно. Кто такой человек, чтобы управлять собой? Я понимаю, почему люди ищут этого самого фатума в божествах и высшем разуме. По двум очень и очень логичным причинам. Если предположить, что рока не существует, то жизнь человека не имеет смыслового значения. А, значит, обесценена, как таковая. В таком случае нет необходимости следовать высшему призванию или быть очевидным святым. Не нужно относиться к людям так, как бы ты хотел, чтобы те относились к тебе. Нет необходимости оставлять наследие, создавать семью. Даже из дома выходить незачем. Между тем, каждый, кто считает себя замечательным психоаналитиком напирает на необходимости целей и смысла жизни. Но если не верить в предначертание, то, вообщем-то и духовная стезя исчезает в тумане неопределенности. Вторая причина, необходимо сказать, больше математическая. Однажды, в любом уме мелькает мысль, что случайности (что скрывать, иногда печальные и фатальные) определяют его жизнь. И определяют они странным образом, необъяснимо. Однажды Менделеевский сон определил развитие химии на несколько веков и продолжает определять вектор ее развития. Трагедия на Ходынке, которая вообщем-то была следствием совокупных случайностей и закономерностей предопределила падение монархии. Человек, он склонен сбрасывать на волю провидения случившееся. А между тем, синергетика жизни состоит в том, что та - это некая смесь законов с чередой случайностей. В нашей же голове, это запечатлевается так: «судьба, фатум, рок, воля Бога». Нет, друзья мои. Мир во всех своих проявлениях - это математика, статистика и физика, переплетённые неизведанными связями. Разве когда монетка падает ребром - это судьба? О нет! Это всего лишь вероятность. Вот так и повседневность - это вероятность события. Все подчиняется законам величин и измерений.

Смерть - это истощение организма; следствие стремления (lim) всех функций организма к нулю.

Рождение ребенка с наследственным заболеванием. Это не божья кара, а всего лишь формула

Проблемы родителей - факторы развития - факторы беременности  и др.  Всего лишь формула из тысячи вероятностей и переменных.

Ты стал успешным врачом. Судьба? Нет! Это сумма.

Знания - умения - способности - результаты работы - нужное место и нужное время - общественность - нужность и прочее прочее.

Самое печальное: что в формулах каждого из вероятностных событий, сам человек может изменить максимум 5-10%, а все остальное - дело условий и внешних обстоятельств. Но это не значит, что действия в обстоятельствах ничего не значат.

Рак - это заболевание возникшее из-за массы причин: иммунитет, хроническое повреждение, стресс. Это не судьба. Это всего лишь вероятность, наложившаяся на массу факторов, действующих на организм.

Мы не судьбе подчиняемся, а вероятностям.

******


        Обструктивный бронхит - самое отстойное, что может быть с тобою. Кашель от которого страдает больше пресс, чем все остальное; одышка, такая, что до холодильника нельзя дойти; поганая температура, которая отграничивает тебя на долгое время диваном, одеялом и подушкой от внешнего мира. В самом начале февраля лучше и вовсе не ставить себе смены. Обрадовавшись первому солнцу, скидываешь с себя задолбавший тебе свитер. А тут как тут, грипп с его величием и контагиозностью. Я сам виноват: мне с детства твердили: одевайся теплее, шапку одень, не стой в воде, заходи в тепло. И я таким нехитрым способом замечательно простыл. Два дня бродил с температурой 39, пока не свалило. Дошёл до поликлиники - взял больничный. Брать не хотелось - зарплату срежут; но как известно мертвым зарплату не платят, а рая за смертью не наблюдается. Вслед за бронхитом, возвратилась мигрень, с приветственным словом к страдающему. Болеть - оно таково, противненько.
       В моей жизни появились некоторые изменения. Во-первых, Владик, наконец, полностью разругавшись с женой, переехал ко мне. Квартиру теперь делят. Вообщем, обычное дело, надо сказать. Хорошо хоть ребёнка не распилили напополам. Теперь в нашей квартире царил настоящий холостяцкий хаос. Ну ладно я. Но Владик, будто и женат не был. Мыли посуду мы только по решению пленума ЦК КПСС. И то если одному из нас хотелось встать. Вообщем, зажили прилично по холостяцким меркам. Иногда к нам заходила Алина, когда не боялась зайти к нам в квартиру.
        Я лежал на кровати, дохал, пока Владик чирканил одну за одной чипсину под какой-то фильм.

- Ты не боишься заразиться? - сквозь одышку я спрашивал Владика.
- СПИДом?
- Тьфу, б...ть. Хотя учитывая, твои походы в клуб напротив... Я бы подумал и об этом.
- Я арбидолу выпил. Ну тебя нахер.

Алина вошла нежданно, негаданно.

- Мальчики, вы болеете. Я кушать принесла.
- Влад, ты дверь иногда будешь закрывать?
- А зачем?
- Ну да, Германия же.

Алина вытащила из баула какие-то заготовки. Пахло вкусно; жалко встать не мог; попробовать. Владик же встал рьяно, учуяв что-то вкусное. А сладкого было достаточно. Я же и на долю секунды не мог покинуть своё местонахождение; на меня нападала лютая слабость. Будто мне больше не суждено никогда встать.

- А ты че разлёгся? Вставай, - настойчиво кричала Алина.

Я ее не послушал и тогда: она недовольная вошла сама. Увидев меня, изнывающего от температуры, в поту и с красными глазами, она тут же присела рядом.

- Дай, я послушаю тебя. Не нравится мне как ты дышишь!
- Ну ещё, брось а ты! Пройдёт!
- На нем как на собаке, Алин, - Владик набил рот какими-то котлетами.
- На вас на обоих как на собаке! Раздевайся давай!
- Только через его труп! - я показал на Владика.
- Что ж..., - улыбнулась Алина, - ради общего блага, Владик.


********

Оболенский знал, что проигрывает. С другой стороны, что такое проигрыш в карточной игре; и так, он все проиграл, ещё до начала партии. А теперь - это просто шанс отыграться.

- Признайтесь, Олег, ваша карта сыграна! Бейтесь или берите! Тузок-то за мной!
- Попрошу Вас, вы мне не даёте обдумать и сосредоточиться!
- О, Бог милостивый, Оболенский, ежели бы вы на операциях так думали, не за какие бы имперские титулы не встал бы с Вами за резекторский стол!
- Да-с, сударь, разве вы не знаете об этом? В картах не следует думать! В картах следует ловить за хвост удачу.
- Эх, Оболенский! А ведь и вы не граф теперь! Графинов теперь и нету! Революция кругом. Раньше  хотя бы просрали своё имение, а теперь! И просрать нельзя!
- Ваша карта бита, граф! Заряжайте!

Оболенский взял в руки револьвер; вывернул барабан и вложил единственную пулю.

- Испытайте удачу, доктор!


        В тот, весенний день, кажется в марте, Оболенский со счастливым лицом, покидал сначала операционную, затем кабинет своей клиники, а затем и саму свою практику. Легкий ветерок взбодрил его ещё больше. Время теперь было тяжелее, чем раньше. Революция настигла того ожиданно, но без предупреждения. Так поступает убийца, который предупреждает собственную жертву с этим смехом, как у мясника. Что же касается, Оболенского, ему было плевать на революцию, на Гучкова с его проходимцами и прочих логистиках свободы. Сегодня, он ждал покуда закончится этот день, а почему? Он спешил попросить руки той женщины, которую желал всем сердцем. Он наскоро закупил у крестьян цветов и бросился в знакомую улочку, где по лужам ещё немного и ее дом. Перед этим домом он обычно покуривал, чтобы собраться с мыслями. И выдохнув шагал к калитке. У калитки, виляя хвостом его встречал старый хранитель.  С сопливым носом, и зубастый, как заграничная акула, пёс. Он дернул в колокольчик и присел на пенёк около пса. Тот, как всегда вертелся около него, махая хвостом.

- Выпросил, выпросил! - он погладил его по гладкой шерсти и тот съёжился.

Оболенский понял вдруг для себя неведомую доселе истину: пусть хоть мир валится к чертям, его настроение сегодня ничего не испортит. Такого подъема он уже давно не чувствовал.

- Олег, зайдите, пожалуйста, Вас, ждут! - прокричали ему с избы.
- Спасибо, Катюша, - Оболенский сделал реверанс служанке и зачем-то натянув кепку до упора залетел в тамбур избы.

      ********

Снега-то навалило. И не подумаешь, что март месяц на дворе. Только недавно прошёл праздник весны и красоты, а потом навалило. В принципе, ничего удивительного. Я до сих пор подкашливал, но теперь терпимо. Владик с Алиной сегодня были не в настроении: утром всю их кровь выпила несносная бабка. Я таких и вовсе не пойму: одиночеством не страдают, живут в приличных квартирах. А что хотят от нас неизвестно. Естественно формулировка «плохо мне» может о многом говорить. Необходимо уточнить, что перед приведённым ниже диалогом, Владик уже выслушал много различных жалоб: похожих от запоров до подозрения на восстание машин в соседнем подъезде на минут 20.

- Плохо мне, - с дрожащими губами заявила бабка.
- Мне тоже, - скопировал Владик.
- Мне, кажется, я умираю. Чувство такое за грудиной.
- Как будто камень, да? - начал передразнивать Владик, уж он отличал нытьё от патологии на раз. 
- Да!
- Сам каждое утро с таким просыпаюсь. Скажи, Алина!

Та кивнула, морщась от желания покинуть сие проклятое место.

- И что вы даже ЭКГ не снимете?
- А что? Грусть  и тоска - это показание к исследованию сердца?
- И давление не будете измерять? - от давления, конечно не отвертишься. Алина смиренно выполнила свой долг перед Отечеством.

Владик озвучил за Алину: 120/80.

- Нормальное давление? Вы, может, сформулируете повод к вызову?
- Ну плохо мне. Плохо. Умираю, мне кажется.
- А вы попробуйте делами настоящими заняться: с внуками посидеть, книгу почитать.

Далее Владик и Алина выслушали огромный рассказ на тему: невестка моя - сука, внуки - неблагодарные личности, мужик дебил, правительство мудаки, медицина говно, а солнце - долбанный фонарь. Алина озвучила тихое ругательство.

- Я Вам сочувствую. Но что Вас беспокоит?
- Я же сказала.
- Я не слышал. Примерно минут 30 я выясняю, что же с Вами не так.
- Плохо мне.
- Поехали дальше, - заключил Владик.
- И что вы даже укольчик не сделаете?

Алина, собравшая наши пожитки, выругалась снова; только теперь с ненавистную миной посмотрела на меня. Все это время я аккуратно сидел в креслице. Я поспорил на 2 сотни с Владиком и Алиной, что мы идём заниматься психотерапией. Мало того, сегодня мы договорились, что «целебным словом» занимаются они с Алиной. А я наблюдаю. А все почему? Нечего себя базировать как замечательного психолога.

- И какой же укольчик? Раскройте мне секрет.
- А мне делали доктора: успокаивающий.
- Ну-ну, - разгадавши ещё одну даму, страдающую от феназепамовой зависимости, Владик шепнул Алине о необходимости ретироваться; та молча набрала физ.р-р и ввела куда надо.

Ещё минут пять о нашей бригаде говорили мерзости; желали отвратительного дежурства и прочее. А все почему? Не дали маленькому сосачку. Что отличает скоропомощников от других: это твёрдые нервы. Владик, заточив шаурму, стал добрее и даже с некоторым рвением отправился на новый адрес. Отпустив какую-то шутку Алине, он позвонил в дверь. Прежде скажу: повод к вызову - «кровотечение»

- Кто там?
- Медики.
- Документы ваши можно?

Мы с Алиной переглянулись. Что от нас требовалось? Владик, казалось, сделался, стальным. Он отреагировал будто такие вопросы ему задают каждый день.

- У меня с собой из документов только актив к педиатру по месту жительства. Заполню: в ящик положу.

За дверью заелозили. Владик поздоровался. Из-за двери появилась тонкая худосочная женщина; с кругами под глазами, в домашнем мятом халате. Владик выдохнул; нарисовав позади себя пальцем крестик. Это означало на нашем языке: «истеричка».

- Бахилы оденьте!

Я было хотел вставить слово; но Владик опередил меня.

- Дадите - оденем!
- Я что Вам Аптека?
- А я что, по вашему, больше похож на неё?
- Как вы со мной разговариваете! Как вы смеете! - закричала та - я мать троих детей!
- Я мать двоих детей, - холодно отшлифовал Владик; мы с Алиной сдерживали улыбки. Настолько холодно и уверенно он это сказал. И ни одна мышца не дрогнула.

Теперь приключился тот случай, когда агрессор попал в тупик и молчал.

- Покажите мне больного. Где кровотечение?

В комнате Владик увидел то, что я себе примерно представлял. Горе чадо, которому словом 7 лет уже от роду, иголкой поранил пальчик. Кровотечения, конечно, не было. Увидев каплю крови, мать сразу вызвала скорую.

- Милицию вызывали? А пожарных? - спрашивал Владик, обрабатывая палец.
- Вы встаньте, в конце концов, на материнское место! Он же поранился! Что у Вас сердца нет совсем? Я на Вас буду жаловаться. Таким бессердечным типам не следует работать с людьми. Назовите Вашу фамилию!
- Троцкий, - сухо произнёс Владик.
- Имя и Отчество, пожалуйста! - сурово произнесла мать.
- Лев Давидович.
- Я все записала! Завтра же попрут Вас из медиков! Вредитель.

Владик, оказав помощь удалился в нашем сопровождении. Только мы закрыли эту злосчастную дверь, как расхохотались в голос. Так, что соседи пооткрывали двери.

- П...шь, как Троцкий, Влад.
- Кто рожает в нашей стране, ты только посмотри, - с грустью произнёс Влад.
- Ну ты не расстраивайся, ты прекрасно держишься.
- Нет, уже, очередь Алины. Держи сотню свою обратно.
- Алина, ты ещё в деле?
- Конечно.

                ********
Перед Оболенским лежал заряженный пистолет. Сейчас он даже пугал своей выдержкой.

- Господа, - зевнув, сказал он, - ваши ставки.
- Триста царских, что выстрелит.
- Удвою.
- Я тоже, пожалуй.

Оболенский улыбнулся.

- Тогда, дорогие коллеги, я парирую. Все, на противоположность.
- Смельчак! Что уважаю в Вас, Оболенский, так это ваша смелость.
- Благодарю, - он взял в руки револьвер и приставил к виску.

Вошедши, в избу, он поклонился и в сопровождении Катеньки пробрался в залу. Он с дрожью в руках сел за стол, где его уже ожидали родители и та, кто забрала его сердце навсегда. Яков Леопольдович, в Империи известный банкир, такого стоит бояться. Вроде и Оболенский был не робкого десятка; но сейчас! Все было так волнительно. Лия, его избранница, стояла у окна, оперевшись на старый буковый стул. Оболенский смотрел только на неё в этот вечер. И она была прекрасна. Но пока он не мог ей об этом говорить; приличие - дело важное. Ей так удачно к лицо - синее шёлковое платье. От созерцания его, наконец, отвлёк отец, который теперь устроился напротив Оболенского вместе с супругою. Яков бросил на него суровый оценивающий взгляд и принялся за дело.

- Так, стало быть, вы доктор? - начал Яков Леопольдович.
- Да. Оперирую, знаете ли!
- Операции - это отлично. На дворе революция. Вы взглядов каких поддерживаетесь?

Оболенского этот вопрос смутил. Он и не ждал.

- Я, признаться, никаких, - покраснел Оболенский.
- А цель у Вас есть на дальнейшую жизнь?
- Я... я... об этом, не думал.
- А сколько вы думаете зарабатывать?
- Я... - Олег совсем потупился, - у меня в клинике неплохое жалование...
- А где жить будете?
- У меня неплохая комната... на ...

Банкир рассмеялся.

- Вы, право, умеете рассмешить. Что моя дочь будет делать с Вами? Николай вчера отрёкся от престола, народ бунтует.
- Папа! - вставила, наконец, Лия, - скажи правду, наконец ему!

Яков Леопольдович хлопнул по столу.

- Правда в том, что этот твой докторишка - ничтожество. Без куска хлеба за душой! Женитьба! Я тебе покажу женитьба.

Оболенскому стало дурно. И он постарался более никого не слушать. Да и слушать не хотелось. Было все кончено. Вся жизнь его кончена. И тогда: он повёл себя не подобающе мужчине. Убежал как пёс с поджатым хвостом. Лия, было, побежала за ним. Яков остановил ее.

- Стой на месте. Он размазня и не пара тебе.

                *******

- Ты уверен, что теперь должна работать психотерапевтом Алина, Влад? Тут вроде и дело-то не женское.
- Не, не уговор - дороже денег.

Алина, помявшись минуту, изрекла тихое:

- Что Вас беспокоит?

Влад, понимающе покивал. Надо сказать, мальчик и правда попал в достаточно сложную ситуацию.

- А Вас не смущает тот факт, что у меня все трусы в крови? - рьяно начал тот, Алина наша, естественно потухла.
- Снимайте трусы, - она стала такой пунцовой, что, кажется на Алине можно было яичницу жарить.

Владик, все увидев собственными глазами, кинул мне взгляд, чтобы я сам оказал помощь. Пунцовую, смущенную и ошеломлённую Алину мы убрали в сторону. Наш Владик сел за стол и принялся писать талон на госпитализацию.

- Сколько тебе лет, рыцарь полового фронта?
- Тринадцать, - отозвался тот, - ай больно!
- Ох ты, мужчина! Поспешишь как говорится. Мама где твоя, дон Жуан?
- На работе, да.. блин, щиплет.
- А что вы коллеги делали в тринадцать лет?
- Географию учили и историю КПСС, - зашёл Колян, - ох, ты ж етить меня на лево.

Колян отвесил пару ободряющих фраз мальчугану, а потом обратился к нам:

- Мы потом за психушку поработаем. Начос сказал (начмед).
- Да нам хоть за медицину катастроф. Забери с собой Алину. А то она умрет ещё.

По дороге в хирургию, мы откачали Алину и успокоили, что следующим вызовом работаем с психами, пока пройдёт пересменка. Алина, естественно этой вести была несказанно рада. Только, когда мы отдали бедного мальчугана в больницу, она решился спросить:

- Что это такое было?
- Разрыв уздечки, подумаешь, обычное дело.
- Меня больше испугало другое. Ему 13.
- Что могу сказать? Твоя жизнь скудна, Игемон, - отчеканил Владик Алине заготовленную фразу.

Да в следующий час Алину нужно было видеть. Когда молодой человек обычной наружности пересёк в неглиже проспект с криками «Апокалипсис!!!», она так и осталась вкопанной в асфальт. Колян стоял позади нас, наблюдая за этим; будто футбольный матч смотрел.

- Влад, мне нельзя бегать.
- Весомо, - заключил Влад, - Алина, как у Вас насчёт беговых?
- Неучи, сейчас магию покажу.

Алина шагнула вперёд; встала на бордюр и щелкнула пальцами. Синхронно с этим наш ацтек пал на асфальт. Теперь я переглянулся с Владом.

- Ведьма, - сообщил я ему.
- Ведьма, - согласился тот.
- Неучи. Книги читать надо. Психозы истощают. Пойдём за ним.
- Значит, тринадцатилетних половых гигантов мы стыдимся, а голых алкашей - нет.
- Да сейчашных женщин хрен разберёшь, - подточил Колян.
- Да, твоя очередь, Сань, работать психотерапевтом.
- Моя так моя. Сотню гони Алине.

Алина ещё несколько минут распевала себе оды; хвалилась Коляну. Пока не заметила небольшую деталь: мы с Владиком уже ретировались в машину.

- Коль, ты поможешь мне? - нежно попросила его Алина.
- Ну ради конца света, так да.

               *******

- Ты сходил к онкологу и фтизиатру? - спросил меня Илья, подписывая мне снимок.
- На завтра записан. Вырос ещё? - я и сам знал, что вырос.

Да, чутьё стационарного врача меня не оставило. Меня смутил мой постоянный кашель, от которого едва едва помогали отхаркивающие и бронхолитики. И мне пришлось заявиться в гости в мою старую больницу. Провести пару исследований у моего старого друга, Ильи. В легких он нашёл очаг и лимфоаденопатию. Это пока ничего не означало, но я готовился к худшему.

- Слушай, тебя так давно не видел! Ты стал как-то сдержаннее. Может пивка как-нибудь?

Я промолчал.

- Ну да. Ну ты заходи, рассказывай.
- Конечно, старый друг! - я подал ему руку и мы распрощались на грустной ноте.

Предстояло исключить самое страшное - рак.

                ********

Оболенский позволил себе ещё одну секунду перед тем, как испытает свою судьбу. С худом, он подумал: «Таково горе русского человека. Напиться пьяным с почти первыми встречными. И в русскую рулетку играть. Что ж». Игроки затаили дыхание.

- Я выиграл, - скажет Оболенский в следующую минуту, нажмёт на курок и мозги его окажутся на стенке.

Немного постоит тишина. И один из игроков поднимет горячую чарку:

- Помянем.

Через час печальную новость донесут Лии. И она будет долго и горько плакать, упрекая отца убийством и душегубительством. А ещё тем, что не сказал ему, что завтра уплывают пароходом за границу. Прочь от русской революции. За то, что не взял его с собою. А отец сухо процедит:

- Не ной. Размазня. Сдохли бы с ним от голода. Он правильно все сделал.

            *******

- Ты так с этим алкашом мило поговорил? Ты что его знаешь? - поинтересовался у меня Владик после смены уже когда мы были дома.
- Конечно! Брат мой, только от мамки другой.
- Могешь. Психотерапевт ты, конечно, мощнее нас с Алиной. Куда ходил утром?
- Да так... по магазинам прошвырнулся, - соврал я.
- Хоть бы пожрать купил. А то из продуктов только морковь.
- Я и купил.

Я устроился на кровати с чипсами и пивом. И включил по телеку что-то нейтральное. Владик присоединился.

- Ты это, знаешь, да?
- Че?
- Нашей студентке ты нравишься.
- Я знаю.
- Ну так и что? Я в тебя сейчас пивом плюну.

Я промолчал, а потом решился сказать совсем о другом.

- Меня не будет пару месяцев.
- Это ты куда собрался?

Я швырнул Владику результаты КТ. Тот внимательно рассмотрел снимок, а потом сочувственно вопросительно посмотрел на меня.

- Рак?
- Нет.
- Понятно.
- Присмотришь за хатой? И Алине не говори!
- Конечно, - он удержал паузу, - водки выпьем?
- Да, пожалуй.



                - 11 -

                Туберкулёз

        Я Вас понимаю, друзья, у Вас достаточно поводов ненавидеть людей окружающих Вас. Честными и порядочными людьми в нашей стране можно с натяжкой назвать лишь 1/3. И я думал: от чего на сегодняшний момент добро и милосердие умирает тяжелой смертью (будто от рака). И у меня возникла мысль совершенно иррациональная (хотя, какие ещё возникают в моей голове). С детства нам закладывают аксиомы о хорошем и плохом. Выпить крови своего друга, расчленить его и раскидать куски по квартире - это явно поступок нехороший. Да такой, который заслуживает не заключения, а смерти. Но самое страшное искупать этот поступок, работая затем психиатром. Кого только не встретишь на просторах Родины. Маньяки, убийцы, издеватели. Насиловать маленьких девочек и утверждать, что Бог приказывал тебе это делать - это натуральное зло. И тоже не заслуживает заключения, а смерти. Даже многое другое, пусть даже самое мелкое: украсть, побить и другое - это зло. Зло, но более мелких масштабов. И заслуживает наказания. В арабских странах за кражу отрубали руки. Иногда, задумываешься, а крали бы из бюджета, если бы отрубали руки. Думаю, желающих было меньше? Другое дело, система справедливости в нашей стране. Она хромает также, как и система наказаний. Коррупция, бюрократия, зашита собственных интересов. Разложенцы, аморалы, бестолочи и дебилы. Они прекрасно сочетаются у нас. Это болезнь, которую невозможно победить, искоренить или уничтожить. Рыба не всегда гниет с головы. Скорее гнилой хвост становится головой. И тогда... и тогда... начинает падать Великая империя. В голоде, холоде, насилии, преступности, тупости и моральных уродствах.  Я не хотел бы выражаться так обо всех. Я видел людей достойных среди этой системы. Но их давят, унижают. Марк Твен говорил: «Поспорьте с идиотами и они задавят Вас опытом». Единственное средство выживания достойных и порядочных людей - быть скрытыми, но сохранять в этих условиях свои принципы. Да, иногда им это стоит жизни. Но... но, это, пожалуй, единственный путь.

И я подумал: откуда это все?

Дело, наверное, у нас в том, что мы зло и добро понимаем извращенно и под другим углом. Просто потому что, мы на порогах своей истории вместе с буржуазными замашками растеряли воспитанность и интеллигентность. И теперь: крепостничество, неграмотность, низость, насилие и жажда расправы - стала генетической характеристикой. Что и печально. А с другой стороны, ну разве может быть такое в другой стране? Вот давайте, задумаемся.

           Зло и добро: как глупо их делить. Что такое злой поступок? Что такое добрый поступок? Согласитесь, если стараться задуматься над диалектикой двух этих понятий, то легко и найти то, что выбивается из четкого определения зла, и прямого подтверждения доброго поступка. Вот, например, медикаментозное лечение - это добро или зло? Конечно же, если жизнь человека зависит от препарата - это значительное благо. Но при этом каждый из них - яд. Не буду отсылать к Авиценне и Ибн Сине, вы об этом представление уж точно имеете. В свою очередь, приведу пример совсем иного характера. Который подчеркивает нас как неотесанных обезьян, без чего-то святого в душах. Можно и не верить в Бога, но святое иметь. А ну его!

        Вообщем, так. Иногда, когда мы в неведении, мы можем совершать - зло. Допустим, увидели вы плакат, где пишут об умирающем ребёнке; вы, естественно, увидели и бросили свои сто рублей в ящичек. Девушка, приятная,  собирала эти деньги, поблагодарила, сказала «Спаси Бог». Вы счастливый попрощались и побрели по своим делам. Вы подумаете: я сделал доброе дело, мне зачтется. И я бы с Вами согласился. Но не всегда это так. Поглядим дальше. Когда ноги уставшей за день девушки стали подкашиваться, она свернула ящичек, уложила денежки в портфельчик. И поскребла в офис сдавать деньги на благотворительность дяде, который платит ей деньги за эту работу (а порой и не платят - люди любят милосердствовать). Она отдала деньги и с чистой совестью пошла домой к маме, которая неизлечима больна раком. Ведь девушка знает: ей зачтется это на другом свете; на священном суде. И она молодец! Она делает это от чистого сердца! Дяденька, аккуратно посчитав деньги, позвонит другому дяденьке, который приедет к нему на мерседесе. И вот этот лысый дяденька с наколками «Матросская тишина 1990» заберёт деньги, отсчитает немножко дяденьке, который звонил ему. И на мерседесе поедет в сауну, накупит там десятку проституток. И таким образом, поможет детям. А что? Умирающим разве поможешь? Мы-то живы. А где-то в стенках больницы от голода и без нужного препарата умрет ребёнок. А потом, упившийся развратом, он поедет на джипе в свою четырехкомнатную квартиру и собьёт чьего-нибудь папу, оставит без кормильца многодетную семью. Подниматься резонанс, будут писать во все инстанции и на просторы интернета. А он отвалит денег такому же дяде, только с волосами (в судебной рясе); под которой наколка «Владимирский централ 1991». И выйдет чистым из воды. Сходит в церковь, помолиться - искупит грехи дяденьке в рясе, который раньше водку продавал, или скажем детишек мучил.
Конечно же, от моего рассказа немного противно. Но если бы я лично не сталкивался с такими людьми, я бы не приводил пример. А пример это о тех людях, которые за душой не имеют ни капли святого. Понимаете, вопросы чистоты, справедливости и милосердия должны быть в сфере тех людей, которые этого достойны. И тогда мир встанет на свои места.
А теперь диалектика вопроса: а добро или зло вы сделали? Фактически вы не помогли детям,а помогли творить дальнейшее зло. В нашей стране милосердие эксплуатируется, это такой же источник доходов, как скажем шаурма. Попрошайки, цыгане. Я некоторых, правда, оправдываю. Например, безногих и многодетных. Проживите на тысячу месяц. Сдохните с голоду. Как известно, умирать за идею перевоплощения теперь в нашей стране даже немного стыдно.

     Мало того, мы можем совершать добро, думая, что совершаем зло. Например, влюбились  вы, скажем, в соседку. Но проблема есть: замужем. Ведь и грех и не совсем морально. Но знаете: вы люди похожие, будто понимаете друг друга. И кажется Вам, что семья бы у Вас получилась. И маме нравится и друзьям. Совесть Вас жрет: вы ведь будете зло совершать! Но потом решаетесь. И все получается. А потом ещё оказывается, что муж-то ее сидит дома, у неё на шее, ни гвоздя, ни хрена не прибьёт, пьёт постоянно и бьет ее. И если бы не вы, то она бы в следующем году вздернулась. Вы, конечно, не верите: все разузнаёте у всех. Ведь совесть ещё играет, а вы высокоморальный человек. И так и оказывается. Так вопрос: добро или зло вы совершили? Одна была узницей и жертвой, а другой как сыр в масле катался. Но при этом, с позиции морали и религии вы все равно грешен. Такие вещи иногда называют зло во благо. Таким образом, хотелось бы сказать. Что одному человеку добро, то другому зло. Все только зависит от сферы преследуемых целей и интересов.

      Кстати, бьет, значит любит; милые бранятся, только тешатся - рабская философия, которая пришла ещё с древлян к нам. Тогда отдавали за первого попавшегося, у которого конь был и медведь.

        Зло во благо, как не смешно звучит. Но имеете место быть. Мы можем совершать добро, а люди будут это воспринимать злом. Такой пример. Скажем, растёт у Вас сынишка. Познакомился он с отвязным чуваком, который на байке рассекает, траву курит и баб водит. А ваш до 10 гуляет. Вы ему со всей родительской нежностью объясняете: ты только худшему научишься и убьёшься не дай Бог. А он Вас мучителем, тираном обзывает. В 10 гулять убегает, на байке катается. Вы его наказываете: ремнём порите, кричите на него. Преследуете вы высшую цель - ребёнку обьяснить о том, что хорошо, что такое плохо. Но насилие и ор - это зло. Зло вы совершаете во благо. И Ваш чадо ненавидит теперь лютой ненавистью своего отца. Демон, во плоти. Пока не разбивает себе голову на байке или не влетает на условку с наркотиками. Да, это воспитание, а, может, неумение воспитывать. Но ведь все запреты, разговоры, насилие - во благо. Но бить ребёнка - грех и не морально, 100%. Добро или зло - это такие же условности, которые человек рисует у себя в голове. У каждого зло и добро своё.

      Границы и чутьё морали - вот что должно определять добро и зло. Насиловать маленьких девочек, убивать - зло. Смеяться над больным человеком.  В последнее время, модно смеяться над своими физическими дефектах с юмористической сцены. Вы что упоротые? Это называют самоирония. Вы полагаете, что инвалид-колясочник - это смешно? Куда смешнее, геи. Но если с позиции инициальной патологии разобраться, то - они больные люди. Но это не точно (толерантность, гомофобия и.т.д.). Не задумывались почему шуточки такие называют чёрным юмором? И хоть я расдухарился, пора переходить к записке.

                *******

       Микробактерии туберкулеза - самые древние и самые непобедимые микроорганизмы. Одни из самых стойких. Неудивительно, почему туберкулёз - это заболевание, которого боятся. Даже железного Феликса, самого твёрдого и решительного, смогли свалить эти микроскопические животные. Наполеон Бонапарт завоевал половину мира, но умер по вине организмов в 8 микрометров. Да, туберкулёзу, порой не важно, писатель ты или завоеватель, священник или атеист, богатый или нищий. Как и любовь, эта дикая болезнь способна поражать любого. Все, что требуется возбудитель и безобразный иммунитет. Микробактерии защищены получше Азова. А пробраться к ним, пожалуй, можно, только если лечиться целой горстью антибиотиков. Конечно, немного поменялось. Теперь это не «чахотка»: кашель с кровью, но между тем от этого не легче. Туберкулёз истощает в достаточной степени. А лечиться от него удовольствие сомнительное, но необходимое, чтобы остаться в живых.

- Слушай, Федь, я тебя со школы знаю. Расскажи мне о прогнозе. Все, что ты мне говоришь я и так хорошо знаю.

      Я на второй неделе решил поговорить со своим сокурсником. Надо сказать, моим лечащим врачом. Первые впечатления о тубдиспансере; пожалуй, как о лепрозории. Кругом, люди в масках и полном боевом комплекте. А вокруг тебя такие разные люди, что, кажется попал на беженский корабль. Кто бывшие тюремщики, кто учителя, кто алкаши и бомжи. Кто-то заболел по вине кого-то из семейства, кто всем семейством, кто и сам не знал откуда подхватили заразу. Кто был оптимистом, кто реалистом, кто идиотом, кто не расставался с надеждой, кто утопал в безделье и собственной бессовестной тупости. Разговоры о туберкулёзе разбавлялись семейными и политическими байками. А занятий было море - от кроссвордов, до интернета. Разбавлялось все это картами, посиделками и прочими. Так, скажем ничем не отличалось от среднестатистического клуба по интересам. Интерес большинства которых - лечение туберкулёза. Фтизиохирургия стреляла у фтизиопульмонологии сигареты, а те - у них книжки почитать и апельсины, которые почему-то запрещались. Я в одной палате помещался с матросом, каким-то не очень удачливым агрономом и ушедшим в философию и религию наркоманом. День начинался так. В пять утра начиналась молитва, от которой большинство просыпалось. Я было хотел попросить начинать ее позже, но потом подумал. Подумал, что слишком я, отстраняюсь от людей. Да и вообще потом мои воззрения совсем изменились. Но об этом позже. Остальные, перекрестившись, чесали в туалет, а я за ними. Вернувшись, был шанс ещё поспать перед обходом. Перекрестившись второй раз, мы засыпали под один из псалтырей. Я поймал себя на мысли: что на второй недели сам случайно перекрестился. Но не сильно расстроился; на определённом этапе вера необходима. На обход мы были готовы. Всех спрашивали, потом кого-то слушали. И начиналась толкучка за завтрак. Потом антибиотики и утренние таблетки. До обеда день был предоставлен нам, если не разделался процедурами различной диагностики. Неприятное действо - бронхоскопия.  Дальше толкучка за обед; разговоры у поста, дневные и вечерние процедуры. Между делом, разговоры о Боге и наркотиках, озимых культурах, морях, океанах и красивых женщинах разных стран и сухие мои ответы про деятельность менеджера. Я не называл себя врачом с корыстной целью: задолбают вопросами. А я болел. И лишние знания о чужой болезни там мне были ни к чему. Потом телевизоры, Филлипос Киркоров, Соловьев и прочие необыкновенные личности, радио Маяк и  Радио Дача, политика, модный приговор и прочая хрень. Вечером капельницы и толкучка за ужин. Разговоры о семьях, планах и течении туберкулеза друг у друга. Мечты о рыбалках, бухалках и на лево ходилках. Иногда кефир. Молитва на ночь. И сон на десятой строчке псалтыря. Скучными дни нельзя назвать. Но вот что запомнить-не распомнить- это спертый, пыльный воздух в палатах и коридорах. Я шутил, что «туберкулёз» живет здесь везде. В целом, жизнь обычная. Думал, что будет хуже.

- Инфильтрация месяца через 2 зарубцуется, думаю. Но потом, наверное, долю надо будет убрать. Но все посмотрим.
- Ну и хорошо.

         Я провёл там около 1 месяца. На 1 неделе второго месяца мне разрешили побывать на улице, дольше, чем обычно. И я этим правом решил насладиться.

         Город; как прекрасно просто вдохнуть без боли и страшного кашля весеннего воздуха - уж я теперь это понимаю. Осознавать себя живым - высшее наслаждение. С тёплыми руками слушать о глупых политиках, что пытаются накласть себе в карман побольше денег; о идиотах, что трахают старушек ради пятиминутного пиара в позорных телепередачах, о дурашлепах, что считают высокой наукой изучить диаметр яйца в зависимости от длины пениса и связь всего этого с магнитными бурями и матерями-одиночками. Прекрасно знать, что за стенами больницы - твоя новая жизнь, к которой вот вот ты вернёшься. Приступишь к ней заново, начнёшь с чистого листа. Когда мне впервые поставили диагноз туберкулёза, признаться, мне стало страшно. Страшно от предстоящего лечения, страшно от возможного клейма асоциального человека и прочее. Но теперь мне показалось это некоторым освобождением от реальности.

- Я за Вами наблюдаю уже месяц, а мне было стыдно к Вам подойти, - мои мысли вернулись вновь в бренную Вселенную тубдиспансера; но проснутся от нежности весеннего ветерка я не смел ещё около минуты; потом, наконец, осознав, что обращение было ко мне - обернулся.

       Перед тем, как я расскажу о моем новом знакомстве, я хотел бы сказать: что со мною стало. Я испытал на себе все прелести туберкулёза и его терапии: я исхудал, был глуховат на одно ухо. А чувствовал себя так, что меня вот-вот должно вырвать; и так абсолютно весь день. Ощущение иногда складывалось такое: что борются не только с ненавистной палочкой Коха, но и со мной. А новая моя знакомая и вовсе была струной; кости проглядывали через футболку. Что-то в ней исчезало красивое; самый яркий пример чего-то увядающего на фоне болезни. Будто молодость ее законсервировали.


- Вы меня вряд ли вспомните, - она приятно улыбнулась; как же все-таки меняет этот туберкулёз. - Да и хочу сказать, что я сойду за бледную тень самой себя.
- У меня в последнее время со сном и памятью совсем непорядок. Этамбутол, я полагаю.
- Я все понимаю. Мне свою голову хотелось вырвать, когда только начала пить таблетки. Я, на самом деле, - она немного потупилась, но потом осмелела, - хотела Вас поблагодарить. Я думала даже о подарке... Но у меня кроме таблеток и нет ничего.
- Прекратите, я думаю, что мелочи всякие... не стоит беспокоится.
- Нет, нет. Вы не правы. И исключительно из-за того, что не помните ничего. Странно, - она посмеялась, - если бы со мной такое произошло я бы до конца жизни рассказывала, и ещё бы детям... Да... детям.

      Она вновь потупилась. Я редко это в последнее время говорю: но с такими людьми мне становится неловко. Я чувствую себя бесчувственным и черствым, сам того не хотя. Сам же я прекрасно осознаю, что они имеют ко мне доброе расположение. Такое свойство я стараюсь разбавить хотя бы улыбкой. Обычных людей такие люди пленяют; я же, кажется, был болен.

- Думаю, мне должно быть стыдно, что я забыл что-то для Вас значимое. И простите мне мою простоту: что я, наконец, сделал?
- Вы, молодец... - она снова улыбнулась, - вы однажды, мою сестренку от смерти спасли. А я даже имени Вашего не спросила. Знала только, что курьер. Мне администратор сказал.
- В «Вольготном»? Да, помнится.

       Помнится. Помнится. Два года назад, переживая о чем-то, сложил свои менеджерские отчеты в стопку и поплёлся в одну из забегаловок, все равно заказ забирать; пока готовят заказ, решил посидеть - собраться с мыслями. В тот вечер, я уткнулся в столик, напротив, где бодрая маленькая девчушка что-то доказывала молодой девушке (думаю теперь понятно кому). Я, впрочем, внешности и не запомнил ее. Была она ничем не примечательна. Что сказать, на первый взгляд, мы все обычные. Мне лишь запечатлелась моя мысль, что однажды я хотел бы стать таким же счастливым хотя бы на минуту. И в тот же момент девочка закашлилась. Дыхание ее пропало; и она, повалив, тарелки на пол, вцепилась в простынь стола, зашипела и захрипела. Через несколько секунд она посинела. Сестра ее замешкала, забегала кругом. Стоит сказать, также сделали и люди вокруг. Я бодро растолкал толпу; и, вспомнив былое, пару раз применил Геймлиха. Кусок мяса вылетел со свистом. И девочка порозовела. Я же решил ретироваться; и пока народ занимался расспросами; как дела у девочки - я исчез, не забрав заказа. Потом пришлось просить сделать это подчиненных.

- А расскажите мне, как вы так научились? - и опять она улыбалась.
- Тут и секретов никаких нет. Я доктор по образованию, - она в этот момент горячо и залихватски посмеялась.
- Ну вы и даёте, зачем же вы заказы таскаете из ресторана? - мне стало горьковато на душе, я и сам это понимал.
- Я ... - мне захотелось улыбнуться - я на тот момент крупно запутался. Бежал от этого.
- Крупнее некуда. А что случилось?

Я естественно замолчал. Вы, знаете, как я любил увиливать от вопросов. Но эта простота и улыбка меня обезоруживала. И я рассказал ей практически все, что лежало у меня на душе долгих шесть лет. Она иногда также мило улыбалась, подсознательно чувствуя: какой же я дурачок. По крайней мере, мне так думалось.

- Обычная история! Самое главное - вы вернулись. Меня .... зовут.

Я тоже представился.

- Я Вам, расскажу, как я заболела... Ну ... если Вам, конечно, интересно. Грустная и смешная история, вам процентов 100, такие нравятся.
 
                ********

Люди правильно говорят: «Есть мгновения, которые стоят настоящей жизни». И в действительности, иногда прошлая твоя жизнь становится бессовестно пустой. И хочется запихать все прошлые воспоминания под бульдозер, и на нем проехать по ним. А причина такого обращения с воспоминаниями проста. Ты пережил нечто, что не переживал раньше. Чувство, которое было выше тех, что были раньше. И, если бы существовали чакры и Боги: то, вот оно: душа твоя открыта к новому, яркому. Ты начинаешь верить в чудо, ждать этого чудо. И это самое важное - вновь научиться ждать, надеяться и верить.

                *******

         На выписке меня встречали и Владик, и Алина. Их так приятно осветили радостные мины. Алина горячо обняла меня; так, что я слышал ее порывистое волнительное дыхание. Я могу с уверенностью сказать, что я уже это чувствовал. Чувствовал такие горячие встречи. И честное слово, ещё несколько недель назад, я представлял себе этот блестящий взгляд, минуту между радостным плачем и смехом. Готовил речь.

- Я рад тебя видеть, - получилось так сухо, что мне стало стыдно и неловко; и я отвернулся от неё.
- Мы скучали по тебе.
- И я... скучал...

       Мне на секунду показалось, что за стенами серо-зеленого этого здания, в плесневелых потолках и разбитом плиточном полу осталась убитою моя надежда на счастье. Один из классиков говорил: «Мне хотя бы с одним человеком хочется разговаривать сам с собою». Надежду эту я сейчас же глубоко закопал в себя; только в глазах моих тогда был виден траур по ней. Я опять столкнулся с тем, что надежда - это иллюзия, хранимая сердцем до самого разрушения и ещё немного потом; а после хранения прокисает и горчит. А вера; вера - то, что бодрит человека в тяжелые моменты. Как глоток утреннего кофе. И от того, и от того - так тяжко ноет сердце. С течением времени, я стал относится к потерям более стойко. Но сейчас на душе был так погано, что и спать не хотелось, ни есть. Если бы, наша жизнь хоть что-то значила, то, наверное, значили бы и воспоминания. Я хотел бы запомнить тебя надолго. Я знаю: другого мира нет, и моя улыбка, когда я вспомню тебя, -  ровным счётом ничего не изменит. Но... я хотел бы, чтобы дальше после смерти хоть что-то существовало. И ты бы видела, как я иногда буду перечитывать эту записку.

- Тебя как будто с войны перевезли, братан! Худой, поникший, с мученическим взглядом!
- Мы тебе еды наготовили! Колян, Илюха приехали. На станции тебя все ждут! Да и произошло тут много всего.
- Придётся возвращаться в строй. Отдохну недельку. И, пожалуй, вновь в дорогу.
- Соскучился по кризам?
- Больше по алкашам и наркоманам.

Прощай, мой храм боли, туберкулёзный диспансер. Прощайте, мои самые тёплые воспоминания. Прощай, мое хорошее настроение.

- Вы че на Скорой приехали?
- Ага, прямо со смены.
- Влад, б..ть!
- Я знал, что ты так отреагируешь, но знаю, что хочешь покататься.
- Ты не заразный?
- Только если своим никчемным пессимизмом.
- Смотрю, научил Алину своим шуточкам.
- Еще бы.

Я обернулся на тубдиспансер.

- Не, сегодня, пройдусь пешком.

                *******

       Я однажды уже слышал историю, пронзившую мое сердце. Однажды, я похоронил алкоголика. Без семьи. Вам, наверное, помнится. Теперь я историю слышал похуже. Я понимаю: все это возникает от собственной слабости. Но иногда, настолько логично, что человек в этом находит выход. Что его становится жаль, а ты пытаешься его понять. История моей знакомой; хотя, мне уже не хочется ее так называть. А, хотя, повествование пусть покажет. История эта была много печальнее. Она рассказала, что около года назад; практически через неделю после нашей встречи в забегаловке случилось страшное. Они собрались, словом, с семьёй, автопрогоном на отдых в Крым. Мама, папа, ее сестра и будущий ее муж. Им километров 150-200 до парома оставалась. На дворе ночь. И хотя, девочки отговаривали, мужчины решили за ночь весь путь преодолеть. Чтобы утром оказаться у парома. И под самое утро случилось страшное. Удивительно, я уже столько раз в своей жизни сталкивался с автокатастрофами, что я считаю теперь этот транспорт одним из самых опасных. Вообщем, один из пьяных папиных сынков (прокурор или кто, непонятно) въехал в них на полной скорости. Да мало того, протащил их. И следующий за ними такой же алкаш (только уже дочка какого-то великого человека), раскроил машину напополам. Мать, отец и сестрёнка насмерть. Парень ее прожил потом ещё двое суток. Что интересно и несправедливо, динозавры эти выжили. Ещё и в суде доказывали свою невиновность. Уповали на нерадивость отца (отмечу: водителя со стажем 25 лет). Но хоть раз правосудие сыграло свою роль. Правда, отправлены товарищи на 5 лет принудительных работ. Каким чертовым образом, не пойму. Вроде и алкоголь фигурировал. Впрочем, вы сами понимаете каким образом. Лиза (буду называть ее так) месяца два хотела повеситься, а может больше. Горе-то страшное. И продолжалось так, пока не пришли галлюцинации и видения про аварию, семью и.т.д. Она страдала, лечилась у психиатров. Нейролептики. Но не помогало ничего. И дальше хуже. Она попробовала наркотики. Все исчезло. Но теперь вы понимаете: она стала наркоманом. Заразилась туберкулезом. Я хочу сказать, что продлилось это все около года. Как ни странно, ей где-то в захудалой поликлиники попался замечательный психиатр, который взял над ней шефство. «В ущерб себе» - говорила она так про неё. И она смогла побороть зависимость. И теперь она заканчивает начатое от туберкулеза лечение. Он продолжает у неё рецидивировать. Она рассказывала это все со слезами, но все равно пыталась улыбаться. Перед людьми, пережившими такое, я склоняюсь. И готов им простить их прошлое. Я всегда повторяю, в одночасье потерять всех кого любишь - это страшно. Скоро мы с ней стали частыми спутниками, собеседниками.  Не смотря на разные судьбы, разный взгляд на мир, у нас было много общего. Совпадало то, чего хотели. На этой ноте всегда все перерастает в значительное, запоминающееся. И так, день за днем, мы стали близкими друзьями, а потом и любовниками. Она, как и я, хотела домик у моря и большую семью. Я слушал музыку, которую нравится ей, а она хотела посетить те места, куда бы я жаждал поехать. Я потом ловил себя на мысли: почему тогда, в этом чертовом ресторане я не поговорил с ней одной минуты. Ведь мне хватило здесь, в тубдиспансере, минуты, чтобы понять, что я встретил кого-то много. Если хотите, нужного мне человека. А самое главное, никто не жалел друг друга. Мы просто наслаждались обществом друг друга, разговорами ночами и маленькими милыми минутами в обнимку на улице. Все просто, как колбаса на бутерброде. Вы пока не понимаете, почему мое сердце раскалывалось по выписке. Да и писать мне об этом трудно.

Секунду, дайте собраться с мыслями....

В тот вечер, мы долго с ней ни о чем говорили у окна. Я узнал, о прекрасном совпадении. Ей проведут операцию, уберут остатки и выпишут, дней семь. Дни выписки у нас совпадали. На всякий случай, я с тревогой, спросил не вернётся ли она в тот город (ну, помните, я тогда был в другом). Она ответила, что переехало. И теперь счастью моему не было предела. Я ей долго рассказывал о своих здешних друзьях и куда можно сходить. Она тихо улыбалась своей сдержанной улыбкой. Я поцеловал её.

- Иди к себе. Тебе нужно выспаться. А я зайду к тебе после, - она улыбнулась.

А потом говорила пророчески то, что я нередко вспоминаю с тяжелым сердцем.

- А что если мы больше не встретимся? Ты ведь меня не забудешь?
- Что за глупости? Уже завтра встретимся.
- А как ты думаешь? Когда человек умирает, он потом куда?
- Я, думаю, в пустоту. Мне этот разговор совсем не нравиться.
- Жаль. А я бы хотела, чтобы в другом мире, мы могли под Богом, встретиться с любимыми.
- Я бы тоже хотел, если бы это было правдой.

Я, ее успокоил. Помню, подбадривал перед операцией. И мы расстались на ноте позитивной. Она ещё долго меня целовала. И мы ушли в палату под самое утро, и то, гонимые медицинским персоналом. Я про себя поругал себя: что извёл девчонку перед операцией.

И... одну... секунду....

После обеда, я зашёл к ней в палату. Не обнаружил там. Поспрашивав, узнал, что сутки она будет в реанимации. Туда меня не пустили, что естественно. А на следующие сутки она не вернулась из неё. Умерла. Я выпросил своего сокурсника, чтобы тот рассказал мне как все произошло. Он сказал, что остановилось сердце. Я ещё долго расспрашивал как это могло произойти. Но потом понял, друг мой, и сам не понял откуда. Внезапная коронарная смерть не спрашивает к кому приходить.

Я просидел в палате неподвижно без еды и воды целые сутки. Как ни странно, из всех обитающих в палате, о моем состоянии узнал лишь наркоман. Он сел подле меня с псалтырем и спросил:

- Что у тебя случилось, друг?

Я рассказал ему как мог.

- Я тебя понимаю. Но ты не бойся, вы ещё встретитесь, - он протянул мне псалтырь, - держи, возьми в подарок.

Так закончилось мое лучшее воспоминание, моя история любви. Любви того, человека, кто меня больше всего понимал. И мне хочется теперь сказать только одно: цените, друзья, каждое мгновение своей жизнью. Ведь за ней только, пустота и холод.

         
                **********
       
- Я Вас всех, е...л в рот! - в Алину полетела табуретка, так, что она ретировалась за дверь. Мы с Владиком заломами руки товарищу.

Владик,сквозь напряжение, засмеялся.

- Ты че ржешь? Реланиум и налик доставай.
- В первую смену твою после болезни. Ну и грешник ты. С возвращением из тубдиспансера.
- Лучше бы я там и остался.

Владик подумал, что я отшутился. Но говорил я это совершенно серьезно. Вот уже неделю я мечтал вернуться туда, в начало весны. На ту подсоленную площадку перед тубдиспансером, где она нашла смелости подойти ко мне.

- Я Вас, п...ры, всех засужу.
- Алина, хватит колбасу-то крутить. Давай сюда шприцы.
- Г...ны.

Когда, наконец, наркотический психоз закончился, Владик выдохнул. Стёр вот со лба и заключил.

- Наркоманы чертовы. Я бы их выселял в Антарктиду.
- Да, пожалуй, Влад, - я же теперь различал даже в них и добро и зло.


                 - 12-
                Эпилог


- Она хоть красивая была?
- Нет, хуже некоторых.
- Сходим к нему?
- Да, пойдём.

         Это не глупости: с каждым годом тех людей, которые рядом с нами, становится меньше. И порой, кажется, что смерть - это стихийное бедствие, такое же как ураган или наводнение. А жить для некоторых людей  - преодолевать собственное несчастие. Я ещё раз хочу подтвердить своё неверие в судьбу. Хорошие люди также равны перед несчастием и смертью, как и твари. Выживают первые в значительной степени хуже. Жизнь моя, как и вообщем Алины на долгий месяц приобрела чёрные краски. На мне ещё тяжкой виной висела смерть моего друга. Я считал себя истинным предателем. А почему? Сквозь его обычные шуточки я не видел того, что было на его душе. На второй год он решил переехать от меня, сославшись на наладившуюся личную жизнь. Я воспринял это, как его полное возрождение от тревог. Каким же я был идиотом. А он снял себе квартиру; и там вздёрнулся на лампе. Тяжко гадать: почему и зачем. Интуиция подсказывала мне, что связано это с тем, что жена его прыгнула замуж и увезла ребёнка к черту на куличики. А может, для меня было тяжко признаться: что тогда он не зря лопал, как поганая свинья. А дело его смерти было делом времени. И план этот он вынашивал долгое время. Впрочем, останемся на том, что Влад «в лучшем мире». Я, правда, в это верю с натяжкой. Мы через лесок и овраг пришли к нему на могилу. Я оставил у неё бутыль, Алина - сигарет.

- Кажется, ещё не все несчастья пройдены... - она помолчала, а потом ещё тяжелее, всхрипивыя начала, - мне нужно будет уехать, ты... Я не говорила с тобой об этом... Ты ведь приедешь, когда суд закончиться?
- Обязательно.

      Надо сказать, мы с Алиной уже давно жили вместе. Она получила диплом и поступила по специальности врача скорой медицинской помощи в Москве. Пока мы занимались похоронами Влада, на нас с Владом было возбуждено уголовное дело. В одну из смен, на квартире известного чиновника, мы обнаружили труп его жены. Она была мертва; по клиническим данным смерть наступила дня два назад, а может больше. Я не проводил реанимационные мероприятия по причине их бесполезности. Тоже самое гласила судебная экспертиза. Но товарищи в этом были явно не заинтересованы и по этому делу направлена кляуза в прокуратуру. Владик покончил жизнь самоубийством, а я таскался по судам. Надо сказать, что ребята подготовились: заказали эксгумацию, провели независимую экспертизу: а она гласила вкратце, что человека можно было спасти. В это не верит никто, кроме правосудия. И теперь я вместе со своим старым знакомым - адвокатом пытался выбить правоту. Мне неважно, откуда этот труп. Но по слухам: товарищ ещё тот извращенец. Даже писать об этом не хочется.

- Беги в машину, ты замёрзнешь здесь. Я скоро приду.
- Да, давай шустрее.

Я вытащил подаренный мне псалтырь и положил его к могиле. Он ему пригодится больше. Там, где он сейчас.

                *********

- Вот и все закончилось. Лицензию мою отобрали.
- Я думаю: ты правильно сбежал когда-то, - она меня обняла сзади.
- Пройдёт 5 лет и мне вернут лицензию.
- И снова на скорую?
- Нет. Я сожгу ее при тебе.
- А если дочка захочет стать, похожей на меня? Врачом?
- Тогда я научу ее всему что знаю.

Мои записки я могу считать оконченными. Признаться, я давно их хотел перестать писать. Но для истории должен был довести их до конца. Я хотел бы суммировать все мои мысли в стереотипное 1,2,3.

- Сделанный шаг всегда правильный. Никогда не спорьте с собой.
- Пока ты силён, ты ещё на что-то способен.
- Мы все умрем, сами или от болезни, а может катастрофы. И никакая судьба этому не причина.
- Многого не бывает: это ваши духовные иллюзии. Наслаждайтесь собственной жизнью.
- Что-то можно назвать любовью. Но от названия смысл не меняется.

А мне пора. Искать новую работу. И скоро... Растить дочку!


Конец!

Описи врача. 2019 год.
Ваш индустриальный поэт.
Все зависит только от Вас самих!