Прости и прощай...

Александр Серафимов

                Прости и прощай…
маленькая повесть

                Всякое раздражение и ярость,
                и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою
                да будут удалены от вас;
                но будьте друг ко другу добры,
                сострадательны, прощайте друг друга,
                как и Бог во Христе простил вас.
                Апостол Павел.
                К ЕФЕСЯНАМ гл.4 31,32

Всеволод Ожёгин, крепкий тридцатилетний мужчина с большими черными глазами на красивом аристократическом лице, в приподнятом настроении расхаживал по мастерской, с гордостью всматривался в свою последнюю работу – портрет мэра города – и время от времени наносил на холст последние мазки.
– Портрет вполне реалистичен, но с подвохом, который может заметить только острый ум, – глядя на портрет, размышлял Сева.
Подвох заключался в том, что мэр во всем своем величии восседал на троне из фигур, тщательно стилизованных под человеческие черепа. Историю его восхождения на вершину власти Сева знал доподлинно: прежде чем приступить к работе над портретом, он тщательно изучил биографию натуры. В этом ему помогли старые связи в партийных кругах, ныне пребывавших в забвении и потому затаивших тяжкую обиду на всех, кто сумел сохранить власть в смутное время перестройки и при рождении буржуазного государства с новыми порядками, где прежней номенклатуре места не нашлось и где, более того, большинство тех, кого эти партийцы раньше опекали, демонстративно отвернулись от них.
Но только не Сева, написавший целую галерею портретов ранее власть придержавших и теперь при случае вручавший полотна тем, кто мог дать ему полезную информацию о новых властителях. Так и случилось с этим портретом: бывший генерал КГБ подробно рассказал Севе историю политического роста Перфильева Романа Ивановича, бывшего начальника участка небольшого завода по производству шахтного оборудования.
Как только началась перестройка и подули новые ветры, которые привели к тому, что вместо назначенных сверху директоров, на общих собраниях стали выбирать новое руководство, коллектив завода, поддавшись новым веяниям в кадровой политике, временно отстранил от должности своего директора. Тут-то и взошла звезда Романа Ивановича, сумевшего сколотить вокруг себя боевую инициативную группу недовольных старыми порядками. Уже через две недели после этого события, приведшего к полной остановке производства, на очередном общезаводском собрании он был избран директором завода.
Правда, никто не знал, что перед самым собранием из игры были выведены главные претенденты на заветный пост. Действующий директор с тяжелым пищевым отравлением был отправлен на месяц в больницу, откуда прислал заявление о снятии своей кандидатуры в пользу товарища Перфильева Р.И. – как перспективного руководителя, обладающего организаторским талантом и способным дать новую жизнь угасающему предприятию. Завод действительно угасал, а проще говоря – становился банкротом, поскольку многие шахты закрывались, и уже произведенное оборудование оказалось никому не нужно. Второго претендента – главного инженера – в день голосования обнаружили в стельку пьяным в местном вытрезвителе, откуда он вышел только поздно вечером.
Таким было начало, а вскоре по всей области прокатилась волна шахтерских забастовок. И тут у Романа Ивановича открылся новый талант – талант оратора, ловко смешивающего простые и всем понятные вещи с откровенной демагогией и призывами к новой жизни. Правда, какова эта новая жизнь и каким путем к ней надо идти, он сказать никогда не успевал: его сторонники начинали оглушительно кричать и аплодировать. Вскоре господин Перфильев был избран в городскую думу, а ещё через полгода переместился в кресло мэра и начал ту самую новую жизнь – часто скрытую от общественности и сослуживцев.
Ходили упорные слухи, что за ним стояли мощные преступные группировки, по его сигналу убиравшие всех неугодных. Но, как говорится, слухи к делу не пришьёшь, и потому городской обыватель неизменно голосовал за человека, который за счёт городского бюджета доплачивал малоимущим пенсионерам и многодетным семьям.
Сева несколько раз останавливался перед портретом под напором какой-то неведомой силы, которая толкала его взять скальпель и разрезать на мелкие кусочки творение рук своих. В очередной раз подойдя к холсту, он уже занес руку со скальпелем, но в это время в дверь мастерской тихонько, даже как-то робко постучали.
Сева, отбросив скальпель, открыл дверь и на пороге увидел изможденную старуху с лихорадочно горящими глазами. От нее несло застарелым перегаром и давно не мытым телом. Одета она была, несмотря на жаркую погоду, в теплую видавшую виды куртку с капюшоном, в черную длинную юбку и изношенные до дыр кроссовки.
Увидев Севу, старуха долго всматривалась в его лицо, потом неожиданно опустилась на колени и горько зарыдав, зашептала:
– Сева, Севушка, сыночек мой, кровиночка, потерянная моя.
В следующее мгновение она резко подалась вперед и вцепилась в ноги Севы.
– Прости меня сынок, господом Богом молю, прости мать свою непутевую, прости мать свою, проклятую Богом и людьми, замучила меня совесть, вот и пришла я к тебе вымолить прощение за всё зло, что причинила тебе...
Сева очумел от услышанного. В свой день рождения, в своё тридцатилетие он ожидал чего угодно: землетрясения, всеобщего мора, третьей мировой войны, но только не явления полупьяной сумасшедшей старухи, заявившей, что она его родная мать.
Некоторое время он стоял в полной растерянности, не зная, что предпринять, но неожиданно для себя, ведомый каким-то странным чувством, совсем не похожим на сострадание, поднял старуху с пола и усадил её на диван. Затем налил стакан воды и протянул ей.
Он помнил, что когда-то у него была родная мать. Органы опеки лишили ее родительских прав – и отдали его, пятилетнего, в детский дом. Помнил он и то, как лет до двенадцати всматривался в лица прохожих женщин, пытаясь в одной из них узнать свою маму. Потом желание найти родную душу притупилось, а с годами почти ушло.
В первые месяцы пребывания в детском доме Севе часто снилось, что мама подходит к его кроватке – он протягивал к ней ручки, тянулся всем телом, но она тут же растворялась во мраке ночи. От невозможности обнять самого близкого человека в душе Севы закипала недетская обида на своё одиночество. Справиться с этим чувством ему помогла мама Настя, которая вскоре увезла его из детского дома. И вот теперь он рассматривал измождённую, потрёпанную жизнью женщину – и не знал, как отнестись к её появлению.
Старуха взяла стакан, повертела его в руках и, поставив на пол, дрожащим голосом закоренелого алкоголика спросила:
– А окромя воды, ничего нет? Болею я, нет мочи...
Несколько минут Сева рассматривал старуху, затем открыл потайной ларчик, плеснул водки на половину стакана и вложил его в руку страдалице, подумав: хуже не будет, а то ведь и помереть может.
Старуха трясущейся рукой взяла стакан и выпила одним глотком, затем прикрыла глаза и несколько минут молчала. Затем как будто встрепенулась и, глядя на сына, сказала:
– Ты, Севушка, не подумай, что я пришла просить тебя о помощи, нет, я пришла просить у тебя прощения. Вот попросила, и на душе полегчало, теперь и уходить можно, а не простишь – с тем и помру, недолго мне осталось, совсем не дол….
И, не договорив, старуха надсадно закашлялась, на её губах выступила кровавая пена, которую она вытерла какой-то замызганной тряпкой.
В эту минуту Сева вдруг вспомнил одиноких московских старушек, скорбно стоящих на коленях и протягивающих заскорузлые трясущиеся ладони за милостыней. Вспомнил щемящую боль в груди и обиду за обездоленную старость, когда незаметно делал наброски склоненных фигур попрошаек. Сейчас, глядя на свою беспомощную, больную мать, он почувствовал, как крупная слеза скатилась по его щеке. Он вдруг физически ощутил, как непреходящая обида отвергнутого ребенка уходит из его истерзанной души.
В это время дверь с грохотом открылась, и в мастерскую влетела женщина лет шестидесяти. С порога она закричала:
– Ах ты, стерва, ах ты, сучка подзаборная, нашла-таки, узнала, что-сынок-то не пропал, да еще и знаменитым заделался, а значит, богатеньким! Поживиться решила! А где же ты, тварь, шараёбилась двадцать пять лет? Почему не вспомнила, когда он после детского дома месяц лежал в горячке? Да если бы не добрые люди, он бы давно помер, как брошенный щенок! Хорошо, нашлась добрая душа, сообщила мне, где находится мой племянник! А всё виной твоя блудливая натура, шлялась то с одним, то с другим, вот и опустилась ниже плинтуса! А теперь вдруг вспомнила! Домашнего тепла ей захотелось, шлюха!
– Мама Настя, не надо так, что было, то быльём поросло, – попытался остановить разбушевавшуюся женщину Сева, но она продолжала кричать.
– Я знаю эту суку: добра от неё не жди, начнет клянчить да вымогать, вот, мол, я какая несчастная, помогите, дайте на пропитание! А ты у нас такой сердобольный, всем хочешь помочь, но помни – не делай добра, не получишь зла!
- Мама Настя, а как ты узнала, что она у меня?
- Ещё вчера, проходя мимо твоей мастерской увидела её, узнала не сразу, но присмотрелась и вижу, да это ж Нюрка, я сразу поняла – ищет тебя и решила проследить за ней, вот так и оказалась у тебя – ответила мама Настя.
От выпитой водки старуха разомлела и, не слушая, что ей говорила старшая сестра, предалась воспоминаниям тридцатилетней давности. Перед её затуманенным взором мелькали, казалось бы, давно забытые картины знойного сочинского лета: теплое море и белоснежная яхта, на которой они с подругой и двумя очаровательными грузинами плыли вдоль черноморского побережья, пили легкое грузинское вино и грелись в лучах заходящего солнца. Вино оказалось коварным, и, забыв про мужа, она с удовольствием очутилась в жарких объятиях Сосо… или как его там, теперь она уже и не помнила. Наутро ее и подругу, сославшись на неотложные дела, милые грузины высадили недалеко от Адлера, и яхта ушла в открытое море. Больше ни яхты, ни Сосо она не видела. Это была одна прекрасная, но роковая ночь, последствия которой преследовали всю её жизнь и довели до последней черты, за которой маячила скорая смерть.
Вдруг старуха встрепенулась, огляделась вокруг и, уставившись на сестру, заговорила чистым ясным голосом:
– Да, я оступилась, нагуляла Севочку, и муж узнал, а что было потом, ты знаешь? Да тебе даже в страшном сне такое не привидится! Колька, мой муженёк, полгода каждый день бил меня, но делал это так, что следов побоев не оставалось. Бил мокрым полотенцем, топил в ванной, выставлял зимой на балкон, а я всё терпела! А когда ему надоело измываться, он ушёл, навсегда ушёл из нашей жизни. Не буду оправдываться, до сих пор не знаю, что случилось со мной, но я всю свою ненависть перенесла на сына, за что мне нет и не будет прощения. Однажды соседи не выдержали истошных криков Севочки, вызвали милицию, органы опеки лишили меня материнства, а сына отправили в детский дом. С тех пор я его не могла видеть. Позже я узнала, что моя свекровь засомневалась, что Сева её родной внук, сделала ДНК и показала сыну, тут-то всё и рухнуло. Бог всё видит, и за грехи наши воздаёт сторицей… Я вот заразилась туберкулёзом, к врачам не обращалась, и теперь он у меня в четвертой стадии, жить мне осталось месяц или полтора, вот и пришла просить прощение и попрощаться… От вас мне ничего не надо, окончен мой путь, умру – похоронят за казённый счёт, вот и всё, была непутёвая Нюрка да сгинула в небытие. А теперь, сынок, налей мне ещё, выпью за твоё здоровье и пойду туда, откуда пришла. Кстати, Настя, стороной я узнала, что ты взяла Севу из детдома, оформила опеку и вывела его в люди – гордись, заслужила.
Сева налил ещё полстакана водки и поднёс его старухе. Назвать её своей матерью он всё еще не мог, хотя несколько раз и хотел, но язык не поворачивался, слова замирали в горле. Он вдруг вспомнил, как она мочила на кухне полотенце, хватала его за руку и хладнокровно начинала хлестать по всему телу, приговаривая: «Это тебе, выродок, за мою поломанную жизнь!». Удары были настолько болезненными, что он начинал во весь голос голосить: «Мама, мамочка, мне больно, мамочка, за что ты бьёшь меня!». В ответ она смотрела на него ненавидящим взглядом и с расстановкой говорила: «Знала бы, за что, убила бы!».
От этих воспоминаний у Севы в горле появился ком, который никак не проглатывался. Он молча стоял и смотрел, как старуха. не спеша, со смаком, выпила водку и поднялась с дивана.
– Спасибо, сынок, я пошла.
– Никуда ты не пойдёшь! Поедешь ко мне домой, отоспишься, а там видно будет…
– Ты, Сева, того, в своём уме? У тебя дети, ты что же, заразить их хочешь? Нет, так дело не пойдет, если уж ехать, то ко мне. Сестра всё же… Отмою, приодену, да через знакомого врача отправлю в санаторий.
– Хорошо, узнай, сколько стоит путёвка, я оплачу, – согласился Сева.
В это время дверь мастерской отворилась, и на пороге во всём блеске появился Роман Иванович Перфильев, мэр города. Это был высокий стройный мужчина сорока лет, блондин с прищуренными голубыми глазами, узким подбородком и тонкими, в ниточку, губами. Все эти черты придавали ему сходство с хорьком. Однако, когда он улыбался, его лицо преображалось, излучая теплоту и подкупающую доброту.
– Ну-с, Сева, здравствуй, показывай нам свой очередной шедевр, – оглядывая мастерскую, не то приказал, не то попросил Перфильев.
– Добрый день, Роман Иванович, портрет готов. Можете посмотреть и, если понравится, забрать, – художник снял с холста закрывающую его ткань.
– Так-так, хорош, верно отметил мою доброту. А одновременно властность чувствуется, отлично, – отойдя на несколько шагов от портрета и довольно потирая руки, заметил Роман Иванович.
Затем снова подошёл к портрету и долго, пристально стал рассматривать его.
Вдруг он резко выпрямился и недобро уставился на Севу.
– Это что такое, нет, ты мне скажи, что сие означает? – указывая на кресло, в котором восседал мэр на портрете, – я, что же, на человеческих костях сижу? Ты очумел, что народ подумает? Немедленно убери! – прорычал Перфильев.
Но тут из-за его спины появилась молодая дива и томным голосом произнесла:
– Какая прелесть, какое чудо, нет, Ромочка, ты просто не понимаешь! Твоя власть, как и всякая другая, держится на человеческих костях, а это прекрасная аллегория! Да такого шедевра ни у кого нет, кто хоть что-то понимает в искусстве – обзавидуется!
– Ну, милочка, убедила, беру. А за оригинальность плачу двойной гонорар. Сева, заверни, – доставая из кармана толстый бумажник и отсчитывая деньги, приказал Перфильев и крикнул водителю:
– Петро, забери портрет и отнеси в машину.
В мастерскую ввалился детина необъятных размеров, подхватил холст и молча исчез за дверью.
– Так, покажи-ка, Сева, что ещё из шедевров есть у тебя? – прохаживаясь вдоль полок, на котором стояли портреты известных людей города и местные пейзажи, мэр не нашел для себя ничего достойного. – Я даю тебе ещё один заказ: напиши портрет вот этой фурии, но только без закидонов, понял?
Махнув на прощание рукой, мэр, полный чувства собственного достоинства, вышел из мастерской.
– Простите, Сева, когда я смогу вам позировать? Лучше всего после обеда, часика этак в четыре, подойдёт? – спросила фурия и, улыбнувшись, добавила: – Меня зовут Ирэн, я позвоню, а пока чао!
Так уж издавна повелось, что удачно выполненный заказ непременно надо было обмыть, а потому, проводив гостей, Сева отыскал объёмную сумку и отправился в ближайшую «Пятёрочку». Закупив все необходимое для встречи друзей, которых пригласил на свое тридцатилетие, он вернулся в мастерскую и начал накрывать на стол.
Тем временем Настя привела сестру к себе домой, провела в ванную комнату и велела:
– Немедленно снимай всё своё тряпьё, сложи его в пакет, а сама ложись в воду и отмокай. Через полчаса зайду, принесу тебе приличную одёжку.
Через некоторое время они сидели за столом, молча пили чай, и наконец Нюра попросила рассказать о сыне: каким он был после детского дома, как учился, чем занимался в свободное время.
– Эх, Нюрка, Нюрка, отхлестать бы тебя за всё хорошее, да поздно. Ну да ладно, расскажу всё как на духу. Какая ты никакая, а всё-таки он твой сын. Значит, так… Когда я узнала, что Севу определили в детский дом, я помчалась туда и быстро оформила опекунство, благо кровное родство, потому никто препятствий не чинил, проверили только моё, так сказать, благосостояние, жилищные условия… И всё, я стала официальной опекуншей. А дальше всё как у всех: детский садик, школа – кстати, учился он прилежно, только на четыре и пять и окончил школу с серебряной медалью. Классе в пятом классная руководительница вдруг заявляет мне: «Анастасия Ильинична, советую вам записать Севу в кружок ИЗО, который есть в нашем Доме культуры». Я так и сделала. Прошло три года, и вот однажды к ним в кружок пришёл директор художественного фонда Павел Семенович Иванцов. Он не только заметил Севу, но и заявил, что Сева самородок, что ему не место в кружке и что он берёт его в свои ученики. С тех пор у Севы началась новая жизнь: с утра – школа, после обеда до девяти вечера – художественная мастерская, а с девяти до двенадцати – домашние задания. До сих пор удивляюсь, как он всё это выдержал.
Когда Севе исполнилось восемнадцать, ему организовали персональную выставку, которая, как говорили, прошла на ура, после чего он стал членом Российского Союза художников, что в те годы давало некоторые материальные преимущества. Но тут грянула перестройка, и всё пошло прахом – фонд перестали финансировать, членам Союза предложили приватизировать мастерские и оплачивать их содержание.
В это смутное время Севе в каком-то смысле повезло, если смерть дорогого учителя можно назвать везением. Дело было в том, что все эти резкие перемены окончательно подорвали здоровье Иванцова, а поскольку был он совершенно одинок, то, чувствуя приближение конца, написал Севе дарственную на свою трехкомнатную квартиру и художественную мастерскую. Правда, тут начались такие заморочки, что меня до сих пор в дрожь бросает. Всем было худо, но особенно досталось художникам – нет денег, нет заказов, сиди и подыхай с голоду. В эту тяжкую годину многие из них, превратившись в маляров, подрабатывали у новоявленных богачей, но Севе и тут повезло. Перед смертью учитель не только напутствовал Севу, как дальше развивать свой талант, но и дал адреса двух своих московских друзей, к которым Сева мог в любой момент обратиться за советом и помощью. Сева так и сделал: закрыл свою мастерскую, отдал мне ключи от квартиры и уехал в Москву, где и провел почти три года. Рассказывали, что Сева дни проводит на Арбате, рисует портреты всем желающим, тем и живет. Наконец, осенью девяносто пятого года он вернулся, да не один, а с какой-то московской вертихвосткой, к тому же беременной. Вскоре она родила мальчика, Сева назвал его в честь своего учителя Павлушей. Поначалу жили неплохо, ссорились, но нечасто. Через год эта шалава принесла ему девочку, а ещё через год махнула хвостом и укатила в Москву: видите ли, жизнь в провинции не для неё. На прощание сказала Севе: вот обустроюсь в Москве и заберу детей, а пока заботься о них. Прошло три года, а о ней ни слуху, ни духу. Года полтора Сева ходил сам не свой, очень уж он её любил, а потом вроде оклемался, начал много работать и вскоре Третьяковка и Русский музей купили у него несколько картин. Я же молю Бога, чтобы эта стерва снова не свалилась ему на голову, может, и впрямь сгинула, грех так думать, но я была бы рада, потому что очень люблю своих внучат и не представляю себе разлуки с ними.
Настя замолчала, тяжело вздохнула и, посмотрев на сестру, заявила:
– Завтра идём в поликлинику, делаем снимок твоих легких и договариваемся о санатории. Хотя если честно, тебя, беспробудную пьянь, надо сперва определить в психушку… если бы не твоё состояние, я так бы и сделала.
На другой день знакомый рентгенолог сделал снимок лёгких Нюры, посмотрел на него и отозвал Настю в сторону.
– Я удивлён, очень даже удивлён тем, что она до сих пор жива. Видно, Бог или ещё какая сила дает ей жить с такими лёгкими. Откровенно говоря, не знаю, что и посоветовать, одно скажу: побереги себя, не заразись.
А тем временем у Севы в мастерской собралось человек пятнадцать. Кто-то сидел за накрытым столом, кто-то превратил в свой личный столик ящик из-под пива.
– Давайте выпьем за удачу, за то, чтобы каждому из нас повезло так же, как Севе! Ты молоток, умеешь подать и продать свои работы! Выпьем за Севу-самородка, – поднял стакан скульптор Борис Свиридов.
– Боря, спасибо, уверен, и тебе скоро повезёт, слышал, город решил обновить скульптуры воинской славы, а кто, кроме тебя, это сможет сделать? Никто, так что жди заказ! – поддержал друга Сева.
– Твои слова да мэру в уши, – усмехнулся Борис – как бы он не надумал пригласить московских знаменитостей.
– Брось, знаменитости дорого стоят, городская казна не потянет, – успокоил его Сева.
– Всё- всё, хватит болтать, давайте пить и не заморачиваться, – поднося ко рту стаканчик, заявил кто-то из приятелей.
– А портвешок-то хорош, – вытирая губы, заметил Борис и, усмехнувшись, продолжал: – Удачливый ты, Сева, а я нет, последние годы ни одного заказа. Мне, заслуженному художнику России, пришлось лепить всякие фигурки и торговать ими. Позор! Да я со стыда сгорал, когда на рынке раскладывал свои поделки. Вот так-то, друг мой.
– Боря, напрасно ты стыдился, каждый выживал как мог, и я не вижу в этом ничего позорного, думаешь, мне было сладко сидеть на паперти и за гроши рисовать туристов? Но теперь, уверен, всё пройдёт, всё наладится, – ответил Сева.
– Так уж и за гроши?  За гроши внедорожник не купишь, а ты рассекаешь по городу на джипе, – подал голос один из художников.
– Черт побери, да кто же тебе мешал и в снег, и в дождь три года работать с натурой? В Москве её на всех хватало, а ты, Митенька, я слышал, всё больше на пособие по безработице перебивался, так? Так что когда завидуешь, вспомни пословицу - не потопаешь – не полопаешь!
- Я в Москву, а кто моих детишек кормил бы? Это у тебя крепкий тыл, а у меня больная жена, да старуха мать. Помнишь, я как-то попросил у тебя помощи? Помнишь? Ты что ответил – Бог тебе поможет, сука ты Сева, никогда я тебе этого не прощу – грохнув стаканом по столу, вскричал Митя.
- А почему я тебе не дал денег, помнишь? Я тебе предложил работу, не весть какую, но всё-таки работу, а ты отказался, расписать интерьер в какой-то забегаловке это видите ли оскорбительно для твоей персоны. Как же заслуженному художнику и такое ремесленничество.
- Если у тебя такая злоба на Севку, так зачем же ты сидишь здесь за его столом, пьёшь его вино? – недобро сощурив глаза, спросил Борис и покачав своей массивной головой, добавил – что, на халяву можно и про обиду забыть?
- Да идите вы все к черту, пейте, жрите, а я ушёл – вскричал Митька и поднявшись из-за стола, вышел из мастерской.
– Эй, друзья, мы собрались не обсуждать, как у кого жизнь сложилась и почему, а пить, так давайте же пить и не болтать лишнего, – возвысил голос Борис.
Через три часа, опорожнив немеряное количество бутылок, пьяная компания покинула мастерскую.
Закрыв дверь за последним посетителем, Сева упал на диван и мгновенно заснул.
Проснулся он на следующий день от того, что кто-то теребил его волосы и нежно похлопывал по щекам.
Открыв глаза, Сева с удивлением обнаружил рядом с собой Ирэн.
Увидев, что Сева проснулся, Ирэн наклонилась над ним и стала срывать с него и с себя одежду. Сева пошарил рукой около дивана, нашёл початую бутылку вина и, сделав несколько глотков, обнял девушку.
– Спасибо, Сева, за доставленное удовольствие, а ты зверь, не то что этот старый козёл, – натягивая блузку на голое тело, засмеялась Ирэн. – Надеюсь, не в последний раз. Мне надо уходить, а жаль, я бы ещё не прочь, но дела, будь они неладны.
В это день ни о какой работе не могло быть и речи. Перекусив остатками вчерашнего застолья, Сева снова улёгся на диван, да так и проспал до самого вечера.
Вечерние сумерки опустились на город, когда Сева покинул мастерскую и вышел на улицу и столкнулся с тремя крепкими парнями.
Очнувшись с сильной головной болью и приоткрыв правый глаз (левый почему-то не открывался), Сева взглянул на потолок, и тот показался ему незнакомым. Приподнял голову с подушки и, оглядевшись, понял, что лежит в больничной палате. Как он сюда попал, было загадкой. Однако постепенно сознание прояснилось, и он вспомнил, как трое парней, обступив его со всех сторон и не говоря ни слова, методично начали его избивать.
– Вы что, совсем офонарели? Я вам что-то должен? – закричал Сева.
– Ты должен был делать своё дело, а не трахать чужих баб, – ответил высокий кряжистый парень с мордой врождённого садиста и ударом кулака в подбородок отправил Севу в нокаут.
            В эту минуту в палату вошёл доктор.
– Очухался, голубчик… Голова сильно болит?
– Болит, но терпимо, – трогая свой лоб, ответил Сева и, посмотрев доктору в глаза, спросил: – И давно я здесь?
– Третьи сутки, а голова болит от того, что у вас сотрясение мозга. И еще сломано три ребра, благодарите Бога, что живы остались, – взяв правую руку Севы и щупая пульс, ответил доктор и помолчав, добавил: – Меня зовут Игорь Васильевич, я ваш лечащий врач.
– Спасибо, доктор, но как я сюда попал?
– Вас доставили в бессознательном состоянии полицейские, сказали, что подобрали во дворе жилого дома. И ещё сказали, что их вызвал кто-то из жильцов, не то бы вас забили до смерти, так что вспоминайте, кто и за что вас так сильно отделал. Я к тому говорю, что скоро придет следователь и задаст те же вопросы, так что будьте готовы, – ответил доктор и вышел из палаты.
«Как я могу что-то ответить? Даже если и знаю, кто меня бил, ссориться с мэром – себе дороже, – увидев входящего в палату майора, подумал Сева.
Подойдя к Севе, майор представился:
– Следователь городской прокуратуры Иванцов.
И, не переводя дыхания, спросил:
– Уголовное дело возбуждать будем? Если будем, пишите заявление.
– Господин прокурор, заявления я писать не буду, а значит, и уголовное дело заводить не надо, до свидания, – ответил Сева, а про себя подумал, что сам разберётся с кем надо.
– Значит, не будете писать заявление, я правильно вас понял?
– Вы правильно меня поняли, господин майор, – отчеканил Сева.
– Тогда прощайте, но, если вдруг надумаете… – и, облегчённо вздохнув, майор торопливо вышел из палаты.
И в это время на прикроватной тумбочке зазвонил мобильный телефон.
Сева взял трубку и услышал голос Ирэн:
– Сева, ты жив? Говорить можешь?
– Как ни странно, жив и могу говорить, – ответил Сева.
– Тогда слушай: пока ты после пьянки спал, у тебя установили жучок, и всё, что мы с тобой делали, было записано на плёнку. Тебя избили, мне тоже досталось… ну и конечно, ни о каком портрете не может быть и речи… А, как было всё прекрасно, я просто без ума от тебя… И всё-таки прощай, потому как если этот козёл узнает о новых наших встречах, он убьёт меня, наверняка это сделает, я уверена. Так что ещё раз прощай и порой вспоминай о обнажённой Махе, – тяжело вздохнула Ирэн и отключила телефон.
«Прощай, несостоявшаяся любовь, а мне пора заняться своими неотложными делами: съездить домой, проведать детей, хорошо, что есть кому за ними присмотреть, кстати, надо няне добавить денег, без неё я пропал бы. Ещё надо узнать, как дела у мамы Насти и мамы Нюры и что там с санаторием», – поднимаясь с постели и одеваясь, размышлял Сева.
Через несколько минут, выглянув в коридор и не заметив никого, Сева, морщась от боли в груди, покинул больницу.


Санаторий «Незабудка» располагался довольно далеко от города, на берегу озера в сосновом бору. Проехав по федеральной трассе пятьдесят километров, Сева свернул на просёлочную дорогу и вскоре оказался у ворот санатория.
Оставив машину на стоянке, Сева направился искать корпус, в котором поселилась его мать. Шагая по дороге, окружённой вековыми соснами, он любовался бегающими по стволам сосен белками, которые с любопытством рассматривали чужака. Одна из них, спрыгнув на землю, подбежала к дорожке и, усевшись на задние лапки, всем своим видом показывала, что ждёт от него лакомства.
– Нет у меня орешков, в следующий раз непременно привезу, – глядя на просительницу, с сожалением развёл руками Сева.
Отыскав палату, Сева постучал в дверь и, не услышав приглашения, вошёл в комнату. Мать лежала на высокой подушке и надсадно кашляла, по её бледным ввалившимся щекам стекали крупные капли пота.
– Здравствуй, Сева, здравствуй, милый, я была уверена, что ты сегодня приедешь, – пытаясь сесть и протягивая руки к сыну, всплакнула Нюра.
– Мама, ты почему плачешь? Ты плохо себя чувствуешь? – с тревогой спросил Сева.
– Соскучилась, сынок, больно одиноко здесь, все заняты только собой, своими болячками, так что даже поговорить по душам не с кем, а чувствую я себя вполне нормально, – утирая слезы, ответила Нюра.
– Мама, прошла всего только неделя, уверен, ещё будет время найти подружку. А я привёз тебе новые лекарства, по советам твоих врачей. Они уверены, что после регулярного приёма ты поправишься, – обнимая и успокаивая мать, говорил Сева.
– Сынок, ты прекрасно знаешь, что все эти лекарства только немного поддержат меня, я давно смирилась со своей судьбой, одно меня радует – твоё прощение, я так благодарна тебе, так благодарна…
– Мама, прошу тебя, расскажи мне, как ты жила все эти годы, очень тебя прошу, расскажи, – склонившись к матери и поправляя её одеяло, попросил Сева.
– Безрадостно жила… Как тебя забрали в детский дом, я совсем слетела с катушек, обозлилась на весь мир, во всём видела одну несправедливость, не понимала, а точнее не хотела понимать, что сама виновата во всех своих бедах. Поначалу выпью стаканчик вина, и на душе вроде полегчает… потом перешла на водку. Работала я тогда продавцом в ювелирном магазине, на работе стали замечать моё похмелье, делать замечания, и это бесило меня ещё больше, огрызалась, но меня почему-то не увольняли. А как тебе известно, в те времена зарплату могли задерживать аж на полгода. Чтобы как-то продержаться, я стала распродавать свои вещи, а потом и кое-какую мебель, но дела шли всё хуже и хуже… и вот тогда я решила, что магазин мне сильно задолжал, а значит, надо чем-то ему со мной рассчитаться. Я решила, что бриллиантовое колье как раз покроет все мои долги. Колье это на ночь директор запирал в сейф, а значит, надо было сделать новые ключи, и я купила пластилин и только ждала удобного случая, чтобы сделать оттиски с директорских ключей. Однажды директор оставил ключи от кабинета у меня на прилавке, я сделала копии – от кабинета и от сейфа, в тот же вечер спряталась в подсобке, дождалась закрытия магазина и украла колье. На утро отнесла в ломбард, где его оценили в десять тысяч долларов при стоимости в двадцать пять тысяч. Сославшись на то, что таких денег у них нет, выдали мне тысячу зеленых и дали расписку, что остальное вернут, как только продадут колье. Конечно, я полная дура, не понимала, что моё преступление раскроют в один миг. После обеда в магазин нагрянула полиция, у всех сняли отпечатки пальцев, и уже на другой день меня арестовали. Осудили за кражу в особо крупном размере на семь лет общего режима. Через пять лет освободили по УДО.
     Замолчав, Нюра виновато посмотрела на сына и откинувшись на подушку и прижимая платок ко рту, тяжело с надрывом закашлялась. Минут через пять она справилась с кашлем и продолжала - Приехала я к себе домой, а квартира уже не моя, поселились в неё какие-то армяне, у которых документы оказались в полном порядке, и вся моя беготня по судам ничего не дала. Вот тут-то один добрый человек и посоветовал мне ехать в Москву: мол, там на Черкизовском рынке всегда требуются продавцы и им предоставляют жильё. Так я и сделала. Проработала вплоть до его ликвидации и тут у меня вдруг обнаружилась чахотка, а для продавца это конец, пришлось скитаться где попало, просить милостыню у метро, искать ночлежку, благо их в Москве великое множество… – Нюра тяжело вздохнула и откинулась на подушку, длинный рассказ настолько утомил её, что она долго не могла прийти в себя. Наконец, отдохнув, она посмотрела на сына и сказала: – Умоляю тебя, сыночек, прости свою беспутную мать, сама во всём виновата, сама буду дальше нести крест свой, а ты обо мне больше не беспокойся, главное для меня твоё прощение, для меня твоё прощение Божья благодать, с этим и помру.
– Мама, я давно простил тебя, ты только держись, не умирай, я чувствую, ещё ничего не потеряно, ещё всё наладится, и ты будешь нянчить своих внуков, – взяв материнскую руку и целуя её, громко шептал Сева.
           Внезапно дверь открылась и в палату вошла молодая женщина лет двадцати пяти и подойдя к Севе , представилась:
– Светлана Полуэктова, соседка вашей матушки, а вы, значит, наша городская знаменитость, известный художник Всеволод Ожёгин? Не только наслышана, но и видела вашу персональную выставку. Впечатлила, особенно галерея портретов обездоленных и несчастных стариков и старух, доживающих свою жизнь в московских подворотнях.
Светлана прошлась по палате и вдруг, остановившись рядом с Севой и пристально глядя ему в глаза, спросила:
– А мой портрет вы не хотите написать?
– Почту за честь, – улыбнулся Сева.
– Если согласны, тогда я скажу немного о себе: бывшая профессиональная певица областного масштаба, заболела туберкулёзом горла, потеряла голос и оказалась вот тут, в надежде вылечиться, но лечение почему-то затягивается, врачи разводят руками и успокаивают, так что мои перспективы туманны, голос пропал, профессии никакой нет, а вот деньги на портрет найдутся.
В это время в палату вошёл врач и, поманив пальцем Севу, вышел в коридор.
– Насколько я понимаю, вы сын Анны Спиридоновны. Я – Николай Савельевич, лечащий врач, и буду с вами откровенен – вашей матери осталось жить не более двух недель, мы делаем всё возможное, но болезнь слишком запущена, и я могу только дать вам совет: отведите её в Горную Шорию к моему другу, если он возьмётся. Зовут его Барбай, по местным понятиям он шаман, а я считаю его народным целителем от Бога. Решайте быстро, иначе будет поздно.
– Спасибо, доктор, немедленно воспользуюсь вашим советом! Кстати, а что с Светланой Полуэктовой, соседкой матери?
– Поступила она с обычной формой туберкулёза горла, но чем дальше мы её лечим обычными средствами, тем хуже. Наш куратор – крупный ученый, профессор – только разводит руками и считает, что у неё какая-то неизвестная нам форма заболевания. Скажу больше, если так пойдет и дальше, её смерть не за горами.
– Тогда, с вашего позволения, отвезу их обеих к шаману, а вы её убедите, чтобы она не сопротивлялась.
– Хорошо, я поговорю с ней, но вот только у неё есть муж, как он посмотрит на всё это? Впрочем, все проблемы с мужем будет решать она сама, тем более что они вроде бы разводятся.
– Мама, Света, предлагаю послушать, что вам скажет доктор, и безоговорочно согласиться с его предложением, – войдя в палату, сказал Сева.
– Вот так сразу взять и поехать? – с сомнением в голосе, спросила Светлана, выслушай врача. А потом, подумав, сказала: – Я согласна, вот только надо заехать домой собрать вещи, всё-таки в тайгу едем.
– А как же ваш муж? Он приедет, что я ему скажу? – спросил доктор.
– Неделю назад я дала ему письменное согласие на развод без моего присутствия на суде, а сегодня получила свидетельство о разводе, так что бывший муж уже не потревожит вас, доктор, – ответила Светлана.
– Тогда вперед, через десять минут выезжаем, а ты мама, не беспокойся, всё необходимое для тебя я куплю по дороге, – обрадованно воскликнул Сева.
Прошло с полчаса, и наконец в конце аллеи появились мать и Светлана в голубом платье и с небольшой дорожной сумкой в руках.
– Как хороша, – глядя на Светлану, прошептал про себя Сева. – До чего же хороша, фигура обалдеть, писать её надо непременно во весь рост.
Сердце сжалось в томительной истоме и вдруг, словно птичка в клетке, бешено забилось.
«Кажется, я пропал», – тяжело вздохнув, подумал Сева.
– Я готова, можем ехать, – обратилась она к Севе и, повернувшись к Нюре, спросила:
– Вы не возражаете, если мы покинем Вас?
– Поезжайте, поезжайте, я буду очень рада, если мой сын напишет твой портрет, и непременно маслом, – улыбнулась Нюра.
Некоторое время они ехали молча, пока наконец, не выдержав затянувшегося молчания, Светлана спросила:
– Сева, расскажите, как становятся художниками?
Сева внимательно посмотрел на Светлану и спросил:
– Вам действительно интересно, как становятся художниками?
– Мне действительно интересно, не каждый день едешь в машине с человеком, посвятившим себя искусству, – улыбнулась Светлана.
– Быть или не быть художником, за меня решила моя приёмная мать. Однажды она пришла в школу, я учился тогда классе в пятом, и встретилась с нашим учителем рисования. Ну, тот и наговорил ей с три короба: мол, у вашего сына талант, ему непременно надо учиться в школе искусств, стать настоящим художником. Мама поверила, отвела меня в кружок ИЗО, откуда меня забрал к себе в мастерскую местный знаменитый художник, он-то и научил меня всему, что я сейчас умею.
– Я где-то читала, что нет более мучительного счастья, чем посвятить себя искусству. Именно так: не «заниматься творчеством» в свободное от основной работы время, а сделать искусство содержанием своей жизни… Это так?
– Это, пожалуй, самый главный и трудный вопрос, на который каждый должен ответить для себя, прежде чем стать художником, – усмехнулся Сева. – Но как правило, на этот вопрос отвечают родители, ведь именно они вынуждены содержать будущего гения. Сначала долгие годы учебы: копирование горшков и античных слепков, испытание алкоголем, мучительные сомнения, кризисы жанра и многое другое. И всё это длится не менее чем десять лет – надо ведь получить диплом о высшем образовании, который, впрочем, не даёт никаких гарантий, что выпускник станет «настоящим» художником. Диплом свидетельствует лишь о том, что его обладатель овладел неким ремеслом правильно копировать реальность на плоскости. Если родители думают, что после этого их миссия окончена, то они глубоко ошибаются: как раз в этот момент и начинается самое тяжелое – самоопределение художника, поиск своего места в искусстве, борьба за выживание. Есть у меня друг Федор: подавал блестящие надежды, окончил академию и безнадёжно влюбился, вскоре женился. Жена оказалась весьма плодовита, ежегодно рожала и сейчас у них четверо, мал мала меньше, что ему делать в такой ситуации? Деньги зарабатывать, семью содержать – и тут уж не до высокого искусства.
И если у тех, кто выбрал иные профессии, два этих понятия не расходятся: ты работаешь и получаешь за это деньги, то у художника это вещи разные, порой несовместимые. Труд художника в нашей стране оплачивается только в таких случаях: если он преподает будущим художникам; если он занимается коммерческими проектами: рекламой, дизайном; если он создаёт приятные для обывателей изображения: портреты, пейзажи, росписи; если он разрабатывает конъюнктурные сюжеты для действующей власти. Во всех этих занятиях нет ничего недостойного – если бы каждый получающий художественное образование изначально готовился к ним. Но российский академический процесс обучения подспудно зовёт к высоким целям, ставит, по советской привычке, духовное намного выше материального. Каждый выпускник академии должен стать Великим Художником, эта мысль проходит красной нитью через каждый его день, заставляя всю жизнь оправдываться перед самим собой: почему ты им не стал. Но чаще всего получается так, что художник вынужден зарабатывать деньги на жизнь. А всё остальное время он мечтает о «настоящем» искусстве, откладывая его на потом, потому что – семья, быт и усталость. Многие сразу смиряются с мыслью, что отныне они рабы повседневности и их жизненное предназначение – создавать технически грамотные этикетки продуктов питания и афиши ночных клубов. Это ремесленничество со стабильным заработком позволяет им жить обывательской жизнью, и тут уже никаких поисков и мечтаний, главное, чтобы заказчик и жена были довольны.
Но ещё хуже – с двумя последними пунктами: созданием вкусовой и политической конъюнктуры. Художники, которые расписывают рестораны и коттеджи олигархов, рисуют портреты и шаржи в парках, создают иллюстрации о героической жизни древних народностей, – автоматически выбрасываются за рамки профессионального сообщества. Это жестоко, но имеет свои резоны: если ты хотел стать художником, будь им! Через отказ от обычной жизни, от семейных привязанностей, от многих материальных благ, от отдыха на курортах. Компромиссов тут быть не может. Не бывает так, что сегодня ты красишь олигарху коттедж в «Абердина», а завтра создаёшь работу, достойную Венецианской биеннале…
– А вы, Сева, к какой группе относитесь?
– Я исключение, самородок, так все говорят, и я иногда верю этому, – улыбнулся Сева.
– Ну если так, то сначала заедем ко мне домой, я заберу кое-какие вещи.
– Светлана, мы говорим только об мне, не могли бы вы рассказать и о себе: как живете, чем увлекаетесь?
– Что же вам рассказать о себе? Даже не знаю, сколько помню себя, мы всё время были в разъездах. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что мы объехали весь Союз, от Чукотки до западных границ и с севера на юг – от Мурманска до Еревана. Отец служил в разных воинских частях, а когда мне исполнилось семь лет, осел в нашем городе, командовал полком, в шестьдесят лет вышел в отставку и вскоре умер от рака легких. Мать пережила его ненадолго, умерла через два года после смерти отца. Отчего она умерла, врачи так и не выяснили, никаких патологий обнаружено не было, и потому все решили, что скончалась она от тоски и одиночества. Ещё в раннем детстве у меня обнаружили талант певицы, отдали в музыкальную школу, потом отправили в Москву, и получилась из меня прима в местном театре оперетты. Так что, как видите, в моей жизни ничего примечательного не было, сплошные серые будни, если не считать премьер, жизнь без срывов и отчаянных поступков.
– Ничего примечательного, и вдруг появился графский титул? По крайней мере, так мне сказали в санатории. Это правда, вы действительно графиня?
– От отца остались кое-какие документы, я нашла их в маленьком кованном ящичке, и оказалось, что там расписана вся наша родословная. Я выяснила, что мой прадед, будучи поручиком Семеновского полка, сразу после Октябрьского переворота перешёл на сторону советской власти, отрёкся от своего графского титула, служил военспецом при штабе Буденного, его сын и потом мой отец также стали военными – верой и правдой служили отечеству. Мой дед во время Отечественной войны командовал корпусом, в числе немногих был награждён Орденом Победы и участвовал в знаменитом параде победителей в июне сорок пятого.
– Очень интересно, что при всей своей преданности Советской власти твои родители не забывали о своём происхождении, иначе как объяснить, что, несмотря на смертельную опасность, они сохранили своё родовое древо.
– Отказаться от титулов – это одно, но отказаться от корней, от предков – это уже слишком. Они не смогли, да и не захотели, и теперь, когда в стране всё так резко изменилось, могу сказать: я графиня, урождённая Полуэктова, мои предки с гордостью носили это имя и были прежде всего преданы Родине, а уж потом существующей власти… Вот мы и приехали, въезжайте во двор и подождите меня, я скоро, – выходя из машины, сказала Светлана и быстро пошла к подъезду дома.
Минут через пятнадцать она вернулась с объемным саквояжем, который она небрежно забросила в багажник.
– Кроме одежды на все случае жизни, здесь у меня самое дорогое, что осталось от прежней жизни: вечернее платье, подарок отца и украшения моей прабабушки, – объяснила она и, помолчав, добавила. – Можно многое потерять, но есть вещи, которые должны быть сохранены при любых обстоятельствах.
– Муж дома? – неожиданно для себя спросил Сева.
– Нет, наверное, у своей любовницы, да теперь это не имеет никакого значения, мы расстались, и с этим покончено раз и навсегда.
– Простите за назойливость, вы давно женаты?
– Семь лет, а что?
– Я тоже был женат, теперь холост, имею на руках двух малолетних детей – сына пяти лет и дочь трёх лет.
– А жена?
– Не выдержала полуголодной жизни, уехала в Москву к богатому однокласснику.
– Что ж, её можно понять, не каждый способен выдержать трудности повседневности, но я вижу, вы не особенно переживаете, так?
– Поначалу хотел всё бросить, даже искал работу, но вовремя одумался – её запросы на шикарную жизнь оказались несовместимы с моими возможностями.
– И теперь вы холостой, одинокий и с опаской посматриваете на женщин, я угадала?
– Так и есть, попали в самую точку, и потому, учитывая, что сегодня уже поздно начинать работу над портретом, предлагаю поужинать в ресторане «Волна», там очень неплохая кухня, согласны?
– Послушайте, Сева, коль уж вы приглашаете меня в ресторан, не пора ли нам перейти на ты?
– Давно хотел предложить, да всё не решался.
Зал ресторана ничем особенным не выделялся среди залов других городских ресторанов. Хотя нет, одно отличие все-таки имелось: вся задняя стена была расписана под Айвазовского.
– Как тебе картина? – указывая на стену, спросил Сева. – Мой приятель расписал, заработал кучу денег и бесплатный стол в этом заведении.
– На старушках кучу денег не заработаешь, – улыбнулась Светлана.
– Это уж точно, но как говорится – каждому своё. А вот и наш столик, прошу. Что будем пить? Предлагаю шампанское.
– А я предлагаю выпить водки, шампанское потом, когда закончим портрет.
С этими словами Светлана подняла рюмку водки и мелкими глотками выпила её. Тут же налила ещё одну и залпом проглотила огненную жидкость.
– А теперь берём закуску, бутылку – и к тебе в мастерскую, хочу посмотреть на твоё творчество, – неожиданно поднимаясь из-за стола, заявила Светлана.
Наутро, заехав за матерью, они на машине отправились в Горную Шорию, в деревню Кардай, к шаману Барбаю.
Шаман оказался совершенно обычным, ничем не примечательным шорцем, и только острый изучающий взгляд его черных глаз выдавал природный ум и незаурядную силу воли. В первое мгновение их встречи Барбай изучающе оглядел гостей и приказал:
– Проходите в дом, будьте моими гостями, – и, внимательно оглядев женщин, добавил: – Чем смогу, тем помогу.
Затем отозвал Севу в сторону, покачал головой и сказал – поздно ты её привез, ей я помочь не смогу.
Ближе к вечеру Барбай неподалеку от дома разложил костер, установил над ним треногу, подвесил на нее большой котёл, наполнил его водой, куда засыпал охапку каких-то трав. Через три часа, когда стемнело, он позвал гостей, взял в руки бубен и долго кружил вокруг костра, напевая гортанным голосом какие-то заклинания. Потом зачерпнул из котла железным ковшом отвара, поднес его женщинам и велел:
– Пейте, каждая по десять глотков, и так будет каждый день – утром, в полдень и вечером по десять глотков, а потом, по два часа утром и вечером, прогулка в кедровнике,
– А тебе, Нюрка, сварю ещё один отвар, будешь пить его месяц, и он излечит тебя сама знаешь от чего, – посмотрев ей в глаза, сказал Барбай.
Уже через полмесяца Сева стал замечать перемены в облике и поведении своих женщин. Их лица порозовели, появился аппетит, они с удовольствием гуляли в кедровом лесу и с легкостью поднимались на невысокие сопки.
 В эти дни глядя на мать, на её посвежевшее лицо Сева вдруг засомневался в приговоре шамана и однажды подойдя к нему в упор спросил – Барбай может быть ты ошибся? Смотри моя мать чувствует себя намного лучше, может быть не всё потеряно?
   Барбай окинул суровым взглядом Севу и тоном, не терпящим возражений, сказал – это временно, ей осталось жить не более недели.
   С этой минуты Сева, отложив в сторону свои художественные занятия, практически не отходил от матери, сопровождая её на прогулках, ежеминутно ожидая рокового конца.
 Иногда он всё же брался за кисти писал картины с необычными закатами, когда солнечный диск скрывался за самой высокой сопкой и огненное сияние озаряло ярким оранжевым светом всё вокруг.
– Удивительное зрелище, я потрясена, – однажды в такой момент, подходя к Севе и обнимая его за плечи, воскликнула Светлана.
– Я тоже такое наблюдаю впервые, это возможно только в горах, – оборачиваясь к Свете и целуя её руки, ответил Сева.
– Ещё больше я восхищена тобой, как ты смог так точно передать увиденное? Потрясающе! Ты гений, я люблю тебя, – целуя Севу в щёку, шептала Света.
– И я тебя безумно люблю, – целуя её, ответил Сева и, помолчав, добавил: – Света, а не пора ли нам заняться твоим портретом? После санатория ты выглядишь прекрасно, Шория с её горами и лесами творят чудеса! Завтра начинаем работу, – тоном, не терпящим возражения, заявил Сева.
Стоя в стороне и наблюдая за ними, Нюра вдруг ощутила безмерную радость. Она поняла, что Севе нужна именно такая женщина: с мягким добрым характером, готовая на самопожертвование.
Нюра медленно подошла к молодым и, обнимая их, воскликнула:
– Ребята, вы прекрасная пара, вы удивительно подходите друг другу, не пора ли подумать о свадьбе?
– Мама, я готов, а ты, Света?
– Я за.
– Когда вернёмся домой и непременно обвенчаемся, – радостно вскричал Сева. И в это время Нюра неожиданно пошатнулась и медленно опустилась на землю.  Сильнейший приступ кашля потряс всё тело матери и когда Сева склонился на ней, она прошептала – Севушка, сыночек, прости и прощай! Затем она как-то не естественно изогнулась, изо рта хлынула густая кровавая масса, её руки вцепились в траву, ноги свела судорога и следующее мгновение её многострадальная душа обрела вечный покой.
В это время к ним подошел Барбай и обняв Севу сказал – всему и каждому из нас есть своё время, Похорони её дома и возвращайся сюда. Светлане нельзя прерывать лечение.
Похоронив мать на городском кладбище, Сева через девять дней вернулся в Горную Шорию.

Прошёл месяц, всё это время Сева писал местные пейзажи, а когда спросил Барбая об оплате за лечения, тот строго на него посмотрел на него и сказал:
– Открой музей в нашей деревне и размести там свои картины, пусть народ любуется и приучается к высокому искусству.

Высоковск, 2019 год