Глава 26. 2

- Как вылечил?! Ты что? Корявый в госпиталь не поедет?

- А что ему  там делать? Неровён час, сук в шестнадцатый лагерь завезут. Снова война будет. Кто кого порежет: воры сук или суки воров - ещё не ясно. Так ему лучше тут, со своей бандой отсидеться, чем на тамошних воров надеяться. Авторитет он везде авторитет, но вот когда среди этой швали речь о собственной шкуре заходит, то про всё остальное у них сразу начисто память пропадает… Плесни-ка мне, Ванюша, спиртику грамм полста, пожалуйста, а? А то как-то неудобно двум стопкам в желудке – ни то, ни сё: ни трезв, ни пьян. Ни-ком-форт-но!

- Ну уж, у нищих и санитаров слуг нет. Сам возьми, - я был рад такому обороту, а Зосимыч пил всегда в меру, и на него можно было положиться. - Повезло-то как! – не смог скрыть я своей радости.

- Ппповез-ло? – непонятно чем подавился мой санитар: спиртом или возмущением. - Повезло, говоришь? Ну, ты даёшь! – Зосимыч закипал от возмущения, - сижу я, значит, с Корявым, за жисть беседую, а сам ног от страха не чую! Повезло! Тебе бы так повезло! Корявый ведь сам вниманьем только потому и удостоил, что знал, теперь на больничку он может положиться. Такого страху нагнал! Вежливо разговаривал, про здоровье интересовался. Потчевал. Лично стопочки наливал… да я Сафонова так не боялся, не к ночи ирод будь помянут! Повезло… - Зосимыч между делом хлопнул ещё пятьдесят и, не закусывая, продолжил: - Выхода нет. Отправлять надо. Но вдруг администрация упрётся? Не простой ведь забойщик... Да ещё ночью. Куму одни побеги чудятся. Мы ж с тобой виноватые будем. С нас и спросит!

"Вот ведь, а я об этом и не подумал. Точно, Корявый прибил бы, если пообещали вывезти в лазарет, а не вывезли.  Он быстрее отказ примет, если нет гарантии, чем пустые слова. А сделай Корявый ноги по пути в шестнадцатый, кум шкуру спустит за содействие к побегу" - я даже вспотел от такой мысли.

- Сижу, ему улыбаюсь, а сам думаю: «Что же, Господи, делать? Образумь». А Корявый своей беседой культурной отвлекает. Новостями интересуется, сам новости рассказывает. А к делу не переходит. Подразумевается, что и так, значит, знать должен, что к чему. Вот беда. Ну, подворачиваю его к теме, а он всё в сторону от неё уходит. Видит ведь всё, а играется… - Зосимыч вздохнул. Хлопнул ещё банку, сел.

- Да закуси ты, наконец. Совсем охмелеешь. Дальше-то что было?

- Что? Что было, - стало заметно, что спирт, пусть и не раз разведенный, ударил уже прилично, - не зн-аю, как к делу его подв-ёл. Не зн-аю, - Зосимыч зевнул, - но всё врем-я Бога молил помочь выкр-утиться… и тут - как даст по мозгам: «суки!». О!
 
- Так будут суки в том лагере или нет, Корявый знает лучше тебя!

- А я в его д-ушу сомн-ение посеял. Не будет с-ук, говоришь? – Не будет. – Уверен? – Уверен. – А если ош-ибаешься? – Не ош-ибаюсь, знаю точно. – Ну, смотри. Туда мы тебя отпр-авим, а если что, то забр-ать не сможем. И твоих орл-ов к тебе не пошлём. Не смож-ем. Так что, от тебя зависит туд-а ехать, но не от т-ебя зависит оттуда верн-утьс-я, - пересказал разговор мой санитар и привычным движение потянулся к бутылю со спиртом, за что получил по рукам:

- Хватит тебе, уже, вон, язык заплетается!

- Вот и зад-умался он – где ему лучше. Слава Богу, оказ-алось, что здесь. Видимо, когти рвать по дороге не собирался… А будут с-уки, ему гов-орю, не будут с-уки, одному Богу в-едомо. А ты, Корявый, человек большой, но не Бог всё же… Вот так, В-анюшка, сомнень-я в души сеются.

- Ложись-ка спать, сеятель, - сказал я, тоже собираясь на ночь. Но уснуть не смог – мучил вопрос, почему воры – люди, у которых нет ничего святого, которые за доблесть воровскую считают попрать все Божьи заповеди, сами к Нему так и тянутся?


Ночью мне вдруг приснился тот самый Спирка, что орал на весь лагерь частушки, когда мы узнали про смерть Сталина. Воры, пообнаглевшие от расстройства вохры, в те дни стали нащупывать новые границы своей вольницы. Растерявшаяся, было, охрана, пришла в себя только тогда, когда воровские шестёрки стали «пробовать на зуб» проволоку зоны. Тут уже стало не до шуток – никакая власть не потерпит разбегающихся зеков, и по Спирке с вышки ударила очередь. Может быть, стрелок был не очень, а, может, стреляли специально так, чтобы умер не сразу. Для воспитательного эффекта, как любил говорить Сафонов. Сложно сказать. Но с двадцати метров - а Спирка нагло полез к проволоке через запретку почти под вышкой - промахнуться сложно…

Спирка всю ночь то орал у нас в больничке на весь лагерь, то терял сознание. По молодому рябому лицу тёк крупный пот. Три пули, попавшие в живот, в наших условиях шансов ему не оставляли, а везти в лазарет кум запретил. Да и не довезли бы всё равно. Морфия у нас, естественно, не было. Пить ему было нельзя. Хотя пара глотков воды сильно сократили бы его страдания. Но я не мог так поступить. И Зосимыч тоже.

- Водички… водички… попить, - тихо стонал раненый и неожиданно срывался на крик. Потом, обессилев, снова просил пить:
 
- Дайте… воды… горит… брюхо… Боженька… помоги… пить… дай… больно… Боженька…

- О Боге вспомнил, так и покайся, пока можешь, хоть помрёшь по человечески, - упрашивал его Зосимыч, - глядишь в муках и покаянии Бог и простит… Не зря же страдание перед смертью тебе такое ниспослано…

- …отстань… пить… дай… - потом Спирка заорал и потерял сознание.
- Нет, вору покаяние не нужно. Ему искупление подавай, как они его понимают: вины не признаю, значит, не виноват… - сокрушённо покачал головой Зосимыч. - Ох, покаяться в грехах хорошо бы… Ох, люди, люди. Припрёт - о Боге вспоминаем… а, помирая, покаяться гордыня не позволяет.
 
- Но ведь они постоянно Бога поминают.

- Ага, вот так же, когда искупления просят, – сказал он. - Или избавления. От боли, как вот Спирка, – и я вспомнил первую ночь в плену, в храме, а Зосимыч отёр потный лоб умирающего и, положив ставшее мокрым полотенце, виновато продолжил: – им Бог, как избавитель нужен. Чтобы избежать наказания за грехи свои. А Бог – это Спаситель души от грехов. Жить по Божьим законам, значит, не грешить, не убивать грехом свою душу. Это я так понимаю. Сам. Пока молодой был, просто верил, что это нехорошо, а вот так нужно поступать православному. А когда созрел, чтобы глубже проникнуться, тогда у нас в селе церковь прикрыли… Какой уж ни раскакой поп был, но ведь больше моего в этом деле разбирался… а так – это по моему пониманию. Уж как мог – больше ума набраться не довелось. Ну, ещё отец Николай в Проже уму-разуму поучил малость. Да быстро его немцы сцапали... Какую смерть человек принял… Ты-то не крещёный, небось? – вдруг спохватился он.

- Крещёный, Зосимыч, крещёный. Бабка меня в деревне тайно от родителей окрестила.

- Надо же! Это хорошо… крестик-то есть?

- Знаешь, даже в полицаях не носил.

- А вот это плохо… - он помялся, сделал вид, что смотрит на Спирку, но продолжил: - ты, вот что… если… со мной… ну, случится что, то вот тут крестик у меня зашит, - он бережно показал место на груди рубахи, - если сочтёшь нужным – возьми себе. Нехорошо мёртвому без крестика, но живому он ещё нужнее…

- Спасибо, Зосимыч, спасибо.

- А… хочешь… сейчас возьми… я уж… как-нибудь…

- Нет, сейчас не возьму. Уж потом,… - вырвалось у меня, - не дай Бог.

- Тогда ты его, как память обо мне, носить будешь…

- И как память тоже, Зосимыч…

- Ну, тогда и за отца Николая Субботина помнить будешь – этот крестик я в Прожском храме покупал…

Я, было, хотел сказать, но тут Спирка застонал в забытьи и умер.

- Упокой, Господи, душу раба твоего Спирки... Тьфу ты, Господи, даже имени не знаем… 

После того, как я поселился в больничке у Пети, уже во время учёбы на лагерных фельдшерских курсах… Какие люди нам читали анатомию, гистологию и прочие науки! Профессора, академики – из зеков, конечно. Такими именами не мог похвастаться ни один мединститут страны, ни сама ВМА. Их знания и опыт заменили наше невежество на первых порах, а потом и сами мы, имея богатый арсенал всех заболеваний среди зеков, могли уже дать фору многим материковым врачам. Так вот, после того, как я попал к Пете, я стал высыпаться, и мне начали сниться сны…

За это время мне снилось всё. Чаще всего, конечно, война, война, война… бой последний снился. Плен. Завод и Буденный. Сафонов и Прожа. Вот только Капка никогда с Коленькой не снилась. И мать тоже… Как ни тяжела бывает разлука для человеческого сердца, но время всё лечит. Тот, кто прошёл через такое лечение, тот стал другим. Совсем другим. Взрослым точно. Но не только. Ещё каким-то. Но, может быть, тут и натура отпечаток оставляет свой – кто-то становится злым, кто-то добрым… Вон, Зосимыч, например…В его-то возрасте, да ещё пройдя через войну, невозможно без потерь. Жена где-то осталась, дети уже выросли. Имени отца-полицая, наверно, стесняются… я тоже поначалу его присутствия тяготился… А потом вот… крестик свой он мне завещал… сразу отдать хотел. А сам без него остаться мог…, а что у него дороже крестика есть при себе?
 
Капка, Капка, как вы там? Колька сейчас уже старше Олеськи… Подумать только! Школьник. Как же он в школу-то там ходит с хутора такую даль? Господи, первый раз об этом задумался – всё у меня в глазах кулёк годовалый, что видел напоследок… Господи, что творится! Жизнь пролетает, как сорока через забор… Сын – школьник. А я всё ещё по лагерям мотаюсь. Вот она – цена... Знай, что так случится, остался бы на заводе у Будённого или дал бы тому парнишке партизану себя убить. Пусть бы потом перед другими хвастался как матёрого полицая в рукопашной ножом… в брюхо…, и я представил себе Спирку. Спирка – от слова "спёр". Но не дай Бог никому такой смерти…

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/15/886