Властитель. Эпизод второй. 1826. -Абдикация-

                ЭПИЗОД ВТОРОЙ. 1826. "АБДИКАЦИЯ"



       Мой проводник, небольшого роста моложавый сириец Салах с чёрной окладистой бородой, приверженец православия, может говорить по-русски. Он  уверяет, что этому невзрачному на вид храму полторы тысячи лет. В голубом небе над куполом водружён необычный символ, состоящий из одного большого креста по центру и четырёх  поменьше в углах перекрестья.

       – Это знак всех христиан, и православных, и католиков,  и францисканцев.  Для всех одинаковый, – поясняет Салах, простирая руку к куполу, – Знак крестоносцев. В те времена не было разных христиан, и знак веры для всех был один, как символ распространения единого учения Христа по всем четырём частям света. Когда христиане раскололись, об иерусалимском кресте забыли. – Салах  ведёт меня далее по выложенной камнями площади мимо красочного вертепа, изображающего явление звездочётов Святой Деве Марии. – Давайте спустимся  в пещеру Рождества, отец Тимофей. Там святое место: туда пал луч Вифлеемской звезды, там родился Христос на радость всем нам! Побудьте в пещере до поры, жду вас  у другого выхода.

       Я очень волнуюсь – ведь столько пережито, чтобы прийти сюда! Сердце выпрыгивает из груди, мне едва удаётся сдерживать свои чувства.  Мы осторожно спускаемся вниз по каменным ступеням.  В небольшом помещении прохладно, пахнет воском и ладаном. Здесь под мраморным престолом в свете множества красочных лампад место, где появился на свет Христос Спаситель, оно отмечено  яркой серебряной звездой.  Я падаю на неё, прижимаясь щекой к расплавленной Светом Божества, гладкой её поверхности: «Господи, Господи, как долго я шёл к тебе! Прости и пойми мои прегрешения! Не я был повинен в смерти отца, и не было у меня на этот счёт никаких дурных помыслов. Не я был повинен в том, что родился в семье Романовых,  вот  уже более двухсот лет допущенных Тобою к русскому престолу.  Ты, Великий магистр вселенной и повелитель мира, Ты сам  распорядился моею судьбой! Стань же Ты вовеки справедлив,  устрой всё так, чтобы в мире возобладала правда, и не оставалось места для лжи, являющейся источником всех бед и страданий! Чтобы не осталось в  мире  места любой агрессии, будь то физической, будь то духовной!» – Тишина. Потрескивает огонь в лампадах, мерцают светлые блики на мраморе.  Теперь время мне неведомо, и нет счёта ни тем минутам, ни тем секундам, что я внимаю божественному свету, разлившемуся здесь,  в этой пещере Рождества под куполом, возведённом  крестоносцами…

       Наконец, весь в слезах, я поднимаюсь наверх и прошу Салаха дать мне возможность приходить сюда каждый день и молиться. Мне страшно неловко за свой внешний вид и проявленные  чувства. Салах относится с пониманием. Ничего не говоря, он ведёт меня обратно в гостиницу – скромные кельи православного монастыря, поименованного по странному совпадению именем Святого Георгия. Монастырь женский, поэтому кельи для гостей мужского пола находятся на отдалении. Вокруг на склонах крутой возвышенности разбит сад, я часто гуляю здесь, предаваясь воспоминаниям и размышлениям.

       Ничто не нарушает здесь вечного спокойствия. Несмотря на грядущую  зиму, под сенью пальм и фикусов буйно цветут азалии, людей совсем мало, повсюду неслышно бродят  кошки, лишь по утрам какая-то одинокая птица монотонно озвучивает окрестности. Та же сосредоточенная    тишина царила назад тому больше года и на набережной в Таганроге,  куда я приехал в начале сентября.  Однако, ни пальм, ни фикусов, ни экзотических цветов там не было, а  росли  старые  раскидистые абрикосы,  иссушенные плоды которых вперемешку с сухой листвой   покрывали  все дорожки, все закоулки,  наполняя округу  приторным запахом.

       – Соберите всё это и отправьте куда-нибудь на свалку, – сказал я Дибичу, когда мы впервые пришли осмотреть набережную, – Вы, кстати, не знаете, может быть, это  скармливают  скоту?

       – Не знаю, ваше величество, – ответил Дибич, козырнув и поправляя рукой отворот плаща, – Но, я сегодня же распоряжусь. У градоначальника должен быть кто-то под рукой… садовник, люди – они всё сделают, не извольте волноваться. В крайнем случае, я привлеку в этих целях роту солдат.

       – Привезите кирпичной крошки и обустройте зону для прогулок должным образом: поставьте скамейки, постригите кусты,  чтобы всё напоминало Царскосельский парк. Может быть, найдёте  где-нибудь несколько статуй расставить, а также сделайте пару беседок по краям,  – приказывал я, хорошо понимая, что данное поручение не свойственно Дибичу как начальнику Главного штаба. Однако приказать оказалось больше  некому, искать же исполнителей – некогда, в то время как Лиза должна была добраться сюда уже на  будущей неделе.

       Помимо генерала Ивана Дибича, который отличился ещё в войну 1812 года при Полоцке в корпусе Витгенштейна, и ещё двух помощников, для  осуществления задуманного мною плана  я  пригласил в поездку на юг России врачей, своего лейб-медика Якова Виллие и хирурга Дмитрия Тарасова. Этим людям можно было доверять, в том числе, давать деликатные поручения.  Причём каждый  из них выполнял в Таганроге свою роль, и был посвящен лишь в часть моего плана. Значительно больше знал только  генерал де Витт, остававшийся пока ещё  в Санкт Петербурге. Я подумывал, что надо бы пригласить ещё и генерал-губернатора Новороссии  графа Воронцова, но решил, коли он в курсе моих намерений, то лучше этого не делать до той поры, пока я сам  не окажусь в Крыму и не  увижу его лично.

       Покинув набережную, мы с Дибичем вернулись в резиденцию. Жозеф Шарменталь, архитектор Двора, посланный сюда вперёд на обустройство, уже успел поименовать данное строение дворцом. Но это был скорее обычный съёмный дом, где для меня  оборудовали апартаменты наподобие тех, что на Каменном острове в Санкт-Петербурге, с гостиной,  кабинетом, спальней и туалетной. Тот же набор покоев и для Лизы. Столовая и зал.  В большом зале в виду отсутствия бал`ов я распорядился  поместить нашего певчего и сделать алтарь, а в гостиной у Лизы – поставить рояль для музицирования и повесить её любимые картины.  Дибич, Чернышёв и врачи расположились  в небольшой пристройке, прислуга же – через коридор.   

       Я закрылся в кабинете, чтобы разобрать почту и отдать для исполнения Чернышёву. Во мне уже не сохранялась вера в чудодейственность моих приказов, но в том, что хотя бы  генерал-адъютант выполнит мои поручения в точности до запятой, я был уверен. К полудню из Санкт-Петербурга (с заездом в Севастополь)  появился фельдъегерь Гумар по прозвищу Годефруа, глухонемой татарин, поименованный так за то, что внешне он напоминал    камердинера моего воспитателя в юности, Лагарпа.  Почты было немного. Лиза третьего дня писала, что отправилась в путь вместе с двумя фрейлинами в сопровождении П.М. Волконского. Тут же, в отдельном конверте и рапорт второго генерал-адьютанта о ходе исполнения этого поручения – я просил Петра Михайловича лично доставить мою супругу сюда в целости и сохранности. Несколько приветственных и ничего незначащих записок от местного дворянства и местного духовенства.  Доклад же генерал-губернатора Юга,  Воронцова, меня взволновал донельзя. Михаил  Семёнович встревожено писал, что Южное общество, известное  раньше как  «Союз Благоденствия», во главе с полковником Павлом Пестелем, готовит государственный переворот не будущей весной, как предполагалось, а уже в декабре нынешнего года. Это стало известно из донесения доверенного лица, присутствовавшего на общем  собрании «истинных спасителей Отечества».  «Планируется объединение Северного и Южного обществ, но прежде –  арест всей императорской семьи, в перспективе же – её расстрел, учреждение некоего «комитета спасения» и провозглашение конституции...  Ваше величество! Решать надо уже сейчас, иначе будет поздно», – писал в заключение Воронцов. О том, что заговорщики собираются расправиться со мной  и с моею  семьёй,  стало  известно ещё летом.  В данном же докладе меня удивила больше всего та экспрессия, с которой Воронцов, не стесняясь в выражениях, описывал ситуацию.

       Пестель был мне известен как командир образцового Вятского полка, расквартированного года два назад в Красном селе. Теперь же этого полковника перевели сюда, на юг, где он начал проявлять революционный дух, настойчиво пытаться поднять офицерство и солдат на восстание. Мне вспомнился устав Южного общества, где всем правили «бояре», при беспрекословном подчинении  «мужей» и «братьев» новоявленной масонской ложи. Тоже мне  спаситель отечества!  «Столбовой боярин»! «Глава «коренной управы»! «Настоятель всех отверженных»! Удивительно, как мог  пребывавший на хорошем счету, грамотный боевой офицер, герой Бородинского сражения отмочить такое…. «Впрочем, не мне их судить, коли  сам был в молодости вольнодумцем. Что посеял, то  и пожинаю» –  в который уж раз подумал  я тогда.

       Однако Отечество, семью и династию спасать надо было немедленно. Поэтому я тут же отписал Воронцову, что мы начнем операцию «абдикирования» как можно раньше, и уже в октябре я непременно буду у него в Алупке, чтобы к пятнадцатому числу он всё подготовил, как мы договаривались. Одновременно я отдал распоряжение отстранить полковника Пестеля от командования вверенными ему воинскими подразделениями до особого распоряжения.

       Тем же вечером условленным шифром я написал  брату Николаю, что благополучно добрался до Таганрога, и  сразу объявил  готовность номер три. Несколько таких «готовностей»  было условлено с младшим братом ещё летом, до моего отъезда. Собственно, сам отъезд мой в Таганрог поименован  как готовность номер четыре, мой визит в Крым к Воронцову – как готовность номер три; доставка фельдъегеря Маскова туда же – как готовность номер два; и, наконец, замену меня на Маскова мы назвали готовностью номер один. Работу со своим двойником я доверил Ивану де Витту и  Александру Николаевичу Голицыну, почитая их моими наиболее верными союзниками, причём, для большей надёжности  Голицын  по моей просьбе надзирал за Де Виттом.

       Ночью мне не спалось. Ворочаясь с боку на бок, я представлял себе, как Масков будет умирать на этом самом месте вместо меня, и становилось не по себе. Я всё думал: «Быть может, совершить грех самоубийства? Вот  был бы самый лёгкий выход из всех возможных! Но, ведь, это не отказ от власти, не уход от мира, как предначертано мне Великим Магистром Вселенной, неизменно сохранявшим мне жизнь, как в мирное время, так и на полях сражений. Наполеон же не смалодушничал, достойно кончил жизнь в ссылке на острове Святой Елены. Поэтому тот, кто  победил Наполеона и революцию в Европе, не имеет права отказаться от дарованной Господом жизни, тем самым отречься и от власти, какой бы ограниченной иль беспредельной  она ни была. Мне следует  во что бы то ни стало  испытать всё до конца, пока Бог сам не призовёт к себе!»

       …Стало невыносимо душно от горевшей в углу печи. Я позвал Фёдора, чтоб запалил кальян и разобрал мне походную кровать ближе к окну.

       Вспомнился разговор с братом, тридцатилетним Николаем, когда в прошлом году  летом он приехал с женой гостить к нам на Каменный остров. Мы вышли на набережную развеяться, подальше от ушей. Я показал ему перехваченную Воронцовым свежую записку Пестеля, в которой заговорщик упоминает о расстреле царской семьи. «Quel batard!* – произнёс Николай сквозь зубы, – Надеюсь, он уже арестован, ваше величество?» – «Ты арестуешь его, Nicolas. Я же сам поеду на Юг, ибо положение весьма скользкое, – сказал я, стараясь подавить тревогу в голосе, – И, я прошу тебя не забывать о моём завещании, что хранится в Москве в Успенском соборе». «Настолько всё серьёзно?» – взволновался, в свою очередь, младший брат.  «Очень серьёзно. Воронцов считает, что надо решительно действовать, а я считаю, что настало время для меня уйти с политической сцены,  для тебя же  – продолжить преобразования в России». Николай был настолько удивлён, едва ни сражён моими намерениями, что казалось, он слышит об этом в первый раз, в глазах его застыло недоумение.  «Продолжить либеральные преобразования, освобождение крестьян от рабства, в период  разгула реакции убийственно для страны, ваше величество,  –  после долгой паузы ответил он, вглядываясь в блиставший на горизонте шпиль Петропавловской крепости, – Я не смогу это делать, вы же знаете, что я сторонник жёсткой дисциплины». – «Je suis dis la meme chose, Nicolas**. Насадить дисциплину у меня плохо получается, ты лучше меня справишься. В то же время  я не имею морального права ни репрессировать масонов, ни казнить их – я, ведь, сам в душе масон  – не мне их судить.  Кроме того, я уже двадцать пять лет у власти.  Двадцать пять лет воинской службы, Nicolas.  Как и любому солдату,  мне пора в отставку». – «Но, сир! Сир, как вы собираетесь это сделать? Вы же не умерли … не умрёте, в конце концов,  в расцвете лет, чтобы срочно теперь  проявлять заботу о наследнике!»  Мне нечего было возразить, и тогда я ему раскрыл мой план: «Ты помнишь Маскова, моего фельдъегеря?» – «Это тот, который ваш  двойник? Вы хотите  положить в гроб его вместо себя? А вы-то сами, сир, сами-то куда денетесь?» – «Приму постриг и уеду в Палестину». – «Вы сошли с ума, ваше величество! Так не поступают!» – «Вернее сказать, так до сих пор не поступали, – возразил я тогда, –  Мы будем первыми, Nicolas. Принесём же себя в жертву Отечеству!» 
         
_________________________
* Каков поганец! (франц.)
** Вот и я говорю о том же, Николя (франц.)


       После этой беседы мы стали встречаться с Николаем чаще обычного для выработки шифров, в чём нам очень помогал Голицын, которому я также доверил и  подготовку курьеров, Маскова и Годефруа.

       Через неделю в Таганрог приехала Лиза. Вид у неё был бледный, под глазами едва скрываемые пудрой синяки, слабый голос дрожал, но она уверяла, что чувствует себя неплохо. Я старался быть с нею рядом, мы много гуляли по набережной среди статуй, пили чай в беседке, играли в гольф на поляне средь старых абрикосов, и она даже не догадывалась, какой бедлам стоял здесь всего несколько дней тому назад.  Вечерами она мне играла на клавире преимущественно Моцарта, чьи хрустальные мелодии  мы разучивали  в Санкт-Петербурге ещё в период нашего жениховства. Потом ей стало лучше. В один теплый день в начале октября мы даже предприняли поездку верхом до Кузнецка. При этом на всякий случай нас сопровождала ещё и коляска, ибо Лиза уставала от долгой верховой езды. Подтянутая, стройная, несмотря на годы, в своём ездовом сине-белом костюме, напоминавшем преображенский мундир, с кивером на голове, на вороной кобыле она выглядела  как настоящая амазонка! Честное слово, я бы влюбился в нее снова, были бы в душе силы!  Я не стал немедленно  рассказывать ей  о докладе графа Воронцова и разочаровывать своим скорым отъездом к нему в Крым.  Однако позволил себе напомнить, что наша поездка на юг является частью плана по спасению династии от гибели, намеченного  вместе с maman ещё  летом 1823 года, когда поступило первое донесение о планировавшейся масонами над нами расправе. Я сам понимал тогда, насколько трудно будет Лизе ужиться с моей матерью в моё отсутствие, тем не менее, не только она, но и мы все –  все Романовы должны были выбрать наименьшее из существовавших зол, поэтому и действовали  безропотно, повинуясь каждый лишь Божьей воле.  Она это усвоила, кажется, лучше меня, попросив не повторяться и не напоминать часто об основной цели нашего визита в Таганрог.

       20 октября, по получении от Голицына сообщения, что он вместе с Масковым отбыл из Санкт-Петербурга в Севастополь,  я тоже  отправился в Крым, взяв с собою Чернышёва и докторов. Волконского я  оставил в Таганроге  развлекать здесь дам в своё отсутствие. Впрочем, я уже не должен был сюда вернуться. Вместо меня должен был появиться больной Масков. Перед отъездом я целый день провёл наедине с Лизой в успокоительных  беседах.

       –  Ваше величество, – обратился я к ней, усаживая её в кресло и наливая горячий кофе в её любимую чашечку, – Настало время расставания. Все условия к объявлению  готовности номер три созданы, теперь  я должен отправляться в Крым к Воронцову.  Голицын мне пишет, что уже едет туда же вместе с  Масковым.

       – Ах! Я не думала, что это случится так быстро! – воскликнула Лиза, и в глазах её появились слёзы.  – Алекс, Алекс, ведь ты говорил мне, что это будет к весне…

       – Ничего не поделаешь, Элиз. Человек лишь предполагает, а располагает всем  Бог. Нам остаётся подчиняться его воле. И, слава богу, что тебе не придётся оплакивать мою смерть, а только смерть моего двойника. Надеюсь, ты с этим справишься?

       Нет, она была не в состоянии ничего понять, хуже того, с ней началась истерика.

       – Зачем вы губите фельдъегеря? Зачем? Что он вам сделал? Он не виноват в том, что похож на вас как две капли воды! Ах, это ужасно, mon cher ami*! Я этого не вынесу! – рыдала Лиза в платок.

       Я сел с нею рядом на диван и приобнял за плечи:

       – Успокойтесь,  ваше величество.  Так надо.  Никто  Маскова  не губит, он сам  вызвался пожертвовать  собой во имя Отечества и нашей династии. В отличие  от вас,  он герой,  мадам!   А  вы   проявляете  малодушие.  Или,  вы хотите быть подвергнуты революционной экзекуции, как Мария-Антуанетта? Может,  вы  это  считаете  геройством?  Извольте.  Я сейчас  же  распоряжусь остановить всё на свете,  и будем гулять  по набережной ежедневно, пока нас тут не арестуют, и не прихлопнут с помощью гильотины! А то и топора?  Вы этого от меня ждёте?  Подумайте  прежде  обо  всех  наших  близких, ведь  их  ждёт  та  же участь! Многие из них, я уверен, не хотят безвременно оказаться в  раю  вместе  с  вами. У европейских монархий  совсем  иные  задачи,  они призваны объединить в мире христианство, а не гибнуть под топором революции…

___________________________
 * Мой дорогой друг (франц.) 


       В конце концов, мне удалось её успокоить без  вмешательства докторов.  Лиза полежала часок  на кушетке, и когда истерика прошла, она была в состоянии воспринимать мои дальнейшие инструкции: 

       – Элиз, прошу тебя отнестись со всей ответственностью к моему исчезновению. Потом, после похорон, поселишься на Каменном острове или в Ораниенбауме  и заживёшь  тихо во имя Господа, я тебя ни в чём не неволю, хочешь, выходи замуж, хочешь – живи с племянниками… обе резиденции в завещании  я тебе отписал, maman в курсе…  Элиз, прошу тебя…  давай  вспомним,  как  я  пропадал  в разгар  маскарадов, позволяя Маскову руководить балом, а потом вдруг появлялся наравне с ним,  и все недоумевали, кто из нас настоящий.  Также и здесь. Здесь  проще: Виллие накачает его лекарствами, от которых сознание в нём едва будет теплиться. Он и доктор Тарасов сделают всё, чтобы Масков скончался как можно скорее. Они оба говорят, что недели-двух для этого достаточно. Ты же будешь должна вести себя вполне естественно и приличествующее данной ситуации. Главное, не переигрывать…

       Я чувствовал, что говорю преступные вещи, но не мог остановиться: казалось, кто-то другой моим голосом делает это. Мне вдруг стали понятны  чувства полководцев, бросавших людей на верную смерть – в то время как я отправлял на смерть не армии, не полки, даже не батальоны, а одного лишь Маскова во спасение Отечества и монархии. Мне показалось также, что Лиза в тот день что-то для себя окончательно решила. Она уже не впадала в истерику, во всём со мною соглашалась, а к новостям об оставлении ей по завещанию императорских дворцов и владений проявила полнейшее равнодушие. Может быть, она решила наложить на себя руки? Об этом я стал думать уже потом, когда получил известие о её смерти.

       Я прибыл в Крым 23 октября, на неделю позже намеченного срока. На полдороге нас встречал генерал-губернатор М.С. Воронцов со свитой, и уже к вечеру мы были у него в имении Алупка.  Я сразу же заперся с Михаилом Семёновичем в кабинете,  он познакомил меня со всеми документами, перепиской Муравьёвых, Бестужева, Каховского и Пестеля. Перехваченные  материалы не оставляли никаких сомнений: меня, жену и всех моих родных хотели арестовать и уничтожить, как это сделали в Париже с династией Бурбонов, когда к власти пришёл Наполеон.  В нашем же случае к власти приходило некое «вече», которое и  должно было предложить народу некую конституцию. Видимо, барон Пестель - младший  готовил себе роль русского Бонапарта, только происходил он, в отличие от нищего корсиканца, из семьи вполне себе обеспеченного сибирского генерал-губернатора.

       – Где он сейчас? – спросил я.

       – Кто?

       – Пестель.

       – Я его отправил с инспекцией в Смоленскую область, ближе к родовому имению, так, чтобы они ничего особенного не заподозрили до поры. Всё, как вы, ваше величество, велели. Мы продолжаем люстрировать его переписку. Кроме того, есть наши люди в его окружении, они меня информируют…

       Мне вдруг захотелось  скомкать весь этот ворох бумаг и выбросить на помойку – столь несостоятельными казались сентенции доморощенных революционеров, апеллировать, спорить, возражать им в чём-то было абсолютно бесполезно.  То был не план переустройства Отечества, а опасная глупость.

       – Не извольте волноваться, ваше величество, справимся! – сказал  успокаивающе Воронцов, уловив моё крайнее раздражение.

       – У вас всё готово к моему исчезновению?

       – В Георгиевском монастыре вас ждут, ваше величество… но, может быть, вам не стоит принимать постриг теперь? У нас всё под контролем – справимся, а? – произнёс Воронцов с надеждой.

       – Нет, Михаил Семёнович. Я твёрдо решил абдикировать, иначе всё может плохо кончиться. Кстати, и вам будет на руку, ибо эти connards* обязательно себя проявят в дни передачи власти.

       После обеда  мы отправились по широкой кипарисовой  аллее к морю. День был тёплый, над  извилистым побережьем в обрамлении густой пёстрой растительности всевозможных цветов и оттенков – от светло-зелёного и жёлтого до малинового и пурпурно-красного –  нависали скалы, казавшиеся в лучах полуденного солнца огромной массой остывающей в морских волнах золотой лавы.  От созерцания этой идиллии над бесконечным морским простором мною овладели давно, казалось, забытые чувства умиротворения и покоя.

       – Настоятель Георгиевской обители, отец Сергий,  в курсе вашего решения, государь. Он сделает всё по православному обряду, – говорил между тем Воронцов, – В вашем распоряжении на первых порах будет одна потайная келья из двух комнат, вырубленных в скалах, с небольшим палисадом. Помещение отапливается голландской печью.

       – Хорошо. Вы будете иметь связь со мной, граф, через императора Николая Павловича. Кроме того, со временем я смогу и сам наезжать к вам в гости, если не  возражаете.  Кстати, мы сегодня завтракали на даче у Кушелева-Безбородко, местечко там называется…

____________________
* говнюки (франц.)


       – Ореадна, ваше величество. 

       – Разузнайте, пожалуйста, Михаил Семёнович,  у хозяина, не уступит ли он мне свою дачу, и по какой цене. Если Бог даст, и я вернусь из Палестины невредим,  я непременно там поселюсь…

       Вечером приехал Голицын. Он не терял присутствия духа, был традиционно  бодр и даже весел, вокруг него как всегда усердствовали самые симпатичные молодые корнеты.

       –  Bonsoir, sire! Ou, nous avons deja vu?* Ах, нет! Простите, ваше величество. Это я с Масковым сегодня уже здоровался, – говорил, бодро  соскакивая с облучка, Александр Николаевич. Я обнял своего любимца, от которого веяло особым столичным лоском, успевшим уже изрядно во мне поблекнуть.

       В десять часов сели  ужинать втроём. Голицын рассказал, что отправил Маскова сразу в Георгиевский монастырь под присмотром Де Витта.

       – Он предупреждён и ждёт вас, ваше величество.

       – О чём вы его предупредили?

       – Де Витт объявил, что ему предстоит провести какое-то время в Таганроге вместо вас, на период вашего паломничества к святым местам в Палестину. Он воспринял это как должное и ничего особенного не подозревает.

       – Де Витт мне другое писал, что Масков готов совершить подвиг во имя отечества. Я же –  сторонник, чтобы ему всё рассказали, как есть, и он действовал сознательно. Ведь в его окружении  родственники и сослуживцы, которые рано или поздно заметят исчезновение их близкого и товарища.

       – А вдруг он запаникует? Устроит скандал? Проинформирует кого-нибудь, не приведи господь, из наших недругов?  – засомневался Воронцов.

       – Ой-ой! Я вас умоляю, Михаил Семёныч! Уж что-что, но он никак не связан с масонами,  ни с северными, ни, тем более,  с южными,  – иронично произнёс Голицын,  – Служака он, обычный служака.

       – Ещё раз повторяю, господа: Масков, то есть настоящий фельдъегерь, капитан Александр Масков,  должен исчезнуть, чтобы никто его не искал, и его вычеркнули из всех списков моих доверенных лиц. Пусть это будет несчастный случай, пожар, наводнение – я не знаю что. Но, все должны быть уверены, что его нет в живых.
 ____________________
* Добрый вечер, сир! Или, мы уже виделись? (франц.)


           – Ясно, сир. Мы подумаем, – сказал Голицын, подливая себе кофе,  –  У Де Витта большой опыт в таких делах.

       – Надеюсь на вас, Александр Николаевич. Теперь о смерти Маскова-государя. Он должен сказаться простуженным сразу же, как только очутится на моём месте. Я уже говорил с врачами, они начнут потчевать его лекарствами, от которых ему изо дня в день будет  хуже. В Таганрог он должен прибыть  совсем больным.  И, надо сделать так, чтобы Масков  имел контакты и беседы с как можно меньшим кругом лиц. 

       – Ваше величество, завтра мы должны отправиться в Бахчисарай, согласно плану вашего посещения, – напомнил Воронцов, – Не изволите отменить?

       – Визит в Бахчисарай отменяю, Михаил Семёнович. Завтра едем в Балаклаву и будем инспектировать Греческий батальон, а на обратном пути – посещение Георгиевского монастыря, – ответил я так привычно, будто ещё сто лет намеревался прожить императором, и добавил, чтобы сбить будничный тон: – Объявляется готовность номер два.

       –  Тогда позвольте мне, сир, отправиться сразу в Георгиевский, коротать время в беседах с Масковым, – попросил Голицын, – ибо Де Витт там инкогнито, он должен отбыть с инспекцией в Ростов, чтобы вернуться в Таганрог оттуда, и засвидетельствовать миру тяжкую болезнь императора. Кроме того, я ничего не понимаю в воинских учениях и вряд ли вам понадоблюсь в Балаклаве. А в монастыре я вас встречу лично, и провожу к священнику.

       – Хорошо, князь. Так и действуйте. Я буду в монастыре двадцать седьмого под вечер. На ученьях мне достаточно Дибича и вас, Михаил Семёнович, – согласился я, обращаясь также к Воронцову, – Масков сменит меня в монастыре. Я скроюсь на какое-то время в обители, а к вам вернётся уже мой двойник. С ним вы отправитесь в Бахчисарай, затем в Таганрог. Думаю, что никто, кроме вас, Дибича, Чернышёва и врачей подмены не заметит.

       Воинские учения – любимое мною с юных лет занятие, видимо, передавшееся мне по наследству от отца и деда. В моём сознании порядок в войсках всегда ассоциировался с порядком в мозгах, а исполнение приказаний – лучшим способом внести ясность в любую  политическую, практическую и иную жизненную ситуацию, по крайней мере, на время.   На сей раз  это была моя последняя инспекционная поездка в армию, я это осознавал и потому с большим удовольствием осуществлял смотр, знакомился с новыми видами артиллерии, стрелкового оружия, свежим   обмундированием, и даже погарцевал вместе с ротой конных кирасир, как это было на Елисейских полях.

       «Вперёд! Воздам хвалу Господу, за то, что он не только  уберёг меня в войну от ранений и смерти,  но также одарил  почётным правом командовать  парадом победы союзных армий над Бонапартом в Париже. Ведь, не каждому в жизни такое доводилось! Воистину, Святое Провидение благоволит мне! Надеюсь и уповаю на то, что Господь Бог и впредь меня не оставит!»  – думал я с оптимизмом, когда кавалькадой мы покидали Балаклаву.

       Был уже пятый час вечера, смеркалось, когда мы встали на  разъезде.

       – Две версты прямо – ворота Георгиевского монастыря, ваше величество, – сказал Воронцов вполголоса, – Направо семь вёрст – Севастополь.

       – Хорошо, Михаил Семёнович. Спасибо. Доверьтесь Голицыну, он всё устроит. Прощайте! – шепнул я генерал-губернатору, и тут же обратился к свите: – Господа! В  обители мне никто из вас не нужен, кроме капитана Годефруа для эскорта. Ждите меня здесь.

       Я подал  знак глухонемому фельдъегерю, и в его сопровождении отправился по указанной дороге к монастырю. Возле ворот нас уже встречал нетерпеливо поглядывавший на часы Голицын, должно быть, он ждал довольно долго, и начал нервничать.

       – Сир, у меня к вам есть разговор, может, поднимемся ко мне ненадолго, прежде чем я отведу вас к Маскову? – спросил Александр Николаевич.

       Обстановка не располагала, моя задержка могла вызвать в свите  подозрение, но я согласился.

       – Я просто подумал, ваше величество, что хорошо бы снять отпечаток с вашего лица, как обычно снимают оттиски лиц с покойников, – пояснил Голицын, едва мы вошли к нему в комнату, – Смерть вашего двойника может исказить его черты, что вызовет всяческие кривотолки… а это изображение будет подлинным, хоть оно и не посмертное.   Дело-то, скажу вам – ерунда,  не займёт много времени, сир, я всё уже приготовил. Я несколько раз дома тренировался в изготовлении масок. Вот посмотрите…

       Он провёл меня в соседнюю комнату, где на полке были выставлены лица. Там было пять восковых изображений одного и того же человека, три  бесцветных и два окрашенных в естественные цвета. Очень нежные, с волосами, бровями и бакенбардами они выглядели  как настоящие, только с разным выражением – одна маска была грустной, другая - весёлой!

       – Я знал, Голицын, что у тебя уйма талантов, но чтобы такое… даже не подозревал! – пробормотал я, с восхищением рассматривая изделия своего любимца, – А кто это?

       – Это один из моих воспитанников… неважно кто. Алекс, я прошу тебя.  Послушай меня, пожалуйста:  времени нет,  надо сделать сие для подстраховки, мало ли что...

       – Хорошо. Что от меня требуется?

       – Потерпеть сорок минут, пока застынет гипс.

       Он смазал мне лицо каким-то ароматическим маслом, вставил в ноздри трубочки для дыхания, и я лёг под гипс, стараясь быть  безмятежным. Акт был неприятный, но я выдержал. Просто я подумал, что в ближайшее время мне предстоит пережить много неудобств и опасностей, и то, что мне советует друг детства Голицын, – не самое сложное из испытаний, к которым всё равно надо готовиться.

       Келья, о которой говорил Воронцов, была  спрятана  на самой окраине монастыря, среди бурых кустов в скалах. Одна из двух небольших темноватых  комнат выходила в палисад с видом на море.  Масков уже ждал меня. С ним был Кукушкин  Степан, наиболее толковый камердинер, которого я предусмотрительно командировал в обитель для обустройства  дальнейшего  житья.

       Я переоделся во всё монашеское и отдал бывшее на мне обмундирование своему двойнику.

       – Ты знаешь, что надо делать, Александр? – спросил я Маскова, когда тот предстал предо мной в моём преображенском мундире.

       – Так точно, ваше величество, знаю.

       – Повтори.

       – Заменить вас на время вашего паломничества в Палестину, ваше величество. Войти в образ российского государя.  Сказаться  больным, чтобы не принимать просителей. Не принимать самостоятельных решений. Слушаться их сиятельств князя Голицына, и  графа Де Витта. Всё время до вашего приезда быть в Таганроге и никуда не отлучаться, ваше величество.

       – Хорошо. Но, поездка в Палестину связана с риском для жизни. Я рискую, Александр, погибнуть. Ты готов последовать за мною?

       – Я готов на всё, ваше величество. Для меня будет честью отдать за вас жизнь.

       – Ну, с Богом, который всё лучше нас устроит! Капитан Годефруа ждёт тебя у ворот.  Ступайте  к моей свите! – и я трижды перекрестил Маскова, дав ему поцеловать руку.

       Затем мы  прошли в храм Святого Георгия, где Голицын представил  игумена Сергия, очень доброжелательного, отзывчивого  человека, который выслушал меня без подобострастия и отнёсся с уважением к  намерению принять постриг. Лёгкое прикосновение ножниц к моей лысеющей голове показалось во стократ приятней тяжести императорской короны, водружённой на неё четверть века назад.  «Кто, в сущности, я такой? – Ленивый, со средними способностями человек, волею судьбы очутившийся на вершине власти, терпевший её бремя лишь по необходимости, чтобы соблюсти устоявшиеся правила и вековые  традиции. Вне этого ярма я мог бы принести гораздо больше пользы отечеству, заняться искусством, литературой, театром, живописью, основанием коллекций и фондов, ремёсел и школ – всем тем, что так полезно душе и личности. Быть может, тем самым я бы сделал больше и лучше для развития цивилизации.   Нынче же, потеряв во власти двадцать пять лучших лет своей жизни, мне приходится просить у Господа прощения, что в молодости  не нашёл в себе сил   отказаться от трона, не справился со страхом за себя, вызванным  трагической  гибелью отца в результате  заговора близких ему  людей».

       Последующие дни и недели я не отрывался от чтения Библии, стараясь найти в строках Нового завета оправдание и прощение своих поступков. Памятуя о собственном опыте и личных ошибках, я взялся также за составление  своего бытия под  новым именем инока Тимофея с намерением и надеждой, что кто-то из последующих властителей, да и простых людей тоже, не станет повторять  моих заблуждений.  Конечно, меня волновали последующие в миру события, но я уповал на божий промысел, а также осторожность, ум и усердие  преданных мне людей.  И, подтверждением правильности выбранного пути стала, наконец, полученная вскоре  коротенькая шифрованная записка от Голицына: «Государь наш благополучно скончался в Таганроге сего 19 ноября 1825 от охватившей его горячки». Памятуя о мужественном поступке своего двойника, я тут же попросил отца Сергия отслужить мессу за упокой раба божьего Александра.

       В конце декабря, на самое Рождество у меня в келье появился Воронцов. Некоторое время он привыкал к моему новому облику и отросшей бороде. «Ваше величество» исчезло из его речи, он заменил это обращение на «мессир».

       – Зовите меня проще, Михаил Семёнович, я теперь отец Тимофей, или Тимофей Кузьмич, – посоветовал я ему.

       – Увольте, мессир. Вы для меня всегда будете примером, человеком, на которого надо равняться, кому следует подражать, – возразил Воронцов, – а величать вас по имени отчеству я постараюсь ещё привыкнуть,  Тимофей Кузьмич.

       Воронцов познакомил меня с материалами газет, а также вручил  с несколько запечатанных сургучом  конвертов.  В конвертах я обнаружил копию Манифеста о вступлении на престол императора Николая Павловича, донесения об аресте Пестеля, Бестужева и других заговорщиков, копию  медицинского заключения о смерти императора (то есть, смерти Маскова). В  «Санкт-Петербургских ведомостях» писали о событиях на Сенатской площади, убийстве генерал-губернатора Милорадовича.  Читая материалы  о случившемся в полках бунте, я ругал про себя Николая за излишнюю пунктуальность, так как, узнав о моей «смерти», ему было бы целесообразней немедленно выпускать данный манифест, а не вступать в пустую  переписку о престолонаследии с  Константином. Тогда бы заговорщикам не удалось осуществить свой преступный замысел. Кроме того, меня удивил протокол вскрытия тела, подписанный докторами Виллие и Тарасовым, в котором говорилось, что покойный страдал болезнью печени, ибо размер её  увеличен, а также о большом количестве подкожного жира, обнаружившегося в брюхе вскрытого трупа. Масков, как, впрочем, и я сам, никогда не страдал болезнью печени, тем более, ожирением.

       – Тело забальзамировано, и  должно быть  отправлено через Москву в Санкт-Петербург уже завтра, – произнёс между тем Воронцов, – Вы просили меня, мессир,  узнать о возможности отбытия в Палестину. Английская шхуна отплывает к турецкому берегу через неделю. Однако мне кажется, и князь Голицын со мною согласен,  что стоит подождать весны, ибо погода к плаванию не располагает.

       –  Да, граф. Вы правы.  Нам стоит дождаться официального погребения, – ответил я генерал-губернатору, совсем не ведая тогда, чего мне будет стоить это паломничество на Святую Землю и возвращение на Родину.

(Продолжение следует)

___________________
Иллюстрация: Г.Г.Чернецов "Коленопреклонённый Александр I в соборе Александро-Невской лавры. 1 сентября 1825 г."