Чистоклин

  Жила-была девочка Даша. Так, ничего себе девочка. Только с мальчиками ей не везло. Лицо у неё не строгое, не заносчивое,  и отклик какой-то в глазах душевный, — сразу такое лицо не должно никого отпугивать. А вот, не смотрят на неё парни. Наверно, не везёт просто. А те, которые смотрят, ей не нужны. Недавно, на даче подошли деревенские, — в детстве вместе играли, а теперь выросли, здоровые, наглые стали; стояли неподалеку, посмеивались, её обсуждали, а потом один подошёл поближе — кудлатый, посмотрел по-бараньи и говорит, — пошли, потрахаемся. (Он грубее сказал). Даша опешила, слов не могла найти. Спасибо, Лерка нашлась, — она тебе что, жена, что ли? Иди отсюда!
  Даше скоро двадцать один и она пока ещё девственница. В этом нет ничего такого. «Целочка», — ласково думает про себя Даша, и морщится. Это пакостное словечко вызывает у неё отвращение. Не нравится себе Даша: маленькая, коротконогая, личико — так себе личико, одета — об этом, вообще, не будем, а главное, груди никакой. Такую бы, как у Светки. Светка тёткой считается, а старше всего на два года. Бабушкина сестра очень поздно её родила, но девка знатная получилась: рослая, статная, глаза с поволокой, грудь пятый номер. Они отдыхали с ней в Юрмале. На неё там все парни смотрели. И на дискотеке отбоя не было. А Даша стояла у стенки, чуть не плакала. Не тужи, Дашка, — сказала Светка, вечером смывая тушь в умывальнике, — и на твоей улице праздник будет. Праздник был, да она не заметила. Да какой там праздник. За всю жизнь пару раз потискали. Один раз давно, на даче. Ей лет  четырнадцать было. Играли с мальчишками, бегали в сумерках перед домом. Её один парень поймал и за грудь подержал с минутку. И груди тогда никакой не было, — лифчик по праздникам одевала. А он крепко держал. Она вырывалась, но не особенно, — всё-таки приятно было, что парень внимание обратил. Лерка-змея увидела, наябедничала родителям. Её несколько дней из дома не выпускали. А когда наказание было снято, она с ним опять встречалась. Ходили по берегу у реки, он всё обнять пытался, а она уворачивалась. А потом прижал к какой-то скирде, опять стал за грудь хватать. Под юбку залез, ноги щупал, за попу трогал. Даша даже не сопротивлялась, всё разрешила. Только он вдруг как-то обмяк весь и больше не приставал. Даша долго переживала, что не понравилась. И ещё раз, в десятом классе: ездили всем классом на дачу, к кому-то на день рождения. Она с одноклассником, который ей нравился, на чердак поднялась. А он над ней издевался, травил прямо, можно сказать. А тут, вдруг, к стенке прижал, смотрит в глаза и говорит: «Всё равно ты моей будешь, ты же знаешь сама. Чего откладывать?» И к топчану подталкивает. Не лапал особенно, но за бёдра держал. Испугалась она тогда, — на чердаке никого, а он смотрит так странно. Пусти, — закричала. Он отпустил сразу и, больше не подходил; до окончания школы, даже, в сторону её не смотрел, но и травить перестал. Дивны дела твои, господи.
  Был потом ещё один случай, но об этом не хочется вспоминать, уж очень противно. Она потом на мужчин два года смотреть не могла. Никуда не ходила, замкнулась в себе: придёт домой и пластинки слушает или с котом играет. О парнях перестала думать. Отошла потихоньку. Были, конечно, ещё влюблённости: романтические, безответные. С мальчиком одним переписывалась. Но что это всё? А потом, как-то сразу, одновременно, появились Олег и Игорь. С Игорем она ещё год назад познакомилась, в театральной студии. Театр ей очень нравился, но не актриса, и знала это. Просто очень хотелось попробовать. Он тоже туда ходил, всё чудиков каких-то играл. Ничего вроде парень. Они с ним болтали, пару раз до метро вместе шли, телефонами обменялись. А потом он исчез, и она ходить перестала. И вдруг через год позвонил. Она уж и думать о нём  позабыла, а тут вдруг звонит, — давай, мол, увидимся. Давай, — грустно вздохнула Даша, — не верила уже ни во что. Встретились: он весь какой-то потёртый, лохматый, куртка поношенная. Но оказалось с ним интересно. Что-то такое рассказывал — своё, ни на что не похожее. И зла от него не ждёшь. И чувствовалось, что она ему нравится. Стали встречаться. Он всё её по кофейням водил, — знал все кофейни в городе.
  А Олег Александров — сын папиного сослуживца, пригласил её на дискотеку. Она его тоже когда-то знала, в детстве ходила на день рождения, но конечно забыла. И была приятно удивлена. Вот это красавец! Высокий, широкоплечий, накаченный. Учится в элитном военном училище. Взгляд твёрдый, ясный, лицо волевое. Аккуратный, подтянутый. Вроде воспитанный. В театр с таким сходить не стыдно. Или на дискотеку — девчонки все обзавидуются. И живёт где-то рядом. А через неделю опять пригласил. Что это вдруг? Даша не ожидала, — то никого, то не знаешь с кем на свиданье идти. Пошла с Олегом. Готовилась к дискотеке: завивалась, подкрашивалась, с голой грудью перед зеркалом в ванной прыгала, — грудь трясётся и соски прыгают. Да толку что — через одежду не видно. Цепочку одеть, кулончик, — они прыгать будут, иллюзию создавать. Трусики одеть поприличней — а вдруг он её раздевать начнёт? Глупость конечно, а всё же. Трусики есть, а лифчик, увы, один — старенький и заношенный. Лифчик на Дашу трудно найти, но не купальный же одевать. Скажет, — ты что, купаться пришла? А без лифчика, подумает — шлюха. Лерка подсказывала, помогала, — чёлку на лоб приспусти, губы блеском намажь, не надо помады. Иди уже, обольстительная ты наша! Тебя уже твой там заждался. Приятно, конечно, что твоим назвала, но какой он её? Встретится пару раз и исчезнет. Сколько раз уже так бывало. Он — хоть куда парень! А она: маленькая, ноги короткие, груди никакой, — так, тити-мити какие-то. Правда, талия тонкая и пышная попа — парням это нравится, уж что-что, а взгляды она замечает. И вот опять приглашает. Правда, немножко с ним скучновато, но как мужчина он её ужасно волнует. Она, прямо, таяла, когда он к ней прикасался. Ночью думала про него, руку в трусики запускала, его представляла, просыпалась вся мокрая.
  Стала с ним тоже встречаться. И дела с Александровым пошли на удивление быстро. Поцеловались на третьем свидании, а через месяц они уже вовсю целовались. Ещё стояла зима, ещё было холодно, Александров грел замёрзшие руки у Даши за пазухой, и неожиданно проявил такой искренний и настойчивый интерес к ее маленькой, не заслуживающей внимания груди, что грудь была сразу же ему предоставлена. Сначала Даша очень стеснялась, — чего он там ищет? Уж лучше бы за попу хватал. За попу не стыдно: аэробикой занималась, ягодицы подтянутые и крепкие. А грудь — очень уж маленькая. Не выдал ей бог груди, да и родители постарались. Эх, как же они верили в чудодейственную силу капусты. Объедали кочаны прямо с грядок. Бабушка на зайцев грешила, не подозревала, что зайцы — верней, зайчихи, живут с ней в доме и отращивают молочные железы. Ничего не помогло: у неё, хоть, чего-то выросло, а у Лерки, как было, так и осталось. Правда, она пополнее Лерки. Похудеет и опять всё исчезнет.
  Но всё оказалось не так уж плохо. Как-то болела она весной, и Александров зашёл проведать. С букетом пришёл. Целовались с ним на диване. Даша в постели весь день пролежала: сидела в халатике и без лифчика. Он сразу почувствовал и глаза у него обалделыми стали. Довольная произведённым эффектом, Даша слегка поворачивалась, подставляла ему свои сисечки, поощрительно улыбалась. Чувствовала сама, как они здорово ему в руки ложатся. И Александров смотрел на неё с таким восхищением! «У тебя  маленькие, но такие увесистые», — Игорь ей как-то сказал. Но это потом, а тогда до груди он ещё не был допущен.
  После этого случая, дело пошло ещё быстрее: через пару свиданий кофточку позволила с себя снять, лифчик расстегнуть разрешила, сидела по пояс голая у него на коленях, и опять он смотрел на неё с восхищением. Целовались и тискались до изнеможения. С Леркой когда-то мечтали, как будут в красивых ночнушках мужей соблазнять, а оказалось, что никакой ночнушки не надо, и так её разорвать готовы. Да и мужа пока никакого нет. Как-то всё быстро произошло. Недавно ещё и представить себе не могла, что будет раздетая с парнем сидеть, — стыдно-то как, — потом, после свадьбы, а, вот, сидит с голой грудью, будто так и должно быть, и ни капельки не стесняется. Ой, ну прям, не стесняется. Стеснялась, конечно. Ещё как, стеснялась.
  А с Игорем она, почти, не встречалась. Одно время, вообще уже было думала, прогнать его окончательно, но не решилась. Слишком долго была одна, кто его знает, как всё обернётся, а так, хоть кто-то останется. Женская меркантильность взыграла. Впрочем, была она не особенно меркантильна, чувственности в ней больше. Когда Александрова не было, Даша встречалась с Игорем. Так многие девушки делают, почему — не знаю. Встречаются вроде с парнем: и планы на него строят, и потерять боятся, а, как нет его, тут же с другим начинают встречаться. Зачем это — неизвестно. Наверно, на всякий случай. А Игорь почувствовал что-то, ревновать, обижаться начал, и ревность его щекотала Дашу. Волновало, что Игорь слабей Александрова, — и как мужчина, и во всех отношениях, и что позволяет она Александрову больше, а Игорь, наверно, догадывается. И пусть догадывается! Смотрелась в него, как в зеркало, и видела, что может и не красавица, но соблазнительная ужасно. Ей настоящий мужчина нужен, и есть уже у неё такой. Это он её перед зеркалом раздевает, это у него она сидит полуголая на коленях, это он ей всю грудь поцелуями разукрашивает. А Игорь слабоват для неё. Он не то чтоб ненастоящий, но... не первого сорта. Вот, и пусть сидит и завидует, раз сортом не вышел, пусть представляет, как она с другим обнимается, как ей лифчик другой расстёгивает. Даже язык ему про себя показывала.
  Стала Даша его поддразнивать, рассказывать про Александрова, — мол, есть у неё близкий друг — накаченный, сильный, не то что некоторые, (а Игорь совсем не атлетом был), — берёт её на руки и несёт куда хочет. Игорь то дулся, то лез  целоваться, то силился на руках таскать. Отпусти, уронишь, — смеялась Даша, — куда тебе, надорвёшься. Издевалась над ним по-всякому, так издевалась, что самой становилось стыдно, и поделать с собой ничего не могла, точно бес в неё какой-то вселялся. А он ей той же монетой отплачивал: умел сделать больно, знал куда надавить. Он, вообще, её как-то слишком быстро познал, — знал наизусть; даже страшно иногда становилось — как так можно узнать человека за каких-нибудь два-три месяца? И странно: вместо того чтобы обидеться и уйти, она начинала плакать. Он сразу же принимался её утешать, — утешать он тоже умел. Игорь любил, когда она плачет, вдохновлялся её слезами, рассказывал что-нибудь утешительное. Бывало, сидели с ним после ссоры где-нибудь на скамеечке, Даша всхлипывала доверчиво, прижималась мокрой щекой, успокаивалась потихоньку, и глаза у неё опять становились грустными и отзывчивыми, как в самом начале знакомства.
  С этим Игорем, вообще, много странного было. Когда он на других девчонок смотрел, (а он смотрел!), у неё внутри, прямо, всё закипать начинало. Как-то стал о своей знакомой рассказывать, о какой-то ленинградке грудастой, и глаза у него сделались маслеными. Даша взяла его записную книжку и все женские имена повычёркивала, и телефоны под ними замазала. Игорь протестовал: «Что ты делаешь, это же родственница!» Не знает она, что за родственница. А зачем он ей такое рассказывает? Ишь, грудастую захотел! Это она ему одолжение делает. Пусть будет рад, что она с ним, вообще, встречается. Раз хотела с ним к Светке в гости сходить, а потом передумала. Вспомнила, — пятый номер, к чему судьбу искушать?
  С Игорем она себя недотрогой держала. Ну, не то чтобы совсем недотрогой, — целовалась с ним — так, для сравнения. Александров — выбритый, гладкий, а Игорь весь волосатый: грудь волосатая, усы длинные, волосы в рот вечно лезут, в зубах застревают — отплёвывайся потом. Особенно, вольностей не позволяла: правда, к попе он иногда притрагивался (за попу Даша была спокойна), да и грудь, иной раз, заденет, и Даша делала вид, что не замечает, — ладно, чего уж там, пусть коснётся — сильней ревновать будет. Игорь тоже её груди добивался. Была в её маленьких грудках какая-то многообещающая недосказанность, дающая простор для мужской фантазии и сулящая что-то особое. Даша уже убедилась, что грудь её пользуется успехом, но от комплексов не избавилась, стеснялась груди по-прежнему. А ещё у неё было одно трико — вместо кофточки его иногда одевала. В этом трико её грудки приподымались и казались особенно острыми — многие парни смотрели. На свидания к Александрову одевать его она перестала, — зачем, всё равно раздеваться, а снимать его неудобно, а к Игорю одевала. Игорь тоже смотрел, и дразнить его в этом трико было сподручней.
  А потом приезжал Александров, и Игорю сразу указывалось на дверь, — твой номер шестнадцатый, — говорила Даша, и бежала на свидание к Александрову, в одних трусах целовалась с ним перед зеркалом, и руки его, после Игоря, казались особенно сильными, а ласки становились особенно упоительными.
  А руки Александрова уже везде побывали: он и в трусики ей залезал, и писю её мокрую гладил. Текла она с ним ужасно, чуть ни каждый вечер джинсы стирала. Да, что там писю — от поцелуев кончала, вся мокрая, вся в засосах домой возвращалась, в изнеможении падала на кровать. Лерка косилась: «Не бережёшь ты, Дашка, девичью честь». «Свою береги», — огрызалась Даша. Закрывалась в ванной, распахивала халатик, в зеркале грудь рассматривала, — ма-а-аленькая, но вся нацелованная! Вот здорово!
  Давно уже Даша переступила черту, за которой кончается поведение порядочных девушек, но на последний шаг никак не решалась. Видно, было в ней что-то такое с самого детства: это нельзя — и всё. Иногда, ей казалось, что сдалась она слишком рано, слишком много позволила, не будет он к ней всерьёз относиться; иногда, что слишком уж она тянет, носится со своей девственностью, мучает парня — найдёт другую. Он, вроде, особенно не настаивал, но ласки его становились всё жарче, и всё чаще, после объятий, на трусах у него появлялись густые пятна. Александров смущался, поворачивался спиной, поскорее застёгивал брюки. И чего стесняется, дурачок, ей же тоже приятно. Как-то не выдержала, приспустила ему трусы, сделала рукой своё женское дело. Александров довольный ходил, светился от счастья, потому что — вот, — уже всё, почти; преград между ними, почти, не осталось — так, формальность, пустяки сущие, тем более, что гинеколог когда-то сказала, что что-то там у Даши не так, и крови, может, вообще не будет. Бабушка беспокоилась, — взяли ли справку у гинеколога? Ох, бабушка, тебе бы всё справки: справку о девственности из ЖЭКа и выписку из домовой книги.
  Особенно нравилось обниматься с ним перед зеркалом. Смотрела, как развратничает её отражение, чувствовала себя шлюхой, и нравилось ей это ужасно. Юбка задрана, кофточка вся растерзана, круглые ягодицы чёрными трусиками обтянуты, мужские руки на них лежат, ягодицы сжимают, — смотреть невозможно! Обвивала его ногами, искоса, поглядывала на себя в зеркало, постанывала от увиденного. Даже хотела, чтоб он её изнасиловал.
   И всё-таки с Александровым скучновато. Иной раз, начнёт рассказывать: как команду отдал, да как к полковнику подошёл, да как доложил, да что полковник ответил, и на лице у него появлялось восторженно-изумлённое выражение, — такое у многих парней появляется, когда они про армию начинают рассказывать. Нет, он не глупый, — книги читает, фантастику тоже любит, но больше всё о войне. Хемингуэя недавно читал: хороший писатель. Даша пробовала читать, и не смогла, забросила, — от слишком правдивых книг у Даши портится настроение. И фильмы тяжелые ей не нравятся. Ей бы мюзикл, водевиль какой-нибудь. Правда, оперу она тоже любила. Пошли с ним, однажды, в оперу. Александров сидел, слушал вежливо, вроде, нравилось — даже притоптывал, когда марш играли, а по дороге назад, — у неё ещё арии в голове звучали, опять про училище стал рассказывать, какие у них там порядки, как первокурсников чморят, — он то не очень (ну, хоть на этом спасибо), а вообще, это правильно, так и надо — пусть приучаются, знают порядок. Александров любил порядок, и дома всегда у него порядок, а Даша порядок не любит. Нет, не то что не любит, но жить в нём не может. Но должен же кто-то, из них двоих, порядок поддерживать, и опера не для всех, а главное, стоит им целоваться начать, как Даша про всё забывает, изнемогает в его объятиях. Аж, в глазах темно и голова кружится. Она чуть не падает и внизу живота горячо, и грудь потом ноет, ласк требует.
  И дома болели за Александрова:
— Чего парня мурыжишь? — пучил глаза отец, — звонил тебе целый день, а ты опять где-то шляешься. С этим,   небось, опять...
Игоря он терпеть не мог, хотя видел всего два раза и вечно подозревал, что она с Игорем была на свидании.
— Смотри, упустишь! Вмиг себе другую найдёт. Хороший парень: красивый, умный.
— Красивый, умный, — только, дурак набитый. 
— А-а, ну иди тогда к этому, — отец хлопал дверью. Переживал за сотрудника. Сотрудник  ему дороже дочери.
— В ихнем училище, небось, дураков не держат, — не унимался отец, — разберут хороших  парней. Одна останешься...
Ишь, как запел! А, попробуй, сама заикнись о замужестве. С Леркой они давно решили: бежать надо из дома, замуж выйти при первой возможности. Иначе замучают их родители. Уж, слишком хотят, чтоб всё по ихнему было. Представляла, как Александров ей сделает предложение, как она расскажет родителям. Отец важно надует щёки: «Пусть с родителями придёт». С родителями! Как будто он с Александровым-старшим каждый день на работе не видится. «Любят, чтоб чин-чинарём всё было», — Игорь как-то про них сказал. Любят — особенно папа. А Игоря сразу они невзлюбили. Неуважительный, всех презирает, домой её поздно приводит. С Александровым позже она приходила, — бывало, до часу ночи сосались на лестнице. А мама ей говорила, что Игорь сломает ей жизнь. Вообще погубит. Приводила в пример какую-то родственницу. Тоже с таким связалась, и вот что из этого вышло…
  А Игорь рассказывал ей про Карелию, какие там растут можжевельники. Рассказывал всякую ерунду, и чем-то ей это нравилось. Представлялись озёра, можжевельники на пригорках, слышался стук колёс; поезд ночной мерещился: огни за опущенной занавеской, ложечка дребезжит в стакане. Поехать куда-то хотелось...
  Была в ней обида какая-то на родителей. Может за Лерку, — с  младшей больше возились.  Или за то, что несправедливы часто бывают. Да нет, не за это. Сама не знала за что, но злилась на них ужасно, наперекор всё делала. И, когда Александров уехал, она ездила с Игорем, тайком, на турбазу. Назло родителям, — уж, очень они его не любили, гадости про него говорили всякие.
  Пару ночей на турбазе спали в одной постели, правда, в одежде. Соседки её по комнате уходили на ночь, возвращались под утро, с распухшими от поцелуев губами, деликатно стучались в дверь... А с Игорем так ничего и не было. Просто заснули, обнявшись, и ей приснились чудесные сны. Больше такого уже никогда не снилось. Утром проснулись, начали целоваться, Даша возбудилась со сна и кончила. Ох, и как же она тогда возбудились! Раскинула бёдра, тазом задвигала, застонала. Игорь потом признался, что тоже кончил. Даша его укоряла: воспользовался ситуацией, она же спросонья была. Но позволять ему стала больше, в груди перестала отказывать. Грудь он теперь официально трогал, и целовались всё время. И, вообще, хорошо было. Тогда то и зародились у неё сомнения, по поводу Александрова. Снов с ним таких не снилось. В Москве каждый день встречались, гуляли по вечерам, ходили, обнявшись, по переулкам, целовались в каких то сквериках. И было в то лето всё какое-то сочное, яркое, точно в детстве.
  А потом Александров вернулся, и она с ним потрахалась. Должно же это было когда-то случиться. Ну, вот, и случилось, и хорошо, что с ним. Александров всё сделал так нежно, что было совсем не больно, и кончила она с первого раза. И крови было совсем чуть-чуть: сначала, — месячные, — подумала, потом сообразила. На следующий день на дачу к нему поехали, и родители его были, а они всё равно потрахались, — прямо на земле, за сараем. Торопились ужасно, боялись, что их застанут. Даша в траве лежала и никак не могла расслабиться, не пускала в себя Олега. Поласкай меня капельку, — попросила. Александров взял её за соски через платье, и сразу вошёл. И кончили оба сразу. Поцеловались и в дом пошли. Быстро, но такой кайф! И крови было опять немного. Наврала гинеколог, — как надо всё было. Александров гордый такой ходил, что дело своё мужское закончил, на-отлично всё сделал — любил на-отлично всё делать. А потом каждый день трахались. У Александрова ещё отпуск, а у Даши каникулы — целыми днями трахались. Никак не могли друг другом насытиться. Посидят-посидят, и опять к кровати бегут. Даже не ясно, как люди столько трахаться могут? Всё на свете друг другу натерли, и всё равно трахались.
  О будущем не говорили. Чего говорить, когда и так хорошо. А надо бы думать о будущем. Будущее, как волна, поднимается на горизонте. Захлестнёт и утащит в море. Как-то лежали они после близости, Александров смотрел на неё, смотрел, и вдруг говорит с восторгом, — Дашка, какие у тебя бёдра широкие! Наверно, родишь легко. Даша глаза от смущения спрятала. Господи, неужели он о ребёнке думает? Живот тихонько погладила, — а, может, уже? Да нет, вряд ли, только месячные прошли. Может, пора его к рукам прибирать: родить от него ребёнка — чтоб не сбежал. Как мужчина, он её на все сто устраивает, и дети от него красивые будут. Ох, Даша, Даша. Другая бы давно уже окрутила, а она в постели обо всём забывает.
  И Александров молчал, о бёдрах больше не заговаривал. Наверно, немножко мучился: пора бы уж что-то сказать девчонке. А что — неизвестно. Одеть парадку, прийти с букетом, — прошу руки вашей дочери. Но глупо, как-то... И боязно. Нет, он человек порядочный, всё у них по-серьёзному, но не сейчас, не созрело ещё. 
  Правда, был в его разговорах всегда какой-то намёк на счастливое, совместное будущее, и в планах своих он Дашу всегда учитывал, —  вот, мол, следующим летом на машине поедем к морю. Как-то взял ключи у отца (наверно, тайком) и возил по городу. Даша сидела гордая, в тёмных очках, смотрела презрительно на автобусы, ругала других водителей — новую роль осваивала. 
  Ещё говорил, что в Москве останется, если училище на-отлично закончит. Пока всё нормально, в училище он на хорошем счету. И отец, если что, поможет. Но это на всякий случай, для подстраховки, а вообще-то, он сам всего привык добиваться. И в академию он поступит. И языки знает: английский, испанский ещё подучит. Если что, переводами подработает, — в общем, семью прокормить сумеет. Даша слушала уважительно, по руке сочувственно гладила, примеривала на себя: академия, служба — как это будет? Не замечал Александров, что на лице у неё какая-то кислятина появляется. А может и замечал, зря она его за бесчувственного считает. Приревновал её как-то на дискотеке, к однокурснику своему. С ними ещё девчонка была, с плечами голыми танцевала, — плечи у девчонки красивые, а однокурсник за Дашей во всю ухлёстывал. Александров грустил потом и трахал её как бешеный.
  Видно, было в ней что-то такое в то время. Силу свою почувствовала, всё чаще ловила мужские взгляды; стала на каблучках ходить, попе волю дала — пусть вертится так, как хочет, пусть о попе её мечтают. Ты что, замуж вышла? — спрашивали однокурсники, замечая, случившиеся с ней перемены. Как-то встретила одноклассника, того самого, что над ней издевался и на даче потом приставал, и одноклассник рассыпался в комплиментах, жадно смотрел, предлагал встретиться. Даша с ним пококетничала, взяла телефон — авось, когда пригодится. И сокурсницы, прежде не принимавшие её во внимание, смотрели теперь настороженно, — что это к Дашке мужики липнут? Особенно одна, фигурой похожая на неё, окручивала одного однокурсника — папа у него шишкой какой-то был, смотрела на неё озабоченно, боялась, что Даша его отобьёт. Не зря боялась, Даша и с ним кокетничала, и чувствовала, что может, — любого может, даже самого верного соблазнить. А мужики действительно липли, подходили всё время, прикоснуться старались, может, запах какой-то самочий чувствовали. Сама возбуждённая целыми днями ходила, в зеркало на себя не могла спокойно смотреть, даже собственное отражение возбуждало. И чувствовала — не врёт ей зеркало, всё так и есть — соблазнительная ужасно. И фигурка у неё перегибистая — а раньше казалось пошленькая фигурка, модный пиджачок не оденешь; и попа такая, что мужики оборачиваются. А грудь, конечно, не как у Светки, но ещё неизвестно, чья на ощупь приятней. И бёдра широкие и округлые, а между бёдер «престол халифата» — тысяча и одну ночь они с Леркой штудировали, и не зря Александров туда так рвётся. Читала в брошюрках: таких, как она, не много, c ней любой замухрышка половым гигантом себя почувствует. А Александров не замухрышка, такого мужчину ещё поискать! Когда тискалась с ним перед зеркалом, чуть не плакала от наслаждения. После развлечений у зеркала, Александров подхватывал на руки, относил обкончавшуюся Дашу в постель и там, окончательно, доводил её до беспамятства.
  Эх, ничего ещё толком они не попробовали. Александров не одобрял, когда она слишком усердствовала, — «где ты так научилась?» — спрашивал, дулся, подозревать начинал чего-то. Раз как-то, в самом ещё начале, нашло на неё чего-то: пришла к нему без трусов, только чёрные колготки под длинную юбку одела. Подол задрала, показала ему свои прелести через колготки, — Александров сначала бросился, бёдра ей целовал, а потом загрустил чего-то. Тоже мне, сам её сделал женщиной, а теперь обижается. И она хороша, без трусов прийти, — надо ж было, до такого додуматься! Даша ещё стеснялась своих желаний — сильны ещё были в ней девичьи предрассудки: лежала лягушечкой под Александровым, чавкала смазкой, а хотелось, хотелось попробовать всякого. И сзади, и сверху на нём попрыгать, и вылизать ему всё, и в ротик принять, — негигиенично, конечно, но очень хотелось. И палец ему в попу засунуть, когда он кончать начнёт, — читала об этом где-то и попа его ужасно её возбуждала. Как-то с Леркой разоткровенничались, — что кого в мужиках возбуждает. Сошлись на попках. Мужские попки — самое соблазнительное! Дело вечером было, лежали в постелях, разволновались, потекли от откровенного разговора. У Александрова попка классная, — Лерка тогда сказала. А ты на чужие попки не зарься! — вспылила вдруг Даша, — и, кстати, не только попка! А я что? — вздохнула Лерка, — тебе виднее. Завидовала, подозревала, что старшая уже трахается.
  Ревновала  она Александрова, к кому неизвестно. Наверно, не первая она у него. Других девчонок он даже не упоминал, будто и не было их никогда. Может, конечно, и не было: порядки в училище строгие, до третьего курса, вообще, жил в казарме, это теперь послабления начались. Да как это не было? Везде какая-нибудь найдётся, коснётся сиськами и готово. Небось до неё с кем-то трахался. Вот, хоть бы, этим летом. Она ведь тоже не без греха — чуть с Игорем не потрахалась. Спала с ним в одной постели, а целовалась сколько! Закусит губу от ревности и сидит на занятиях: нет, наверное, с кем-то трахался... Ох, Даша, Даша, тебе бы всё трахаться. Совсем помешалась на сексе, — мама сказала, когда она с Игорем летом встречалась. А секса тогда никакого и не было. Так, обжимания, петтинг лёгкий. Вот теперь — секс! А мама  — лицемерка, ханжа несчастная, строит из себя божью коровку, а сама по ночам тоже трахается. Они всегда раньше с Леркой слушали. Стыдно, конечно, родителей собственных слушать, но раз они дверь не считают нужным закрыть, совсем за дурочек их принимают. Мама вздыхает томно, а папа молчит, только кровать поскрипывает. Правда, быстро у них всё как-то, две минуты и тишина, и уже похрапывают. Не то что у Даши. У неё с Александровым меньше часа редко когда получается. Бывает, начнут спариваться: Даша вся мокрая, тесная, у Александрова, как стальной, и входит в неё так плотно, и так они друг другу подходят, и так они слаженно это делают, и оба такие неутомимые, что даже кончать не хочется.
  А по ночам она плакала, а чего, и сама не могла понять. То виделся старый дом — дача, которую в детстве снимали, — и где это было, как выглядело? — в памяти только сосны да лопухи, да крыльцо, на котором играли с дедушкой. То вспоминалась ночь на турбазе и сны, приснившиеся под утро. Что было в тех снах? Точно уже не помнила, но то безоговорочное, безусловное счастье, испытанное в тех снах, запомнилось навсегда. Наверно, такие сны снятся один раз в жизни. И было чего-то жаль, будто что-то она потеряла, и уже не найти, а без этого кругом пустота такая, что хоть вой. Захлёбывалась от слёз, давилась в подушку.
— Дашка, ты что, с Олегом поссорилась? Я уже встать хотела, валерьянки тебе накапать... Ни с кем она не поссорилась, просто хотелось плакать, и плакала. И дома было спокойно, родители не скандалили, знали, что она с Александровым. Знали ли, чем они занимаются?
  А с Игорем она тогда совсем не встречалась. А потом встретилась и сразу сказала, что у неё есть любовник. И может, вообще она замуж выйдет. Зачем она так сказала? Чтоб уязвить побольнее? На Игоря было жалко смотреть. Про турбазу всё вспоминал. Неужели так плохо было? Нет, неплохо... только, забывает она всё быстро. И всё теперь изменилось...  Да, у неё мужчина. Да, она с ним живёт. Ну, и что? А скоро он сделает ей официальное предложение. (Это она приврала, Александров об этом не заикался). А Игорь должен понять... Они взрослые люди. Была в новом, модном плаще и туфлях на каблуках, говорила холодным, менторским тоном. И тут же раскаялась: нет, нет — она его не бросает, он ей, по-прежнему, нужен, но... встречаться так часто они больше не смогут. А сейчас они могут поехать к нему, кофе попить, послушать пластинки, как раньше. Поедем, давай? Игорь махнул рукой. К нему, так нему, — не всё ли теперь равно? По дороге молчали, — о чём говорить, когда всё и так ясно. Да и в метро ничего не слышно: Игорь стоял, а Даша сидела, снизу смотрела, будто решала чего-то. А дома у Игоря, сразу выскользнула из юбки, свитер сняла, повернулась спиной, — расстегни мне лифчик. Игорь — руки холодные, послушно возился с застёжкой, наконец, совладал. Даша стояла в одних трусах, и он изумлённо рассматривал ее грудь, не верил в случившееся. Взгляд очумелый, но недоверчивый, будто подвоха какого-то ждал. Соски у Даши припухшие, нацелованные — чувствовала его мысли. Стал трогать её неуверенно. Потом на кровати лежали, Игорь плечи ей целовал, и грудь осторожно гладил: робко, едва касался. Даша взяла его руку, на лобок к себе положила, — приласкай меня. Игорь неумело гладил её через трусики, пальцами боязливо водил по лобку, и взгляд по-прежнему недоверчивый. Может, и женщины у него никогда не было. Говорил, что была, конечно, но что-то не очень верится, — даже не знает, где её трогать. Взяла его руку, положила пониже, целовать стала, тереться, и сама возбудилась, даже не ожидала. — Так и будешь в штанах лежать? Не веря своему счастью, Игорь заторопился, ремень расстегнул, приспустил штаны, полез, было, к ней, и кончил в трусы. Даже залезть на неё не сумел. Даша держала его за обёрнутую трусами головку, смотрела, как семя его толчками, сквозь натянувшиеся трусы, просачивается, даже немножко брызгает. Игорь мычал и дёргался, а потом повалился и лежал, как раздавленный. Дай чего-нибудь, руку вытереть, — попросила. И, сразу же, одеваться стала. Лифчик на животе застегнула, развернула, натянула бретельки, свитер, юбку, — вот и всё, милый. И трусы поменяй, пахнуть будет. Пусть проводит последний раз. Она его пожалела, по доброте душевной. Хотела вознаградить за страдания. Пусть, хоть разик её попробует. И хорошо, что не получилось. Было бы трудней от него отвязаться. По дороге молчали, думали о своём. Игорь, наверно, опять турбазу свою вспоминал: как заснули, обнявшись, как, сквозь сон, её попу чувствовал, — она к нему попой прижалась... изгибы все её чувствовал... Она в полосатой рубашке своей была... нарядной... ему очень нравилась, и лифчик сняла перед сном, а грудки без лифчика такими тяжёлыми оказались и так восхитительно в руку укладывались... И соски у неё стояли, а она не противилась, засыпала, тихонько посапывала... такая тёплая... А утром проснулся, — она ещё спит, стал её целовать, она возбудилась ужасно, бёдра раскинула, выгнулась, лоно навстречу приподняла, застонала, а он, внезапно, почувствовал, что кончает... пытался, было, сдержаться, и не сумел, и сразу смирился... а она успокоиться не могла, к себе всё тянула... А возьми он её тогда, всё бы сейчас по-другому было... Потом говорил приятелю, — спал летом с девчонкой, в одежде, и не было ничего, — обнимались только, а приятель спросил, — не кончил? А он постеснялся, сказал, что нет, а приятель сказал, — организм у тебя, значит, крепкий, и рассказывал про знакомого, — тоже с девушкой спал, и тоже в одежде, так он кончил в трусы, когда обнимались... так у многих бывает... Все, что было с тобой, тысячу раз с другими случалось... Спросил у приятеля, — а что потом с ними стало? А приятель не сразу ответил, тоже думал о чём-то своём (у него баб много было), а потом услышал, пожал плечами, — а... поженились, в Ленинграде живут, где-то на Петроградской... А Даша потом сказала, — то-то ты меня сразу в покое оставил, а я то понять не могла, — совсем девчонка была, а стала с этим курсантом спать — сразу такая взрослая стала... Где надо, там округлилось, кое-где заострилось, по девушке сразу видно, что вкусила уже... Здоровый, тупой... весной ещё хвасталась, что он её тискает... Как у неё с ним было? Наверное, точно также: целовалась с ним на кровати, только курсант в штаны не спустил — вот у кого организм крепкий! — взял её с пылу-жару...  мускулистый, широкоплечий…  наверно, трахает её хорошо... такая довольная ходит, гладкая стала... попой стала вертеть... груди сосёт ей, в попу ей залезает... попа у Дашки клёвая... как сбитень крепкая... даже не думал, что такие бывают... Как-то летом ехали с ней в метро, парень один оглянулся... впился взглядом в её ягодицы  и долго смотрел ей в след... Всю жизнь о такой мечтал... Когда первый раз прикоснулся, сразу понял, что не достанется... уж, больно упругая... для курсантов такие попы… курсант ей больше подходит... Уехать на Петроградскую? А, что там, на Петроградской? Там то же самое будет...  И вот уже последняя станция и ходу ещё минут десять, и больше сюда приезжать не придётся...
  Шли в темноте от метро, по дорожке, освещённой жёлтыми фонарями. Игорь убит и унижен своей неудачей, — она хотела с ним переспать, а он кончил в трусы, как мальчишка. 
— Да ладно, с кем не бывает... 
— Извини, что так получилось. Я слишком долго этого ждал...
— Слушай, не провожай меня до конца, — перебила Даша. Не хватает, чтоб он встретился с Александровым. Вдруг он ждёт её у подъезда. 
— Понятно, — Игорь развернулся и ушёл, не прощаясь. Поплёлся назад по дорожке под жёлтыми фонарями. А Даша домой заспешила: скорей, встать под душ и смыть с себя это всё. А ветер шумел так сердито, и листья в лицо швырял, и в небе была какая-то муть, и тень её прыгала по дорожке. Куда она так спешила? Никто не ждал её у подъезда, — Александров  надёжный, но совсем не спонтанный, и чудес от него не дождёшься. И на каблуках она ходить не умеет, и плащ на ней мамин, и ветер шумит так сердито, и швыряет охапки листьев. И осень уже совсем...
  А Игорь на следующий день опять пришёл. Ждал у дверей института. Даша устало вздохнула: ну вот, опять. Она же всё объяснила. Нельзя ни секунды побыть одной. Игорь заметил её выражение, — не бойся, я на пару минут... поговорить только...
— Наверно, теперь между нами всё кончено, — патетически начал Игорь.
— Ой, да ладно, — Даша поморщилась, не любила всей этой патетики.
Игорь долго и сбивчиво говорил: опять, о своей неудаче, о пагубности длительного воздержания для мужчины. И что ей за дело до его неудач? Она сделала для него, всё что могла, теперь-то что ему надо? Есть у него одна просьба. Может она её выполнить? Напоследок. Опять это патетическое — «напоследок».
— Ну, что? Ну какая просьба?
А вот какая: не может ли Даша, сразу после свидания... ну, в общем, с этим... своим любовником, выйти к нему на минутку? Он будет ждать её где-нибудь неподалёку. Пусть она подойдёт к нему. Он только коснётся её и сразу уйдёт.
— Ты что, свихнулся?
Ну, попроси он ещё раз к нему приехать, дать ему ещё один шанс...
— Может, со свечкой постоять хочешь?
— Нет, не со свечкой. Нет, не свихнулся. Ему это очень надо. Он хочет почувствовать силу другого мужчины, осознать своё поражение. Он хочет испить эту чашу до дна. И больше она его не увидит.
— Ты же и так всё знаешь. Только мучиться будешь.
— А я, — сказал Игорь, — люблю мучиться, привык уже. Бодренько так сказал. Она уже знала, когда он так бодренько говорит, с надрывом, — обязательно что-то выкинет. Ей бы сразу его оборвать, прекратить этот разговор, а она зачем-то продолжила, расспрашивать стала. Вспомнилось вдруг, что было уже такое, в самом начале: пришла она к Игорю после свидания с Александровым, разгорячённая вся, а он всё понять не мог, чего она так целуется. И тоже её целовал, — в те же места, будто чувствовал, куда Александров её целует. И волновало её это тогда ужасно: вроде как, два самца за неё соперничают, перецеловывают друг друга (хотя, победителя, она уже и тогда знала). И теперь взволновало. Глупость, конечно, страшная, но заводит. И прекратит она это в любую минуту.
  А Игорь, конечно, уже позабыл, что на пару минут подошёл, и провожал как обычно. К дому уже почти подошли, когда он спросил, — когда теперь они будут встречаться? Пусть позвонит и скажет, — он приедет. Даша только глаза завела. А в четверг сама позвонила, — завтра, пол третьего, на остановке... если не передумал. Но, смотри, если что устроишь... Ничего не устроит. Ни скандала, ни ревности. Расстанутся по-хорошему. Ещё спасибо сказал, будто в театр его пригласили.
  В пятницу началось бабье лето: теплынь, все ходят раздетыми. Игорь её осматривал, будто вёл на смотрины. Заметил: ты без косметики? Думал, небось, что она, как в порнушке, в косметике трахается. Даша плечами пожала, — а зачем, всё равно потечёт... Почувствовала, как Игорь на неё смотрит, что эта обыденность больше всего его задевает, и к окну отвернулась. Сам захотел, пусть пьёт свою чашу. Зла была на него, что втравил её в эту глупость. Игорь сзади за локоть потрогал: только ещё вопрос... чисто технический, — вы как... с резинкой? Принеси мне её потом...
  Ох, Даша, Даша... Ведь, знала, что этим всё кончится. Ну, признайся, что знала. А, может, сама хотела? Ох, Даша, Даша... Глупость, за глупостью делаешь. Не прекратить ли, пока не поздно? И вдруг смешно стало: почувствовала себя соучастницей, будто задание выполняет, — добывает мужскую сперму. Где-то уже такой сюжет попадался. Даже прыснула.
— Ты чего? 
— Ничего. Какой же ты, всё-таки, дурак...  И я — дура.
Дурак и дура, — вот и всё что их связывает. Не так уж и мало. Игорь тоже заулыбался. Видно, на что-то ещё надеялся. Ехать всего ничего, вот и дом Александрова. — Всё, не ходи дальше. Игорь весь посерел, — в этом доме её сейчас трахать будут. Даша тоже на дом посмотрела, на двор растерянно оглянулась, — никак не могла избавиться от ощущения, что всё это уже с ней было: и день такой же, и место то же, и голоса те же самые слышались. Детские голоса, как сквозь сон, доносились.
— Ты когда выйдешь? 
— Ну откуда я знаю?
Почувствовала сама, что уж очень она жестокая.
— Ну, если я тебе скажу, что через двадцать минут — тебе легче будет?
— Ну, в шесть выйдешь?
— Выйду... наверно. Слушай... может, лучше домой поедешь?
— Всё, иди. Я тебя здесь буду ждать... Принеси, не забудь, только.
  Когда вышла, уже темнеть начало. Игорь всё там же был — ходил за кустами. Кругом окурками всё усеяно, наверно, две пачки выкурил. И бутылка в кармане, а, вроде, без бутылки пришёл. Заметил её, — чего там стоишь, подойди, не бойся. Глаза у него ужасные, но голос спокойный, только какой-то надтреснутый:
— Ну как, хорошо потрахались?
Ещё отчёт ему дай. Господи, неужели по ней не видно? Какая она после траха, — расслабленная, довольная. 
— Принесла, не забыла? Что, не взяла? Или он тебя без резинки трахал? Без резинки, да?
Руку засунул в джинсы и начал живот ощупывать.
— У тебя там всё сухо...
— Ты мне пуговицу оторвёшь.
— Что это там?
— Прокладка.
— Прокладка... Зачем прокладка?
— Чтоб по ногам не текло! Оглянулась, пуговицу расстегнула — пусть уже убедится.
Сунул руку поглубже и, наконец, почувствовал: волосы, слипшиеся на лобке. Побледнел, зашатался весь — чуть не упал. Вытащил руку, пальцы понюхал.
— Ну что, убедился? Всё, хватит. Мне домой надо.
— Подожди, подожди... дай ещё... У тебя там целый стакан!
— А ты как думал?
— Сколько раз он кончал? Ну скажи, ну скажи, сколько?
— Ну, пару раз, может.
— Ну ещё раз скажи.
— Осторожней ногтями... больно...
Пальцами внутрь полез. Весь побелел, зрачки, как зёрнышки стали, а сердце колотится так, что слышно на всю округу. Обнял её, тяжело дышит и шепчет на ухо:
— Он тебя обрюхатит? Ну скажи, уже обрюхатил? Ты, наверно, сейчас от него зачала? Ну скажи, зачала?   
— Не знаю...
— У тебя его сперма в матке? Ну, скажи — в матке?
— Наверно...
— Ты родишь от него ребёнка? Понесёшь от него?
— Понесу, наверно...
«Понесёшь, обрюхатил», — слова-то какие вспомнил.
— Понесёшь от него... а за меня... замуж выйдешь... Я буду ребёнка растить, а брюхатить он тебя будет? Так   будет? — и пальцем внутри захлюпал, а внутри  неё такое болото.
Дашей истома какая-то овладела, и противиться сил не стало. Показалось, что она с Александровым прямо при Игоре трахалась, а Игорь дрожал весь и слова не сказать смел. А Игорь действительно весь дрожал. Обнял и шепчет, — ты же хочешь, чтоб он тебя обрюхатил? Хочешь от него понести?
Даша выгнулась вся, задвигала бёдрами.
— Ты же хочешь ещё с ним трахаться? Ну скажи, что ты очень хочешь.
— Да... хочу... хочу очень...
Джинсы с неё сползли, — руками придерживает, трётся о пальцы.
— Ты же хочешь от него забрюхатить? Ну скажи, что тебе хорошо с ним было.
— Да! Да! Да! Да-а-а-а!
С Дашей истерика началась: схватила себя за волосы, крутится, топочет ногами. А потом села с размаху, привалилась к ограде и зарыдала. Игорь сразу же успокоился, — любит, когда она плачет. — Ну, всё, всё, перестань. Перестань, успокойся. Ну, прости, прости. Всё. Пойдём, я тебя домой отведу. Или, хочешь, пойдём к нему... Сам от себя такого не ожидал. Я тебе зла не желаю.
— Кы... кы... нему... Слёзы брызжут, и сказать ничего не может. Игорь помог подняться, головой замотала, — уйди. Ну, уйди-и-и! Игорь ушёл и тут же назад вернулся. Встал на колени, прижался к её ногам.
  А потом началось несусветное: они бегали по кустам и то ругали друг друга, то плакали, и Игорь, кажется, тоже плакал, и просил у Даши прощения, говорил, что совсем потерял над собой контроль, что его совсем переклинило. И, опять, предлагал к Александрову вместе идти, — он знает чего сказать...
— Да он тебя сразу убьёт!
— Да я его сам сейчас... Подобрал с земли железяку какую-то и к подъезду пошёл. Даша его держала; размахивал железякой, чудом её не задел. Сам, наконец, бросил. Сел на ограду, схватился за голову.
  И Даша, в каком-то отчаянье, сказала, что порвёт с Александровым и выйдет замуж за Игоря, если он её позовёт, конечно. Потому что, какой теперь Александров, как в глаза смотреть Александрову, после того, что случилось? Как, вообще, ей жить после этого? А Игорь сказал, что конечно, конечно, пусть приходит, — он всегда её ждёт и готов, хоть сейчас, жениться, но, пожалуйста, только ещё разочек, всего один разик, пусть трахнется с Александровым, и даст ему всё посмотреть, облизать у неё всё там или презик пусть, в крайнем случае, принесёт, — он хочет увидеть сперму её любовника, попробовать её вкус, почувствовать силу другого мужчины, ему это очень надо — ну, пожалуйста, ну, разочек. А Даша кричала, — пусть сам идёт к Александрову, пусть сам попросит, чтоб он его трахнул, — ты же этого хочешь, извращенец несчастный.  А она просто женщина и хочет того же, что и все женщины: любить, быть любимой, и трахаться, с кем она хочет, — да, трахаться! — и чтоб никто ей не лазил в трусы, и по какому праву он это делает, кто он такой ей: не муж, не любовник — просто знакомый — вообще никто, и правильно мама сказала, что он сломает ей жизнь, уже сломал. И Игорь опять умолял извинить его, и целовал ей руки, и прижимался лицом к коленям, а Даша опять рыдала, и он сразу же успокаивался. Знал, что когда она плачет, из неё можно вить верёвки, и вил из неё верёвки; сумасшедший, а хитрый, — они хитрые, сумасшедшие. Сидели в кустах зарёванные, и Даша сказала, что он сам во всём виноват, что если бы он её так не дёргал, не мучил бы своей ревностью, она бы давно уже перебесилась и всё равно бы к нему пришла, потому что... любила его уже там, на турбазе, и потом, и до этого, а он сам всё испортил, и теперь неизвестно что. Чувствовала сама, что говорит ерунду, но от этого становилась легче. И неужели он не понимает, как ей делает больно, во что он её превратил, сделал из неё шлюху. А Игорь достал из кармана бутылку, допил в три глотка, зашвырнул в кусты и начал кричать, что она и есть шлюха, и всегда была шлюхой. Строила из себя цыпочку, а оказалась бл.дью; называл похотливой сукой, материл и другие слова говорил  — лагерные, отвратные, — знал их откуда-то, а потом опять лез в трусы, пальцы больно засовывал, и хрипел, — обрюхатил, ну скажи, обрюхатил? И опять у него зрачки становились как зёрнышки, и сердце бухало на всю округу. И Даша била его по лицу, рассекла ему в кровь губу, а он всю кровь по лицу размазал и смеялся как идиот, и гонялся за ней, хоть милицию вызывай. А она никогда, никому не жаловалась; вот Лерка — та ябеда от природы, а Даша, даже в детском саду, не жаловалась, лучше поплакать и никому ничего не рассказывать. А Игорь весь трясся и сердце у него бухало, и глаза сумасшедшие, какая уж тут милиция — в пору скорую вызывать. И так до позднего вечера, ходили они кругами по микрорайону, по задворкам, по стройплощадкам, сторонились людей, прятались в паутинных зарослях, перепачканные, зарёванные, и никак не могли разойтись, — куда идти в таком виде? А потом наступила ночь, стало холодно, хоть бабье лето, а холодно. Но ночь остудила, и Игорь как-то остыл, — не уходил, но не лез больше. Даша падала от усталости, и между ног всё засохло, и зудеть уже начинало, — пальцы совал  и занёс наверно чего-то, и будет опять молочница, бели, трусы вонючие, а дома будет скандал, — на кухне окно горело, ждали её наверно, и подъезд в темноте светился.
— Иди уже, сейчас метро закроют.
— Плевать, на такси доеду.
— Я с ног уже падаю, и дома скандал ждёт, час ночи уже почти. 
— Ладно, иди, — согласился Игорь, но, всё равно, ещё минут десять стояли. А дома скандала не было, никто не ждал её, думали, что она с Александровым, может пошли на последний сеанс, а свет на кухне просто забыли. Даша тоже легла и провалилась сразу в чёрный колодец со скользкими стенками, и падала, падала в пустоту.
  Утром проснулась, никого не было, решила в институт не идти, а потом пошла всё-таки, — уж лучше на людях. А Игорь опять пришёл, подстерёг её у подъезда, весь серый, осунувшийся. Сначала опять извинялся, а потом сказал, что она жестокая. Мол, любит собачек-кошечек, умиляется, мультики-пультики смотрит, а сама неимоверно жестокая. И Даша в слезах обратно в подъезд убежала. Потому что это правдой отчасти было. И отец ей так говорил, — вот, мол, Лерка: и взбалмошная, и вредина, но не такая, как ты, жестокая. Чем-то с Игорем они были похожи. Вроде, разные совершенно люди, а что-то было в них общее, и говорили одно и то же: значит, правда. Она и сама знала, что находит на неё иногда, становится очень жестокой и боли чужой не чувствует. Случаи всякие припоминались, как людей она обижала, как кошку больную на даче не выходила, и кошку, всё-таки, жальче было. Проплакала целый день, и никуда уже не пошла, и к телефону не подходила. Александров, наверное, звонил, а, что ему говорить? Даже не изменила ему, а хуже, надругалась над ним, над любовью его надругалась. Зачем ей его любовь? Ей, кроме постели, ничего от него не надо. Сучка она похотливая, поб..душка. Нет, не поб..душка она. Вот Катька с первого этажа — та поб..душка. Рассказывала, как в душе с двумя парнями трахалась. Даша тогда смущалась, делала вид, что неинтересно. У Катьки, по крайней мере, всё честно было: знали, чем занимаются. Она хуже Катьки. Александрова предала, Игоря довела зачем-то. Позвала, подразнить его захотелось... Да, далеко заводят людей фантазии.
  Игорь опять стал каждый день приходить, провожал от метро до дома. Даша его не гнала, шла молча. Туманы стояли, дым по дворам стелился. Стояла, смотрела, как листья жгут, её это всегда завораживало. А он снова упрашивал презерватив ему принести, и тогда уж он точно оставит её в покое.
— Никогда ты меня не оставишь в покое. Будешь мучить до самой смерти, — убеждённо сказала Даша.
А ещё через несколько дней, вынула из кармана пакетик, сунула ему в руку. Он сначала не понял, а потом догадался, спрятал в карман. Шёл и в кармане ощупывал. Видела из окна, — спрятался за кустами, думал, не видит его никто, стал разворачивать. Вытащил розовый презерватив, слипшийся, узелком завязанный, пальцами перебирал, на свет рассматривал. Сняла со спящего Александрова, — так и заснул в резинке: устал, ночью в наряде был, только зашевелился, — спи, спи, я только сниму, — завернула в бумажку и спрятала в сумочку. Проплакала целый вечер, понять не могла, зачем это сделала, чувствовала, что всё это плохо кончится.
  Поехала в воскресенье к двоюродной сестре, — поговорить, посоветоваться. Женька была старше на несколько лет, и казалась очень бывалой и опытной, — умела себя так вести, но ни капли не задавалась и всегда находила нужные и успокаивающие слова. Гуляли по парку, Даша рассказывала, без излишних подробностей. Женька слушала, кивала сочувственно.
— Не знаю, Даш, если так, как ты всё рассказываешь, то лучше Олега и желать нечего... А этот —  Игорь, знает, что у тебя с Олегом? И, всё равно, не уходит? У него что — гордости совсем нету? Или, думаешь, любит так?
— Там ещё много всякого... 
— А-а, — усмехнулась Женька.
— Противно, что родители его ненавидят, а Олега почти навязывают. Им главное навязать. Ты же знаешь моих родителей?
Знает, конечно, — любят командовать. Вот только не знает, что посоветовать.
— Не встречайся ты с ним, хоть какое-то время. С глаз долой, как говориться. Может, и не нужен он вовсе тебе? Хватай тогда своего Олега, и дело с концом. А нужен, так никуда он не денется... Так с Игорем и не было ничего? Почти ничего? Ну, почти не считается, — засмеялась Женька.
— Помнишь, мы с тобой в детстве на даче играли, под столом на участке прятались? А теперь ты с двумя мужиками разобраться не можешь... Всё верно, Дашенька, верно. Жизнь идёт, потом и это вспоминать будешь...
Ходили по парку, шуршали листьями. В синем мареве за рекой дрожала Москва.
— Осень, какая в этом году хорошая.
— Да, осень хорошая, — согласилась Женька, — необыкновенная осень.
  С кем бы ещё посоветоваться? С бабушкой? Раньше, она всегда обращалась к бабушке. А, теперь, зная, что она вытворяет, спрашивать бабушку не поворачивается язык. Бабушка с дедушкой ни разу в жизни голыми друг друга не видели. Как детей сделали, непонятно. Всю жизнь отказывали себе во всём: в еде, одежде, в радостях, даже в этом. Она бы так не смогла: не о чем у бабушки спрашивать.
  Решила последовать Женькиному совету, но не выдержала и трёх дней. Умерла бабушка — другая, папина мама, и опять она Игорю позвонила. Страшно стало. Нет, к этой бабушке она была не особо привязана, жила у неё только в раннем детстве... Она глупый маленький человечек, не думала никогда... старалась не думать, а смерть — вот она, и жизнь такая короткая. А Игорь сказал, — что, да — очень короткая, он тоже боится. И про Александрова в тот вечер не вспоминал. Сидели в каком-то пустом кафе, прижавшись плечами, и вместе боялись. А смерть ходила за окнами под дождём и кого-то искала.
  И опять она уступила Игорю: лежала у него на диване с раздвинутыми ногами, а он, присосавшись к её лобку, облизывал волосы, силился всунуть язык поглубже.
— Язык у тебя короткий, — сказала Даша. — Не смей пальцами... Занесёшь чего-нибудь.
Обманула его, не было в тот день ничего с Александровым. Падать некуда дальше  было, а ей всё равно уже стало: лежала, как в кресле у гинеколога, в потолок безразлично смотрела, чувствуя прикосновения, дрожащего от возбуждения, Игоря. Только слёзы сами текли. Плакала теперь часто. Как-то пришла к Александрову и расплакалась.
  — Дашенька, ты чего?
  — Ничего. Устала, наверно, просто...
Он её на кровать положил, накрыл одеялом.
  — Поспи немножко, я посижу рядом.
  — Иди ко мне...
Занимались любовью, а она ничего не чувствовала.
  Наконец, Александров трахнул её, как следует, на прощание (в этот раз хорошо всё было) и уехал в зимние лагеря. А Игорь сразу уснул. Он покорно ходил за ней, но сонный, квёлый, ко всему безразличный. Наглотается своего амитриптилина, — губы от него горькие, язык заплетается, и ходит как  тень, и засыпает сразу. Засыпает, даже целуясь. В метро засыпает, в кино, на концерте. Даша его локтем толкает: откроет глаза, — что, я смотрю, —  и опять проваливается. Почернел, похудел килограмм на десять, одежда на нём болтается. Раз оживить его думала, напомнила об Александрове, — мол, пишет ей, что соскучился. Звонил пару раз из какой-то деревни, приедет скоро. Усмехнулся криво, — займётесь с ним, и продолжать не стал. Каждый день к нему ездит, допоздна остаётся. Дома опять скандалы. Отец один раз так орал — на всех этажах было слышно. Даже, кажется, шлюхой назвал, Даша слушать не стала, на улицу выскочила. Бабушка им сказала, — вы, что там, совсем очумели? Дочь потерять хотите? Судьбы никто не минует — угомонитесь уже. Приутихли немного, помалкивают. И Лерка сказала, — пусть Дашка с кем хочет встречается, лишь бы ночью не плакала, спать не мешала. Она тоже встречается с парнем: жених — не жених, но приходит к ним в дом, сидит, разговаривает с родителями. Трахается ли с ним Лерка? Вряд ли. Лерка благоразумная. У всех мир и покой, а она... Связалась с психом. Псих мой, — Даша гладит Игоря по волосам. Волосы дымом пропахли, курит без остановки. Мать поджимает губы: опять, — помешалась на сексе! Нет никакого секса. Игорь на работу не ходит, на бюллетене уже целый месяц, ждёт её целый день. Приедет и ляжет с ним на диван, и лежат в темноте до самого вечера. Прижималась поближе, клала ему голову на плечо, всё хотелось, чтоб сон тот опять приснился. Но снились жёлтые, осенние сны. Будто, идёт она по дорожке к дому, но дорожка уводит её не туда: какой-то микрорайон, незнакомые пятиэтажки, пустой облетающий березняк, и нет никаких домов и дорожек... Вставала, включала проигрыватель. Игорь морщится, — орёт очень, сделай потише, — а раньше сам всегда громко слушал. Она с него пылинки сдувает, боится слово сказать, а он лежит безучастный, иногда коснётся губами, — губы запёкшиеся, пересохшие.
  Всю спину прыщами обсыпало, вздрагивала во сне, просыпалась, по ночам по лобку себя гладила. Лерка спит, но даже во сне всё видит. Выходила в ванну, смотрелась в зеркало. Морщилась. Опять уверенность в себе потеряла. Грудь ныла, ласк требовала. Пальцем поглаживала сосок, представляла себе Александрова. С ума она сойдёт без мужчины. Однажды не выдержала, взмолилась, — ну приласкай хоть чуть-чуть, — задрала свитер. Начал грудь гладить, сначала бесчувственно, а потом возбудился всё-таки. Стала его через брюки ласкать, спустила ему трусы, ладошку подставила. Выплеснулся в ладошку и к стене отвернулся. Целовать его стала, а он отворачивается. После этого только хуже стало. Об Александрове заговорил. Вроде не вспоминал уже, а тут опять, — на тебе. Приедет, и побежишь к нему трахаться. Слово «трахаться» с наслаждением произносит. Ну, трахалась она с ним, ну и что? Все трахаются. Опять обижается, отворачивается. Пристаёт с расспросами, как и что у неё с Александровым было. Начинает он вкрадчиво и спокойно, изображает праздное любопытство, но стоит сказать ей, хоть что-нибудь правдоподобное — а он это сразу чувствует, начинается невообразимое. Отвечала дурашливо, а он впивается, как пиявка, — а, когда он тебя... да, нет... не это... за грудь первый раз потрогал? Приятно было? Будто сам никогда не трогал. Ведь знает, что грудь у неё чувствительная. — А под юбку как залезал? Расскажи, расскажи, интересно просто. Дотошно выспрашивает он подробности её первых свиданий с Олегом: это время, когда ещё не отдала она окончательно предпочтение Александрову, когда ещё были они на равных, волнует его особенно. А как вспомнит о слипшихся, спутанных волосах у неё на лобке, когда она вышла от Александрова — аж, заходится. Никак не может простить, что не он у неё первый. Что другого ему предпочла, девственность с другим потеряла. И далась им всем эта девственность. Никуда она больше не побежит. — Побежи-и-ишь, ещё как, побежишь! Он тебя трахает хорошо. А я ничего не могу. — Ты же выздоровеешь, таблетки свои принимать перестанешь, и всё хорошо будет, — помнишь, как на турбазе было? Нет, Александров лучше: и опыта у него больше, и спермы, и член у него стоит, и яйца большие. Всё про яйца его говорил: трогала ты его яйца? Ну и как, большие? Не выдержала, сказала, — да такие же как у тебя, волосатые. Значит, видела, — целый вечер не разговаривал. Себя и её изводил. Даша плакала, — ну зачем ты себя унижаешь? Или это тебя возбуждает? Ты без этого скоро возбудиться не сможешь и меня приучаешь к этому. Про сон рассказала, — будто счастье приснилось, и лучше не было ничего, а он ей не верит. Усмехнулся, — снятся девчонкам сны, а ноги наяву раздвигают. Опять всё по новой. Не разговаривает, отворачивается. Обнимала его, — хватит, забудь уже, наконец. Ну и что, что звонит? Мало ли, кто ей звонит. Ей одноклассник звонит, нравился очень раньше. К себе приглашает. Она ж никуда не бежит. И к Александрову не пойдёт — никто ей, кроме него, не нужен. И вообще, Новый Год скоро, хоть какие-нибудь подарки купить, а то совсем на неё обидятся...
  — Дашка, милая, ищу тебя целый день! Александров: приехал на пару дней и караулит её у подъезда. В форме, даже не переоделся. Какой он высокий в шинели! — Соскучился дико, пойдём ко мне! А может не стоит? Игорь ждёт у метро... Хотела лицо строгое сделать, и не смогла, не сумела, а он уже на руки подхватил и понёс на глазах у всех. Отвыкла за месяц, забыла какой он сильный.
— Ну, Олег... Ну только не долго...
— Соскучился по тебе страшно, — шепчет на ухо.
— Тоже.
Задохнулась от поцелуев — сосались в прихожей, как полоумные. Как же, оказывается, она соскучилась! По сильным рукам, по мускулистой груди, по развратному отражению в зеркале. Знакомая шлюшка в зеркале, с высоким красивым парнем:
— Олежка, ещё приласкай. Изнылось всё без тебя. Погладь мои титечки.
Руки жёсткие, шершавые от мороза. Толком раздеться не дал, повалил на кровать, юбку задрал, стянул колготки. Вошёл и кончила сразу. Только булькнуло что-то, как первый раз, и по заднице потекло. Даже описалась, кажется...
  Лежали под одеялом, счастливые, мокрые. За окном темнело. Вздохнул тяжело: ехать завтра... Опять целый месяц в сугробах барахтаться.
— А мне целый месяц ходить нетраханной?
Грубо сказала. Лица в темноте не видно, но почувствовала, что улыбается: верная Даша будет ждать его из похода.
— Приеду, скажу тебе кое-что.
— Что?
— Когда приеду.
Обняла, уткнулась лицом подмышку: подремать бы полчасика, забыть обо всём... Стоит там, ждёт её у метро... за подарками вместе хотели ехать... Может ушёл: на улице темнота, на три часа уже опоздала... Ладно, из дома ему позвонит, придумает что-нибудь. Чувство вины, как всегда, подхлёстывает возбуждение. Закинула ногу на Александрова, стала опять заигрывать.
— Даш, мама сейчас придёт.
— Ой! — Даша хватает вещи.
— Даш, ты маму не бойся. Ты ей нравишься очень.
У Александрова хорошая мама. Ей нравится будущая невестка. Какая невестка? О чём они все?
  Наспех подмылась, оделась в ванной. Стояла уже у двери одетая, увидела себя в зеркале: оттраханная, довольная. Аж щёки лоснятся. И титечки ей помассировали. Александров пальто подавал:   
— Я провожу.
— Не надо, Олег. Застрянем опять на лестнице, мне всю ночь заниматься. Побудь сегодня с родителями.
— Ладно.
Александров прижался лбом:
— Всего двое суток дали. Хорошо, хоть, с тобой повидался.
— Повидался! Как шашлык на шампур насаживал!
— Даш, ты смеёшься, а мне уезжать... С Белорусского завтра... в четырнадцать сорок... На электричке до Кубинки, а там на автобусе... А ты в институте? Никак не сможешь? — глаза у него умоляющие. — Ну, хоть на часок. Дома с утра никого не будет... 
— Попробуем. Позвоню тебе.
  Выйдя на улицу, она сразу бежит к автомату. Игоря нету дома. Он стоит в вестибюле у турникетов и неотрывно смотрит на вращающийся эскалатор. Даша трогает за рукав, заглядывает в глаза. Что-либо врать бессмысленно, он знает её наизусть. Иногда, это даже пугает. Да и врать она не умеет, уж слишком по ней хорошо всё видно, где была и чем занималась. Проводи меня к бабушке, — просит она, — я давно у неё не была. Проводи, пожалуйста. Игорь не отвечает, но идёт с ней к автобусу. Даша держит его за рукав: только, не уходи. В автобусе он отворачивается, безразлично смотрит в окно. Александров приехал, — наконец говорит Игорь. Даша молчит и поглаживает Игоря по рукаву. Вот такая вот она сучка: ей очень нужен мужчина — хотя бы раз в месяц. Трахаться она любит больше всего на свете. Нет ничего приятней, чем трахаться.
  Бабушка не родители, относится к Игорю нормально, разговаривает, подкладывает еду, — что-то ты похудел очень. Всё ли в порядке? Может к врачу, провериться? Поешь хоть чего-нибудь, — поддакивает ей Даша.  Игорь невидящим взглядом смотрит в тарелку. Уж лучше молчать. У бабушки он не будет скандалить. У бабушки она выиграет время: может, хоть, чуть-чуть отойдёт. Только бы опять не началось, больше она не выдержит. Тоже сойдёт с ума. Бросил бы ее, наконец. Нет, не бросает, почему-то держится. Безвольный, больной, на таблетках. Выздоровеет и бросит, кому такая сучка нужна?
— Можно, я завтра к тебе приеду? Прямо с утра, проект буду делать, — говорит она на обратном пути, — можно? 
— Приезжай.
— Я буду тихо, как мышка, в комнате у тебя сидеть. А ты на работу пойдёшь?
— Хочешь одна побыть?
— Нет, с тобой. С тобой хочу.
Отец клокочет от ярости, — опять шляешься! Тебе Олег звонит, приехал на пару дней, а ты опять шляешься... с этим...
— Я к бабушке ездила!
— У бабушки она, видите ли, была, — отец громыхает на кухне грязной посудой. 
— Дашка, тебе уже несколько раз Александров звонил, — говорит Лерка. — Уезжает опять, бедняжка... Голос жалобный-жалобный. Сказал, что ещё позвонит. Пойдёшь провожать его завтра?
— Не знаю.
— Понятно, — усмехается Лерка.
  Утром, чуть свет, чтоб её не застал Александров, она уезжает к Игорю. У Игоря тихо, дом старый, далеко от улиц. Из окна заснеженные дворы виднеются. Здесь её никто не найдёт. Мама, конечно, знает его телефон, но сейчас никто не позвонит. Разложив на стуле планшет, по-домашнему сидит на кровати. Такая лапочка, пай-девочка... Даже не верится, что вчера, позабыв обо всём на свете, побежала трахаться, под своим курсантом с раскинутыми ногами лежала. Нет, верится. По чему-то неуловимому в посадке, в наклоне головы, в изгибе талии... По чему-то неуловимо-срамному в тугих ягодицах под узкой юбкой. Так и видится, как обыденно и привычно, подмывалась она вчера после траха. Сколько раз её вчера трахали? Курсант всё равно победит: она носит в себе его семя. Оно и сейчас в ней — копошащееся, живое, пускающее ростки, неумолимо делающее своё дело. И думать об этом, почему-то больнее, чем даже о том, что он раздевал её, мял ей груди, и она стонала от наслаждения. А сколько клялась... Почувствовала его взгляд, глаза отвела, шевельнула бёдрами. Тоже вслушивалась в себя, и нашла горячую точку, почувствовала в себе роящийся сгусток, ноги свела, чтоб никто не заметил. Сладко заныло под сердцем: а вдруг? Да ну, ерунда. Ничего не будет. Сколько раз уже это чувствовала, и ничего не происходило.
— Как ёлкой пахнет! — говорит она, глядя на ветки, — ты когда их купил?
— За город ездил, в Кратово. Я всегда туда за ветками езжу.
— Возьми меня в следующий раз с собой. Ладно? И давай, хоть, дождик повесим...
После обеда они лежат на кровати, Даша кладёт ему голову на плечо, светится огонёк проигрывателя: «На судне бунт, над нами чайки реют... Вчера, из-за дублонов золотых...»
Мурашки по телу от этого голоса. А за окном морозный закат — в Москве в это время редко закаты бывают, в январе сколько хочешь, а в конце декабря всё заволакивает предновогодняя мгла, и чувство неповторимости и мимолётности охватывает её всё сильнее. С Александровым этого нет. С ним надёжно и просто, и мужчина он хоть куда, но с ним всё обыденно. И нет ни чаек, ни моря, ни, выброшенных за борт, дублонов. Дублоны лежат на книжке, а летом поездка к морю. А неплохо бы летом к морю... Снять какую-нибудь терраску и трахаться всю ночь на пролёт, а днём отсыпаться на пляже... А, всё-таки, они с ним чужие. Может с чужим слаще трахаться? А Игорь ей вроде папы, — добрый такой, прощающий шалости. Ничего себе, папочка, — чуть с ним не трахнулась на турбазе. Чуть первым мужчиной её не стал. А баловалась с ним сколько... Долго понять не могла, почему он её пожалел, отдал Александрову? А трахнись она с ним тогда? Ах, да она бы ещё тогда, на даче потрахалась, с тем мальчиком, что лапал её у скирды... если бы он захотел. Ей тогда уже очень хотелось трахаться. Может, он тоже в штаны спустил? А она то переживала....
Игорь чувствует её мысли, — уехал твой Александров?
— Наверно...
Ну вот, сейчас начнётся. Она-то думала — пронесло... Она трогает низ живота, — нашампурил меня... Всю матку намял, жеребец... В тазу тянет, — говорит она с грубой откровенностью. А зачем он опять? Не вспоминал целый день, как хорошо было. Зачем он опять всё портит? И не пойдёт она к Александрову больше. Кончено. Игорь сглотнул и не стал продолжать... смолчал. А Александров, действительно, ей намял, внизу живота ноет. Переусердствовала у зеркала. Так ей и надо, сучке.
— Не хочу никуда, — говорит она в темноту. — Я у тебя остаюсь. Слышишь?
— Слышу... Будет скандал.
— Ну и пусть. Всё равно будет...
А потом звёзды высыпали. Даша открыла форточку и смотрела на звёзды. И сразу же пелена  упала, всё затянуло мглой, только в просвете между домами вспыхивала надпись — с Новым Годом!
— Подари мне колечко к Новому Году. Я буду носить. Дешёвенькое. Или серёжки. Ну, пожалуйста, ну, что тебе стоит.  Я завтра тебе покажу, на Петровке...
«Звёзд этих в небе, как рыбы в прудах, хватит на всех с лихвою...» — заиграла пластинка. И, то ли от песни, то ли от ноющей боли в тазу, она начинает всхлипывать. «Хватит на всех с лихвою...», — вдруг поражает её беспощадная горестность этих слов. Уткнувшись в Игоря, она вздрагивает от душащих её рыданий. Игорь любит, когда она плачет — в этот момент она только его.
— Ну, чего ты теперь? Чего, вдруг?
— Не надо колечка... Ничего мне не надо... Ты, только, не бросай меня, — говорит она сквозь рыдания, — я тебе ещё пригожусь... Не бросай, ладно?