Медведь

                1.
               
                Крохотная деревушка впала в оцепенение, ровно в полседьмого по местному. Всей сонной ещё округе, вздыбил шёрстку этот жуткий, доселе незнакомый рык из леса. Тайга тёмной холкой окружает старенькую деревушку, людское колхозное поселение.

Всё здесь рядышком, всё на виду, а слуху – тем более. Домашняя вольная животина с улицы рванула обратно в подворья, почуяв порами кожи клыкастую опасность, в воображении рисуя страшный образ дикого зверя.

Скучно синело по горизонтам малооблачное небо. Утреннее сентябрьское солнце, отогревая похолодевшую землю, ещё зыбко хранило сказочную лесную тишину, по которой пронёсся этот звук, зловеще вибрируя эхом.

Все услышали: и кто выполз уже на двор, чтоб со скотиной справиться, и те, кто в контору себя повёл, подмигивая тёплому одноглазому диску, чтобы узнать, куда бригадир направит на работы. До всех долетел: и до тех, кто у колодца с водой застрял, и до тех, кто в уборной по нужде, философски задумчиво примечтался, газетным обрывком шебурша. 

Зверь, так опасно и чётко проревел, точно в хлевах беспощадным мясником уже орудовал. Не прошло и минуты, как из-за осинника, откуда поле широкое начинается, снова раздалось! На этот раз, предсмертный стон, последний крик, умирающей души, несчастной коровы.

Откричала бедная, быстро. Горласто начав, истошно громко, с предсмертным храпом и закончила, приводя в оцепенение всё крестьянское племя, неприметное селение в целом. Точно съёжилась вся деревянная, в испуге безумном притихла, выжидающе застыла, приготовилась. Сразу заскулили чьи-то трусливые шавки по будкам прячась, боясь высунуть морду на улицу.

Замерли бабоньки там, где их настигли эти два звука. Один протяжно рыкнул, — предвкушая плотный завтрак, заимев уверенность в завтрашнем сытном дне, так изощрённо с удачей побратавшись.  Другой, — рёвом последним, слёзным, да навзрыд, так глупо, с былым светом попрощавшись.
Гадали  расстроенные селянки, стоя у своих калиток, ворот, поглядывая по сторонам: «Хоть бы не мою!» — «Хоть бы не мою!» — «Только бы, не мою кормилицу!» — крестились те, кто и отродясь не божился, продолжая с опаской зыркать по сторонам; рот, от животного испуга прикрывая ладонью.
Медведь драл чью-то корову. А чью?..
               
                2.

                Не знали крестьяне, что буквально, только стадо домашних коров скрылось за ручьём, и пыталось подняться к уже убранным полям, тут он, злобный, умный и хитрющий зверь, и навалился на несчастную. Через пару минут, с кривого проулка, летел галопом, перепуганный до липкого пота на спине и в «пятой» точке, пастух Петька, по кличке «Петька-кругосветка». Скакали разгонисто, будто своё горело, хоть и грязи не было (жили без дождей уже месяц) всё равно, куски её вылетали из-под копыт, от стремительного полёта прямо к конторе, где весь рабочий люд собрался перед трудовыми подвигами.

Все высыпали на этот ранний, и такой разрушительный для селян рёв. По глазам летящего коня и его седока, тяжело было понять, кто из них больше напуган. С ходу, как посыльный первой конной армии, слетел с коня на землю, худой как коромысло, пастух.
  — Та-а-м!.. Бляха-муха!.. Та-а-м!.. — заикаясь, с одуревшими глазами, пытался по слогам, сложить речь перепуганный «вестовой».   — Оп-пять м-медведь, бляха-муха! Во-о-т такой здоровенный! — тяжело дышал мужик, словно сам скакал из тайги, а на плечах его восседал наездником, верный Савраска.

Народ молча, не моргая, слушал «кругосветку». Петька, чуть успокоился дыханием, и по-театральному, доходчиво стал показывать «какой здоровый!».   Сначала, поднял руки вверх, пошевелил пальцами; как в цирке, перенаправив общий взгляд публики на кончики кривых его конечностей. Не опуская их, плавно крутанулся на стоптанных каблуках, повернув свою небритую гордую морду к верному коню. Стал растягивать по горизонтали свои татуированные руки. На правой, — костлявой, под выбитой бескозыркой, читался Петькиной лихой молодости, главный неоспоримый постулат: «везде первые, самые смелые».

Но пастуху не хватало горизонталей, как и размаха трудовых рук, чтобы на взмыленной особе описать размер клыкастой угрозы. Конь, отдышавшись, больно косил глаза, удивлённо отслеживая действия своего хозяина, с интересом поглядывая на размашистые жесты рассказчика — брехуна. Опосля, вдруг закривился, сделав более выпуклыми глазища, в разнобой заводил ушами, как бы давая понять серому народному скопищу, что пастух врёт! Что зверь, намного больше и свирепей.
               
                3.

              Массовка тупо безмолвствовала, курила, думала, представляла. Иные, в обличьях коих, было в изобилии  переполоха и смятения, непрестанно высматривали  даль, знакомый поворот, откуда тянулся перепуганный помётный след, в мыслях явно оттачивая план отступления, если вдруг эта лохматая мощь, выбежит следом за гонцами.

Первым, нарушил молчание бригадир.
  — Ты нах… в христа, и в бога, и в душу твою мать, стадо бросил? Почему сучий потрах, пост оставил?

Пастух внутренне стал надуваться, видом бычиться. Меж тем, его конь мечтательно блаженствовал. Он, при всех ходил «по-маленькому», шумно смачивая сухую землю толстой струей. Не испарившиеся  капельки, мелкими брызгами отлетали от сухой грязи, и падали на сапоги спорщикам. 

  — А ты сам, Макарыч, бляха-муха, возьми мой бич, и поезжай туды, и собери! — вдруг смело взорвался худосочный бывший моряк, и бросил к ногам, как змею, длинный кнут. — Я бляха-муха, не хочу, чтобы моим детям принесли на брезентухе останки мои… Я тебе не герой советского союза, — я простой мужик! И не зрелый для них, я ещё жить хочу, — сфилософствовал деревенский ковбой.

Бригадира вдруг позвали в контору к телефону.
Из-за спины главного, звучит скисший голосок, с похмельной хрипотцой:
  — А чию Иваныч-то задрав?

Все, без сговору, покорно притихли, боясь услышать родовую паспортную фамилию. Петька успокоившись, стух фигурой, обмяк плечами, в сторону расслабил правую ногу, как в строю по команде вольно. Размягчил загорелое, заветренное  лицо, ослабив напряжение глубоких лобных морщин.

Выдерживая виноватую паузу, пастух закурил, сочувственно глянул в красивые глаза коню.  Тот, ещё больше оттопырил нижнею губу, отвернулся, как бы давая понять всей колхозной братии, что у него нет совсем желания возвращаться к обязанностям, хоть по живому режьте, хоть сейчас в ухо гвоздь забивайте.
    — А х… яво знает, чию? Не видно было… — в кустах драв!
               
                4.

             И «кругосветка» начал рассказывать всю историю этого страшного нападение. Оно происходило в каких-то ста метрах, от этих двух перепуганных живых существ, которые сейчас совсем не желали возвращаться в лес, и собирать дойное стадо. На крыльце опять появился бригадир, по голяшке сапога нервно постукивая худой затёртой папкой.

  — Макарыч, слышь! — увеличил звук пастух. — Когда он двух быков, — колхозных, неделю назад завалил прямо у змеиной балки, что жа ты сразу не организовал убой этого зверюги, а? — налетел обвинителем пастух, на старшего в деревне, на  преданного ставленника великой коммунистической партии. У которого, мозг уже с утра плавился от колхозных проблем, от звериных напастей, от дел по индивидуальному хозяйству.
  — Чё, ждал, а?.. — вот и дождалися!

Народ начал шушукаться, трепливо базарить, с интересом двигаясь вокруг уцелевшего земляка и его верной лошадки, по ходу решая свои проблемы с местным начальником.

Бригадир сильно мучился внутри, не желая вступать в пустую полемику с брехливым пастухом. Не теряя самоуважения, и не снимая с лица негодования — раскрасневшуюся надутость, отвлёкся на Нинку учётчицу, в сторонке рассказывая ей особое задание на день, продолжая невольно слушать уцелевшего пастуха.

А Петька продолжал делиться впечатлениями, как обычно — для ротозеев картинно играть, при всех заслуженно уделяя больше внимания своему верному коню. Обходя  его, глянул на взмыленные бока, косматую гриву, одобрительно похлопал по шее друга; с гордостью, с любовью, громко (чтобы все слышали) сказал:
  — Молоток Савраска! Не обосрался, как увидел! (Чихает, серым, уже дано  застиранным платочком начинает елозить в области носа, рта), — та-а-к, чуть воздух испортил, и всё. 

Какой-то смелый умник из толпы, с вопросом, ехидно ржёт как ослик, выдаёт:
  — Ну, да-да! А улицу кто засрал!? Да, гляньте, — не лепешки, а целые муравейники навалял!
  — Цыц, Иван! Ты сначала в метрики маво коня посмотри. Да в переводе на нашу жизнь, ты ему в детки годишься. Знаешь! От его одногодок только уздечки одни на конюшне остались, а он дюжит. — Правда, Саврас Петрович!? — Петька льстиво обнимает за шею дорогую лошадь, нюхая его взмокшую шёрстку.

Конь одобрительно мотает головой, хвостом выбивая из-под сырого пуза, стайку наглых слепней.
  — И на улице мы внезапно сходили, потому что бежали прытко, опять же, не по годам своим! Но, это тебе Саврас по старости твоей прощается.
               
                5.

           Пётр ещё в образе, под впечатлением, поэтому, без спроса берёт из рук тракториста Ивана Семёновича недокуренную папироску, затягивается, пыхает много дыма, широко смеётся, гогочет, возвращает окурок хозяину и говорит, заботливо поправляя  потник под седлом:
 — А ноги-то резво бежали! — довольно покрякал сухим горлом пастух, машинально поддёргивая всегда спадающие штаны. — Значит хитрец, можашь ещё  голопить? А то (матерится) заставишь, хоть лупи, излупись! (Вновь гогочут ротозеи, в тему шутят, «кругосветку» по-всякому подначивают).

Конь, с жеребёнка любит добрых и веселых мужиков, поэтому, как будто тоже улыбнулся, ещё больше отвесив от удовольствия нижнюю волосатую губу. Глаза его растроганно светились, хотели ещё жить.

                6.               

           Бригадир опять выкатился на передний план, Петьки только этого и надо.
  — А чё мужики? Медведь видит: одну животину завалил, другую, через три дня. Из деревни тишина, якобы так и надо! Видите ли, наши передовики все при деле, им  (матерится) некогда, — начинает снова принципиально громко заводиться ковбой, чтобы всё услышал главный. — Они, так сказать, план дают! А кто и сопли жуёть, а кто, и самогоночку посасывают через соломку, да? — с хитрым прищуром лица, подмигнул крайнему телу, криво стоящему в толпе.

Из-за толстой скотницы Надежды Анисимовны, что-то уже долго жующей, выглядывал небольшого роста, небритый плебей, мужского обличья, с синюшным носом, и фингалом под правым глазом. 
  — Ну, и решив! — артистически входил в раж, бывший мореман, заводя народ, зля бригадира. — Зачем ему колхозныя, недовески — бычки! Ему справненьких, ухоженных, домашних коровок захотелося! А што-о… при молочке… при сиськах!.. Вот и обнаглев, вот за огородами уже и поджидает. Пасётся смелым у самой деревне, сука! Пулю ему в лоб, зверина!

Совсем остывая, всеми уважаемый работник, уже мягко, по-отцовски, без пылу, без своих бурных фантазий, спокойно добавил:
  — Ставь другова Иван Макарыч, а я на смерть свою задушенную, больша в лес ни ногой, — и сел на заднею сидушку мотоцикла с коляской, деловито закинув ногу на ногу, начал крутить самокрутку, поглядывая туда, где близко увидел чужую смертушку, от своей, — испуганным чёртом убежал. Народ продолжать роптать, своё думать, боясь спросить лишнее у бригадира. Тот был на взводе: курок никто не хотел нажимать...

                7.

               Стадо собирали всей деревней. Ружья, покидав за плечи, выдвинулись шумной гурьбой. Мужики постреливали в бездонное небо, бабы били в пустые кастрюли, диким ором орали, отпугивая обнаглевшего огромного живодёра. Двигались лавиной, под управлением осмелевшего пастуха.

Битую корову нашли не скоро, и то, с помощью юркой и мелкой Выдры. Собачонка лаем, и трусливой суетой в кустах, оповестила, где лежит приваленная гнильём и валёжником бедная Марьина кормилица. «Успел же сука, и сил таки хватило, столько волочь?» — озадачено чесал за ухом бригадир, умностью своей головы представляя силищу коварного мучителя.

За ним, молча, стояла угрюмая толпа подчиненных, поглядывая на развороченное брюхо, на обглоданные лытки несчастной, на запёкшую кровь изо рта. Тут же все и сели на длинную лесину, покурить и покумекать, как жить дальше?

                8.

              Рядом с конторой, в траве лежали две охотничьи собаки. Морды у них были довольные, сосредоточенные, с болтающимися красными языками наружу. Псины ждали хозяина, трепетно предчувствуя большое дело, гонку, задир. Вокруг было светло, тепло, и по-осеннему ясно и красочно.

Тайга не шумная, густая, хранила в себе тайны, и на маленькую дольку была знакома тем, кто в неё хаживал с самого детства с ружьём. В конторе и собрались эти люди. Было их шесть человек. Только один среди них, в положенный срок с ружьём исправно посещал тайгу. Остальные, по правде говоря, давно забыли энто душевное дело.

Так, на утку сходят в охотку на озеро, а в основном хранителями дедовских и отцовских ружей, так сказать являлись. Правда, исправно применяя их для забитья домашних хрюшек в холодные ноябрьские праздники: в упор, прямо в лоб, точно, и с первого раза.

В полной, дымовой, накуренной завесе, решали задачу: как вывести со свету, злобного медведя, что уже третью неделю задирает намертво, колхозный и домашний скот. У государственных быков, полакомился деликатесом: выел только семенники, больше ничего не тронув.

Марьину корову угробил, безжалостно распотрошив ей брюхо, местами выев ляжки. От этого лесного, дикого гурмана, урон несло социалистическое общество, хуже было колхозу, а уж совсем невмоготу, механизированной тракторной бригаде № 2, и её ответственному начальнику.

                9.

            Бурно спорили, бурно предлагали каждый своё! О ружьях поговорили, о патронах, о пулях. Дружно пообещали друг другу помочь, чтобы у всех зарядов было поровну. Зверюга дико огромен, и потребуется много свинца, чтобы его опрокинуть, и утихомирить уже навечно.

 — Открой форточку, Иван, — кричит некурящий бригадир, — дышать уж нечем.

Картина ясна: никто медведя не видел в жизни, за исключением старого Митрича, и то издалека, и то в голодном детстве.
  — Та-а-к! Кто в деревне остался в живых, кто ходил на него? — что-то рисуя в тетрадке, спросил в доску озабоченный и уставший бугор.
  — Да уж все померли давно, —  если только Микита, — пуская круглые дымные колечки прямо в форточку — сказал поджарый Лёнька, любитель женского свободного пола, и жареных семечек.
  — Да ходит ли он? — я его уже с год не видел, — сказал бригадир, поглядывая на тракториста, самого крепкого в этой убойной команде. У которого была новая двустволка, 12 калибра: на которую была большая надёжа.
  — Не знаю, ему уже, где-то девяноста три, а может четыре. Совсем наверно плох. Говорят, — лежит, на улицу редка выходит. Но я знаю точно, мне батька покойный ещё говорил: он, по молодости ходил на медведя с мужиками. Опыт-то должон остаться, — деловито изрёк свою правду бывалый Митрич, у которого на вооружении состояла старенькая переделанная берданка, 32 калибра.

Начальник, покашлял в кулак, налил из графина воды, долго пил, оживляя острый, небритый кадык, внутреннюю кровяную и сердечную напряжённость:
  — А ну, Витёк, смотайся на своём ижаке, привези его к нам. Попроси слёзно! Скажи, — колхоз зовёт! Поговорим с ним, послушаем его совета. Всё, прекращайте курить, откройте двери, проветрить надо.

                10.
               
           По кривой улице медленно катила мотоцикла, в коляске болталась большая собачья шапка, в которой пряталась маленькая высохшая голова Микиты Осипыча. Его длинные цепкие руки, мёртвой хваткой держались за технику, а острые и худые плечи прижимались к сухим ушам. Он был одет очень тепло: в стёганую фуфайку, в валенки, в штаны, с кальсонной толстой поддёвкой (в таком ухоженном наряде, он только на обязательные выборы ходит).

Взор его был сосредоточен, прям. Он понимал важность вопроса, и значимость его навыков и воспоминаний. Неважно было, только с памятью. Да и не о медведе думал сейчас, самый старый человек в селении, мячиком подпрыгивая на ямах, с «ОХ-Х-ами» отрываясь, с «АХ-Х-ами» возвращаясь в люльку. «Ты жа рыжая морда, ветерана вязешь, а ня кабана жирного на базар!» — гундосил себе под нос, участник всех войн, ветеран всех трудов, начинаний и экспериментов в стране, боясь вывалиться на грязную разбитую дорогу, в смерть разбиться…

Вытаскивали тело скопом из коляски. Под ручки и завели, усадили на самое видное, уже проветренное место. В самом центре конторы, у самой печи-голландки, к которой сразу потянулся руками старый человек, чтобы согреться. Но её ещё рано топить, так как бабье лето очень тёплым стоит.

Опечалился старик, от холодного обогревательного предмета, постоянно замерзающий, поник внутренним стержнем жизни. Началось расспрашивание, — если точнее, вежливый допрос сторожила. Что? Где? Когда? А главное, как? Вот это «КАК?», больше всего интересовало убойный коллектив…

Началось медленное «расколупывание» его высохшего мозга. Все навались, перебивая друг друга, вопросы задавали, сбивая старика совсем с толку. А он, словно старый  больной гриф, с облезлой рябой шеей, в большой собачьей шапке сидел на стуле, и крутил головой, рассматривая «пытающих».

Изучал его своими давно выцветшими, слезящимися глазами, провалившимися под лохматыми, жёлто-белёсыми, жёсткими бровями-метёлками. Надо было проморгаться, голову на нужный лад настроить, чтобы  вспомнить: кто этот небритый, перегаром на него дышит, зараза? А это кто, фиксами своими щерится, мягко поглаживая по костистой сухой его руке, дыша на него противным чесноком, — вкрадчиво и душевно упрашивает вспомнить былое?  Этого, тоже не припомню, с рваной губой, который, с красивыми  детскими глазами лезет в душу старику. Когда давится смехом, его морда краснеет, ширится, как будто луну проглотил?!   

  — Микита Осипыч! Скажи нам, посоветуй дорогой человек, как нам его малой кровью одолеть, а? — в притихшей комнатёнке последним прозвучал бригадир. Он восседал на углу стола, словно дознаватель, болтая нечищеным сапогом, не сводя с Осипыча вопросительных глаз.
  — Ванька! Пень! Голова твоя, — колода! — вдруг, взорвался, древний сторожил, вспомнив всех и всё!
  — Почаму ты обещав моей старухи дровы привязти, а так и нету их, а? — Почаму забор ня загородитя от фермы?.. Быки на мой огород лазють, ногами топчуть усё!.. Старуха уже из сил вся выбилася, гоняясь за ими!..

Контора в один миг притихла, опять без спроса задымила. Старика несло, наболевшее, – выкипало, как суп на плите. Негодовал ветеран: постоянно поправляя большую шапку, сползающую на глаза; длинными ушами на худые плечи.

 — Ишь! Медведя им давай! — Ты жа моей обещав, вокруг таво угла траву обкосить, штоба она ня пыхнула пожаром, а? — и што?.. Ишь! Медведя им давай!.. Дрит-через-дрит твою мать — неизвестным, каким-то дореволюционным, окопным, остро-фигуристым матом матюгнулся обиженный старик, крутя головой, цепкими глазами держа всех в круге, словно на мушке. — Ты сам, моей старухе говорив у прошлым годе, што колодец подчинишь? — и што-о, — подчинил? — не унимался беззубый старик, у которого столько накопилось вопросов к местной администрации, что ей и не догадаться, и не поверить.

Местная администрация немела от злости, глядя на старика, уже жалея о такой помощи. «Понятно, Осипыч в своём репертуаре, — будет сейчас кровь пить!» — вздохнул, и сполз с угла стола бригадир и подошёл к окну. И в это время, в этот «пыточный» зал вбежал Тонькин сын, — Серёжка:

  — Дядя Ваня! Дядя Ваня! Мы сейчас на великах к силосной яме гоняли с Костей, так мы слышали, как в овраге, у болота, рыкнул медведь, и так страшно, так страшно!
  — Всё мужики, по коням! — вдруг с облегчением, возбуждённо, даже чуточку радостно крикнул начальник, будто первака горлом ухватил, без закуси, и много.      — Мужики! Хватит воду лить, — надо действовать! Надежда на твоих собак, Витёк! Никуда он сука от нас не уйдёт! — Так! — глядя на хозяина мотоцикла, боднул головой бригадир в сторону ветхого старика. — Ветерана труда, будёновца, немедленно доставить в целости и сохранности домой, прямо к печке, пусть греется, и журнал «Здоровье» читает.

Бригадир быстро подошёл к старику, поднял собачье ухо шапки, и стал говорить в человеческое, сморщенное, заросшее:
  — Микита Осипыч! Дорогой вы наш пенсионер! Обязательно всё сделаю, что обещал. Сейчас у меня просто полный (матерится) во всём. Вот разгребёмся, и обязательно повернусь к тебе лицом и зубами — хорошо!? Будёновец, было, хотел открыть рот, дополнительно возмутиться, но его, воздушное растревоженное тело, быстро подхватили четыре колхозных цепких руки, и понесли на воздух, в люльку, на покой!

                11.

         Смельчаки болтливыми сороками, возбуждённо загомонили, возбуждая и накручивая  себя перед предстоящей схваткой.
 — Мужики! Мужики! — постучал тяжёлым кулаком по столу начальник, — собираемся через тридцать минут, здесь у конторы. Время пошло! Как и решили: на двух подводах выдвигаемся! — как перед боем скомандовал деревенский начальник, в голове которого уже выстроился окончательный план мщения. — Иван! Ты свою телегу сюда, и ты Серый, давай своей колесо замени, подмажь и кати сюда. Так! Так! — Берите сразу все ножи с собой. Мужики, не забудьте только наточить их. Чем чёрт не шутит, — пригодятся. Ещё раз проверьте стволы. Да, ещё…  не забудьте вторые трусы одеть! — засмеялся начальник, внутренне радуясь, настрою  своих мужиков, пытаясь хоть как-то размягчить уж больно напряжённую атмосферу перед схваткой. «О! — точно! Надо к Зойке, в магазин успеть забежать, новые, по крепче купить!» — поддержал разговор веселый и неунывающий Витёк, счастливый обладатель молоденьких «медвежатниц», которые ещё зверя не нюхали, вот-вот, должны…
 
Быстро новость понеслась по деревне. В пасть к «самому» едут! Слёзно занервничали жены смельчаков. Молятся и причитают им вслед, прося Всевышнего, чтобы «забив» без человеческой крови обошёлся! Ровно в три, даже раньше, телеги уже стояли на исходной точке. Бойцы нервно курили, тихо переговаривались в ожидании главного зачинщика предстоящего подвига.

Ещё раз посмотрели друг другу в глаза, как бы проверяя степень смелости и состояние нервишек. Удовлетворенные готовностью, попрыгали на подводы, по трое, на каждую. Как партизаны, молча удалялись вдаль. Высыпал народ, с испугом смотрят бабы своим землякам в спины: только дети с гордостью, с завистью поглядывают на чёрный металл ружей, на острые ножи на поясах, провожая их на велосипедах до самого ручья.

«Господи! Помоги нашим героям! Дай бог, отваги и умения одолеть злобное существо, отомстить за моё горе, за мою славную кормилицу» — плакало худое лицо старухи Марьи, а рука крестила и перекрещивала, уплывающих за поворот земляков.

                12.

          Замерла деревня в ожидании, притихла: даже собаки перестали скулить, и по-пустому противно тявкать. Весь дееспособный народ на уборочной, на полях и покосах спину гнёт, веря в выпавший шанс, уповая, только наудачу. На деревне остались немощные старики и внуки их.

Они сидят на лавках, слух наготове держат, развязки непременной ждут. Подсолнухами обложились, как белки, метеоритно щёлкают спелые их семена, горы шелухи возле себя оставляя. Шепчутся, делятся мнением: вот, вот должно загрохотать! Столько стволов, столько ножей! — не уйдёт мучитель!

                13.
               
          Идут кони, ноздрями пофыркивают, дергают головами, медленно тянут боевой и вооружённый люд, своими лошадиными силами. Рядом семенят «охотничьи» собаки  Витька. Тянулись молча, готовые к атаке, к открытой и убойной стрельбе, на поражение: и в беге, и в прыжке, и вдогонку, и в грудь, при мгновенном нападении. Каждый в мыслях, чёрным, его страшный силуэт видит, куда выцеливает мушка его ствола. Все они таёжные люди, все охотники в душе…

Только за поворотом, у края болота стали бревно объезжать, в небе вдруг хищный канюк заканючил: и так пискляво, и так жалобно, с предчувствием чего-то. Тут же, в следующую секунду, из гущи пихтовой, с самых высоких макушек, как ужаленная взлетела сорока.

Заскрежетала, зашумела на весь лес, зигзагами стала кружить, поглядывая в тёмный бурелом, на смелых людишек. У первой лошади, уши выровнялись: заводила ими как локаторами, шаг убавила, не слушая ездового, шею вдруг назад потянула-потянула, словно пытаясь, хомут с себя снять, совсем воз остановить, из него выскочить.

Отчаянно захрапела, передком вздыбилась!
 — Витё-ё-к! Собаки, где твои умные? — заорал бригадир, понимая, что уже вляпались, приплыли! Мгновенно, все закружили головами в поисках спасительниц. А юных медвежатниц, как и не родилось! — Сука! — завопил начальник, — свалили твои хваленые наученные сучки!

Витёк, мухой слетел с телеги, стал растерянно звать своих впечатлительных собачек. У мужиков в глазах застыл ужас, по спинам забегали ожившие микробы, все щели в организмах сжались, сплющились...

                14.               

             Помнят мужики инструктаж бригадира: чтобы правильно с телег повысыпали, если что! Чтобы на линии огня замешкавшийся не оказался, и не схватил на горе семьи тяжёлого свинца. Задняя лошадь, тоже вдруг сипло захрапела, вытаращив дико округлённые глазища, в испуге поглядывая на густой ельник.

Первая кобыла, совсем не слушая ездового, его натянутых вожжей, ещё больше заголосила, заржала, выше вздыбилась, в смеющиеся небо, устремляя острые оглобли. Резко завалилась на бок, пытаясь накоротке сделать крюк, чтобы рвануть назад.

Вскочила, крутанулась, чуть было, телегу не перевернув, перепуганных мужиков ссыпав горохом на дорогу. Дико захрапела, точно давясь в петле, и забыв всё на свете, не слушаясь рук ездового, с рыси в галоп рванула обратно. Колхозник натягивал вожжи, матерился, орал, пытаясь остановить свою колесницу, чтобы не свалиться, со скрытой радостью увозя себя от назревающей беды, смерти.
За первой, таким же Макаром, последовала заднее перепуганное животное. Со вздыбливанием в небо, с полуперевёртом телеги, ссыпав боевой расчёт стрелков на передний край атаки. Опять возничий тянет верёвки на себя, криком изводится, пытаясь остаться с земляками на их боевых позициях… — Да кого там!

                15.

          Видеть галоп с телегой: по лесным дорогам, где пень, яма, и колдобина, через раз, — редкое даже для деревни, зрелище! Там шкворни, как карандаши в пенале прыгают, готовые задок от передка оторвать! Колеса скрепят, грохочут, готовые оторваться, к обочине укатиться.

Скучковалась смелая четвёрка, стволами ощетинилась, испуганными глазами раздвигая густую заросль первобытной тайги. И в это время, из тёмной чащобы, в каких-то метрах от них, раздался такой рык, что у старого Митрича подломились сухенькие коленки. Хозяин берданы: из которой, он стрелял последний раз, лет двадцать пять назад, первый завопил:
  — А ну его нах... такую охоту!!! — и тоже перешёл на галоп, устремляясь догнать спасительные телеги, прихрамывая на левую, на больной мениск. Заметалась тройка, в испуге водя оружием по сторонам, вышёптывая заклинания, вспоминая  молитвы. Захрустел мелкий сук в лесу: крупный, с треском, угрожающе заломался навстречу мужикам.

Не выдержали нервы у бойцов. Рванули следом колхозники за Митричем. Бегут, в надежде телеги догнать: они впереди маячат, пытаясь затормозить, совсем остановиться. У бегущих нет смелости, назад посмотреть, нет сил, так длинно бежать, а главное так быстро; можно сказать на рекордное время!

Последний раз так носились, мобыть только в армии… Господи! А когда это было!? Несутся, ногами землю родную прошивая, каменистую грязь, каблуками сбивая, ловко маневрируя между естественных преград, впереди бегущих кирзовых ног. В руках ружья, как ломы, тяжёлые болтаются.

Как барсуки пыхтят, нору копая, упорно преследуя свои подводы, своё спасение. Плохо курцам: слюнями давятся, рты раскрыты, зубы оскалены, ноздри раскрасневшиеся от перенапряга телесного. Морды, как у пропоиц - красные, дыхание грудное, с хрипом заникотиненных лёгких, — вот-вот жизнью кончатся, на ходу умрут. Только некурящий бригадир держится, боковым зрением поглядывая на своих страдальцев.
  — Я ва-а-м че-р-ти, все-е-эм тыся-а-чу ра-а-з говори-и-л: броса-а-йте нах… курить! — в дробном, тяжёлом шаге кирзовых сапог, быстрого бега, дробно кричал бугор, пытаясь в очередной раз достучаться до сердец своих земляков, подчинённых, охотников, боясь, чтобы кто-нибудь заряд дроби по неосторожности в заднее место не всыпал. — Те-э-перь бля-а-ди... — подыхайте! Это ва-ам не в кон-н-торе у меня-а дымить!..

Отступающее, что-то мычали в ответ, боясь, язык проглотить, а больше отстать, просто навсегда завалиться, и глупо кончиться, подохнуть…

Телеги остыли ходом. К ним всё ближе и ближе приближался, ели живой, до полусмерти уставший, перепуганный, деревенский боевой расчёт. Наконец-то!.. Попрыгали, позалазили, вскарабкались, развались, захлёбываясь от собственных слюней, испуга.

И в это время, Митрич, глянул своими слепыми глазами назад. Там, у большой лиственницы, чья-то деревенская большая собака замаячила чёрной точкой, показавшаяся старику медведем. 
  — Мужики! Бежит за нами!.. Гони!.. Давай гони!.. Гони!.. Не жалей!

                16.
               
            В деревню, уставшей безрадостной рысцой закатывались две подводы. Измученно фыркали от пережитого стресса, от тяжести, взмыленные лошадки. Шумно тарахтели колёса, угрюмо и молчаливо смотрит вооружённый народ на дорогу, въезжая в проулок.

  — Што тама? — кричит им вслед баба Катя, отгоняя чужих уток от своего углового дома. 
  — Мед-д-ве-э-дь! — подпрыгивая на телеге, отвечает ей, полусиний, полукрасный, полуживой Федька.

Проходит несколько секунд. Бабка молчит, ничего не понимает. Имеющаяся доселе информация в её голове, не вяжется между собой.
  — Николаич!.. А ты не скажашь... на каво ж яны тода ездили? — удивлённо спрашивает у старика-соседа, — прибывая в задумчивой растерянности старушка, совсем не понимая расклад происходящего в напуганной деревне.
 — На каво?.. На каво?.. — На яво родимова и ездяли! — насмешливо отвечает с лёгкой ухмылкой старик, опираясь руками на лопату, долго поглядывая отважной шестёрке в след.
                17.

      Опасного зверя, через два дня взяли: главный механик колхоза с зоотехником. Приехали: на деревьях смастерили лабаз, прямо над несчастной Марьиной коровой. Ночами ждали, и дождались своего. Вздохнула деревня, пришла в себя, успокоилась. Вскорости, опять зажила по своему обычному распорядку дня, на благо государству и себе, родной.

                Февраль 2019 г.