Игрушка чур мое!

Игрушка: чур мое!
Дед Панкратий сегодня был явно не в духе. Мало того, что весь свет ругал не пойми за какие прегрешения, так еще и внучкам от него досталось. Сгоряча он, конечно, выговаривал девчушек, но ничего с собой поделать не мог. Брань, словно, сама «сыпалась» из словоохотливого старика, а тут еще и повод какой: очки – его кварцевые «глаза» - исчезли с рабочего места. Все проверил – нигде нет, будто никогда их и не было.
«Да, и потом, что с того, - ворчанием успокаивал себя за несдержанность Панкратий, - пусть урок запомнят: Большак всегда прав! Раз спрашивает – надо отвечать! Ну, и чего, что дед не помнит, где очки, а кто в доме бытует? Вот, то-то же. Раз не знают, всё… все виноваты!»
Дружная девчачья четверка не стала дожидаться новой волны внеочередного внушения и спряталась за покровом небольшой, уже потерявшей яркость расцветки, шторки, прикрывающей теплый лежак. Хоть и малые, но понимают: даже начни они всей гурьбой разыскивать злополучные очки, все равно оправдаться перед дедом не смогут. Уж больно он разошелся, того и гляди, от жесткого мастерового порядка в доме ничего не останется.
Тут меньшая не выдержала всеобщего напряжения, всхлипнула и, утирая почти кукольными кулачками раскрасневшееся, но еще незаплаканное личико, с надрывом выпалила: «Чуть что, так на нас проступки вешают, а ведь, все чурбан старый! «Отдам!» - говорил, а сам в темноту… только его и видели…».
Тут Панкратий не на шутку рассердился. Перекладывать вину на другого! – не этому он внучек учил. Ежели и вправду в доме чужой отирался - это уж совсем дурно.
- Какой дед? – смурно посмотрев на скрытую за шторкой малышку, хрипло выдавил из себя Панкратий.
- Ну, этот… Из-за запечка… - забормотала оробевшая девочка, после чего уже не смогла более сдерживать слез и от всех переживаний ударилась в громкий рев.
Панкратий, вначале, несколько опешил от детского признания. Однако на то он и Большак, чтобы принимать решения и выполнять задуманное, а помозговать было над чем. Если малая говорила правду, то тут руганью точно не помочь.
- Чур мне! Чур меня! Чур мое! – медленно и несколько обескуражено пробормотал дед. Он, конечно, не надеялся увидеть потерянные очки, но… чем Чур не шутит! И ведь, действительно, пращур не стал забавляться. Неожиданно на столе за стальным лезвием «Татьянки» (стамески для резьбы по дереву, доставшейся Панкратию по наследству от предков) блеснули кварцевые линзы…
- Ну, вот и славно! – уже доброжелательно воскликнул дед и задумавшись присел к столу.
– Вот что, девоньки, - привычно, как знак принятого решения, чуток ударив кулаками по крепкой столешнице, продолжил, - собирай что ни есть на стол. Сейчас чаевничать будем! И не одни! Чуру тоже чашку поставьте, да не плошку какую, а праздничную пару. Гость то какой пожаловал!
Обескураженные дедовыми речами, девочки переглянулись между собой, да плечами пожали. Какой гость? Нет же никого! Однако спорить не стали. Сказал старший чаевничать –  значит будем боровым зельем питаться, а с гостем али без, тут как дед решит. Тот же только в усы усмехался, да на девчонок игриво посматривал, чтобы еще более раззадорить, развеяв их сомнения: он то уж точно знает – визитер не то что на пороге, а за столом кушаний ожидает!
Когда ароматная смесь копорского чая с васильком, таволгой и душицей набрала цвет и дух, а старшенькая из девчушек поставила на льняное полотенце румяный хлеб и горшочек бортевого меда, Панкратий гостеприимно поклонился и пригласил незримого гостя откушать гостинцев.
Девочки настороженно поглядывали на деда, который наполнял гостевую чашку кипятком из самовара.
- Чего глазеете впустую, покуда чай горячий да хлеб свежий айда за стол! – скомандовал Панкратий и продолжил ухаживать за невидимым визитером.
Девочки не стали уговаривать себя дважды и расселись вдоль стола по давно уже сложившейся традиции: старшенькие напротив младших. Вот только несмотря на сменившуюся после дедовой «грозы» атмосферу доброжелательства, девчушки все равно были напряжены и не потому, что боялись повторения гнева, просто, чудно вел себя их дед, а тот словно понимая их недоумение еще пуще старался угодить неведомому им гостю.
Насладившись почти ощутимым замешательством дорогой ему четверки, Панкратий шумно отпил горячего травяного настоя, закусил хлебцем с горьковатым медом, после чего театрально подержал паузу, и, наконец, кашлянув в кулак, загадочно потребовал: «Ну, что ж, Чур мене, а вы, желторотые, быстрехонько возьмите угольки и вокруг себя нарисуйте по три круга, да, смотрите, чтобы нигде им не прерываться. Иначе... – видимо, толком не представляя, что же может скрываться под этим «иначе», Панкратий лишь закатил глаза, нахмурил густые брови и потряс указательным пальцем, что могло означать только одно, рисовать круги - дело скорое и ответственное. Сестры дружно приступили к выполнению дедовой задачи, и вскоре половицы украсили угольные узоры, в центре которых сидела девчачья четверка, с жадностью и азартом взирающая на старика. Сестры уже понимали, вот-вот настанет самое интересное – дед начнет сказывать очередную волшебную историю. Причем, они не просто слушатели, но героини!
Покуда девочки ожидали дедова слова, Панкратий медленно положил руки на стол, растягивая болезные суставы, выпрямил согбенный годами хребет и неспешно начал свое повествование.
«Не темно было, а мрак словно из всех щелей повылез. Чернота-то не так страшна, как смрад в делах. От него все беды. Вот и Чур, что за печкой водится, под тенью тогда хоронился. И вроде тепло ему за топкой, сухо, ладно, да муторно там сидеть, когда в избе непотребье творится. Огонь, только кажется, что все выжигает, но душок от иного палимого и до небес доходит. Вот и в тот день не мог Чур усидеть, когда в печи тряпье сжигали. Да ни какое-нибудь ветхое, заговоренное! Живое в куклу скрученное.
Чай, у самих закруток безликих немало, - ни к кому конкретно из внучек не обращаясь, напомнил Панкратий. - Вот только та и иглой прошита была, и угольем подрисована. Хотя, сами знаете, негоже, куклу очеловечивать, с каждым стежком ее к себе привязывать, да через лик – душой делиться. Не зря же наши предки запреты ставили. И тканевая закрутка в шальных руках опасной может стать.
Однако Бажна старших не слушала. Не даром отроковницу "непряхой" кличали. Своенравна, капризна. И не по воле, по пестованию. Поздний ребенок, единственный. Всё и все для нее.
Правда, с соседскими детьми дружба у ней не сложилась. Вот и одиновничала. Да поговорить то с кем-то хочется, особливо, когда родителей дома нет. Те работали с утра до темна, чтобы дочурку ублажить. Да, вот когда их пригляда за Бажной не было, она и стала с оберегом озорничать. То платьишко ей сваляет, то ниткой основу перехватит, а уж когда лицо вышила, то и во все за подружку выдала. Да только рукоделье то не к добру привело.
Кукла поначалу ничем себя не выдавала. Тряпка и лоскутье одно. Куда бросили, там и лежит, но Чур, чуял в ней темное. И как-то не выдержал, спрятал от греха по далее. Бажна же отсутствие тряпичной подружки приметила сразу. Словно, привязана к ней была. Да, и как по-другому. Сама же в свою судьбу приторочила, стежками и узлами на себя заметала... Вот и искать куклу ей не пришлось. Притянуло девочку аккурат к огнице, в коей и схоронил Чур игрушку. Бажна рукой по печурке поводила и… вот уже «подружка» рядом. Будто никуда и не девалась.
Обняла непряха куклу и давай с ней кружить. Смеется, веселиться девочка и все больше вертится, как веретено в мастеровых руках источницы. Вдруг неожиданно вырвался вихрь мрака из куклы и захватил девочку. Обволок ее тьмой, словно в кокон из черных нитей замотал. Все туже стягиваются злодейские волокна, с каждым кругом вдавливают они куклу в ее тело. Уж и дышать девочка не может, а тьма не унимается. Еще сильнее накручивается на нее.
Упала Бажна на колени, куклу из рук выронила, а та вдруг встряхнулась, поднялась на матерчатых ножках и медленно стала расти. Девочка же наоборот – с каждым подъемом оживленной скрутки убавлялась, истончалась и усохла, превратившись в маленький разноцветный лоскуток, лишь чем-то отдаленно напоминающий Бажну.
В этот момент в избу зашел отец девочки, впуская в комнату пары морозного воздуха. Пока белая марь растворялась в сухоте жарко натопленной горницы, кукла быстро подняла остатки отроковицы и набросила на себя ее образ. Морок же родитель не заметил. Устал. Да, и не разглядеть было в кукле подмену. Как делала всегда Бажна, подбежала к мужчине, обняла его и стала ластиться, требуя родительского поцелуя.  Мать Бажны тоже не уловила лиха, вернувшись с повинности, хотя и посмотрела на куклу острым взглядом кружевницы. Да, видать, плетения тьмы оказались плотнее сердечной привязи.
Только Чур знал, что случилось в доме. Только кто же его послушает иль увидит? Тень предков с тенями общается, в тени живет, а туда живым дорога заказана. Однако не может он оставить родных ему людей без пригляда и помощи. Долго, мучился Чур, как вернуть Бажну родителям? Думу думал, как наказать куклу-злодейку? Искал ходы, как рассеять морок колдовской? Вопросов много, а ответов не находилось.
От тяжести раздумий стал Чур раскачиваться из стороны в сторону, а вместе с ним и весь дом заходил ходуном. Чашки, тарелки, горшки – все, что некрепко стояло, на пол упало. Ставни, на зиму забитые, раскрылись. Двери скрипя отворились.
Испугались родители Бажны волшбы Чуровой. Выбежали из избы на улицу. Глядь, а дочки с ними нет. Стоит она в дверном проеме и хохочет истово, а из-под сарафана тьма клубится и, словно вьюном, по бревнам избы расползается. Чем громче смеялась кукла в образе Бажны, тем чернее становились и без того темные от времени стены. Считай до самой крыши зло окутало старый дом, а живой тряпице только то и надобно, чтобы окрест себя лихо плодить. Вот и по земле заклубились мрачные вязи худого дела. Ко всему живому тянутся, в себя затягивают, с злом связывают.
Осенил себя крестом родитель, бросился к батюшке в церковь за добрым советом, да водой святой, чтобы беду отвадить. Матушка же на улице осталась. Плачет и к Бажне взывает, вернись, мол. Только не отзывается ее дочурка в тряпицу обороченная. И рада бы голос подать, да нити ее жизни крепко кукла держит, в тугой узел сжимает. И все же тянется Бажна на голос родительский. Сердечком своим детским бьется об сеть злодейскую. Метаньями распускает плетения черные. Казалось, еще чуток и прорвет оборот колдовской. Да, только и кукла не праздничала. Натянула она нити, что связывали ее с девочкой, и стала ими управлять, точно перебор на гуслях. Совсем Бажну в марионетку превратила.
К этому времени отец девочки вернулся. Да, не один, со святым отцом и соседями. Быстро начал негаданную службу батюшка, окропляя святой водой избу шатающуюся.
Да, только кукле-злодейке все ни по чем. Только хохочет, глядя на попытки людей зло отвадить, и прядет свои черные нити, из живого светлое вытягивая, да во мрак его скручивая.
Чур же глядя на творимое куклой еще больше разбушевался, да так шибко, что и в соседском доме все ходуном заходило. Хозяйка только банку с четверговой солью успела подхватить, чтоб не упала. С ней на улицу и выскочила.
Видит, а кругом людей собралось, как на праздник какой большой! Да только не на потеху. Все на ближайший дом с опаской смотрят и меж собой спорят, как нечисть извести. От любопытства бабского иль пытливости ума природного направилась соседка Бажны прямехонько к ее родительнице, по пути шустро собирая слухи народные. Вот только, как поравнялась с целью своего внезапного похода, так аж дар речи потеряла. Да и что тут выведывать, коль все и так приметно: при свете дня мраком окутан дом соседский, вокруг него земля иссохла и почернела, а в темном проеме дверном стоит не пойми кто: морок – одним словом.
Испугалась баба увиденному, да и совершила чудное дело, как многие ее слабого пола, совершенно не думая, просто по наитию. Конечно, заорала, вначале. Как же без выдоха то душевного, - усмехнулся Панкратий и, узрев лица внучек, возбужденные в предвкушении приближающейся развязки истории, продолжил. – Выхватила соседка из банки четверговой соли, сколько в пятерню влезло, и бросила ее в нечисть.
Черные крупинки только коснулись лиходейского морока, как кукла тут же завизжала от боли, закрутилась, завертелась, пытаясь сбросить с себя освященные кристаллы, но те, как мелкие дробины, вонзились в тело ожившей игрушки и стали изъедать зло, истончая, выбравшуюся наружу, гнилую ткань чуждой нашему миру погани. Да, и как по-другому.
Соседка, хоть и не ведунья была, но аккурат на Страстной неделе всегда заготавливала чудодейственный продукт. Специально запекала его на гуще солодового кваса, наговаривая при этом слова старинного заклятия на разрушение горя неминучего, сглаза от зависти колючей, да чужого колдовства безотрадного. От того и сама соль была, словно, выброшенный из недр самой земли-матушки, обсидиан черный. Да, не все то темное, что в себе зло несет. Так и черная соль, освященная на благое дело, супротив куклы-лиходейки и встала.
Увидев, как она действует на нечисть, всколыхнулся собравшийся народ. Чуть ли не каждый выхватывал из банки пригоршню четверговой соли и бросал ее в злодейку. Ух, как не понравилось это кукле. Рванула она в горницу, схватила Бажну, в лоскуток превращенную, и бросила в устье печи.
Жарко вспыхнул огонь, принимая живую жертву. Да, Чур вовремя успел. Тряхнул, не щадя сил, остов избы вместе с печкой, и выкатилась девочка на шесток. Еще раз ударил Чур по стенам родного дома, и упала Бажна на пол. В третий раз накренил сруб пращур, и покатилась непряха в тень, где хоронились предки. Встали они с Чуром сумрачной стеной, отделяя живую от нежити, отсекли нити, связывающие девочку и куклу, и пала прахом злодейка-закрутка, а Бажна в тот же миг вернулась к прежнему виду.
Тут и морок с дома спал. Люди, конечно, не сразу разошлись. Все боялись возвращения колдовства черного. Да, и на Бажну смотрели с подозрением, авось не она это, но вид измученной, вымотанной, исхудавшей девочки пронял недоверчивых. Отроковницу оставили с родителями, тем более, что ждал ее непростой разговор.
С той поры девочка с куклами-оберегами больше не играла. Хотя, соседских детей все также чуралась. Зато позднее стала знатной пряхой. Вот только нет-нет да проскальзывали в ее пестрядях темные нити…
Что притихли? Небось за круговые обереги своих кукол уже побрасали? – посмеиваясь над неподдельным испугом внучек, Панкратий добавил. -  Вы их, того, поберегите. С добром сделанные – добром и воротятся, а Чур нам будет в помощь…»