Тишина. Чашка. Сорока-воровка

Тишина

   Подруги ехали в автобусе. Мотор ревел ровными толчками, скрежетала круглая плавающая платформа, визжали тормоза, и гремели двери. Время от времени бодрый мужской голос произносил текст рекламы о продаже серебряных и золотых украшений в Народном гастрономе. Рядом с ними женщина долго шелестела полиэтиленовым пакетом, а двое проезжающих говорили о чем-то своем, нисколько не стесняясь присутствием пассажиров. Беседующие монотонно повторяли одни и те же слова, перемежая их словом «короче». Вера шепнула Нине: «Они скоро могут выйти». Но те не выходили.

Вошел молодой мужчина с черной квадратной сумкой. У него тут же заиграл телефон. Мужчина долго отыскивал его в недрах своей сумки, а телефон все играл и играл, пока наконец нашелся. Мужчина бодро заговорил на весь автобус, как у себя в кабинете. Когда он закончил, рядом прорезался звук барабана в наушниках у юной девушки.

   Наконец подруги приехали. На дорожке около дома взвизгнула машина, за спиной прогремел грузовик. В подъезде грохнула дверь, потом загудел и грохнул лифт. В квартире гудел холодильник, вскоре легко загудел компьютер, ради которого Нина приехала к Вере.

Громко тикали большие часы в прихожей. Зашумел чайник, за дверью гудел лифт. Где-то за дверью залаяла собака. Слышно было, как внизу хлопает входная дверь: так высоко – и все-таки так слышно.
 Маленькие девочки в пионерском лагере после войны.
Роза говорила горячо, сбивчиво:
-    Я сначала удивилась, что такое большое принесли Марине из дома. Начала с маленького мешочка. Посмотрела, что в нем. Там оказалась железная ложечка. Я так удивилась. У нас дома только большие деревянные, все  искусанные. А зачем нужна маленькая да еще железная? Ею что ли драться? Я стукнула себя по лбу – было больно. Неужели Марину так бьют? Но тут я подумала, а что же   спрятано в большом мешочке. Он такой приятный, гладкий. Я его осторожно вынула, когда все днем спали, и развязала. Там внутри была банка. Стеклянная. Тяжелая. Сверху завязана тряпочкой. Я ее развязала. Я развязала осторожно, чтобы не запачкать постель. Я развязала – а там было что-то темное, сверху немного жидкое. Я ложечкой его попробовала – так вкусно!…
     Все завыли.
- Потом я попробовала поглубже – там были ягоды, черные, кислые и сладкие. Так вкусно! Да если бы попробовали, то ни за что не оторвались бы…Что вы воете! Я же не знала, что это так вкусно! Я осторожно все съела и облизала края банки и ложечку, они стали чистыми. Тогда я увидела, что на банке наклейка, написано: варенье из черной смородины. А я никогда не ела варенье из черной смородины и черную смородину не ела, и не знала, что она такая вкусная.
- А о нас всех забыла? Мы тоже никогда не пробовали варенья. Мы тоже не знаем, что такое смородина…Бессовестная. Гнать ее из отряда! Ни о ком не подумала.
- Но это же мое варенье! – пискнула Марина.
- Но ты могла и не знать, что оно такое вкусное. А Роза узнала и никому не предложила…Самоедка – вот как это называется, Теперь мы тебя так и будем звать: самоедка.
- За что!.. Да если бы вы попробовали, вас бы за уши не оттянули, как моя бабушка говорит.
- А мы теперь никогда не попробуем! – заголосили девочки…
И такой горький плач разлился по палате. Вожатая  не знала, что делать. Она начала подходить к каждой кровати и спрашивать:
- Вот ты о чем плачешь?
- Как о чем? У Марины такая мама красивая… У нее белые перчатки и красивый зонтик. Марина говорит – от солнца. А моя мама и под солнцем и всегда без зонтика метет двор. Ей положены резиновые перчатки, а не выдают. Сказали: и так обойдешься, не больно барыня. А у Марины мама, значит, барыня. И Марина не выходит в дождь во двор, а я выхожу, потому надо собирать в охапки мокрые листья, когда мама метет их метлой, иначе эти листья забивают сливной колодец, и вода в него не попадает, а разливается по двору, и домком очень ругается и грозится выгнать нас из дома, ведь мы живем в комнате для дворника. Почему так? Ведь говорят, что мы все равные. И  в мороз мы с мамой разгребаем сугробы,  и всегда мама на улице, и у нее нет красивого зонтика, а у него еще на конце такие складочки, маленькие, при ветерке они приподнимаются и взлетают, как крылышки. Почему у Марины такая красивая мама, а у меня нет?
- Главное – душа. Твоя мама тоже очень добрая.
- А варенье мне не привезла. И дома нет варенья. Ягоды дорогие. И сахара нет. Только немного сахарина. Мама прячет его для меня, когда заболею.
Вожатая очень надеялась, что пока она поговорит с одной девочкой, успокоятся другие, но эти маленькие разговоры пробуждали другие темы. Заслышав всхлипывание в другом конце спальни, молодая Шурочка шла туда, присаживалась на край кровати, хотя это не положено, и гладила по головке, спрятавшейся под одеяло. Девочка тихо плакала, но содрогалась всем тельцем. Не дожидаясь вопроса, она заговорила:
- Моя мама тоже всегда на улице, только она говорит, что она мужик. Она носит толстые штаны и «кошки».
- Кошки? Зачем кошки?
- «Кошки» – это железные круги на ногах. Мама электромонтер, лазит по столбам, она «кошками» цепляется за столб и меняет лампочки, если где перегорит или хулиганы разобьют. Она коротко стрижется и курит папиросы. И еще пьет вино… белое. Говорит: мужик – и жизнь мужицкая. И папы у меня никогда не будет. Папе не нужны мужики.
И она затряслась от тихого плача.
Вожатая гладила-гладила ее по плечикам и ничего не могла сказать. Потом все же сказала:
- Ты учись получше, старайся, вырастешь – получишь хорошую профессию, начнешь зарабатывать, маму станешь кормить, мама перестанет лазить по столбам. Она ведь тебя кормит.
Тут заголосила другая:
- А меня отец кормит… Без мамки… Мамка умерла, и он теперь поминает ее каждый день – водку пьет. И забывает мне еду варить. А мне нельзя подходить к электроплитке, она неисправная, новую купить дорого, да отец с ней справляется, но вечером забывает, что я есть хочу. Сразу свалится и уснет.  Так-то и ничего, я горбушку погрызу, я люблю горбушку. Но мамку хочется. Она бы мне тоже варенье сварила и ягоды нашла бы.
Плач усилился. Он разливался по спальне, как талая вода. Молодая вожатая металась то в один конец, то в другой.
- А ты что плачешь? У тебя красивая мама. У нее наверное есть красивый зонтик.
- У меня много пап, а я хочу одного.  От них пахнет по-разному. А я хочу, чтобы пахло одинаково. А мама говорит, что это хорошо, когда много пап. Один папа нам комнату дал, другой даже телефон провел, ни у кого нет, а у нас есть. Когда он к нам идет, он звонит.  Один папа мне купил путевку сюда. У него отпуск, а я этот месяц буду здесь, чтобы не слышать его запах. А врач сказала, что от запахов у меня может быть астма, и меня положат в больницу а потом сдадут в приют, где нет ни одного папы и нет никаких запахов. А я не хочу в больницу, не хочу в приют. Хочу варенья, а Розка все съела.
- А еще пионерка! – низким голосом сказала Надя. – Надо было всем предложить по ложечке. Каждому хватило бы попробовать.
- Но это мое варенье, – пискнула Марина. Она вдруг представила себе, что каждая девочка подходила бы к ее баночке и облизывала ее ложечку. – Это моя баночка, это моя ложечка!
- Было…Было твое, пока Розка не залезла. И зачем она вообще посмотрела на твою полочку? У нее своя полка. Зачем на чужое смотреть? Врезать надо этой Розке. Всех перебаламутила.
- Да? – возмутилась Роза. – А Марина бы тихонько съела все свое варенье одна, и мы бы не узнали. Это она поступила нечестно, что скрыла, что у нее такое вкусное варенье. Это она единоличница.
- Во! С больной головы на здоровую, - возмутилась вожатая.- Уж ты, Роза, помалкивай…
Тут  Поля как вскрикнет:
- А что это ты, Марина, все мое да моя! Ты ведь пионерка! Ты должна всем делиться! Это ты виновата, ты толкнула Розку на кражу. Почему ты не предложила всем нам попробовать твое варенье? Мы бы по ложечке всего взяли, и тебе осталось бы. А ты и теперь твердишь: мое, мое…Тебя наказать как единоличницу.
- А моя мама приводит разных пап, а они ничего не приносят… Она их кормит, а они говорят ей: спровадь девчонку-то… Она меня и спровадила сюда. Говорит, дорогая путевка, но надо девчонку спровадить.
- А моя мама фотограф, она говорит, что работа у нее мужская, потому что слово мужского рода, и после работы можно немного вспрыснуть. Она пьет вино… белое. Потом укладывает меня спать. А мне не хочется еще спать, но надо. Мама говорит, мужики все в поле спят непробудным сном, и мы с ней будем спать самым крепким сном. Но сама она уходит. Не спит. А в поле – это значит, они на войне погибли. Нет больше мужиков, поэтому у мамы мужская работа.
- Да, девочки, - сказала вожатая, - мужчины старшего поколения не вернулись домой. Их заменили женщины, ваши мамы, они много  трудятся, они устают, а вы должны им помогать. Поэтому не надо плакать, а надо всем лечь на правый бок, обе ладони соединить, как всегда, положить их под правую щеку и закрыть глаза. В виде исключения сегодня я вам расскажу сказку. Только когда все закроете глаза.
И она начала тихим-тихим голосом.
-   В зеленом-зеленом лесу тихо и тепло. Солнышко светит где-то очень высоко, его лучи не проходят через кроны деревьев, а свет рассеивается мягкими теплыми волнами. Ветерок такой легкий, такой тоненький, чтобы только переносить запах от одного дерева к другому. Запахи мягкие, нежные. Птички им очень рады. Лисичка вылезает из норки, нюхает воздух и улыбается. Даже ежик, всегда хмурый, распрямляется и дышит полной грудью. И у нас сейчас в палате так хорошо, так тихо, что я не уйду, а сяду рядом с вами и буду так сидеть, а вы спите да спите себе. Так хорошо.
Наутро она позвонила отцу Марины. Она сказала, что его дочь переполошила весь отряд своей банкой варенья, и надо поговорить. Он сразу приехал и привез большую коробку конфет – угостил каждую девочку и вожатую тоже. Он сказал ей, что недооценил роль коллектива.

Голос
Настя осторожно заглянула в соседскую комнату. Там была только одна девочка, 10 лет, и Настя позвала ее:
- Оля, не хочешь зайти ко мне?
Оля знала, зачем ей надо идти к соседке: Настя сейчас ляжет на свою большую с провисающим матрасом кровать, заложит руки за голову и будет слушать, как Оля, встав у подножия кровати, начнет читать стихи.
Настя работает весовщицей - в сарае, темном и сыром, где на огромных весах взвешивают тяжелые вещи. Оля не знала ничего об этих вещах, ей они были не интересны, как и Насте, видимо, но она понимала: Настя там отбывает время ради получки, а удовольствие у нее одно – слушать стихи.
Она говорила Оле:
- У тебя голос чистый, звонкий, ясный, как утром, когда заранее выйдешь и не спешишь на трамвай, а идешь себе медленно, а воздух такой свежий, так все чисто вокруг, так спокойно. Днем будет жара, а сейчас прохладно и уже светло. Жаль, я не запоминаю твоих стихотворений. Я ведь только твой голос помню, он звучит во мне. Но некоторые я помню:
Утро красит нежным светом
      Стены древнего Кремля.
Я иду и думаю: как хорошо сказано: нежный свет. Утром он нежный. А Кремль, наверно, очень красивый, я там не была и не буду, но все равно хорошо, что он такой красивый и особенно утром. Ты читай.
Настя не любила песни. Она считала, что для песни слова не важны, они только держат мелодию. А мелодия очень душу бередит – ну ее. А в стихах все слова понятны. И в стихах слышен голос. Она говорила Оле:
- Прочитай еще про бурлаков.
И Оля читала:

-     Выдь на Волгу – чей стон раздается
- Над великою русской рекой?
- Этот стон у нас песней зовется -
- То бурлаки идут бечевой.
Ах, как хорошо! – вздыхала Настя, повторяя: бурлаки идут бечевой…И куда они идут и зачем – она знала: они тянут корабль или баржу, но ей не хотелось об этом думать, она представляла, что они идут куда-то вдаль, крепкие, сильные мужчины, тесно связанные  толстым канатом, идут медленно, очень медленно, и поют, прямо как говорят…Настя закрывала глаза – она тихо плакала.
Потом шел Мороз-воевода с дозором, где Дарья стояла и стыла в своем заколдованном сне. Тут Настя даже приподнималась, а потом снова ложилась – у нее болела спина от грузов. На работе мужики запрещали ей самой поднимать их грузы, но она была нетерпеливой, вот и сорвала себе спину. Теперь надо выпросить у столяров две доски, одной на кровать не хватит, положить их на кровать, поверху, конечно, покрыть чем-то тонким, так легче спине лежать.
Настя любила про Дарью и объясняла Оле:
- Почему Дарья замерзла? Потому что заснула. А почему заснула? Ведь ее детки дома ждали. А все голос! У Мороза был голос такой – как у настоящего мужчины. Не как у наших мужиков.
Они добрые, они жалеют Настю, кричат ей:
- - Не хватайся, сам положу на весы! – но голоса у них такие жесткие, грубые, что она скорее что угодно куда угодно понесет, только бы не слышать этих окриков.
- А настоящий мужской голос я слышала один раз в жизни. К нам пришел новый директор завода. Он прямо как воевода обходил все владения, все цеха и к весовой подошел. Я как услышала (еще в сарае) его голос, сердце так и замерло. Он вошел в открытые ворота и сказал:
- Как темно…Да, я понимаю, окно здесь не положено, здесь склад, но необходимо усилить освещение…Да тут девушка работает! Тем более…Давайте знакомиться.
Настя от робости задрожала и убежала в угол. Мужики захохотали.
- Она у нас еще маленькая и начальства боится.
-   Да я вроде не страшный, - сказал с улыбкой директор, и все ушли.
А у Насти весь день в ушах звучали его слова: усилить освещение… я вроде не страшный…Он шел дальше и что-то говорил. Она не слышала слов, а только голос, и пошла бы за этим голосом куда угодно, не спросив куда и зачем. Но он не звал. Нет, он звал – в ее душе. Он жил в ее душе как камертон. Теперь она знала, какие в жизни бывают настоящие голоса. Только где же его дождешься?
- У тебя, - говорила она Оле, - голос утренний, ясный, чистый, а у него – вечерний, низкий, прохладный и непрерывный…как это объяснить… наши мужики говорят как – извини – лают. Они говорят рваными словами: положь! Не трожь! Брось! Дай сюда. А он говорит плавно как поток, как твои стихи. Почитай еще вот эти…
И Оля читала, пока Настя сама не останавливала ее:
- На сегодня хватит. У тебя ведь много дел. Сегодня – я знаю – музыкальной школы у тебя нет – а то бы я не позвала. Учись, учись. Еще какие стихи найдешь, приходи почитай. Ты и по книге читай, мне ведь все равно. А на пластинке, которую ты мне дала, мужчина читает неплохо, но очень завывает. Сама послушай… или ты так помнишь? Редеет облаков летучая гряда. Редеет – это как? Рыдает? Он так читает, что кажется, надо сказать: рыдает облаков летучая гряда. Рыдает – потому что прольется дождем скоро, вот и рыдает. А он – редеет. Как это –редеет? И он так подвывает, а говоришь – знаменитый. Знаменитые они тоже разные бывают. Ты эту пластинку забери, а если найдешь другую – принеси, послушаем.
- Голос – великое дело. Да где ж его возьмешь?


Тишина

   Когда пили чай, вдруг услышали тишину. Тишина была полной. Абсолютной. Ничто не гремело, не шумело. Они замерли. Они даже не глотали чай. Так было довольно долго, пока опять не включился холодильник. Они вздохнули и враз сказали: «За город».

   Они уехали. Стояло лето, уехать было легко. Пора отпусков – какие проблемы. Вера уехала в подмосковную деревню. На самом деле то было уже не Подмосковье, а Тверская губерния. В деревне жила одна баба Нюся и ее белая лошадь. Баба Нюся утром и вечером проезжала на ней по пустой деревенской улице, и топот раздавался, как в фантастическом фильме. Кроме этого, весь день тишина была полная. Не было даже кур и петуха. Даже птиц не было почему-то. Наверно, они жили в лесу, а в деревне им нечего было делать. Вера легко погрузилась в эту тишину. Она спала и ела. Ела и спала. Продукты привезла с собой, а кое-что купила у бабы Нюси. В первые дни она не ходила даже и к бабе Нюсе. На пятый день она навестила ее. Потом она проводила с ней вечера. Они почти не говорили.

Дни стояли долгие. Вечера тихие, мягкие. Воздух ясный, теплый. Радио не было. На восьмой день Веру посетила мысль: а вдруг они с бабой Нюсей остались одни? Одни во Вселенной? Она отогнала эту мысль, но мысль не уходила. Она спряталась и появилась вечером. Вера не высказала ее как явно ненормальную.
Утром обычный стук копыт белой лошади произвел на Веру тревожное ощущение. Баба Нюся проехала и скрылась. Но тут в небе появился самолет! Самолет! Он летел в сторону Москвы! Неужели началась война?

Вера в ужасе покидала в сумки свои вещи и бросилась к машине. Она стремительно выехала из пустой деревни и остановилась только у железнодорожной станции. Она выскочила из машины и скупила все газеты. Лихорадочно листая, убедилась, что о войне ни слова, она подумала: не успели газеты! Самолеты летели только что! Ужас охватил ее при мысли о дочери и внучке. Она помчалась в Москву. Как безумная, ворвалась домой. Там никого не было. Кинулась на работу. Там ей сказали: «Ты словно с цепи сорвалась».

   Нина уехала в монастырь. Он находился около небольшого украинского города на острове. Она устроилась жить рядом с монастырем у знакомой женщины на хуторе. Кроме них, не было никого. Хозяйка в 4 утра уходила в монастырь на службу. Нина спала до литургии. Просыпалась в состоянии полного отдыха, даже растворения в тишине и покое. Медленно вставала, выходила из избы.

В природе было тихо и ясно. Небо было безоблачным. Солнце было нежным. Нина привезла с собой целый чемодан блузок, чтобы ежедневно, как в Москве, надевать свежее белье. Но к вечеру первого дня блузка оказалась чистой, без тени на воротнике. Какой же здесь чистый воздух! Собираясь к причастию, Нина надела другую блузку только из принципа: прежняя была совершенно свежая.

   После службы они с хозяйкой возвращались домой на хутор, обедали и отдыхали. Вернее, отдыхала Нина, а матушка читала вслух Евангелие и Псалтирь. Потом она шла на огород. Там росли подсолнухи в рост человека. Их сдавали на маслозавод и получали подсолнечное масло. Этим все были довольны. К пяти часам они шли к вечерне. В монастырском храме почти никого не было. Монахини были на сельскохозяйственных послушаниях. Летний день год кормит. Только где-то наверху тихо монотонно звучал женский голос: неусыпная Псалтирь с поминанием имен о здравии и о упокоении.

Нине повезло: ее на вечерне назначили церковницей. Она должна была следить за свечами. Больше следить было не за чем. Домой возвращались поздно. Было совсем темно и немного влажно. Ведь река рядом. Ее переходили по узенькой дамбе. Дома ужинали при свете свечи. Электричества нет ни на хуторе, ни в монастыре. Хозяйка ложилась спать на диване в большой комнате, почти не раздеваясь, а Нина – в горнице, на высокой кровати с периной и с лампадкой перед иконой в изголовье. Тишина была такая, что Нине казалось: стены и потолок укутаны ватой. В огороде днем тоже не было никаких звуков. Даже птиц не было. Хозяйка сама обратила внимание Нины на то, что птиц нет в округе: чтобы не мешали монастырской тишине. После обеда Нина сидела в огороде, закинув голову, и следила за огромными белыми облаками, и ей казалось, что она плывет вместе с ними.
   Десять дней пролетели как один день.

   В Москве она вышла из вагона, поставила чемоданчик у ног и невольно зажала руками уши. Сын бежал к ней навстречу, он сказал: «Тебе сейчас трудно. Ты была в раю, а здесь ад. Закрой глаза, я тебе проведу, машина у входа».

   Дома она не включала ни радио, ни телевизор. Она рассказывала: «Там не чувствуешь, что с тобой что-то происходит. К тишине привыкаешь незаметно. Видимо, это наше естественное состояние. Начинаешь понимать перемену только при выходе из монастыря. В вагоне я думала: шум – от поезда. Но на вокзале не было шума от колес, а стало просто страшно от чего-то, от общего состояния взвинченности, что ли». До выхода на работу было еще два дня. Она вошла в привычную колею.
   На работе ей сказали, что она помолодела на десять лет.

 Чашка
«Наташа, как это ты разбила мою любимую чашку?» – строго, но не обиженно спросил муж.
Жена тут же ответила: «Что ты! Что ты! Во-первых, никто ее не разбивал, во-вторых, она сама разбилась, в-третьих, она была разбита давно».
Муж сказал: «Повтори, пожалуйста, я не смогу сразу запомнить. Я сейчас запишу все твои женские аргументы, чтобы впредь не спрашивать, а просто читать сегодняшний ответ».
«Пожалуйста, - обиженно ответила Наташа. –Не веришь и не надо. Подумаешь, чашка. Я понимаю, если бы сервиз, да еще мамин. А то…».

Сорока-воровка
Я стою в лоджии хорошим майским днем. Птицы мелькают в воздухе. Деревья нежно-зеленые. Но они уже все распустились, крона заслонила землю. Подо мной зеленое море. Оно колышется слегка, показывая, что живет. Вдруг слева от меня что-то черное метнулось в сторону. Смотрю: сорока-белобока тяжело взмахивает черными крыльями, взмахивает медленно почему-то, ее неудержимо тянет вниз, но она стремится в сторону, видимо, на ветку. Ей это не удается, она поворачивает голову, и в ее клюве сверкнуло что-то блестящее, и сразу оно, это сверкающее, выпало из ее клюва и упало на землю в густую траву за кусты.

Сорока стащила какой-то блестящий предмет. Часы? Украшение? Зеркало? Не видно было. Но кто-то скоро спохватится и начнет искать и думать, где еще искать, и не подумает о сороке и о том, что надо закрывать окно и дверь в лоджию. Да, наши сокровища – не только блестящие, но и невидимые глазом, - душевный мир – надо скрывать от зависти. Завидуют и крадут не только сороки.