Глава шестнадцатая. В столичном обществе

Это один из самых умных людей в России.
Любопытно послушать его.

А.С. Пушкин. О Грибоедове А.С.

В период пребывания в Петербурге Грибоедов стал заметной личностью в столичном обществе. В 20- х числах марта он присутствовал на обеде у  издателя «Отечественных Записок» П.П. Свиньина, на который были также приглашены И. А. Крылов, А. С. Пушкин, Н. И. Греч, К. А. Полевой.

Писатель Ксенофонт Алексеевич Полевой, младший брат Николая Полевого,  издателя «Московского телеграфа» вспоминал: «Как обрадовался я, когда П. П. Свиньин, приглашая меня к себе на обед, сказал, что у него будет Грибоедов, только что приехавший из Грузии. Буду, буду непременно! В назначенный день (помню, что было на Пасхе) я нашел у гостеприимного Павла Петровича много людей замечательных.  Кроме нескольких знатных особ, приятелей его, тут был, можно сказать, цвет нашей литературы: И. А. Крылов, Пушкин, Грибоедов... и другие. Грибоедов явился вместе с Пушкиным, который уважал его как нельзя больше и за несколько дней сказал мне о нем: "Это один из самых умных людей в России. Любопытно послушать его". Можно судить, с каким напряженным вниманием наблюдал я Грибоедова! Но, на первый раз, он обманул мои ожидания. Он был в каком-то недовольстве, в каком-то раздражении (казалось мне) и посреди общих разговоров отпускал только острые слова. За столом разговор завязался о персиянах, что было очень естественно в обществе Грибоедова, который знал персиян во всех отношениях, еще недавно расстался с ними и готовился опять к ним ехать. Он так живо и ловко описывал некоторые их обычаи, что Н.И. Греч очень кстати сказал при том, указывая на него: "Monsieur est trop percant (persan)" <Господин слишком проницателен (слишком персиянин) (фр.).>. Признаюсь, молодой ум мой ожидал от Грибоедова чего-то другого. "Где же скрывается глубина этого человека?" – думал я, не зная, что в большом обществе он был всегда таков, да и кто же не будет таков, особенно подозревая, что на него смотрят как на что-то особенное и ожидают чего-нибудь необыкновенною? Ривароль находился однажды в таком положении и начал, как говорится, рубить сплеча все, что попадалось в разговоре. Собеседники его изумились. Грибоедов сделал почти то же, потому что в одинаковом случае положение человека, известного умом, всегда одинаково. Вечером, когда кружок друзей стал теснее, Грибоедов был гораздо мягче и с самою доброю готовностью читал наизусть отрывок из своей трагедии "Грузинская ночь", которую сочинял тогда» (Полевой К.А. О жизни и сочинениях А.С. Грибоедова).

Тогда же Грибоедов  посетил актера и драматурга  П. А. Каратыгина и его жену, артистку Л. О. Дюр. «В начале весны, в 1828 году, незадолго до  своего  отъезда  в  Тегеран, - вспоминал П. С. Каратыгин, - Александр Сергеевич зашел  ко  мне...  Тогда  я  уже  был  женат;  он  желал поздравить меня и жену мою с законным браком...  Мы  с  женою поздравляли его и с царскою милостью,  и  с  блестящей  карьерой… 
На наше  радушное  приветствие  он  отвечал  как-то  грустно,  точно предчувствие щемило его вещее сердце. "Бог с  ними,  с  этими  почестями!  - говорил он. - Мне бы только устроить и обеспечить  мою  старушку-матушку,  а там я бы опять вернулся сюда... дайте мне мое свободное время,  мое  перо  и чернильницу, больше мне ничего не надо"!  <...>  Потом,  когда  я  собирался уходить, жена  моя  сказала  ему:  "Неужели,  Александр  Сергеевич,  Бог  не приведет вам увидеть  свою  чудную  комедию  на  нашей  сцене?"  Он  грустно улыбнулся, взглянул на нее из-под очков и сказал ей: "А  какая  бы  вы  была славная Софья!" Грустно было на этот раз наше прощание с ним... »(Каратыгин П.А.  Мое знакомство с Александром  Сергеевичем Грибоедовым).   

27-го марта Грибоедов был приглашен на обед к известному музыкальному деятелю графу М.Ю. Виельгорскому. Дом Виельгорского считался своеобразным музыкальным центром. П.А. Вяземский писал жене: «<...> имели мы приятный обед у Вьельгорского с  Грибоедовым,  Пушкиным, Жуковским.
В Грибоедове есть что-то дикое, de farouche, de sauvage < жестокое, дикое (фр.)> в самолюбии: оно, при малейшем раздражении, становится на дыбы; но он умен, пламенен, и с ним всегда весело. Пушкин также полудикий в самолюбии своем и в разговоре; в спорах были у него сшибки задорные».

Ежедневные встречи и обеды сменяли друг друга. В конце марта - начале апреля на обеде у Н.И. Греча, основателя еженедельного журнала «Сын отечества», Грибоедов аккомпанировал певцу Мариинского театра Д. Този. «Через несколько дней, - пишет Полевой, -  мне опять случилось обедать с ним у Н. И. Греча. Входя в комнату, я увидел Грибоедова за фортепиано: он аккомпанировал известному Този (у которого тогда еще был голос) и какому-то другому итальянцу. Дуэт кончился, и Грибоедов был окружен многими из своих знакомых, которые вошли во время его игры и не хотели прерывать музыки приветствиями к нему. С какою добротою, с какою искренностью обходился он со старыми знакомыми! Тут почувствовал я, как мог быть пленителен этот человек. Некоторые поздравляли его с успехами по службе и почестями, о чем ярко напоминали бриллианты, украшавшие грудь поэта. Другие желали знать, как он провел время в Персии. "Я там состарился, – отвечал Грибоедов, – не только загорел, почернел, почти лишился волосов на голове, но и в душе не чувствую прежней молодости!" В словах его точно виден был какой–то грустный отзыв. За столом Грибоедов почти не вмешивался в литературные суждения, какие излагали двое или трое из собеседников, теперь уже покойных – мир памяти их! Он чувствовал себя нездоровым и уехал вскоре после обеда» (Полевой К.А. О жизни и сочинениях А.С. Грибоедова).

В письме к Паскевичу Грибоедов жаловался на то, что частые обеды его уже замучили: «Почтеннейший, истинный мой благодетель граф Иван Федорович. Вашему сиятельству я обязан всем уважением и теми приятностями, которые мне здесь ежедневно оказывают. Но от вас также я слег в постелю, болен, замучен обедами, отравляюсь, пьют за здоровье графа Эриванского, а я оппиваюсь.
Сухазанет принял меня в руки с самого приезда. Я был приглашен к обеду во дворец. Там мы в первый раз встретились, и с тех пор он от меня не отстает, либо у него, либо у Белосельских, либо у Лавалей. Третьего дня я у него обедал с Чернышевым, который с большим участием об вас расспрашивал. Еще когда-то Левашев, тоже все об вас, а при дворе просто все. Кн. Василий Долгорукий, между прочим, уверяет меня, что испрашивал ленту Беклемишеву, он в письме к К. Волконскому прибавил, что этот человек давний ваш друг: и потому разом и уважили представление. Я думаю, лжет, как всякий благородный, придворный человек. Но какое дело?
Это означает меру их понятия о благоволении к вам государя императора. — Депрерадович, Опперман, граф Петр Ал. Толстой, Кутузов, наконец все те, у которых я бываю, при мне любят вас очень горячо. Нет! без шуток, эти четыре человека, кажется, точно так думают, как говорят. Вчера был большой обед у старого моего и вашего знакомого сенатора Чилищева, где тоже много нашлось у вас друзей, и провозглашали вашу славу открытым ртом. Впрочем, аллилуиа и хвалебным вам песням конца нет. Когда будет досуг, опишу вам, что и дорогою я встречал те же восклицания вам в похваление и добрым людям на услышание. Довольны ли вы?
Но вот и пятна на солнышке. Множество толков о том, что ваш характер совсем изменился, что у вас от величия голова завертелась, и вы уже никого не находите себе равного, и все человечество и подчиненных трактуете как тварь. Это хоть не прямо, а косвенно до меня доходило, но здесь бездна гостиных и кабинетов, где это хором повторяется. Я все-таки опираюсь на известную природную вашу порывчивость, ссылаюсь в том на стародавних ваших приятелей, которые всегда знали вас вспыльчивым человеком. Et dans mon plaidoyer, je m'efforce a faire entendre, que grandi comme vous etes de pouvoir et de reputation, Vous etes bien loin d'avoir adopte les vices d'un parvenu <И в своей защитительной речи я силюсь дать понять, что, возвеличившись во власти и в славе, вы очень далеки от того, чтобы усвоить себе пороки выскочки (фр.)>.
He сетуйте на это, почтеннейший мой благодетель. В особе самого государя я, благодаря бога, нашел такое непритворное, лестное расположение в вашу пользу, что с этою твердою опорою вы еще далеко пойдете. В усердии вашем, в способностях, в благородстве души вашей он уверен, и просто он говорил мне об вас так умно, так живо и справедливо, как никто, даже с каким-то дружественным пристрастием. Заметьте, что его величеству известны все ваши недоразумения с Красовским, с Сипягиным и просто со всеми. К счастию, я нашел в особе моего государя такое быстрое понятие, кроме других качеств, что полслова достаточно в разговоре с ним, он уже наперед все постигает. Таким образом, я вполне мог и могу пользоваться получасом, который он не всякому уделить может. О перемене вашего характера тоже дело шло и о причинах этого. Я сказал, что ответственность ваша была чрезмерная, что вы находились в обстоятельствах самых затруднительных, обстоятельно изложил ваше положение после Ушаганского дела и как оно истинно происходило, это насчет Красовского, также о продовольствии и что, несмотря на все попечения Сипягина, вы по ту сторону гор рисковали остаться без куска хлеба. Но что ваши неудовольствия на Сипягина давно уже миновались. Enfin, ai-je ajoute, V. М. sait bien, qu'apres la souverainete il n'y a rien de tel, comme les devoirs d'un commandant en chef etc., etc <Наконец, прибавил я, ваше величество хорошо знаете, что после верховной власти ничего нет более ответственного, как обязанности главнокомандующего (фр.)>. Всего не упишешь, но государь, отпуская меня, сказал, что он очень доволен, что побыл со мною наедине. Это на днях было. А я рад душевно, что, кроме правды, ничего лишнего у меня не вырвалось, в обыкновенном положении души это со мною иначе и быть не может. Но тут легко можно было завлечься, чтобы себя, либо свое дело, либо другого выставить в лучшем свете. Ей-богу! как вас любит царь ваш! Понимаю теперь, что вы должны каждое слово его принимать за Евангелие, особенно теперь, бывши осыпаны его милостями.
Я еще буду писать вам. Теперь отрывают. Я все утро пробыл с Родофиником, а потом с Нессельродом. И Нессельрод хлопочет о перемене нравственной, которая с вами произошла. Намеднись гр. Дибич говорил, что он точно таков же был, как вы, взявши на себя огромную обузу и в самых критических обстоятельствах.
Радуюсь, что кое-что успел сделать для Аббас-Кули и Шаумбурга. Меня опять турят в Персию, чуть было не послали с ратификациею, но я извинился физическою немощию.
Сделайте одолжение, ваше сиятельство, дайте Льва и Солнца Чевкину, гр. Кушелеву и Бухгольцу. Вам это ничего не стоит, а они вам навек будут благодарны. Прикажите об этом Амбургеру.
Поутру я на минуту заезжал к Сологубовым. Какая хорошенькая невеста у Обрескова! Чудо! Это гораздо важнее его лент и Амбасадорства. Прощайте. Душевно вас обнимаю и с чувством полного уважения и преданности честь имею пребыть вашего сиятельства всепокорнейший слуга А. Грибоедов.

«Осыпаемый со всех сторон поздравлениями друзей, любезностями знатии лестью  скороспелых  поклонников  всякого  успеха,  Грибоедов  продолжал ощущать  в своей душе гнетущую тоску. Казалось, он предчувствовал, что всеми этими  почестями  дело  не  ограничится и что дипломатическая карьера его на Востоке   грозит  затянуться  до  бесконечности.  А  он  так  жаждал  покоя, независимости  и полного досуга, тем более что творчество пробуждалось в немс  новою  силою  и  неудержимо  влекло  его  к  перу.  Во  время  последнего пребывания  на  Кавказе,  под  свист неприятельских  пуль, он задумал новое произведение,  на этот раз трагедию в шекспировском духе, "Грузинская ночь"» («А.С. Грибоедов, его жизнь и литературная деятельность». Биографический очерк А. М. Скабичевского).

В середине апреля был обнародован Манифест о начале войны с Турцией. Оттоманской Портой, говорится в манифесте «оскорбляются права и достоинство российского флага удерживаются корабли; грузы их падают в добычу насильственного самовластия; даже подданные Наши осуждаются или изменить подданству, или оставлять немедленно турецкие владения; пролив Боспорский запирается; черноморская Наша торговля стесняется; города и области южного края, лишась сего единственного истока их произведений, угрожаются бесчисленными потерями».
Персия, таким образом, вновь оказалась в сфере дипломатических интересов России.

Грибоедов побывал в Азиатском департаменте и узнал от К. К. Родофиникина, что к И. Ф. Паскевичу отправляется курьер с ратификациями Туркманчайского договора.
Из письма Грибоедова к Паскевичу:
«12 апреля. Петербург.
Почтеннейший, мой дражайший благодетель.
Сейчас мне в департаменте объявил К. К. Родофиникин, что к вашему сиятельству отправляется курьер с ратификациями. Нового мне вам сказать нечего, притом в присутственном месте не так вольно слова льются. Я еще нового назначения никакого не имею. Да если и не получу, да мимо идет меня чаша сия. Душевно бы желал некоторое время пробыть без дела официального и предаться любимым моим занятиям. В Английском клобе здесь пили за здоровье графа Ериванского и изготовили ему диплом в почетные члены. Скоро ли и сами ли вы лично двинетесь на врага христовой церкви? Прощайте.
С чувством полного уважения, любви и благодарности вашего сиятельства всепокорнейший слуга А. Грибоедов».

В письме к П. М. Сахно-Устимовичу Грибоедов  сообщал о том, что хлопотах за него у графа И. И. Дибича, в министерстве юстиции и герольдии:
«13 апреля.
Почтенный друг Петр Максимович. Два раза для вас был у Дибича, для объяснения ему, что крест вам следует вопреки ничтожности чина, в котором вы года переслужили, был в министерстве юстиции, в Герольдии. Теперь о чине вашем поступило к докладу, а о кресте все еще ничего нет. – Извините, что мало пишу, во-первых, в департаменте Азиатском, а не дома, а второе обстоятельство получите от Андроникова…
Верный друг А. Грибоедов».

14-го апреля Грибоедов вместе с П. Вяземским, Н. Голицыным и А. Ходзько присутствовал на музыкальном утреннике у  «Царицы звуков»,  польской пианистки Марии Шимановской. В Берлине и Лондоне она выступала для королевских особ, в Веймаре ее талантом восхищался Гёте. В 1828 году ее пригласили в Петербург в качестве придворной пианистки и преподавательницы игры на фортепиано. В Петербурге она также вела открытый музыкальный салон, который посещали многие аристократы и люди искусства.

На следующий день в театре на представлении «Волшебной флейты» Грибоедов  разговаривал о музыке. Говорил, что  исполнители ему не понравились. Актер Каратыгин, присутствовавший вместе с Грибоедовым, так пишет об этом: «…В театре, на представлении Моцартовой "Волшебной флейты", Грибоедов разговорился о музыке. Надобно прибавить, что бедного Моцарта терзали ужасно! В 1828 году на петербургской сцене не было ни одного певца и ни одной певицы. Самойлов жил еще старою своею славою, но и он почти не мог петь. Первою певицею была Иванова. Особенно смешил нас своим неискусством Папаген, которого играл, если не ошибаюсь, Рамазанов. Грибоедов сидел в ложе, с одним знакомым ему семейством, но в каждый антракт приходил в кресла побранить певцов. "Я ничего не понимаю: так поют они!" – говорил он не раз. "И зачем браться за Моцарта? С них было бы и Буальдье!" – прибавил кто-то. "А что вы думаете: Буальдье достоин этих певцов? – сказал Грибоедов. – Он не гениальный, но милый и умный композитор; не отличается большими мыслями, но каждую свою мысль обработывает с необыкновенным искусством. У нас испортили его "Калифа Багдадского", а это настоящий брильянтик (именно так выразился Грибоедов). Музыка Моцарта требует особенной публики и отличных певцов, даже потому, что механическая часть ее не богата средствами. Но выполните хорошо музыку Буальдье – все поймут ее. А теперь посмотрите, как восхищаются многие, хоть ничего не понимают! Это больше портит, нежели образует вкус публики"». (Полевой К.А. О жизни и сочинениях А.С. Грибоедова).

18-го апреля вечером вместе с Пушкиным, Крыловым и Вяземским Грибоедов был в гостях у Жуковского. В письме к жене Вяземский рассказывал: «Смерть хочется, приехав, с вами поздороваться и распроститься, возвратиться в июне в Петербург и отправиться в Лондон на пироскафе, из Лондона недели на три в Париж, а в августе месяце быть снова у твоих саратовских прекрасных ножек... Вчера были мы у Жуковского и сговорились пуститься на этот европейский набег: Пушкин, Крылов, Грибоедов и я. Мы можем показываться в городах, как жирафы или осажи: не шутка видеть четырех русских литераторов. Журналы, верно, говорили бы об нас. Приехав домой, издали бы мы свои путевые записки: вот опять золотая руда. <...>» (19 апреля 1828 г.).