Братик

                Рассказ

                (отрывок)

Ещё до войны в семье определились с именем младенца.
Если родится мальчик, то его назовут Данилкой, Даником, как говорила мама.  И папка был согласен, и она, Надя, тоже ничего не имела против имени   Данилка.   Даниил Васильевич Ставров.
А если родится девочка, то её назовут именем мамы – Оля, Оленька. Тоже красивое имя. Самое лучшее имя в мире, так считает Надя. Потому что мама. И потому что младшая сестричка будет с таким же именем.  Ольга Васильевна Ставрова.
В последнее время только и делали, что ждали или Оленьку, или Данилку. Об этом и были разговоры в семье. 
А потом вдруг всё изменилось.
Так изменилось, что Надя не только не может объяснить, но и не может понять.
Как так получилось, что началась война?
Как так получилось, что её папа – самый лучший папа в мире,  бригадир в колхозе имени Ворошилова, вдруг стал полицаем, старостой деревни?
Как такое могло произойти – не укладывается в голове.
Был членом партии, был как все.
На собраниях в честь Великой Октябрьской социалистической революции сидел в президиуме, выступал с трибуны.
И провожали его на фронт вместе со всеми деревенскими мужиками.
Женщины, детишки, старики и старухи проводили их тогда за околицу.
И она, Надя, была вместе с мамой среди провожающих. Папа ещё просил маму не волноваться, не убиваться зря, а беречь себя, беречь не родившихся ещё Данилку или Оленьку. Нежно касался живота мамы, и Надя видела, как блестели папины глаза, как наливались они слезой.
Мужчины ушли строем на центральную усадьбу колхоза.
Командовал ими Надькин папа.
А провожающие остались за околицей.
Плакали и махали руками.
Многие ребятишки побежали следом за отцами и братьями. Звали и её, Надьку. Но она не могла оставить маму одну. Потому что «вот-вот».
- Тебе уже десять лет, доченька, - шепнул на прощание папа. – Береги маму. Я на тебя надеюсь.
Как так получилось, что через месяц у них в деревне уже были немцы?
Ведь до войны все говорили, что враги никогда не ступят на нашу землю. И вдруг ступили. Да ещё как ступили! Прошли так далеко, что заняли и их деревню. А она рядом с городом Рославль, и Смоленск близко. А там уже и до Москвы рукой подать. 
Правда, у них в деревне не стреляли. Надя слышала, что наши отступали через соседнее село, там и бои были. А вот их деревня осталась целой, как и до войны.
Это потом уже немцы приехали к ним в деревню, забрали тех, кто был в партии, арестовали местного сапожника и портного Каца вместе с семьёй и увезли в райцентр. Больше о них никто и ничего не слышал.
Хотя люди поговаривали между собой, что вроде бы их всех посадили в какой-то лагерь в Рославле, а потом и расстреляли.
Так оно или нет, Надя не знает.
Но всё равно страшно.
И вдруг появился папа. 
Он пришёл днём.
Нет, не пришёл, а его привезли немцы на мотоцикле.
А за мотоциклом ехала крытая грузовая машина, из которой потом выпрыгивали немецкие солдаты.
Они же затем согнали всех жителей до колхозной канторы, что в центре, и сказали, что папа теперь будет старостой деревни, самым главным начальником.
Надя хотела радоваться, что папа вернулся живым, но не могла, потому что уже понимала, он – предатель. Её папка, её любимый и родной папка – предатель.
И об этом там же, на сходе, многие говорили в толпе.
Надя слышала не раз от людей:
- Сволочь! Продался за понюшку табака.
- А ещё бригадир, мразь!
- Под партийного рядился, чтобы скрыть истинную личину врага.
- Наши мужья да сыновья, небось, на фронте гибнут, а этот… тьфу!
- Вот вернутся наши, ещё посмотрим, кто есть кто, и как он вертеться будет, если доживёт.
- Иуда, христопродавец, антихрист одним словом, - шипела рядом бабушка Степанида, соседка Ставровых. – Креста на нём нет, вот что я вам скажу.
А Надькины одноклассники Гришка Кочетков и Петька Манников несколько раз исподтишка ткнули в бок Наде.
- Во, поняла, предательница, - и грозили ей кулаками.
А какая ж она предательница? Она тоже за наших, за советских, за Красную армию. И галстук красный у неё есть, потому как её приняли в пионеры в этом году 22 апреля на день рождения товарища Ленина. И она вместе со всеми давала пионерскую клятву.
А ещё Надя страстно мечтала быть похожей на Анку-пулемётчицу из фильма про Чапаева. Быть такой же смелой, чтобы всех врагов сразу уничтожить, как Анка. И даже была готова кинуться спасать самого товарища Чапаева, когда он на экране из простыни плыл по реке раненым. Ведь Надя не только хорошо плавает, но и ныряет не хуже мальчишек. И если бы она была рядом с Чапаевым в тот момент, то спасла бы его. А как же!
И какая ж она предательница после этого?
Но мальчишкам этого не объяснишь. Они и слушать не хотят.
- Контра! – вот и весь сказ. 
Да ещё грозят вдобавок:
- Только посмей выйти на улицу, враз получишь по сусалам, предательница и полицайка! 
И даже её лучшая подружка Танька Малахова, внучка бабушки Степаниды, больше не разговаривает с Надькой.
- Эх ты, а я с ней ещё дружила. Падлюка продажная, вот кто ты!  Вражина! Я лучше с мальчишками дружить буду, чем с тобой, - и демонстративно встала рядом с Гришкой и Петькой.
Но это не так, совсем-совсем не так! Ведь она тоже не рада, что папа стал полицаем и старостой деревни. И она не виновата в этом.
И уж тем более она не виновата в том, что началась война.
А на том сходе мамка дрожала вся, и всё прижимала и прижимала к себе её, Надьку.
- Доченька, дочушка родная, - шептала мама. – Как же так, доченька? Лучше бы убили. Лучше бы сгинул где-нибудь. Оплакали бы, зато не позорились.
Тогда Надя не понимала всего.
И страшно обиделась на маму. Как такое она может говорить? Ведь это же папа! А разве можно желать родному человеку такого? Нет, конечно, нет!
Но было сильно-сильно стыдно.  Вот так ей было тогда: и сильно-сильно обидно, и сильно-сильно стыдно.
Обидно за маму, что так сказала, и стыдно за папу, что предатель.
Она верит, верит очень сильно, что наши обязательно победят, вернутся. И что потом будет с папой? Это ж… это ж… страшно представить, что будет.
И она не знала, что делать ей, и как быть дальше.
А потом маме стало плохо прямо на площади у колхозной конторы.
- Началось! - сказала бабушка Степанида  и под руку повела маму домой.
Ей помогали ещё женщины.
Надька тоже пошла с ними, но её не пустили в баню.
Именно там должна была родить мамка.   
Женщины кинулись вычищать всё в бане, в предбаннике. Готовить к родам.
И Надя суетилась рядом, пыталась помочь молодицам. Но её прогнали.
- Успеешь порадоваться, Надежда, и нагореваться ещё успеешь. Вот какая она, бабья доля, - сказала бабушка Степанида. – У тебя всё впереди, а пока ступай гулять. Не мешай.
А куда гулять, если мамка там, в бане? За мамку страшно.
И ребятня деревенская грозилась Надьке.
И за папу стыдно.
Вот и получается, что она осталась одна. Есть и мама, и папа, и друзья, а Надя одна. Некому поделиться своим горем, не к кому пойти, не с кем поговорить, погулять.
Расплакавшись, Надя спряталась в сарае, в стайке, где телка держали.
И уснула прямо в уголке на охапке свежей травы, которую она же и нарвала сегодня утром.
Когда уже к вечеру Надя зашла в дом, мама лежала на кровати в передней хате, рядом сидел папа.
- Братик у тебя родился, Наденька, - сказал ей папа. – Братик Адольф родился.
Но голос был какой-то не радостный, не такой, как ожидала Надя.
А мама плакала.
- Какой Адольф, что ты удумал, Вася? – шептала сквозь всхлипы она. - Какой к чёрту Адольф, отец? Да-нил-ка! Даниил! Понял, дурная твоя голова.
- Если ещё раз произнесёшь это имя, - папа подскочил с табуретки, - я тебе… я тебе…  я не знаю, что с тобой сделаю! Я, может, это ради вас, вот! Чтоб выжили вы в это страшное время.
Таким злым Надя ещё ни разу не видела папу.
И даже не кинулась к папе на шею, как это делала она всегда после их разлуки.
Не кинулась. Потому что она испугалась. И тоже сильно-сильно.
Потому что папа походил на чужого злого дядю. А не на того, каким она знала его до этого, знала до войны.
Когда папа выбежал из хаты, громко матерясь и размахивая руками, мама вытерла слёзы, подозвала Надю к себе.
- Иди сюда, дочушка. Посмотри, какой у тебя братик Данилка, - и показала на свёрток, который лежал рядом с мамой.
Его-то, свёрток этот, Надя так сразу и не заметила.
Мама легла на бок, отвернула уголок пеленки.
Маленькое, сморщенное, красное, почти старческое личико выглядывало в глубине свёртка.
- Ой! – всплеснула руками Надя.
Она ожидала увидеть совершенно другое лицо,  вполне себе  личико маленького человечка. А тут вдруг…
- Ой, мамочка! – опять всплеснула руками Надя. – А как же… - слова застыли где-то глубоко-глубоко.
Она растерялась, осталась стоять у кровати, прижимая руки к груди.
Улыбка мамы немного успокоила её.
- Глупенькая, - улыбнулась мама. – Так надо. Посмотришь через недельку-другую, каким красавцем будет наш Данилка.
Девочка села у кровати на табуретку, где сидел только что папа, коснулась головой свёртка, и замерла так.
Мама уснула.
Или задремала.
Надя боялась пошевелиться, боясь потревожить маму и братика Данилку.
Но когда во дворе слышны стали поступь коровы и телёнка, которые вернулись с выпасов, мама вскинула голову.
- Я ещё немножечко полежу, - извиняющим тоном произнесла она, – а вот завтра с утра уж сама корову подою.
Надя поняла.
Поднялась, по-бабьи потуже затянула узелок на платке.
Мама заметила этот жест.
- Ты у меня прямо взрослая уже, помощница, - произнесла дрогнувшим голосом.
Дочь собралась уходить, но в дверном проёме задержалась, обернулась к маме.
- А почему вдруг Адольф? – наконец осмелилась спросить Надя. – Ведь говорили, что Данилка, Даниил. А Адольф – это ж… это ж… хоть со двора не выходи.
- У батьки своего спроси, - зло процедила мама. – У него сейчас другой бог.  Адольфом Гитлером зовут его. Вот папке и захотелось перед немцами выслужиться. Оттого и имя такое. Сыном решил рассчитаться, антихрист, прости господи.  Имя сына как пропуск на службу к дьяволу. Мол, смотрите, как он верен новой власти. Тьфу! Глаза б мои не видели. 
И опять заплакала.
- Ты только не плачь, мамочка, - произнесла от двери дочка. – Не плачь. Это Данилка, Даник, Даниил. А я и завтра утром подою корову. Я же умею. А ты отдыхай, отдыхай, мама.
Корова Марта у них спокойная, смирная. Надя уже не раз доила её, мама учила.
Вот и сейчас она привычно пододвинула маленькую скамеечку, примостила рядом доёнку, принялась доить. Соски хоть и тугие, однако ж Марта отдавала молоко легко. 
Молоко не укрыло и дна подойника, как прибежала соседка бабушка Степанида.
Сунув корове кусок хлеба, старуха согнала Надю, сама присела на скамеечку, попросив девочку погулять.
- Иди, дева, поскачи, попрыгай  немного, а я уж и подою. Дитё ты ещё, дитё. В куклы тебе играть, а не корову доить.
- Ну, что вы, - деланно запротестовала Надя, но в душе была рада такой помощи.
Всё-таки, как бы легко корова не отдавала молоко, но ручки немели всё равно, уставали очень быстро.
- Спасибо вам, бабушка, - произнесла она и осталась стоять рядом.
Ей хотелось спросить соседку, задать ей много вопросов. Но, то ли стеснялась, то ли ещё чего. А скорее боялась не тех ответов, которые хотелось бы услышать.
- Ну, чего стоишь? – видно, бабушка поняла по-своему то, что Надя не ушла. – Не боись, дева. Молока вашего мне не надобно. Свою коровёнку только что подоила.
– Ой, что вы! – в который раз за сегодняшний день всплеснула руками девочка. – Что вы говорите, бабушка?! Я… я… - и замолчала.
- Чего замолчала, дева? – бабушка почувствовала недосказанность в словах ребёнка, пришла на помощь. – Говори, чего уж. Что смогу – обскажу. Чего не смогу – утаю по незнанию и по простоте душевной.
Надя ещё с минутку помялась, переминаясь с ноги на ногу, потом всё ж осмелилась:
- Бабушка, бабушка, - с жаром заговорила она, - почему так: сначала война, потом папка в полицаи, потом вместо Даника, вместо Данилки Адольф. Почему, почему, бабушка? – Надя прижалась к старушечьей спине, плакала. – Ну почему, бабушка, миленькая! И мама с папкой ругаются. Почему-у-у-у? – рыдала девчонка. – Я же их люблю, люблю и мамку, и папку, и братика люблю. Я их всех вместе люблю. Всех! Вместе! А они… а они та-а-а-к?  - она уже не просто плакала, а навзрыд, до икоты.
Однако бабушка Степанида молчала, продолжала доить корову, с ответом не спешила. Лишь больше прежнего согнулась её спина, да сильнее упёрлась головой старуха в коровий бок. 
И вздохи, тяжкие старушечьи вздохи слышны были.
- Оно, дева, корову мучить нельзя, - прервала молчание бабушка. – Надо выдоить, чтоб молоко вымя не распирало. А то животине больно будет, неуютно. Понимаешь? – повернула вдруг голову к девочке.
- Д-да, - кивнула, соглашаясь, Настя.
Но всё также всхлипывала, однако уже отстранилась от старухи, не понимая, причём тут корова.
- Я про мамку, про папку, а вы…
- Так и человеку выговориться надо, - будто не услышав слов девочки, продолжила старуха, - излить горе, боль свою с души снять, о как. И человек страдает, когда горем душа переполняется, будто вымя молоком у хорошей коровы. Гляжу, полна ты горем, Надежда, а выхода не видишь. Так? Так, можешь и не говорить, я всё вижу. Страдаешь, девка, ещё как страдаешь, а помочь-то тебе и некому. За мамку страдаешь, за папку, за братика. И мамка твоя страдает. Страдает за мужика своего, ведь она ж его любит. И за тебя страдает, и за братика твоего. Вот и разрывается душа и сердце у бабы между мужем и детишками. А ещё людская молва вздохнуть не даёт ей. Как ей сейчас в глаза людям смотреть? Душа и сердце у неё на разрыв, а ты вдруг обиделась на мамку.
Надя молчала, лишь шмыгала носом и сопела.
В дом прошёл папа.
В непривычной чёрной одежде, в сапогах, с белой повязкой на рукаве и с винтовкой за плечами.
При виде отца, Надя сжалась вся, представив, о чём сейчас станут говорить родители.
Бабушка к этому времени закончила доить корову, отвела в загон на ночь, закрыла.
- Чего в дом не идёшь? – старушка обняла Надю, наклонилась над ней.
- Боюсь, бабушка, - разомкнула губы девочка. – Там и папка зашёл. Боюсь, что сейчас ругаться станут мамка с папкой. А как же Данилка? Мне что делать?
- Пошли со мной, дева, в дом. Небось, маковой росинки во рту не было за сегодняшний день?  - бабушка подтолкнула ребёнка в направление избы. – Заодно и молоко отнесу и процежу. При посторонних ругаться не станут батька с мамкой. Не дураки же твои родители. А ты ко мне прибегай, когда невмоготу или кушать захочешь.
- Угу, - ответила Надя и покорно пошла за соседкой.
На удивление, в избе было тихо.
Папа рогачом достал чугунок из печи, накрывал стол, ладился вечерять.
- Иди, дочка, кушать вместе будем, - обратился к Наде.
Однако она лишь прижала руки к груди, стиснула зубки и замотала головой, отказываясь.
- С мамкой заодно, значит? – папа зло усмехнулся. – Ну-ну, гляди у меня. За мной не заржавеет, если что.
Бабушка Степанида в это время процеживала молоко на лавке у печки.
- Не лезь со своими придирками к жёнке да к детям, Василий, - строго произнесла старуха. – Пусть пообвыкнут немного,  им к тебе по-новому привыкать надобно. А тебе к ним.
Степанида взяла кружку, налила молока, положила сверху ломоть хлеба, подала Наде.
- Поешь, девка, не гляди ни на кого и не слухай. Только за стол сядь. Ты же не нищенка и не падчерица в собственном доме при живых родителях.
Бабушка легонько подтолкнула девочку к столу.
- Садись, садись и кушай, золотце моё. А я мамке твоей отнесу молочка. 

                Окончание следует