Не морочьте мне голову!

     Студенческие годы – самые счастливые в моей жизни. И всех я люблю – и студентов, и преподавателей. И даже Евгения Павловича Прохорова, «благодаря» которому я остался без диплома. Если на первом курсе его учебник «Введение в теорию журналистики» я с трудом, но все-таки осилил и сдал экзамен на «четверку», и, причем, с первого раза, то на пятом курсе я так-таки не смог преодолеть, скажем мягко, нежелание «читать Прохорова», понадеялся на русское «авось». И поплатился! Прохорову без всякого труда удалось утопить меня в мутных водах партийной демагогии.
   
      Из стен универа я вместо диплома вышел с такой вот бумаженцией: «Справка дана Люлькину Геннадию Юрьевичу, в то, что он действительно являлся студентом I – V курсов с 1981 по 1986 г.г. дневного отделения факультета журналистики МГУ и получал стипендию 36 руб. в месяц. Справка выдана для предоставления по месту требования».

      С этим убийственным «документом», я и был отправлен в российскую глубинку, за 101 км.

      Однако мордовского парня, с мощным умом и сильной волей, не так-то просто сбить с ног. Скоро я вернулся в Москву, где я без всякого диплома, запросто устраивался на работу в редакции, в том числе и центральных газет....

      И Е.А. Блажнова – «верного слугу партии» – тоже люблю! Забавный был мужичок! Помню, кажется, на третьем курсе пришел к нему сдавать экзамен. Сел за письменный стол напротив этого мрачного, безулыбчивого господина в сером поношенном костюме, в галстуке, в темных роговых очках, и у нас начался дивный разговор.

      – Вы кто, молодой человек? Что-то я вас не припомню...
Каюсь: лекции Евгения Алексеевича я не посещал, и видеть меня он, действительно, не мог.
      – Не лезь в первые ряды! – так меня мама воспитывала, вот я и сидел скромно на ваших занятиях в дальнем углу. Вы меня просто не заметили, – говорю.
      – Не морочьте мне голову! – с раздражением сказал Блажнов. – Где ваш конспект?
      Никакого конспекта, разумеется, у меня не было. На экзамен я прихватил чей-то чужой, не помню, кто мне его дал. Толстый такой конспект, очень внушительный и добротно сделанный. Он долго и внимательно рассматривал сей кропотливый труд, полистал его страницы, и вдруг говорит:
      – Это не ваш конспект!
      – Мой, – говорю.
      – Не ваш!
      – Мой! – упорно твержу я.
      – Что ж! Мы сейчас это установим! Пишите!
      Под диктовку Блажнова я написал несколько длинных предложений о роли партии в жизни советского народа.
      Сравнив мой почерк с тем, что был в конспекте, проведя тщательную графологическую экспертизу, он сказал решительно:
      – Нет, не ваш это конспект! Почерк разный!... Как же вы низко пали, молодой человек! Предъявить чужой конспект! – с явной ошеломленностью в голосе сказал Евгений Алексеевич.
      – Это мой конспект! – продолжал настаивать я. – А по поводу почерка…. У всех талантливых людей должен быть собственный почерк!
      Слов Довлатова: «Все талантливые люди пишут разно, все бездарные люди пишут одинаково и даже одним почерком», – этих мудрых слов писателя я тогда не знал, иначе бы обязательно их процитировал.
      – Журналистика – это не творчество! Это служение партии и, прежде всего, народу! Понимаете вы! Слу-же-ни-е!
      И Евгений Алексеевич еще долго ботал по партийной фене, изводил меня идеологическими лозунгами типа: «Журналисты – передовой отряд партии, а вы… Эх, вы!».
      Короче, экзамен я тогда провалил, пересдал его лишь осенью...
      С той поры прошло 33 года, а я продолжаю вспоминать и Прохорова, и Блажнова с некоторой грустью и печалью. Все-таки милые это были люди! Они так же мне дороги и необходимы, как и все, что связано со студенческими годами моей жизни.
      Дай Бог им здоровья и счастья!