Дед Петро

Петро, так в селе Эн-ском звали немногословного деда - ветерана Отечественной Войны. Из нескольких сотен парней, коих призвали на войну с района, вернулось всего несколько. Один из них был дед Петро - по паспорту Петр александрович. В молодости в Петра была влюблена вся незамужняя часть села и окрестных деревень. Он был видным, статным, лицом таким, что в любом фильме главного героя сыграть. Парни уважали его удалую силу и бойцовский характер. Мог Петр один против нескольких мужиков и парней драться. Лежащих никогда не бил. Как он играл на баяне и пел! У всех, кто его слушал душа на изнанку выворачивалась, а глазах родники течь начинали.
Про свою фронтовую жизнь дед Петро рассказывать не любил.  На вопросы любопытствующих всегда отвечал коротко: «Было чуток - воевал с японцами».
 Вот только когда по великим праздникам принимал рюмку, другую яблочной наливки, удавалось услышать его рассказы похожие на скудную ржаную горбушку хлеба, пропахшего порохом и табаком. И в этой простоте солдатской "горбушки" для меня ощущалась сила сотни просвирок.

Рассказ первый «Молитвенная тишина» или "Прощайте" по-самурайски

«Однажды после артподготовки и авиа бомбардировки японского хорошо укрепленного гарнизона, наш отряд ворвался в японский большой блиндаж. Размером он был с ангар. Мы были готовы к яростному сопротивлению: перестрелке, рукопашной схватке, подрывам смертников - камикадзе. Но то, что мы увидели никак укладывалось в наших буйных головушках. Даже сейчас, когда прошло много лет, стали забываться детали многих боев. Сколько их было?! Порой начинаешь вспоминать, а в голове один «винегрет» - мешанина сплошная!
 А то, что увидели мы в том, блиндаже-ангаре, запомнилось на всю жизнь в мельчайших подробностях.   Там сидели японцы с бритыми обнаженными головами, в молитвенных позах. Позже я узнал, эта поза называется - дзен. Что-то было необычное в атмосфере молитвенного полумрака, освещаемого несколькими лампадами сделанных из гильз снарядов.  Это больше, чем просто тишина. Может это можно назвать «безмолвием»? Это было нечто, что глубоко проникает в душу и завораживает. Мы как будто на мгновение провалились в другое пространство и время, где нет ада - войны.
Помню все мы сели вместе с автоматами, за спины сидящих японцев. Пальцы еще на курках. Никто из сидящих японцев даже не шелохнулся. На каком-то глубинном уровне сознания не доступному никакой политике, идеологии,  все мы нутром понимали, что это священное время и его прервать, нельзя.
 До сих пор я будто «слышу» особый звон вселенского колокола,  ту священную тишину. 
Сколько мы просидели, может быть несколько минут, может час. Потом несколько сидящих впереди японцев медленно упали на бок, заливаясь собственной кровью. Тогда я узнал своими глазами, что такое «харакири». Один из них даже встал, подошел к бетонной стене и кровью написал Иероглиф. Потом нам сказали - это был японский полковник, по японски - "Тайса". Потом я  много раз пытался восстановить иероглиф по памяти. Все время что то ускользало. Но однажды мне это удалось, больше чем когда либо.  Вот он. Дед Петро, достал сложенный в четверо листок. На одной стороне была топографическая военная карта, на другом - ярко кровавый иероглиф.
"Это уже моя собственная кровушка". Дед Петро замолчал и нежно провел широкой ладонью по листку, будто он останавливал кровь в ране.  Дед Петро долго молчал к чему я уже привык. Потом как бы очнувшись он продолжал:  "В одном бою получил легкое ранение. Осколок слегка задел плечо. Чтобы отвлечься от боли вспоминал иероглиф японского тайса.
Если говорить о "харакири" - самурайском обычае уходить из жизни, в нем есть что-то недоступное нашему пониманию. Это не самоубийство в привычном нам понимании.
В этом есть суровый лаконизм прощания с жизнью. Это один из "прощайте" по-самурайски.