Глава 27. 1

Ранней весной пятьдесят пятого уже расконвоированный Зосимыч, возвращаясь напрямки из лагерного отделения, провалился в ручей. Шесть часов он шёл мокрый по пояс, прежде чем добрался до нашей больнички. Добрёл и свалился с жаром. Температура лезла за сорок. Белое лицо Зосимыча было покрыто испариной. Тело трясло в ознобе под нашими двумя одеялами. Лекарств, которые были нужны срочно, под рукой не было. Послать нарочного администрация отказалась наотрез. Их могли подвезти только дня через два-три. Если они есть в шестнадцатом лагере на аптечной базе. Если их не забудут прислать. Но будет поздно. Впрочем, они пригодятся следующему больному… весна в самом начале, и такое случится ещё не раз…

- Эх, Ваня, последняя… весна… в лагере…

- Ты что, Зосимыч, ты ещё поправишься! Мы с тобой ещё срок досидим, на волю выйдем…

- Так… я… и говорю… – последняя весна… осенью срок мой кончится… должен… кончиться… был должен… - Зосимыч зашёлся в приступе кашля, пытаясь снова и снова избавиться от мокроты…

- Ты, это… про… крестик не забудь… потом… когда уже…всё.

- Ты тут не суетись. Будешь выписываться… тьфу! … демобили…, а, опять не то. Откинешься, в общем, на волю, тогда и поговорим. А пока лежи, давай.

Поправив одеяла, я по делам выскочил из больнички, а когда вернулся, Зосимыч уже бредил:

- Маринка, прости меня… прости… за всё. За то, что не смог погибнуть по-людски. Прости за то, что не смог так же умереть в плену, а пошёл в полицаи… Прости, Маринка!…

- Зосимыч, ты что? Я – Иван Заходин. Зо-си-мыч! – в ответ он схватил меня за подол халата и довольно сильно для горячного притянул к себе. Пришлось присесть. Зосимыч мутными глазами уставился мне в лицо:

 - Маринка, Христом-Богом прошу, скажи детям всё, как есть. Ничего не прибавляй, не убавляй…, они должны знать всё точно… Милая, пойми, это важно!.. Важно… Важно…, дети должны знать правду, Ваня, - похоже он сквозь свой бред узнал меня. А, может, обращался ко всем близким ему людям, - они должны знать… иначе снова,… Маринка… Господи, прости меня грешного. И ты, Марин, прости. Лёшка, Пашка, простите. И знайте…, Ваня, водички бы… и снежку на лоб… - пока я бегал с тазом на крыльцо, Зосимычу  стало легче…

- А теперь… Ваня, … слушай и не перебивай… Бог меня из бреда вернул, чтобы я смог покаяться, - Зосимычу прямо на глазах становилось легче, - прощенья попросить. Священника рядом не случилось, так что, быть тебе моим духовником – примешь покаяние… - и Зосимыч долго рассказывал о своей жизни. Где, как и кого обидел… Чего делал неправедного… А я сидел, слушал и ужас заползал в душу – по сравнению с моими поступками грехи Зосимыча были редкими детскими шалостями… Жил он, как верил, и от веры этой не отступал. Ни до войны, за что не раз и не два председатель хотел снять счетовода Бергуна за то, что цифры у того всегда были точными и по руководящему желанию не увеличивались, не уменьшались. Но он чувствовал за собой грех, что служил в правлении колхоза, когда все остальные, погоняемые председателем и бригадирами, в том числе и из-за его невысоких, но настоящих цифр в отчётах, дневали и ночевали в полях и на фермах…

 И, как ни странно, в войну, когда служил он в полицаях. Удержавшись за бумаги в штабе, оружия в руки против народа не взял, а когда, наконец, пришли наши, не прятался. Составил Зосимыч и списки расстрелянных местных жителей и пленных солдат, хотя в обязанности его полицайские это не входило. Но  память о тех, о ком смог, он оставил… Чтобы люди знали. Чтобы родные могли приехать поклониться. Но носил Зосимыч форму врага, работал на врага и потому был виноват не только перед людьми или властью, но и перед Богом и собой.

Лагерная жизнь его стала хуже полицайской. На войне всё было ясно. В лагере - нет. Сволочи и мерзавцы были по обе стороны проволоки. Иногда казалось, что проволока зоны натянута неправильно и половина бараков должна бы остаться за пределами лагеря, а вот часть администрации и вертухаев, наоборот, попасть внутрь. Но лагерь городили люди... И человеку легче остаться человеком в лагере, чем снаружи, у проволоки. Так что, многих с той  стороны она же и испортила...
 Но и с этой было непросто. Ох, как непросто. В послевоенных лагерях была замешана такая каша из разных народов и отдельных судеб, воров и сук, бытовиков и солдат, тех, кто сел ещё в конце тридцатых и каким-то чудом смог пережить в лагере войну… но чудес у нас, как известно, не бывает, и сидят они дальше… Самым страшным во всей этой лагерной катавасии  было то, что все эти люди нуждались в помощи. В любой. Все и сразу. Были, конечно, редкие исключения. И не только среди воров. Среди тех, кто смог вырвать себе спасительное место. Бригадира, учётчика, или другого лагерного придурка. Фельдшера или санитара, например… И пришлось Зосимычу всё время взвешивать свою совесть: кому помочь? Себе или людям? О побеге с бригадиров в санитары рассказывал он особенно долго и подробно. Там, в бригаде, ради спасения людей, гнал Зосимыч такую цифру, не то что в своём колхозе, что начальство только крякало, но доказать ничего не могло. И вот Зосимыч сбежал с бугров, оставив людей без защиты. Ради себя бросил их. То, что скоро всё равно бы его сняли, оправданием он не считал – зеку каждый день пережить надо. Грех этот ещё свежий он считал незамоленным, а потому тяготился им особо…

- Зосимыч, зато сколько людей мы в своей больничке спасли, а? Несколько твоих бригад, - начал я, но он нетерпеливо перебил:

- Не мешай, а то о главном не успею… - и начал виниться перед женой и детьми. Но это уже личное…

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/18/731