Охота Шторм в Москве Деспот Уба

Дедушка твой пошел на охоту - на тетерева - с собакой. Зима. Он поставил большой фонарь в снег у норы тетерева и зажег его, чтобы тетерев решил: настал день – и вылетел из норы. Так и произошло. Дед выстрелил – тетерев улетел, убитой лежала собака рядом с разбитым дробью фонарем. А он был редкостью. Собака быстрее пули рванула к тетереву и оказалась на линии огня. Бабушка только вздохнула: хорошо, что не в меня!
Дед оттащил собаку в заготконтору и попросил принять от него шкуру собаки. Но там принимали только ободранную шкуру. Так что охота была без трофеев.

То была вторая собака. Первая собака досталась деду вместе с ружьем от князя-соседа за долг.
Тогда дед пошел охотиться на зайца. Дождался зайца и начал прицеливаться, вот-вот выстрелить уже надо, но! В поле зрения рядом с зайцем оказалась огромная собака. Дед не успел подумать, не его ли это собака, как его собака, только что отчаянно гнавшая зайца заливистым лаем, вдруг резко кинулась в ноги охотнику и стал молча тереться  о его сапоги. Дед опустил ружье в недоумении. Огромная собака удалилась.
То все-таки не была собака, а был  волк. Он охотился на зайца и умчался за ним. Собака сошла с ума. Дед лишился трофея и собаки.

Шторм в Москве
Как будто огромным крылом океанского ветра обрушило воду на улицу, на людей и машины. Пешеходы держались за бессильные зонтики, выворачивающиеся  наружу от шквальных порывов.

Люся едва удерживала руку с зонтиком над головой, а другую - протянутой над шоссе, и машина остановилась. Люся быстро сложила зонтик, с силой  нажала на ручку и нырнула в теплую, тихую, уютную кабину. Впервые в чужой машине. Рядом неизвестный за рулем.
Она спокойно прикоснулась затылком к спинке сиденья.

Неизвестный сказал:
- Да, можно подумать, что мы на берегу океана.

Машина мягко неслась, вздымая всплески воды. Впереди краснели задние огоньки машин и многократно повторялись в асфальте. Рядом дрожали длинные полосы яркого светлого огня.

- Осень хороша золотая, - сказал водитель.
- Осени и положено быть мокрой, - примиряюще отозвалась Люся.
- Осень хороша красивая, - возразил он.
- И сейчас красиво, особенно на шоссе.
- А представляете, что за городом? – спросил он.
- За городом? Как при царе Иване 1, Калите. Стада, рыжие и бурые коровы.
Пастух с кнутом, пеший. Собака.
- А шоссе? – возразил водитель.
- О! Оно далеко…А если недалеко, то пастух с тоской смотрит на него как на
мираж двадцать первого века, смотрит из своего четырнадцатого.
- И как ему в его четырнадцатом?
- А как нам на берегу океана?

Он вздохнул.
- С вами трудно общаться, - сказал он.
- Почему? – искренне удивилась она.
- Потому что я говорю о естественном, а вы возражаете.
- А разве я говорю не о естественном? Я говорю о том, что нас окружает, в
чем живем мы, более того - что живет в нас.
- Сейчас я живу внутри ваших слов.
- Да? А разве их достаточно для жизни? – улыбнулась она.
- Внутри чего живете вы,  моя прекрасная незнакомка?
- За эпитет спасибо, но точнее: очень влажная.
- Так внутри чего живете вы?
- Я?.. Я внутри дождя и ветра, или ветер и дождь внутри меня. А еще есть эта
маленькая уютная кабина и вы, управляющий ею, спрятавший меня от бури, чтобы я могла любоваться  ею. Вы напоминаете другой полюс осени: тихий, теплый, солнечный, красочный и шелестящий…

- Кто я?
- Вы мой благодетель.
- А кто вы?
- Я никто. Я легкая тень урагана, скользнувшая к вам, чтобы вы явственно
ощутили влагу и холод, бушующие снаружи. Вот на коврике следы от мокрых моих туфель. Вот капли с зонта. Вот холод руки.
- Я согрею.
- Мне не холодно. Холодно вам от моего прикосновения. Для этого я и есть.
Свидетельство об урагане. Его явь.
- А кто я?
- Вы – моя мечта. Мечта о лете.
- Разве не должно быть наоборот: девушка – лето, а мужчина - буря! –
мечтательно произнес он.
- А разве не смешалось сейчас всё подряд? – воскликнула она. - Где небо и
земля? Откуда этот ветер? Где и кто – мужчина и женщина?
- И нет разницы?
- Почти. Утром мы с мужем одеваемся, в сущности,  одинаково: брюки, замок
молния на одном и том же месте, одинаковые рубашки и свитера, куртки и кепки, туфли и зонты. Только его размеры больше. Но в одной семье – я знаю – муж меньше жены, она его из ванной на руках выносит, у нее два сына, так мужа зовут: третий, незаконный. Он ее второй муж и не отец ее детей.
- Мир перевернулся?
- А может быть, стабилизировался? – опять примирительно сказала она.
- Всё пришло в равновесие – мужчина и женщина, родители и дети?
- У вас есть дети? Моя маленькая дочь спросила меня, когда я сказала ей:
«Повернись к стенке и закрой глазки»  - не разлюбила ли я ее.
- И что же вы?..
- Я сказала, что не разлюблю никогда, даже когда меня не будет.
- Она не испугалась?
- Смерти? Нет. Дети не боятся смерти, они о ней не знают. Она поняла, что
это самое сильное признание.
- Вы всех так любите?
- Хорошо бы…
- Что мешает?
- Я сама.
- Вы буря? Нет. Вы солнце. Вы ясно всё озаряете. Вы мир. Вы утишите ветер.
Сейчас он успокоится.
- Нет, это вы открыли мне дверцу в уют.
- Уют – это женское дело. Опять поменялись местами?
- Нет. Никогда не сяду за руль. Вы капитан. Сквозь шторм мы несемся – и нам
ничего!
- Вы хотите заставить меня поверить, что я сильный и крепкий? Но не я
сделал эту машину, я не умею даже чинить ее. Я только держу руль.
- Это совсем не мало.

- И вы можете научиться, - убежденно сказал он.
- Никогда. Я не могу научиться не видеть в каждой встречной машине моего
убийцу. В душе у меня робость  и страх. Любой ветер раскачивает во мне тревогу, словно я не успеваю опустить свои паруса, и они из спасительных превращаются в пагубу. Когда кружится тот золотой осенний лист, который вы с любовью вспомнили, я думаю с беспокойством:  зажмет он мне рот или нет? Упадет предо мной на моем пути? Или закроет мне веки? Таковы  женщины. Мы боимся. Вот почему в церквах одни женщины.
- Нам куда?
- Прямо.
- Прямо – город Х11 века.
- И что за город?
- Чистенький. Очень уютный. Особенно внутри земляного вала.
- И вал есть?
- Как положено. И старая церковь.
- В ней молятся?
- Нет. Только с виду.
- Как жаль! Нет. В двенадцатый век? Нет. Впереди татарское нашествие.
- Да. Не стоит. Тогда татары еще не слились с нами.
- Ну, а позже куда?
- В четырнадцатый? Куликовская битва. Конечно, победа, но и беда. Ведь
победа – она после беды. А беда затягивается  не скоро. Кто спасет от листа, летящего и падающего, стремящегося закрыть тебе веки…
- Но он же ложится на землю, чтобы согреть ее собой, и избавить от себя
дерево, родившее его.
- Лист – благороден?
- Конечно.
- Разумен?
- Он  вечен.
- Как дождь?
Как вода. Как земля.
- Няня учила меня молиться так: прошу! Прошу дать мне спокойно смежить
веки, и праху моему стать землею и дать силу новым травам и деревьям. Современная молитва – правда? После Чернобыля.
- Хорошая няня.
- Одна знакомая, иностранка, сказала мне, что только русские не боятся
говорить о смерти. А что ее бояться? Ведь не минуешь. Няня приговаривала вечером: пора спать, всё равно всех дел не переделать, всегда останутся три: обмыть, обшить и в гроб положить. Это всё о теле. А дух…
- А что дух? Он - ураган?
- Нет! Дух должен стать любовью. Любовь – это не что иное, как забота.
Любовь к жизни – забота о жизни.

- Вы пишите стихи?
- Нет. Это бесполезно, - вздохнула она.
- А польза – что?
- Одно добро – так меня учили в детстве.
- Искусство – что?
- Искушение. Только в русском языке открыта правда об искусстве: искус,
кус.
- А песня?
- Моя дочка плачет от песни.
- А что ей нужно?
- Мое присутствие. А мне нужно на работу. Попробуйте укладывать спать
вашего сына, и начнете получать от него вопросы.
- Он студент. Он уже отвечает на них.
- На что отвечает и как?
- На жизнь – жизнью.
- Это хуже.
- Почему?
Потому что сначала жизнь надо обговорить, ее надо выговорить, облечь в
слова, проговорить возможные варианты, в слове представить ее.  Тогда решения не будут случайными.
- Но мы с вами не договаривались об этой поездке, а вышло замечательно.
- Я стукнула в дверь. Вы открыли.
- Вы правы: слово соединило нас.
- И разлучило: прощайте.
- Уже?
- Мой переулок.
- Я подвезу.
- Нет. Не надо. Я так признательна.
- Спасибо.
Она выпрыгнула из машины под шум и струи. Косые всплески кинулись в кабину. Он быстро щелкнул дверцей.
Она бежала, не раскрывая зонта. Машина стояла. Потом он развернулся и поехал назад. Не в Х11 же век, в самом деле.

Асфальт искрился белым и красным. Вспышки слепили и гасли. Шоссе лежало перед ним прямое, длинное, в бликах огня и света. Тракт был бесконечным. Он был рекой, впадающей в океан.


Деспот

   Она шла к замужней дочери с тяжелым чувством. Там ее ждал ее внук, которого она про себя называла: деспот. Ей было тесно в их крохотной квартирке. Она всегда говорила: «Так и хочется одну стену отодвинуть. Ну, разве это комната? У нас коридор такой длины, только пошире».

   Дочь, как всегда, была на своей крохотной кухне. Они там помещались только потому, что все были худыми.

Четырехлетний внук вежливо поздоровался с ней и вернулся в комнату, как всегда взглядом проследив, что она вымыла руки в совмещенном санузле. Она прошла к нему. Села на диван. Как обычно, она сказала: «Так и хочется отодвинуть эту стену за диваном вместе с диваном. Тогда было бы пошире». Внук сказал: «А мне вполне хватает. Папа всегда на работе, он зарабатывает деньги. А когда приезжает, он в туалете. Он там курит и думает. Там он звонит, там его мозговой кабинет. Мама всегда на кухне. Она там варит, моет, гладит и шьет. А мне комнаты вполне хватает. Вот тут мои игрушки, здесь конь-качалка, там кубики, а здесь конструктор и книги. Всему есть место».

Он сел в свой маленький стульчик у дивана и протянул книгу бабушке: «Читай!» – сказал он повелительно. Она спросила: «Может, ты поиграешь моими перстнями? У меня появился еще один, новый». Она начала их снимать с пальцев. «Нет. Это потом, после диафильмов, когда ты будешь пить чай. Сейчас читай». Она медленно потянулась за сумочкой, достала футляр с очками и осторожно их вынула, тщательно протерла стекла.
Внук продолжал объяснять: «Выручает балкон. Папа его обшил фанерой и постелил ковер. Теперь я не могу случайно протиснуться или потерять игрушки. Там я гуляю в любую погоду».

Бабка раздраженно сказала: «Ты хорошо расписал всю свою жизнь. В ней ты вполне устроился. Может, ты и о будущем позаботился?» «В будущем у меня будет жена. Из нее у меня будут дети. Они будут слушать, как моя мама будет читать им книги. Их много у нас, мама очень любит их, но читать ей некогда. Я буду зарабатывать деньги. Я не буду курить. Я буду водить своих детей в парк и в зверинец». И добавил твердо: «Читай». Бабушка глубоко вздохнула: «Когда уж ты сам научишься читать!» Читать она не любила.


                У Б А

 Касиму Юсупову,                академику,                посвящается                в память о юности
               
Уба - рай моего детства. Он был в Башкирии, на юге Урала.Но как нет Рая, так нет и Убы.

В то время была страшная война, страшнее которой еще на земле не было. То была война за первенство в мире. Эта война привела меня, вернее, привезла на руках отца в кабине газика, в Убу. И кроме меня, мало кто помнит это название.

Войну начал вождь Германии, уроженец маленькой Австрии Гитлер, сделав трудолюбивый и дисциплинированный немецкий народ своим орудием. На самом деле он только продолжил неизвестно кем и когда затеянную интригу за овладение миром.

В СССР, в русской стране, был свой вождь, грузин, сын маленького народа,  Сталин-Джугашвили, который сделал своим орудием великий русский народ. Он знал о намерении Гитлера и решил опередить его, а может и раньше захотел добиться того же. Ведь поэт Александр Блок за 20 лет до Второй мировой войны записал настроение революционеров:
                Мы на горе всем буржуям
                Мировой пожар раздуем!
                Мировой пожар в крови!
Революционные солдаты, описанные Блоком, еще по традиции добавляют:
                Господи, благослови!
А Сталин, бывший семинарист, уже открестился от Него. Он взорвал Храм Христа Спасителя, так как на его месте, прямо напротив Кремля, по воле вождя в центре Москвы, русской столицы, должен был встать советский храм: Дворец Советов. Начали копать котлован, чтобы заложить фундамент под огромное здание, центром которого стала бы башня-дворец для собраний членов компартии СССР– проведения конференций и пленумов, со все понижающимися  флигелями, тесно прижатыми к основному корпусу,  которые стали бы зданиями для компартий всех стран мира. На центральной, советской, башне был бы установлен памятник Ленину, который уходил бы за облака. Рядом со стройкой провели линию метро и назвали ее "Дворец Советов". Копали - копали, но грунт проседал, и казалось, у этой ямы нет дна. Не до центра же Земли копать.

Но эшелоны всё везли и везли камень для фундамента со всей страны, составы за составами выгружали в Москве добытый где-то далеко с огромным трудом - впрочем, бесплатным трудом заключенных -  этот камень, и он уходил в бездну. Для продолжения строительства требовались деньги. Среди населения всей страны провели обязательный заем: каждый трудящийся должен выплатить государству  определенный процент зарплаты. С огромным недовольством люди выполняли это решение, но перечить было нельзя. Это могло стоить и свободы, и жизни. Никто не догадывался, что два пятилетних займа уйдут на камни, брошенные в прорву. И только тогда безумная затея остановилась, когда война встала у порога. Но говорить о приближающейся войне было нельзя, это расценивалось как пораженческие настроения, и за это был срок - десять лет.

Гитлер опередил. Этим он спас русский народ от клейма агрессора.И вот, как когда-то монгольская конница с ее склоненными над конями черноголовыми узкоглазыми всадниками возникала на Руси вдоль всего горизонта, так теперь вдоль всей западной гранцицы СССР: от северного Балтийского моря до южного Черного моря – шли войска. На этот раз не кони. И взрослые, и босоногие мальчишки с ужасом видели, как по их дорогам помчались невиданные грохочущие мотоциклы со всадниками в шлемах и в огромных очках - ясно: неземного происхождения. А за ними много чего...

Очень быстро был взят Киев, окружен Ленинград, а вскоре в их биноклях видна стала Москва с ее несколькими как-то уцелевшими колокольнями.

И все это меньше чем за полгода. По всей стране сразу резко понизился и так невысокий уровень жизни. До Урала - считали - врага не допустят. В Башкирии был глубокий тыл. Не было воздушных тревог. Мою няню Паню сразу взяли на завод: нельзя молодой девушке сидеть дома с одним ребенком, когда цеха опустели. Мужчин забирали на фронт. Мужчины исчезли и из школ. Маме пришлось вести уроки в три смены, потому что в большой школе - в четырехэтажном здании с длинными флигелями -  разместили госпиталь. Отрезанные руки и ноги складывали на чердак. Если же человек выходил из госпиталя с руками-ногами, то сразу отправлялся на фронт.

Школу перевели в здание детсада, поэтому дети детсадовского возраста, как я, должны были оставаться дома, а в школе ввели три смены, иначе негде усадить школьников. За партой сидели трое, а то и четверо. Ничего, помещались, ведь дети были очень худые.

Меня мама запирала на ключ в комнате и исчезала до обеда. Тогда она прибегала и первым делом открывала мой горшок у входа, сразу за дверью, и ужасалась: опять чистый!  Потом она видела, что я не съела утреннюю кашу, но греть ее уже некогда, клала на стол коржик из школьного буфета - дали только для меня! - и убегала. Коржик был холодный и твердый, как скала. Я пыталась его откусить, но бесполезно. Я опять усаживалась на диван и сидела тихо, не двигаясь, экономя свое тепло. Я не заболела, но, видимо, потеряла силы.

Отца, как и всех, сразу мобилизовали, несмотря на его очень высокую близорукость. Но все же, видимо, толстые  стекла его очков раздражали, и его перевели на трудовой фронт: он был назначен главным бухгалтером строительства нефтепровода. Строительство заключалось в рытье траншеи для нефтяной трубы в безлюдных степных местах, чтобы это было тайной, чтобы нельзя было его взорвать, как не раз взрывали нефтепровод на дне реки Белой в Черниковске.

Ужасное было зрелище: посреди высоких сугробов из заснеженной реки зимой полыхает пожар в полнеба. Наш дом был последний в городе перед рекой, и пожар был хорошо виден с четвертого этажа.

Траншею копали заключенные, такие, которым нельзя было давать в руки оружие, и потому они не были на фронте. С ними надо было уметь ладить, на них не действовали патриотические призывы, а за ежедневным выполнением плана следили в Москве. План нельзя было не выполнить. Отец как-то научился ладить со своеобразными сотрудниками, которые легко расправлялись с назойливым начальством, и план выполнялся. 
 
Однажды летом отцу надо было ехать по делам в уфимский банк, оттуда он заехал домой. Увидел меня на диване, кроткую, безучастную, ахнул, и, хотя был вечер, а он хотел дома переночевать, взял меня на руки и, сказав что-то на ходу маме, начал осторожно спускаться с четвертого этажа. Лифта у нас не было. Я, видимо, от укачивания закрыла глаза, а ему показалось, что я умираю, и он - я ясно поняла - чуть не заплакал. Он говорил:
- Держись, дочка, держись, я отвезу тебя в Убу. Там тепло, там люди.

Он все понял: что я была одна все дни в каменном доме, как в каменном мешке, и меня некому было кормить. Он осторожно сел со мной на руках в кабину газика, и мы поехали. Он приговаривал шоферу:
- Гони, Ваня, гони, не довезем.

Было лето. Но мне было холодно. От  тепла отца я согрелась и уснула, а он боялся, чтобы я не умерла, и все время  слушал мое дыхание.

Ехали долго. Приехали - теперь я знаю: в Туймазинский район. Туймазы – это нефть. Отец осторожно вышел со мной на руках, огляделся. Сразу подошли люди. Было жарко. Он опустил меня на траву, и я ощутила спасительный жар сухой, горячей земли. Отец просил:
- Помогите, люди добрые. Девочка больна.

У меня ничего не болело, но не было сил шевелиться. Я все же открыла глаза. Вокруг стояли старики в длинных белых рубахах с длинными белыми бородами, острыми к концу. Они качали головой и ахали. Потом кто-то сказал: кумыс. Одна женщина принесла большую деревянную пиалу. В ней был белый напиток вроде молока. Меня приподняли за плечи и стали вливать его в меня. Я пила с удовольствием. Отец вынул деньги, но старики отказались:
- Кызым... нельзя.
Кызым - значит: девочка. Смысл был такой: нельзя брать деньги за больного ребенка. Отец сказал:
- Потом договоримся.
-
С кумысом в меня вошло тепло. В голову ударила какая-то легкая волна, от чего захотелось спать. Это сразу заметили и сказали папе:
- Раз приняла кумыс – поправится.

Нас поместили жить в пустом домике школьного сторожа, глубокого старика, – во дворе школы. В деревне у сторожа был свой дом. Вскоре приехала мама с крошечным братиком, который в  Черниковске был в яслях. Все говорили, что в доме душно, а мне было тепло.

Отец, приезжая в субботу вечером, построил на школьном дворе балаган, такое сооружение из  фанеры: три стены и крыша, на ней сушили посуду, вместо двери - занавеска, а перед балаганом не помню что, на чем мама готовила пищу. Деревенские дети приносили ягоды из леса, который рос сразу за озером, и рыбу из него. Озеро было рядом со школой. Деньги не брали:
 - Нельзя - начальник!

Начальником они называли отца потому, что он приезжал на машине, а почему у начальника нельзя брать деньги, осталось неизвестным. Он зато привозил им тетради, карандаши, альбомы и краски.

Я ходила в лес с деревенскими ребятами, но с большой опаской – что там может скрываться...За каждым деревом, в траве может таиться что угодно. Ребята видели мою робость, но не смеялись, а ободряли: айда, айда. И понемногу двигались вперед. У меня было ощущение, что я совершаю поход в неведомые места и проявляю  большую храбрость.

Очень хорошо было у озера. Рыба иногда сама показывалась, прямо всплывала поверх воды и сразу пряталась, иногда только всплескивалась. На берегу росли травы. Утром они были влажные – мама говорила: от росы. Вечером иногда был туман. И это было событие.

А потом качали мед! Пасека была рядом со школьным двором. Я наелась меда... Мама ходила по деревне и покупала мягкий хлеб, мягкое масло - невиданные в городе вещи! Варила курицу! Наевшись, я ложилась на землю и засыпала. Земля была горячая, и в этом было спасение. Мама звала меня в балаган от жары, а я не ощущала жары, для меня было только тепло, и от палящего солнца было недостаточно тепла, я добирала его от земли, она подо мной остывала, и я время от времени переворачиваясь на другой бок – на другое, горячее, место. Маленький братик решил мне помогать, и когда я начинала переворачиваться, он старательно подталкивал меня ручками.

Однажды откуда-то к нам во двор привели теленка. Он только что родился и еле стоял на ножках, слегка покачиваясь. Братик увидел его и закричал басом:
- Мама! Я его боюсь! Он меня съест...
И от ужаса замер на месте. Мама выглянула из балагана и сказала:
- Это новорожденный теленок, он слабее тебя, не подходи к нему, а то
нечаянно заденешь, он упадет, и я не смогу его поднять.
Но братик долго в это не верил и далеко со страхом обходил теленка.
За кумысом – утром и вечером - я ходила теперь по очереди по избам – по порядку вдоль деревни. В одной я увидела на столе газету и вслух прочла заголовок: Кызыл Тан. Хозяин, старик с длинной бородой, очень удивился и спросил, могу ли я читать вот это – он указал на мелкий шрифт. Конечно! Какая разница. Он предложил какой-то кусочек. Я прочитала. Тогда он остановил меня и позвал домочадцев.

Все пришли и сели. Мужчин и мальчиков-подростков в дереве не было, только старики, женщины и дети. Понятно – мужчин забрала война. Подростков, наверно, - на завод, в ремесленное училище. Меня усадили на табурет в центре, и я начала читать. То был русифицированный шрифт  татарского текста. Я почти не понимала, что читала, кроме слов “фронт, план, пятилетка” и тому подобные. Их все понимали.  Чего мои слушатели не могли понять, так это того, как маленькая русская девочка, которую привезли еле живую, свободно читает на их родном языке. Старики грозно укоряли детей, толпившихся в дверях. Я понимала смысл их упреков: русская девочка, маленькая, а читает, а вы не умеете или не хотите. Тогда их матери придумали оправдание: девочка – дочь начальника, это совсем другая порода, это не наша крестьянская кровь. И старики задумались. Аргументы приводились такие: ее отец на машине ездит, а мы пешком ходим. Как я понимала их речь? Они употребляли много русских слов, а многие слова татарские я уже познала, об остальном догадывалась.
 
Много читать мне не давали – перетружусь и заболею! Нельзя. Лучше завтра еще почитай. И я читала в день по одной странице небольшой газеты. Газет у них накопилось много – видимо, обязывали подписываться и исправно доставляли, а читать стало некому. Всё село теперь слушало и радовалось звучанию родной речи из бумаги и из уст ребенка, и дивились этому как чуду. По-моему, содержание их не интересовало, наверно, оно и понятно было им не больше моего, но родная речь из такого источника!..Читать я научилась в четыре года и к шести годам читала бегло. Родителей это не удивляло, а здесь воспринималось как чудо.

Уезжали мы с мамой и братиком вечером в последний день августа на мощном американском грузовике студебеккере. Он до сих пор в моем сознании – мощнейшая машина. Мы сидели в просторной кабине вместе с водителем.

В Уфе соседка меня не узнала. Она спросила маму: какую это девочку вы привезли? А где ваша дочка осталась? А когда узнала правду, то залилась слезами. “Так вот ты какая на самом деле” – всхлипывала она. А у нее было трое своих, но она не работала, так как ее муж Шайморданов был бессменно, то есть на казарменном положении, на нефтеперерабатывающем заводе. Продукты  какие-то привозили из деревни.

Нефть – это всё! Это я очень хорошо познала на себе. На следующий год я ожидала Убу. Но никто не собирался. Я спросила отца:
- А когда поедем в Убу?
- Убы больше нет.
- Как это может быть?
- Там нашли нефть.
- Где?
- На месте Убы.
- А озеро?
- Вот на самом берегу озера и нашли. Жителей эвакуировали, их
переселили, компенсировали, а в Убе поставили буровые вышки, прорыли скважины. Нефть – это всё.
Я не возражала. Мы сами жили в доме от нефтеперерабатывающего завода, и у нас было всё: не только свет, но и горячая и холодная вода, паровое отопление, туалет в квартире, ванна и душ и газ. В Уфе, столице, рядом в двадцати километрах, об этом и не мечтали. Но Уба!

Еще через год я задала отцу тот же вопрос:
- А когда поедем в Убу?
- Ты забыла? Убы нет.
Я забыла. Диалог повторился.. Опять я пережила ужас утраты Убы. А ведь в школе никто не сказал бы, что я беспамятная и бестолковая. Но душа отказывалась принять гибель спасшей меня деревни. Зачем там нашли нефть?

А котлован под Дворец Советов залили водой, устроили там бассейн. Станцию метро переименовали: она стала  “Кропоткинская”. Лет через сорок на станции появились указатели: “Выход к храму Христа Спасителя”. Да. Его восстановили. Теперь он сияет в прежнем виде, а под ним – в подземелье – еще много технических устройств, и ничто не плывет и не рушится. И никто не удивляется: как это – столько лет столько техники было брошено на этот котлован, и всё провалилось в бездну, а теперь такая мощь стоит – и без всяких проблем, скоренько построили. Стоило только отказаться от  мысли установить коммунизм во всем мире и возглавить его, стоило правителю СССР отказаться от намерения стать мировым правителем. Только и всего. Лишь памятник Энгельсу на Пречистинке остался от той эпохи, - без памятника Марксу, необходимого атрибута Дворца Советов. Где то он должен был стоять? А люди и поныне  принимают Энгельса за князя-анархиста Кропоткина, по имени его станции метро.

    А тогда вернулись с войны уцелевшие воины, черноволосые и черноглазые. И не нашли своей деревни. Посреди развороченной земли такие же люди в огромных сапогах и брезентовых куртках им сказали:

 - Мы сделали это ради вас, чтобы спасти вас там от огня. Другого выхода не было. Мы одни давали нефть для фронта.
И это правда.

Тогда нефть нужна была фронту как кровь. Но, оказывается, и сегодня нефть нас кормит. Значит, Уба всегда была обречена. А как хорошо она примостилась на опушке леса, полного ягод и грибов, птицы и зверей, на берегу озера, полного рыбы. А еще в лесу были поляны с очень хорошей травой. Летом там содержали кобылиц, которые давали животворный кумыс.
Просто нет рая на земле. Но он был. Он был! Я свидетельствую это. Пусть подтвердят это те, кто помнит это слово: Уба.

С ужасом прочитала: на дне Байкала нашли нефть. Прощай, Байкал. Я знаю,  что значит – потерять Озеро.