Фил Робинсон. Медуза

(Совместно с Л. Козловой)

Мир узнал о скоропостижной кончине Джеймса Уэстерби из утренних газет за семнадцатое июня. Умер он в своем кабинете на Уайтхолле и, если расшевелить память людей, они еще, вероятно, вспомнят, что причиной смерти называли болезнь сердца, обостренную переутомлением на работе. Что касается прискорбности самого события, то ее признавали газеты любого политического толка.

Джеймс Уэстерби достиг бы высот, даже если бы не стал заместителем министра и одним из приятнейших ораторов Палаты общин. Родом он был из оксфордширских Уэстерби и, боюсь, на нем эта славная и древняя линия пресеклась. Среди предков значился «Сорвиголова» Уэстерби, известный революционер, и заместитель министра немало гордился своим сходством с этим героем давних времен, вызывавшим у Кромвеля лютую ненависть. Отец Джеймса Уэстерби завоевал прочное положение в литературном мире, и его сын обещал стать достойным своей родословной. Несмотря на молодость (Джеймс Уэстерби умер в тридцать девять), он уже прекрасно зарекомендовал себя на общественной ниве, и многие сочли его безвременную потерю национальным бедствием.

Для меня смерть Джеймса была личной трагедией. Я работал у него секретарем с тех пор, как он получил назначение на должность около полутора лет назад, но познакомился с ним еще выпускником университета, и нас двенадцать лет связывала близкая дружба, хотя он был несколькими годами старше.

Утром шестнадцатого июня я, как обычно, сидел за своим рабочим столом, расположенным между приемной и личным кабинетом Джеймса. Последней к нему заходила некая леди в черном платье и под густой вуалью, плохо запечатлевшаяся у меня в памяти. Заместитель министра уже отказал в приеме примерно десятку просителей, но, когда я передал ему визитку этой дамы, велел пустить посетительницу. Они провели вместе с полчаса. Покинула она кабинет, наверное, около одиннадцати, а чуть позднее половины двенадцатого туда вошел я и обнаружил Джеймса в кресле мертвым.

Как уже упоминалось, часть этих фактов — с более или менее вымышленными подробностями — была представлена почтенной публике утренними газетами за семнадцатое июня. Однако леди под вуалью нигде не упоминалась по той простой причине, что ни один репортер о ней не знал.

Примерно без четверти двенадцать я и несколько руководителей департамента сидели у меня в кабинете, ожидая прихода врача. Дверь в кабинет заместителя министра была закрыта. Видимо, швейцар из приемной покинул свой пост, воспользовавшись всеобщим смятением, ибо, проследив за взглядом собеседников, я увидел, что в дверях стоит уже знакомая дама под вуалью.

— Могу я еще раз повидать мистера Уэстерби? — осведомилась она.

— Сожалею, мадам, но он умер.

Она не ответила, а только обеими руками подняла вуаль, словно желая меня лучше видеть, чтобы понять, говорю ли я правду. Много я повидал красавиц, но равной ей не встречал никогда, и, вероятно, больше никогда не увижу. Подобные очи принадлежат миру грез. Возможно, в них смотрел сам Эндимион, но я даже не надеялся однажды увидеть такие на женском лице. Смутно помню, как она недоверчиво прошептала грудным, но очень мелодичным голосом всего одно слово: «Умер?».

— Да, мадам, скоропостижно скончался меньше часа назад.

Мы стояли недалеко от остальных. Не желая, чтобы нас слышали, она отошла к моему столу в дальнем углу комнаты, а я последовал за ней.

— Вы не помните, после меня к нему кто-нибудь приходил? — спросила она.

— Нет, мадам, после вашего ухода у меня не было повода заглядывать в кабинет мистера Уэстерби. А когда я вошел, он был уже мертв.

Она замолкла, потом…

— Прошу прощения, — нерешительно начала она, — надеюсь, меня не обязательно связывать с его смертью. Вы же понимаете, насколько мне будет неприятно, — на ее губах мелькнула слабая улыбка, — увидеть свое имя во всех газетах. Конечно, если начнется расследование, ради пользы дела я готова дать показания, но вряд ли сообщу что-то важное. Во время нашей встречи заместитель министра был здоров — вот и все.

Повисла еще одна пауза. Я тоже молчал.

— Если бы вы смогли оградить мое имя от упоминаний, я была бы вам очень признательна. — С этими словами она вручила мне визитку, извлеченную из маленькой черной сумочки, и добавила: — Надеюсь, вы позвоните и доставите мне удовольствие вас отблагодарить.

Я взял карточку и заверил, что сделаю все возможное. Дама снова опустила вуаль и вышла из комнаты. Визитка вызвала у меня теперь куда больший интерес, чем первая, которую я не глядя занес своему начальнику. На ней значилось:

МИССИС УОЛТЕР Ф. ТИЕРС,
Гресмер-Кресцент, 19, W.

Едва миссис Тиерс ушла, как явился врач, а спустя минуту и полицейский инспектор.

— Сердечный приступ, — объявил врач.

Инспектор задал мне несколько вопросов и решил, что в расследовании нет необходимости.

Думаю, сказав ему, что за час до смерти у заместителя министра не было посетителей, я действовал в достаточной степени безотчетно. Но и после, когда до меня дошло, что я сделал, совесть меня почти не мучила. Ведь я просто оказал любезность женщине. На моем месте, будь возможность, так поступил бы любой мужчина. Зачем миссис Тиерс страдать только потому, что Джеймс умер примерно в то время, когда она к нему приходила?

Вот почему на следующее утро мир ничего не услышал о леди под вуалью.

В течение месяца я вернулся в свои старые апартаменты в Линкольнс-Инн и попытался свести воедино разрозненные обрывки моих исследований в области права. Возможно, работа шла бы гораздо быстрее, уделяй я ей все внимание, но львиную долю моих мыслей занимало совершенно другое — миссис Уолтер Тиерс.

Миссис Тиерс была вдовой. Сразу после похорон друга, я ее навестил, и она приняла меня с восхитительным радушием.

Я стал часто к ней захаживать, но никогда не встречал в доме других гостей. Очаровательнейшая женщина, а живет в полной изоляции! У меня не укладывалось в голове, как такое возможно в фешенебельном лондонском квартале. Впрочем, подобное положение меня вполне устраивало.

Годам к тридцати пяти я остепенился, более или менее смирившись с мыслью, что никогда не женюсь. Умозрительно я всегда придерживался мнения, что долг каждого здорового мужчины перед собой и обществом — жениться до тридцати лет и принять на себя ответственность за семью. Жизнь холостяка — ущербное, в лучшем случае половинчатое существование. «Холостяк — неполноценный человек. Он схож с половинкой ножниц, которая еще не нашла пару, а потому и вполовину не так полезна, как обе вместе», — говорил Бенджамен Франклин. Мужчина получает возможность достигнуть зенита, только став главой семьи и неся на своих плечах бремя ответственности за других. В это я верю, о чем всегда во всеуслышание заявлял. Однако сам до сих пор не обзавелся семьей. Вот бы проснуться однажды утром и обнаружить себя женатым! И чтобы собственный дом, очаровательная и хозяйственная супруга, может, даже несколько детишек. Но все, что неизбежно предшествует этому состоянию, ужасно. Трудности выбора всегда отвращали меня от брака, тем более пред лицом явно неизлечимой неспособности серьезно в кого-то влюбиться.

Однако теперь я часто с удовольствием рисовал себе картину уютного дома, где прекрасные черные очи улыбались мне за столом по утрам и ловили мой взгляд вечерами, когда я отрывался от чтения в нашей библиотеке.

По сути, это была любовь… иногда. Однако порой, анализируя собственные ощущения, я чувствовал странное недовольство собой, странную раздвоенность. Особенно часто это случалось после визитов к миссис Тиерс, они накладывали определенный отпечаток. Покинув ее дом, я неизменно задавался вопросом: действительно ли я люблю ее так, как мужчина должен любить женщину, которой собирается предложить руку и сердце? Миссис Тиерс заполняла все мои мысли днем и большую часть сновидений ночью. Эти очи… они меня преследовали. В ее присутствии я чувствовал себя беспомощным — пьяным — слепым фанатиком, поклоняющимся своему божеству. Все мое существо переполняла нежность. Я томился от желания подойти к ней ближе, коснуться, приласкать. Плотское влечение было сильнее меня.

Однако уже через четверть часа после прощания, меня снова посещали сомнения: действительно ли это та любовь, которую муж должен чувствовать к жене? Полная потеря индивидуальности, подчинение другому… неужели ничего не изменится за дни, недели и месяцы постоянного партнерства? За годы супружеской жизни, со всеми ее испытаниями и невзгодами? А если изменится, мое «я» даст о себе знать и увидит в ней недостатки, что тогда?

Впрочем, меня привлекала в миссис Тиерс не только красота. Напротив, мало кто из женщин столь сильно впечатлял меня своим интеллектом.

Но больше всего меня очаровывали ее поразительное самообладание и сдержанность. Миссис Тиерс хорошо себя понимала и обо всем имела собственное мнение, при этом умудряясь не казаться мужеподобной или слишком деловитой. Казалось, она была попросту неспособна утратить эмоциональное равновесие.

Вообще-то, миссис Тиерс была очаровательна. И тем не менее, хоть я не находил в ней недостатков, с какой бы стороны ни смотрел, на меня постоянно накатывали сомнения, как только мы расставались. Сомнения столь же мимолетные, сколь и постоянные. Через час, когда я сидел в полном одиночестве у себя в комнате, ее очи преследовали меня снова.

Я никогда не заговаривал с ней о своей любви, но она наверняка читала ее в моих глазах сотни раз, и, похоже, не возражала против пылких взглядов.

Прошло уже пять месяцев с тех пор, как я вернулся в Линкольнс-Инн, и как-то мрачным декабрьским днем я сидел у себя в кабинете. Если бы я читал, зажег бы газ, но для того, чтобы мечтать о ней, света хватало, и для того, чтобы видеть в тени от книжного шкафа ее глаза — тоже. Мой единственный помощник отлучился на час, и я грезил без помех, пока шорохи за дверью не вернули меня к действительности. При более ярком свете клиент решил бы, что застиг меня за работой, и, желая выглядеть деловито, я потянулся к спичечному коробку, но не успел. Дверь распахнулась сразу после стука, и через несколько секунд в комнату ввалился человек на костылях: мужчина, и калека, больше я ничего не разглядел.

С видимыми усилиями он преодолел половину комнаты. Затем, стоя на одной ноге, прислонил костыль к стене и тяжко плюхнулся в кресло за несколько шагов от меня, а я безмолвно смотрел, желая оказать ему помощь, но не зная, как ее предложить.

После короткого молчания он заговорил: просто произнес мое имя. Не вопросительно, а словно давая понять, что меня знает и пришел по делу именно ко мне. Я кивнул в ответ и с сухой деловитой учтивостью спросил, чем могу быть полезен.

Мужчина молча сел напротив меня и окна, откуда лился в комнату скудный свет, и я впервые смог рассмотреть его лицо. Отнюдь не старик, вероятно, даже моложе меня, черты приятные, когда-то был привлекательным и, вероятно, до сих пор бы считался красивым, если бы не глубокие морщины горя и боли. Тело тоже, когда он сидел, выглядело крепким и здоровым, разве что легкая одеревенелость позы намекала на недуг. Наконец он заговорил — торопливо, резким и каким-то лихорадочным голосом.

— Благодарю, ничем. Вы никак не можете мне помочь. Это я пришел, чтобы кое-что сделать для вас.

Я признательно кивнул.

— Я пришел вас предостеречь, — все так же торопливо продолжал он, беспокойно ерзая в кресле, словно должен был сказать нечто неприятное и желал поскорее с этим покончить. От странного голоса и манер, а еще от напористости — почти свирепости — взгляда моего гостя, мне стало не по себе. Закрались сомнения в его здравомыслии, и я пожалел о недостатке света в комнате и отсутствии моего помощника.

— Я пришел вас предостеречь. — Он подался ко мне, и я заметил, как нервно дрожат его руки. — Вы влюблены в нее, — торопливо и решительно продолжал он, — в миссис Тиерс. Нет-нет, не отрицайте. Я знаю, знаю, и, небом клянусь, я сделаю все, чтобы вас спасти.

Посетитель тяжело дышал, явно подыскивая слова в сильнейшем душевном волнении.

— Миссис Тиерс не женщина и не человек. — Он еще больше подался в кресле вперед и простер ко мне руки. — Да, я знаю, как она красива, как беспомощны перед ней мужчины. Мы с ней знакомы шесть лет, и это из-за нее я стал таким. Вы сочтете меня сумасшедшим. Скорее всего, уже считаете. Ничего удивительного. Что еще вам остается? Какой-то незнакомец заявился к вам в контору и утверждает, что в наш прозаичный девятнадцатый век еще существуют создания, которые вовсе не люди… и наделены сверхчеловеческими свойствами, и одно из этих созданий — ваша любимая.

Он стал спокойнее, серьезнее, и говорил почти рассудительно, как человек, который пытается лишь убедить, но в душе уже потерял на это надежду.

— Вы сейчас смеетесь надо мной, а может, жалеете, но Господь свидетель, я говорю правду… хотя, как может Он быть всемогущим, если позволяет этой твари жить? Говорю вам сэр, знакомство с нею смерти подобно. Не поверите — вас постигнет участь еще хуже моей… как мужа миссис Тиерс, который умер у ее ног здесь, в Лондоне, как того американца, который умер, сидя с ней за столиком кафе в Ницце… лишь небеса знают, скольких еще она погубила.

Конечно, я не сомневался в безумии незнакомца, но его искренность — сила убежденности, с которой он говорил — странным образом меня тронула. Несомненно, бедняга всему этому верил.

— Прошло шесть лет с тех пор, как мы с ней впервые повстречались. Это произошло в Гавре, во Франции. Я случайно сел за соседний столик у «Фраскати» и сразу влюбился. С ней был тот американец. Я последовал за ней в Канны, в Трувиль, в Монако. Куда бы она ни направлялась, американец следовал за ней. В их отношениях не было ничего неподобающего, но он всюду за ней ходил, как и я, просто, в отличие от меня, был с нею знаком. И я знал, или, по крайней мере, думал, что пока они вместе, у меня нет ни единого шанса ее завоевать. Американец ее явно боготворил, и она, похоже, была к нему неравнодушна, ведь он был красивым малым. Ридинг, так его звали. Я наблюдал за ней издалека в надежде, что однажды пробьет мой час.

Он пробил в кафе «Ройял», и никто, кроме нее самой, не заметил, как это случилось. Внезапно миссис Тиерс выбежала из-за углового столика, где они сидели, и позвала на помощь. Вокруг столпились все официанты и посетители. Американец умер… умер прямо за столиком. Голова была задрана, глаза смотрели в одну точку, будто его внезапно что-то испугало. Причиной смерти сочли сердечный приступ. Сердечный приступ!

Почти стемнело, и он придвинул кресло ко мне. В тусклом свете из окна я хорошо видел его изможденное лицо и лихорадочно горящие глаза.

— Тогда я и свел с ней знакомство, — продолжал он, помолчав. — Я приклеился к ней, как тот американец, и три месяца полагал себя самым большим счастливцем Европы. Венеция, Флоренция, Париж, Лондон — я не отлучался ни на шаг, день за днем. Она меня вроде бы любила. Как же я гордился тем, что она рядом, когда нас видели вместе в Буа и Гайд-парке! Потом она на месяц остановилась в Оксфорде, и я, с ее позволения, каждое утро заезжал за ней в гостиницу «Митра», что неподалеку от университета. Под тенью его серых стен и во время прогулок по ухоженным аллеям и садам лицо моей любимой словно обретало новую, более одухотворенную красоту, сочетаясь с живописностью места. В одном из таких мест, галереях собора Крайст-Черч, когда мы на минуту остановились отдохнуть, я признался ей в своих чувствах и попросил стать моей женой.

Голос незнакомца звучал очень печально. От былой резкости ничего не осталось, и, когда он вспоминал — или только грезил? — о сладких днях своей влюбленности, в его тоне, скорее, проскальзывало сожаление, чем гнев.

— Она не отказала, но и не согласилась. А я был счастлив, как идиот, — счастлив целых три дня — до того вечера в аллеях колледжа Магдалины, когда буквально за десять минут из здорового, сильного мужчины превратился в развалину, которую вы перед собой видите.

Сожаление исчезло без следа. Его голос снова звенел от ярости.

— Мы сидели на скамье в так называемой аллее Аддисона. Я настаивал на более определенном ответе. Она словно не слышала, будто я был пустым местом, просто откинулась на спинку скамьи, уронила руки на колени и вперилась своими огромными, погибельными очами в даль за лугом. Охваченный страстью, я сжал ее руки и взмолился об ответе. Наконец она повернулась ко мне. Я встретил ее глаза…

Голос моего посетителя сорвался, он замолк, закрыв лицо ладонями. С минуту, а то и больше, мы тихо сидели в сумерках. Затем он снова поднял голову и медленно, равнодушно продолжал:

— Когда я заглянул ей в глаза, они выглядели потухшими, как будто она меня не видела или смотрела сквозь меня. Но постепенно ее глаза начали меняться. В их глубине разгоралось пламя. Зрачки расширились, стали черными и сверкающими… никогда не видел, чтобы глаза так блестели. Что это было? Любовь? Я наклонился еще ближе и вгляделся в них пристальнее. Теперь ее глаза пылали. Глядя в них, я потерял связь с действительностью. Это было словно обморок. Я смутно осознавал, что теряю способность двигаться, говорить, думать. Эти очи… они меня засасывали. Я как-то понял, что должен стряхнуть наваждение, но ничего не выходило. Я был бессилен, а она… она словно пожирала саму мою жизнь. Иначе не скажешь. Я онемел и, хотя пытался заговорить, не мог даже пошевелиться. Затем сознание начало меня покидать. Я оказался на краю — один лишь Бог знает чего — но тут мои уши уловили хруст гравия.

Кто это шел, я не знаю. Не помню, сколько так просидел. Помню только, что она поднялась, не говоря ни слова, и покинула меня. Способность ходить вернулась ко мне только к вечеру. Солнце уже спряталось за стенами колледжа, и на аллее было темно. Почти не соображая, я на ватных ногах как-то выбрался за ворота и поднялся по Хай-стрит к гостинице «Кларендой», где снимал номер. На следующее утро я проснулся таким, как сейчас… калекой, паралитиком на всю жизнь.

Весь этот безумный рассказ я слушал, как завороженный. Если рассматривать его как образчик драматического красноречия, он был поистине бесподобен. Когда незнакомец закончил, я подумывал встрять с какой-нибудь банальностью, но в моем тогдашнем состоянии ничего не приходило на ум.

Он первым нарушил тишину:

— Тиерс, несчастный дурак! Я предостерегал его, как сейчас вас. Она вышла за него через два года и за две недели свела его в могилу. Он умер в их особняке на Парк-лейн… умер от сердечного приступа! Сердечного приступа!

Тут я невольно подумал о Джеймсе Уэстерби.

Мой посетитель собирался что-то добавить, но с лестницы за дверью донеслись шаги, дверь отворилась, и на пороге застыл мой помощник, потрясенный темнотой.

— Входите, Джексон, — пригласил я, давая знать о своем присутствии, — и, пожалуйста, зажгите свет.

Мой посетитель с гримасой боли поднялся и взял костыль.

— Я рассказал все, что имеет прямое отношение к делу, — произнес он равнодушным тоном клиента, обратившегося к своему адвокату, — а вы, безусловно, поступите так, как сочтете нужным.

Джексон, собиравшийся зажечь газ от горящей спички, придержал для незнакомца дверь, и тот, молча, заковылял прочь. Лишь когда он скрылся из виду, я понял, что так и не узнал его имени.

— Джексон, вы раньше видели здесь этого джентльмена?

— Не припоминаю.

Возможно, мне бы стоило встретиться с незнакомцем еще раз.

Но мои мысли уже снова обратились к ней. Этот человек явно был душевнобольным, так что я счел его историю нелепой. Однако по дороге домой из конторы меня не покидало видение — ее очи, пылавшие огнем, который он в них когда-то зажег. И правда, что за очи! Просто чудо, не оторваться! И вместе с тем до чего же просто представить, как они, расширяясь, затягивают тебя в омут, и ты в конце концов тонешь.

В тот день я не надеялся снова увидеть миссис Тиерс, поскольку часть утра «помогал ей делать покупки» и рассчитывал, что завтра вечером поведу ее в театр. После одинокого ужина в ресторане, я поднялся к себе в комнаты, чтобы скоротать вечер, предавшись сну.

Рассказ незнакомца ни в коей мере не повлиял на мои чувства к ней. Вообще-то, я о нем почти не думал, разве что жалел того бедолагу и строил догадки. Кто он? Возможно, он ее любил, и любовь свела его с ума? Стоит ли мне рассказать миссис Тиерс о его визите? Вероятно, это причинит ей боль, оживив неприятные воспоминания, но с другой стороны, хотелось бы узнать об этом калеке больше.

Тем не менее, я не находил себе места. В тот вечер собственная квартира казалась мне еще более одинокой и неуютной. Около девяти часов я не, выдержав, надел шляпу и пальто и вышел на улицу.

Ночь стояла холодная, слякотная, без намека на луну или звезды. В тумане свет уличных фонарей казался размытым и неровным.

Я непроизвольно повернул на запад и, разумеется, направился к Гресмер-Кресцент, но безо всякого стремления заходить в гости, а с тоской влюбленного, желающего оказаться ближе к предмету своих воздыханий. Я прошел мимо ее дома по противоположной стороне улицы. В номере девятнадцатом на первом этаже было большое эркерное окно и, когда я приблизился, штора с узкой его стороны приподнялась на несколько дюймов. Я смог мельком заглянуть в ярко освещенную, изысканную гостиную, с которой успел так хорошо познакомиться изнутри. Я надеялся заметить в окне миссис Тиерс, но на маленьком пятачке, видном через щель, не было никого.

Добравшись до конца Гресмер-Кресцент, я по соседним улицам описал круг и снова оказался перед домом миссис Тиерс. Теперь я приближался к нему с севера, и он выглядел темным, если не считать узкой полоски света по краю эркерного окна. Проходя мимо, я оглянулся на ту приподнятую штору и заметил кое-что занятное.

Пусть мимолетно, но на мгновение я увидел двоих: саму миссис Тиерс и знакомую мне служанку. Они стояли, наклонившись лицами друг к другу. Внезапно служанка всплеснула руками и резко, будто в припадке, опрокинулась назад. Миссис Тиерс метнулась к ней, словно желая подхватить. В этот миг ее скрыла из вида деревянная оконная рама.

Все произошло так стремительно, что я остолбенел, не веря собственным глазам. Неужели я это действительно видел? Больше похоже на сцену из спектакля или картинку из волшебного фонаря, чем на реальность.

Когда я пришел в себя, моим первым порывом было предложить им свои услуги. Но зачем? Девушка просто поскользнулась на вощеном полу, и, вне сомнений, они уже над этим смеялись. Врываться с признанием, что я шпионил, было бы с моей стороны неуместным нахальством. Я постоял под окном еще мгновение, успев увидеть, как миссис Тиерс быстро прошла по комнате туда и обратно, и вернулся к себе.

Следующим утром я во время завтрака получил записку:

«Приношу глубочайшие извинения, — писала миссис Тиерс, — что сорвала ваш вечерний поход в театр, но вчера у меня дома случилось ужасное несчастье. Моя служанка, Мэри — вы ее знаете — внезапно скончалась. Мы разговаривали, и вдруг она всплеснула руками и замертво свалилась к моим ногам. Сожалею, что приходится просить вас о прощении.
Искренне ваша, Эдит Тиерс».

Я пожалел, что вчера не позвонил в дверь, подчинившись первому порыву, и не предложил помощь. Конечно же, я отправился к миссис Тиерс сразу после завтрака.

К счастью, помимо нее, со мной собирались в театр только двое: Джон Брэдстрит и его жена. Мы были на достаточно короткой ноге, и я не боялся обидеть их отказом от планов. Итак, я написал миссис Брэдстрит записку, вкратце объяснил положение дел и вложил в конверт билеты, надеясь, что она воспользуется ложей, если захочет. Затем сразу же выехал в Гресмер-Кресцент.

Миссис Тиерс со свойственным ей спокойствием и самообладанием уже распорядилась обо всем необходимом и в моих услугах не нуждалась. И все же в течение следующих двух дней мы с ней часто, пусть и не подолгу, виделись. Правда, наши разговоры в основном сводились к будущей скорбной церемонии. Как выяснилось, у покойной не было родственников, и устройством похорон пришлось заниматься миссис Тиерс. Я сопроводил ее в церковь и на кладбище, а затем покинул у двери дома, удостоившись приглашения заглянуть вечером.

Я уже упоминал об удивительном самообладании и непоколебимой уверенности в себе, которыми была наделена миссис Тиерс. Эти качества добавляли еще больше очарования ее тонкому, серьезному лицу и никогда еще не восхищали меня так сильно, как в те дни, когда тень смерти висела над ее домом.

Вечером в день похорон она вела себя даже спокойнее, чем обычно, погрузившись в мечтательность, какую я уже не раз за ней замечал. В подобном состоянии она едва сознавала — или, скорее, не замечала — мир вокруг, и тот калека, когда описывал сцену на оксфордской аллее, говорил именно о таком.

Вероятно, мы с ней прониклись взаимной нежностью именно под влиянием событий последних дней, выдавшихся богатыми на переживания.

Как легко понять, мы волей-неволей осторожно общались на личные темы с самой минуты моего появления, когда наше приветствие свелось только к рукопожатию, причем обе стороны едва ли произнесли хоть слово. И хоть я не раз отчаянно порывался вести себя сухо и по-деловому, голос, вопреки стараниям, мне изменял, и кто бы из нас двоих ни заводил разговор, он невольно обрывался.

В конце концов, благодаря какому-то слову, оброненному миссис Тиерс, я получил возможность коснуться темы, которую прежде не осмеливался поднимать… ее покойного супруга. Не успел я одуматься, как с языка сорвалось:

— Я знаю, нынешнее соприкосновение со смертью для вас отнюдь не первое. Вы мне почти ничего не рассказывали о мистере Тиерсе.

— Да, — задумчиво произнесла она, — но рассказывать особо нечего. Мы были женаты всего несколько недель.

И тут я выпалил:

— Но что вам мешает снова выйти замуж? Почему бы нет? — Я пересел из кресла на диван рядом с ней. — Почему бы нет?.. Смею ли я надеяться?

Вместо ответа она ушла в себя, ее большие, наполненные слезами глаза обратились далеко в прошлое или в будущее… не знаю.

— Скажите мне, — настаивал я, накрыв ее руку на колене своей. — Скажите, смею ли я надеяться?

Миссис Тиерс не шелохнулась, не произнесла ни слова. И снова я обратился к ней с мольбою, после чего она наконец-то ответила, но совершенно невпопад:

— Вы когда-нибудь слыхали о Суде Любви?[1] В десятом или одиннадцатом веке его возглавляла виконтесса Эрменгарда Нарбонская.

Нет, я ничего не знал ни о Суде Любви, ни о виконтессе Эрменгарде, правда, впоследствии разыскал о них сведения.

— Тот суд постановил, что между лицами, состоящими в браке, истинная любовь невозможна[2], и с этим приговором согласился другой, более поздний суд, куда входила добрая половина европейских королев и герцогинь.

— Но вы же в это не верите? Прошло девять веков. Да и что королевы с герцогинями могли знать о любви?

— Я сама не знаю, верить этому или нет, — пробормотала миссис Тиерс, повернув ко мне голову с диванной подушки. Взгляд ее оставался до сих пор был странно мечтательным и отсутствующим.

— Нет, вы все-таки знаете… — Я порывисто наклонился вперед, и наши лица опасно сблизились. — Вы сами в это не верите. Вы знаете, что я всегда вас буду любить… иное попросту невозможно. И если бы вы позволили любить вас как свою супругу…

На ее губах мелькнула слабая, очаровательная улыбка, но ответа я так и не дождался.

— Любовь моя, — прошептал я, — Скажите хоть что-нибудь! Сделаете ли вы меня безмерно счастливым?

Но она по-прежнему не отвечала, только со слабой полуулыбкой откинулась на спинку дивана. Ее большие загадочные глаза заглянули в мои и словно бы сквозь меня. И тут, в молчаливом, тревожном ожидании, мне вспомнился рассказ того калеки. Неудивительно, что он поверил, будто эти очи его каким-то таинственным образом зачаровали… лишили воли и способности двигаться! И все равно я смотрел в них, а они — сквозь меня. Я позабыл о близости ее губ, позабыл, что держу ее за руку. Ее глаза… я думал только о них, видел только них. И вместе с тем думал только о том калеке и неосознанно его жалел.

Но каким-то образом я понял, что выражение ее глаз изменилось. Не знаю, когда я это заметил, но ее взгляд больше не был мечтательным и отсутствующим. Он стал предельно напряженным, полным огня, чуть ли не голодным.

Да, подумал я про себя (и, должно быть, улыбнулся), так незнакомец все и описывал. Вот почему ему показалось, будто в ее глазах вспыхнуло пламя. Они смотрят не в мои глаза, а сквозь них, в мозг, в душу. Мои глаза — лишь два стеклянных шарика на пути ее взгляда. Со странной благодарностью я понял, до чего точно описал ее тот, другой.

А ее глаза все расширялись, пока не стали в несколько раз больше моих, пока не заслонили для меня весь мир.

Случалось ли вам когда-нибудь в полутемной комнате приближать лицо вплотную к зеркалу, вглядываться в собственные глаза и видеть, до чего они ужасны, как все остальное прекращает существовать и вас затягивает в омуты зрачков? Так и я чувствовал, как все мое существо перетекает в ее глаза… становится с ними единым целым… тонет в их глубинах. Мной овладело странное опьянение… экстаз. Я бы громко захохотал, если бы не казалось, что ради этого придется каким-то образом призвать душевные и физические силы из недосягаемой дали.

Не знаю, в какой момент мое странное спокойствие сменил осязаемый страх. Я видел, как сужались и расширялись ее зрачки, словно подстраиваясь к мерным ударам взволнованного пульса. Я видел или, скорее, сознавал, что на ее щеках расцвели было и снова увяли розы, что теплое дыхание на моем лице становится частым и прерывистым. Ее губы сомкнулись и открылись, влажные и блестящие, чем- то навевая сравнение с голодным зверем, что видит перед собой еду, но не может ее достичь. Ее ноздри расширились и затрепетали, и все ее существо напряглось от наплыва чувств, в котором проглядывало нечто плотоядное.

«Она будто пожирала саму мою жизнь», — сказал тогда тот калека, и теперь я его понял. Но он уже стирался из памяти. Для меня существовали только она и я; ужас перед ее свирепым голодом и моя собственная беспомощность. Я не мог пошевелиться, и даже воля ускользала. Ее глаза пылали у меня в мозгу, он лежал перед ней открытым, словно на блюде, выставленном под палящее солнце. Я оказался полностью в ее власти, не в силах оказать малейшее сопротивление и, когда ее дыхание стало еще более частым и тяжелым, понял, что каким-то образом она вдыхает саму мою жизнь.

Внезапно ее лицо исказилось от страха… в мимолетной гримасе мучительного разочарования. Мгновение казалось, что одним долгим вдохом она вытянет из меня остатки жизненных сил, а затем моих ушей достиг мужской голос:

— Надеюсь, я вовремя.

Она рухнула на диванные подушки. Я изумленно поднял взгляд. Посреди комнаты стоял со шляпой в руке тот самый калека.

— Ради вашего же блага… Позвольте вас увести, — как в тумане донеслось до меня.

Я повернулся к миссис Тиерс и пришел в неописуемый ужас. Она обессилено хватала воздух, все еще голодно ища глазами мои. Руки на коленях, ломая пальцы, нервно сжимали друг друга. Губы шевелились, все тело трепетало от обуревавших ее страстей. Жуткая параллель, но я невольно сравнил ее с кровососущими тварями, какой-нибудь пиявкой в человечьем обличье или вампиром, оторванным от добычи и молча дрожащим от неутоленной жажды.

В ту минуту я не совсем понимал, что происходит вокруг. Знал только, что опасность позади и передо мной открылся путь к спасению. Калека, хорошо понимая, в какой ужас она меня привела, терпеливо ждал, пока я поднимусь на ноги. Но все было как в тумане. Я казался себе совершенно беспомощным, тело не подчинялось мозгу. Видя мое состояние, он подошел и поддержал меня здоровой рукой. Встал я с большим трудом, потому что совершенно не чувствовал под собой ног и, только благодаря поддержке своего спутника, каким-то образом добрался до двери.

Никто не обронил ни слова, если не считать тех двух фраз, что чуть раньше произнес калека. С порога комнаты я еще раз обернулся на миссис Тиерс, ухватившись для равновесия за косяк. Она не шелохнулась. Обуявшая ее страсть затмила для нее все, лишив способности думать или чувствовать что-либо еще. На лице миссис Тиерс не было ни намека на смущение — ничего, кроме слепой жажды вернуть добычу, которую у нее отобрали. Даже здесь, на другом конце комнаты, ее глаза искали мои с тем же отчаянным голодом. Но теперь она вызывала во мне лишь содрогание. С помощью калеки, все еще поддерживавшего меня, я покинул ее дом.

Остаток вечера плохо сохранился в памяти. Знаю, что меня довели до дома. Калека и кто-то третий уложили меня в постель. Не знаю, кем был этот человек и где он к нам присоединился. Ту ночь я провел в полуобморочном состоянии, да и весь следующий день пластом пролежал в кровати, ни с кем не разговаривая и не испытывая тяги к общению, только сказал женщине, которая убирала у меня в комнатах, что не нуждаюсь ни в помощи, ни в пище. В сумерках эта добрая женщина появилась снова, и еще раз — глубокой ночью. Но я слабо сознавал, что вокруг происходит, и ничего не хотел. Даже говорить было трудно.

Я не вставал с постели семь дней, все рождественские праздники. Почти ничего не ел, мало говорил и мыслил не очень четко. Наконец, на следующий день после Рождества, отыскав в себе храбрость и силы, я набросился на гору почты, что продолжала расти на столе в моей комнате. Казалось бы, почерк миссис Тиерс должен был попасться хотя бы на одном конверте, но тут меня ожидало разочарование. Однако, повинуясь безотчетному порыву, я открыл первый конверт, адрес на котором был надписан незнакомой рукой. В нем лежала только газетная вырезка:

«Вчера на Гресмер-Кресцент 19, в доме миссис Уолтер Тиерс, вдовы покойного Уолтера Тиерса, эсквайра, произошла прискорбная трагедия. Вечером миссис Тиерс, двадцати шести лет от роду, как обычно, удалилась к себе почивать. Утром она не ответила на стук прислуги и горничная, зайдя, почувствовала сильный и странный запах. Испугавшись, она выскочила за дверь и привела другую служанку. Обе вошли в комнату и обнаружили мертвое тело миссис Тиерс и перевернутую бутылку хлороформа неподалеку от ее подушки. Вне всяких сомнений, произошел несчастный случай, и никакого расследования не проводилось. Обращает на себя внимание странное совпадение: это уже вторая смерть в доме за неделю. В прошлый понедельник от сердечного приступа скоропостижно скончалась служанка, работавшая в доме. Ее похороны состоялись вчера вечером, и миссис Тиерс на них присутствовала».

К заметке был прикреплен листок с датой выхода вечерней газеты, откуда ее вырезали: «Пятница. 19 декабря». Значит, это произошло неделю назад, на следующий день после того ужасного вечера. Похороны, наверное, уже состоялись.

Как я уже говорил, почерк на конверте был незнакомым, но я догадывался, от кого могло прийти это письмо, и после того, как оно пролежало у меня годы, неожиданно получил подтверждение тогдашних догадок. Месяца полтора назад мне стало известно, что я назначен душеприказчиком покойного Джеймса Ливингстона из Херефорда. Джеймс Ливингстон? Имя мне ничего не говорило. Подозревая, что здесь закралась какая-то ошибка, я зашел в контору поверенного, от которого узнал эту новость.

— Нет, никакой ошибки, — заверил меня он. — Я сам составлял завещание, и мистер Ливингстон дал мне указание обратиться к вам. Говорите, вы его вообще не знали? — Он задумчиво нахмурился. — Это определенно странно, потому что он вас знал. Вы едва ли смогли бы его забыть. Мистер Ливингстон был калекой: правую сторону тела чуть ли не полностью парализовало.

Примечания:

[1]…Суде Любви — отсылка к трактату Андрея Капеллана «О науке куртуазной любви» (ок. 1184–1186).
[2]…истинная любовь невозможна — Текст дошел до наших дней и звучит так: «Вопрос: „Возможна ли истинная любовь между лицами, состоящими в браке друг с другом?“
Приговор графини Шампанской: „Мы говорим и утверждаем, ссылаясь на присутствующих, что любовь не может простирать своих прав на лиц, состоящих в браке между собою. В самом деле, любовники всем награждают друг друга по взаимному соглашению совершенно даром, не будучи к тому понуждаемы какой- либо необходимостью, тогда как супруги подчиняются обоюдным желаниям и ни в чем не отказывают друг другу по велению долга…“»