Хочу и буду. Глава 15

Я засиделась за уроками и подготовкой к ЕГЭ до часу ночи, но спозаранку вскочила без будильника, словно подброшенная мощной пружиной. Глеб! Стадион! К полшестого! Я включила записанный на диктофон «To be», воткнула «заглушки в ушки» и при тусклом свете телефона принялась собираться. Привычно я двигалась почти бесшумно, стараясь не разбудить родителей и брата. Особенно Саньку. Он тоже жаворонок. Сейчас как откроет ясны глазоньки и давай требовать, чтобы я взяла его с собой.

Возможно, я жуткая эгоистка и мелкого уже давно следовало приучать к регулярным занятиям, но эдак я моей классике толку не дам — буду постоянно на него отвлекаться. С другой стороны, раз дитё жаждет и пылает, надо «что-то с этим делать». Нельзя отбивать желание вести правильный образ жизни. Надо посоветоваться с мамулечкой, папулечкой и бабулечкой, может, что-то подскажут, как бы так ухитриться, чтобы и Саньку на гимнастику подсадить, и мне нормально отзаниматься.

Как ни старалась я никого не потревожить, вскоре на кухню, где я пила свою любимую мяту вместо чая, вошла мамулечка.

— Доброе утро, кысик. Бархатные лапки навострились на стадион? Чему там тебя хоть Глеб учит, покажешь как-нибудь?

— Доброе… — Я чуть не расплескала мяту. — Ты в курсе? Что я с Глебом?

Мама удивилась:

— Почему нет? Это тайна? Вчера, пока ты дремала под пледом, он официально просил нашего с папой разрешения позаниматься с тобой. Сказал, если ты будешь не против.

Я почувствовала, что краснею:

— Ма-ам… Я не сказала тебе… Я все каникулы с ним, у бабушки на стадионе. Не знала, как вы отнесетесь. Мам, он такие крутые вещи делает — как бог танца прям! Мне никогда так не научиться. Он словно нереальный. Не из этой жизни!

Мамулечка долила воды в чайник, нажала кнопку.

— А как я должна отнестись к тому, что наше дитё занимается делом? Тем более, если оно учится у профи такого класса, как Глеб? Кстати, он говорил, что у тебя неплохие данные и координация. Ты… Он еще так выразился интересно, как же там было-то… — мамулечка задумалась. — А, вот, вспомнила: «Ольга ваша — вполне приличный материал, лепить можно, если осторожно».

На радостях я полетела на стадион на всех парах так, что заметила Глеба, только когда он обогнал меня на велосипеде и махнул рукой, притормози, мол.

— Доброе утро, Глеб! — без запинки выпалила я.

— Доброе! — впервые на моей памяти улыбнулся он мне. — Что в этот раз в наушниках?

— Пока «To be».

Глеб кивнул, словно именно этого и ожидал. Я перепрыгнула через невысокую ограду, а он объехал вокруг. Всё, работаем. Побежали!

Он бегал куда быстрее меня, тоже в наушниках. Для разогрева ему хватало километра. Когда я, пыхтя и сопя, закончила последний круг, он уже делал разминку перед тем, как приступить к станку, по своему обыкновению — на брусьях.

Мне хотелось спросить, почему ему не сидится на земле и куда делись его кроссовки-колибри — сегодня он был в обуви, напоминавшей нечто среднее между джазовками и теннисными туфлями.

Я чуть ни с первого занятия заметила, что его экзерсис у станка отличался крайней простотой — с минимумом поворотов, связок, мелких движений и прочих наворотов. Я привыкла к различным выкрутасам вроде «два в круазе, подворот в экарте, не забудьте двойной пике и па де буре», а тут все «крестом», но по многу раз и с возрастающим темпом. К концу каждого упражнения у меня чуть в глазах не темнело от нагрузки. Я с нетерпением ожидала, когда можно будет восстановить дыхание божественно прекрасными порт де брас — медленным плавным скольжением рук из позиции в позицию в сочетании с наклонами и растяжкой.

Я поражалась тщательности, с которой Глеб вытачивал, отделывал, шлифовал все движения, будь то батман или плие. Для каждого упражнения у него была определенная мелодия. Мне особенно нравился «Вокализ» Рахманинова — на него чудесно ложилось моё любимое адажио. Ах, девелёппе! Ножка поднимается выше, еще выше, вот она начинает дрожать от напряжения, но Глеб всё усиливает накал страстей, и мне нельзя отставать. Стискиваем зубки и вкалываем. Вот нога уже вышла на уровень головы, вот стопа смотрит почти вертикально в небо, замереть на длящееся вечность мгновение, и вот награда за труды — можно медленно опустить ногу на станок-брусья и потянуться в «минус», прогнуться назад, едва не касаясь головой под коленкой.

Ничего себе растяжка у мужика. И гибкость. Не так часто такое встретишь. У меня не хуже, слава богу. Можно растянуться еще, но одной растяжкой танцора не сделаешь. Мне не хватает выносливости, сбивается дыхание. А Глебу хоть бы хны, кажется, что он и не дышит вовсе, до того легко и непринужденно у него получается.

Пару раз за весь экзерсис меня кололи острые иглы замечаний, но в основном Глеб трудился, полностью погрузившись в себя, словно йог, отрешившийся от всего земного.

На прыжках он меня прогонял. И поделом — я бы точно покалечилась. Простенькие прыжки сменялись большими, насыщенными заносками и вращениями — турами и пируэтами.

— Брысь. Это не для детишек.

И я отходила подальше и принималась за примитивный школьный комплекс — соте, жанжаманы, эшаппе…

— Время! — Глеб переоделся в сухую водолазку, закинув мокрую насквозь в кулек. Бесцеремонно провел ладонью по моей вспотевшей спине. — Ты почему не берешь переодеваться? Остынешь, заболеешь, помрешь.

Хм… Была бы я парнем — какие проблемы! Сверкнуть прекрасно накачанным голым торсом — одно удовольствие, но радовать взоры того же Глеба моим топлесс? Увольте.

Он усмехнулся:

— Поездила бы с моё по гастролям, когда на всю толпу одна крошечная гримерка — избавилась бы от излишней стыдливости. В следующий раз чтобы взяла. А теперь будь добра надеть куртку.

Да уж. В куртке двигаться куда тяжелее. Я время от времени порывалась её снять или хотя бы расстегнуть. Но Глеб дергал щекой, и я продолжала изнывать от жары. Пот катился с меня градом.

Мы почистили «Менуэт», «Инквизицию» и «Японию», принялись разбирать «Восток». И вот тут меня заклинило: бёдра никак не хотели двигаться в «антиклассических» направлениях. Сама суть танца живота противоречила основным постулатам классического танца — максимальная подтянутость, зажатость корпуса — так называемый «апломб». Никакой разболтанности и покачиваний. То, что у Глеба получалось легко и естественно, вызывало у меня оторопь — ну как это — вилять задницей? Он как-то ухитрялся проделывать все эти вульгарные движения без малейшего налета… вульгарности! Представляю, как это выглядело в моем исполнении: бедра вправо, бедра влево, вверх-вниз, описать бедрами круг. Ой, мамочки.

Никогда не любила направление «Современный спортивный бальный танец», а сейчас у меня было полное впечатление, что «восток» и ча-ча-ча — если уж не близнецы, то двоюродные братья. Ну её к чертям, всю эту латино-восточную страсть. Мне куда милее и понятнее целомудренное адажио Ромео и Джульетты, чем дикие непристойные вихляния бальных танцоров. Какая такая страсть? Южное солнышко голову напекло? Ох, видимо, недаром девчонок половозрелого возраста не отпускали одних — только с дуэньями. Кажется, правильно делали.

Я возмущалась про себя, но старательно в сотый раз повторяла за мучителем: «Бедро вправо, бедро влево…». Ну безобразие же!

На лице Глеба временами появлялось странное выражение — глаза смеялись, а возле правого уголка рта проступал маленький полукруг. Я смущалась. Наверное, краснела и бледнела, но свято верила в то, что раз Глеб счел возможным мучить меня этим треклятыми бёдрами, то это для чего-то нужно.

Вскоре я окончательно запыхалась и устала: у меня начали тянуть и болеть такие мышцы, о существовании которых я и не подозревала. Внутри живота словно сжались с десяток колючих шаров. И теперь они медленно распрямлялись, впиваясь шипами в желудок.

То ли жидкометаллический, то ли пластилиновый, легко принимавший любую форму, надевавший любую личину — от полковника до восточной гурии — заправский садист по имени Глеб Гордеевич наконец прекратил мучить свою бестолковую ученицу. Я без сил плюхнулась на скамейку. Он потыкал пальцем в телефон и сунул мне под нос.

— Смотри.

Ну смотрю.

Семь девушек в длинных, сверкающих крупными блестками платьях. Точеные ножки балетными батманами временами показываются из-под углов экзотических юбок. Мягкие ручки, идеальные спинки. На бедрах — золотая бахрома, подчеркивающая каждое из этих самых «вправо-влево». Мило. Весьма. Ничего пошлого. К середине номера мне начало нравиться. К концу — захотелось попробовать и самой. Очень уж женственно и волшебно сказочно у них получалось. Вспомнилась Шехерезада из «Тысячи и одной ночи».

Глеб испытующе глядел мне в лицо. Я кивнула:

— Красиво.

— Именно. Смотри. — Он включил другую запись.

То ли кафе, то ли ресторан. На крошечной сцене роскошная женщина с пышными формами и оголенным животом. Её движения вроде бы очень похожи на движения «Шерехезад», но в то же время — ничего общего. Временами еще и «ничо так», но зачастую смотрится не очень прилично. Явно лишний вес и округлый животик добавляет сдобной пикантности даже незатейливым поворотам. Ни тебе элегантных ножек, ни певучих рук. Всё словно нарочито чувственно, грубовато, она каждым движением говорит: «Что же ты медлишь, возьми меня».

Если от «Шерехезад» веяло сказкой, то от нее несло пороком.

— Первый номер — постановка Игоря Александровича Моисеева «Египетский танец». Второй исполняет профессиональная египетская танцовщица. Какие выводы? — Глеб нажал «поделиться». — Я отправил тебе. Потом посмотришь и сравнишь внимательнее.

— Я бы хотела научиться как девушки Игоря Александровича. Это же чудо! Почему они смотрятся куда более изящно и привлекательно, чем эта тётя? И ножки эти их… И ручки… Словно смотришь восточный балет!

— В точку. Это же Моисеевцы, а это значит что? — Глеб сунул телефон в сумку, видимо, на сегодня всё. Пора по домам.

— Станок каждый день? — я поняла, к чему он клонит.

— Именно. За плечами у каждой минимум десять лет классики. Отсюда и сказка вместо примитивной торговли телесами. Хотя должен признать, дамочка эта весьма неплоха в своей среде. Есть немало ценителей подобного времяпровождения. Насколько я знаю, она хорошо зарабатывает в отличие от Моисеевских девчонок.

Я немного сникла. Не значит ли это, что Глебу категорически не нравятся упитанные дамочки? Или речь идет только о сути «времяпровождения» — трясти упитанностями перед мужиками?

Напоследок мы потянулись, Глеб показал интересную растяжку на брусьях, но меня туда не пустил:

— Научишься отжиматься хотя бы десять раз, тогда посмотрим.

При слове «отжимания» у меня начало портиться настроение. Вот уж чего толком я никогда не умела, хотя могла два раза пройти весь длинный рукоход без остановки!

— И чего куксимся? Десять и даже двадцать отжиманий Шварцнеггера из тебя не сделают. А крепкие красивые руки вместо шклявых тростиночек еще никому не повредили.

— Вот! — Я подпрыгнула и повисла на первой перекладине рукохода. Холодный металл леденил ладони, но я, раскачиваясь из стороны в сторону, как обезьяна на лиане, терпеливо добралась до конца и тут же обратно. Спрыгнула.

— Норм. Правда, делаешь на инерции раскачки, но сойдет.

— А отжиматься я почему-то не могу, — я подула на вздувшиеся бугорки возле основания покрасневших пальцев — предвестники мозолей.

— Ясно. Иди сюда, — Глеб ткнул пальцем на скамейку.

Еще минут пять он разбирал со мной как это: «грамотно отжиматься с коленей». Велел делать три подхода по пять раз, прибавляя через день по одному повторению в каждом подходе.

Есть, господин-повелитель. Я тут же решила, что буду делать на один больше. Услыхала как-то, что парни в армии делают так — во славу ВДВ! А я буду во славу хореографии и Глеба!

Ого, уже почти семь. Папулечка помахал нам рукой из своего «джипа» и умчался до позднего вечера мотаться по полям.

Глеб подвез меня на багажнике до калитки, кивнул в ответ на моё еле слышное «спасибо» и исчез.

В душ, простирнуть и развесить в сушилку пропотевшие вещи, съесть овсянку, вымыть посуду, отлепить Саньку от гаража с машинками, проверить, умылся ли. До садика он обычно добегает сам и важно отзванивается по телефону воспитательницы:

— Я добрался, не заблудился и машиной не сбился.

В садике недовольны тем, что пятилетний мужичок в состоянии пройти два квартала без сопровождающего, а Санька категорически против, чтобы его считали маленьким: «Я уже в старшей группе! Сам дойду!». Ему отчаянно скучно в детсаду. Ему не хватает движения. Сами посудите: на беседку лазить нельзя, на дерево нельзя, буковки бубнить во время тихого часа нельзя. Сказки им не читают, воспитательница только и делает, что заполняет какие-то очень важные бумаги. «Колесо» и «стойку на голове» тоже нельзя — не дай бог другие дети будут подражать, упадут, расшибутся, помрут, а воспитательницу и директора посадят в тюрьму! Что за жизнь?

Когда у меня каникулы, Санька в садик почти не ходит. У него наступает «счастливое время», как он сам говорит. Я вожу его на спортплощадку, мы много читаем, рисуем, смотрим советские и развивающие английские мультики, моем вместе посуду и полы, пылесосим, кормим кур и уток, возимся в огороде. Летом ходим на море. Красота! Я не запрещаю ему лазить по деревьям, а он не торопится оттуда падать. Часто к нам «подкидывают» Санькиного дружка — Серёгу. Хороший хлопец — серьёзный, любознательный, рассудительный. Самое то для непоседы братишки.

У меня есть и время, и желание возиться с ними — я ведь не работник детсада, мне ведь не нужно писать бесконечные отчеты и планы.

Я положила в сумку сборник ЕГЭ, закрыла дом. Пора в школу. Хоть бы математику не отменили. Английского сегодня в расписании нет. Но зато я увижу Глеба вечером. В пять часов. Заберу Саньку из садика и поедем. Ура!