Судьба искусства в христианском мире - фр. 6

О ДИОНИСИЗМЕ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Аполлоническая культура христианского мира умерла от потери религиозной крови. Сегодняшний христианский человек как никогда мало ощущает себя христианином, как никогда слабо отзывчив возвышающим побуждениям. В христианских странах старого мира, странах классической аполлонической культуры, сегодня нет более аполлонизма как единой духовно-культурной ценности. Духовно старый мир лежит в руинах. Никто больше не верит в возвышающее значение искусства, не желает и не может служить религиозному идеалу, не сознает служение Богу как свое высшее назначение. Служение же человека себе самому — «счастливо» реализовавшийся идеал гуманизма — вполне успешно осуществляет себя в бесконечном и бессмысленном обогащении, потреблении, всевозможном техническом оснащении жизни. Отлучивший себя от Духа человек множит вокруг себя жизнь как сумму чуждых объектов, сам постепенно превращаясь в объект.
История повторяется и не повторяется. На руины отжившего мира приходят варвары и затопляют ветхую жизнь, иссохшую и немощную, новой, дикой и молодой. В этом история христианского мира повторяет историю Рима. Но для мира христианского варварское нашествие не было вторжением, как то случилось во времена Римской империи. Христианский мир сам выпестовал внутри себя новое варварство. Логикой собственного развития гуманизм взлелеял идеал демократического мира, мира освобожденных масс. Гуманизм же и ввел в мир массы, утвердил их силу, их голос, наконец, их главенство. Культура христианского мира пролагала дорогу идеям демократии еще в русле аполлоническом, но демос, который и есть тело демократии, войдя освобожденным и снабженным равными правами в культурный мир, ничего не знал и не желал знать об аполлонической культуре. Аполлонизм чужд массам, ибо зиждет себя на духе аристократическом, а не демократическом. Греческая демократия, где впервые достигла расцвета аполлоническая культура, была в действительности аристократией свободных граждан, воздвигнутой на спинах рабов. Подлинно же демос, то есть лицо современной демократии, не имеет никакой внутренней связи с принципами духовного аристократизма. Подлинная демократия антиаристократична. Она демократична, то есть уравнительна. Аристократическое начало для демоса всегда враждебно, ибо связывается в его коллективном сознании с аристократией, а аристократия всегда означает надменную касту угнетателей. В христианском мире аполлонические устремления могла иметь культурная элита и народ в его исконной почвенной культуре. Демос же, эта поросль без духовных корней, никогда не может видеть в аполлоническом никакого конкретного духовного значения. Римский плебс требовал хлеба и зрелищ. Те же «ценности» культивирует и современный демос в своих массовых культурах. Его алкание, его прельщение всегда в дионисийском. «Культура» демоса есть всегда культура разлагающего и развратительного. Дионисийский хаос шевелится под восторгом и волнениями масс. Наиболее чудовищно и на¬ивно пафос дионистического провозгласил себя голосом русской революции, в которой массы, «воодушевляя» себя лозунгом «весь мир насилья мы разрушим», стремились разрушить и во многом разрушили мир духовных ценностей, мир высокой аполлонической культуры, восшедшей в России на рубеже веков на небывалую дотоле ступень. Однако крайности русского духа и провалы российской истории ставят Россию в особое положение. Россия никогда не была классической христианской страной, но русская душа, быть может, больше, чем какая-либо другая, жаждала христианства. В самом ужасе русской революции, соблазненной дионисовым хаосом, звучал извращенный христианский мотив правдолюбия и отвержения мира. В христиан¬ском мире христианская Россия имеет свой собственный путь. Россия еще жива духовно и аполлонически. Об этом свидетельствуют русские художественные гении нашего времени, такие как Шостакович и Рихтер. Еще мощней говорит об этом творчество Андрея Платонова и Андрея Тарковского, великих религиозных художников и пророков. Россия аскетичней и религиозней современного христианского Запада. В этом ее духовное сокровище и надежда каждого мыслящего русского человека.
И в странах старого мира, классических христианских странах, оргиастический натиск дионисизма долго сдерживался нетленным дыханием религиозных эпох прошлого и могучими творениями аполлонизма нового времени, уже преломившего прямую связь с Богом, но на целые века сохранившего инерцию духовно-возвышающих устремлений. Даже еще сегодня христианская Европа является в большей мере мавзолеем усопшего аполлонизма, чем капищем дионисовой оргии. Современное искусство Европы в подавляющей своей массе мертво. Ему не удается вернуть жизнь никакими изощрениями и извращениями, никакими потугами рассудочных реаниматоров. В нем нет духа, в нем не живет ни божья правда светлого аполлонизма, ни дьявольский соблазн дионисийской тьмы. Христианская Европа сегодня — великий музей былого духа и вечных достижений человеческой гениальности, озаривших ее славные времена. Укорененность аполлонической традиции сыграла в Европе не столько охранительную, сколько бальзамирующую роль. Но бальзам аполлонического был в христианском мире нового времени лишь драгоценным и скудеющим остатком неугасшей веры. Только так он и мог быть бальзамом. В мире же, где вера утрачена, где помрачено богосознание, в мире, объявившем смерть Бога, бальзам аполлонического перешел в яд. Не веруя, нельзя продолжать аполлоническое восхождение. Оно неизбежно превращается в топтание на месте. Аполлоническое перестает быть живым и живительным, оно делается формальным и безжизненным. Верить можно только истинно. Нельзя подражать вере. Нельзя симулировать аполлоническое восхождение. Дух есть живое. Им можно жить, но ему нельзя подражать. В современном христианском мире аполлоническое осталось традицией, но перестало быть жизнью. И как мертвая традиция, оно перестало удовлетворять. Пробы экспериментов над аполлоническим привели к всевозможным уродованиям и надругательствам над своим же собственным художественным наследием. Из мертвого и разъятого Аполлона современному художественному сознанию удалось скроить лишь чудовище Франкенштейна. Сон духа порождает чудовищ! Это и есть духовный и культурный тупик сегодняшего христианского мира. Его демократии, слишком отягощенные наследием аристократических культур прошлого, способны бросить лишь хилую тень дионисизма на омерт¬велое аполлоническое былое, а само это былое в безжизненности своей не способно окрылить изможденный долгим безбожием дух. Современный христианский мир есть уже не аполлоническое и не дионисическое. Его «качество» есть духовная бескачественность потребительства, пронизанная вялым и уже никого не развлекающим развратом.
Взрыв новой жизни произошел за океаном, и темная волна этого взрыва ударила в ослабевшее тело христианского мира. Америка стала новым светом, излучающим духовную тьму дионисизма. Америка гордится своей демократией, считает ее лучшей в мире. Действительно, американская демократия есть самая чистая из демократий в смысле неотягощенности традициями духовного аристократизма. Американская «культура» есть в предельной степени культура демоса, ибо не имеет в своем про¬ш¬лом ни истории аполлонических высоких культур, ни глубины подлинно народных традиций. Можно сказать, что американцы как целое образуют не нацию и не народ, а безбрежное море демоса, в котором процветает самая духовно-бескорневая жизнь. Эта жизнь и дала громадный всплеск дионисизма с его экстатикой и массовостью, с разнузданием человекоживотно¬сти, с проступанием звериного образа сквозь коллективное лицо оргийного действа.
Переселенцы из христианских стран старого мира привезли с собой в Америку все внешние атрибуты христианского европеизма: культ, храм, архитектуру жилища, одежду, черты быта и моральный уклад. Но возникла не еще одна христианская страна, а Новый Свет. Возникла и получила развитие иная, совсем не христианская жизнь и культура, хотя формально-конфессио¬нально новый свет как будто бы представляет ветвь христиан¬ского мира. На американском континенте христианская культура познала вещи небывалые: одичание нравов, движение вспять христианской морали, возвращение уже очень христианизованного человека к первобытной нравственности пионера, остающегося по вероисповеданию христианином, но практикующего совершенно антихристианский культ силы, мораль грубого могущества, этику успеха как права. В Америке парадоксальным образом дичал европеец и окультуривался африканец, сливаясь вопреки взаимной ненависти в нечто ментально и экзистенциально единое, сплавляя дикую молодость, пышущую силами и агрессивностью, с поверхностной культурностью и еще более поверхностной христианизованностью. В Америке человек переживает как бы новое детство и отрочество, но не в примитивной среде и убогой материальной культуре древнего мира, а в синтетической колбе современной сверхтехнической цивилизации.
Детство древнего человека, детство духовное и умственное, во всем соответствовало и детству его возможностей. То детство знало священный трепет перед тайной Творения, имело робость, доверчивую преданность святыням, способно было верить. Оно было грубым, оно было варварским, но в нем жило и преклонение перед возвышенным. Не таково, увы, американское детство. Это детство не знает трепета, не верит в тайну. Оно маниакально одержимо недетской самоуверенностью, ко¬торую поддерживает своим технологическим могуществом, оно презирает непонятное и отрицает непостижимое, оно думает, что способно все взвесить и пересчитать. Американское детство — это род духовного идиотизма, то есть такое состояние, при котором зрелость физического бытия сочетается с детской ограниченностью духовной экзистенции. Американское детство есть, в действительности, впадение в детство христианской Европы, потерявшей сознание на слишком дальних берегах.
В отношении Америки слово «культура» трудно применять без кавычек. В американской «культуре» ощущается что-то неподлинное, что-то глубоко искусственное, муляжное, и это не может быть иначе, ибо Америка сначала стала технологической цивилизацией, а потом уже — «культурой», тогда как подлинная культура, возникая на базе цивилизации примитивной, лишь в конце пути своего развития порождает цивилизацию технологическую и засыпает в этой сверхцивилизации. Если в старом христианском мире можно с надеждой, пусть даже и безумной, ждать нового пробуждения к культуре, к самой памяти о великом прошлом, к пониманию того, что то суровое культурное прошлое важней и нужней нынешнего расслабленного анабиоза сверхцивилизации, что человеку, в сущности, нужна очеловечивающая культура, а не механизирующая цивилизация, — если, повторяю, этого можно ждать в старом христианском мире, то Америке некогда пробудиться из своего самовлюбленного цивилизаторского бреда. Америка еще не была культурной, она не имела еще настоящей истории, в которой может сложиться и созреть культура, она не зачала и не выносила своего духовного сокровища, она сразу начала с технико-цивилизаторских намерений, и потому она бездуховна в самой своей сердцевине. Америка как целое еще не имеет к этому миру духовных требований в отличие от христианской Европы, которая их имела и утратила. Америка имеет самые богатые в мире библиотеки, она выстроила готические соборы, придала своим музеям вид античных храмов, — словом, сделала все, что могла, чтобы стать культурной. Но культурной Америка не стала, потому что культура складывается как традиция, и среди всех человеческих традиций она складывается трудней и дольше всего. Культура связана с творчеством духовных ценностей и духовным опытом этого творчества, накопляющимся лишь очень трудно и постепенно в недрах национального мира. Даже такие сравнительно старые миры, как германский и русский, еще и по сей день имеют внутренние проблемы с культурной традицией, хотя успели уже создать свои великие духовные культуры. И в германском, и в русском мире еще порой достаточно явственны черты варварства, то есть нет достаточно прочной укорененности древа культурной традиции. Примерами тому служат судьбы Германии и России в варварских диктатурах, фашистской и коммунистической, потрясших в ХХ веке эти страны христианского мира.
В христианском мире только латинство, впрямую связанное духовной традицией с античностью, в полном смысле слова культурно, ибо именно в латинстве изначально сплавились высочайшие духовно-эстетические завоевания культуры эллин¬ской с иудео-христианской духовной традицией, древние Афины с еще более древним Иерусалимом. Риму, колыбели латинства, досталась по прямому наследству греческая красота и греческая философия. Риму же дано было через евреев и величайшее общечеловеческое сокровище Ветхого и Нового Заветов. Двухтысячелетняя история сплавления этих начал и дала то, что есть сегодня духовная культура христианского мира. Другие народы, позднее вливавшиеся в этот духовный поток, куль-турны постольку, поскольку получили латинскую прививку, и можно сказать, что они культурны настолько, насколько глубоко восприняли эту прививку. Германский и русский культурные миры в их страшных духовных срывах как раз и показали, как, в сущности, приблизительна их культурность, как недостаточна еще (или уже!) их христианизованность, как слаба в них латинская прививка, сколь неизжито в их духовной глубине варварство.
Осознавая, как сложен, противоречив и исторически медлен процесс складывания и укоренения культурной традиции, невозможно и ожидать от Нового Света, каким почитает себя Америка, и каковым она во многих важных аспектах несомненно является, — невозможно ожидать от него подлинной культуры. Не говоря уже о качестве новых и новейших времен, когда образовался и складывался Новый Свет, сама временная краткость его исторического существования не могла позволить ему сделаться миром культурным. При всей своей цивилизованно¬сти, духовно Америка есть мир варварский, то есть нехристиан¬ский. В материальной культуре Америка расчеловечивающе техницистична, в духовной — язычески дионисична. Но исторически отпочковавшись от мира христианского и оставаясь формально основанной на христианской духовной символике, Америка входит внешне подобной и внутренне чуждой составной частью в современную историю христианского мира. А так как сам христианский мир переживает эпоху тяжелейшего упадка сил, подлинного духовного обескровления, молодая и агрессивная кровь Америки ядом вливается в его вены, обессиливая его еще больше, порождая в нем страшные духовные мутации. Тот взрыв новой жизни в Новом Свете, о котором уже говорилось выше, по своим разрушительным последствиям стал взрывом именно в культуре старого христианского мира. 
А м е р и к а н и з м,  как ориентация в современных искусствах стран старого мира, есть притяжение дионисовой бездны, которому не может противиться омертвевший в безбожии европейский аполлонизм. Конечно, Европа не в состоянии с такой силой и «вдохновением» воспеть ветхую этику силы и мести, так яростно и самозабвенно предаться культу зла, создать такую впечатляющую демонологию, развить в себе такое обожание монстра в человеческом и зверином образе, как это удается, например, американскому кино, проецирующему и в прошлое, и в будущее темное царство Диониса. Христианский человек старого мира просто не способен на это. Но само засилие американского кинозрелища в Европе, сама увлеченность зрительской массы грубой и жестокой мифологией американского кино свидетельствует о том, что духовно христианский мир беззащитен перед соблазном дионисийского, что внутренне Дионис овладел атеизированным миром европейца и нет духовной силы, которая могла бы оторвать его загипнотизированный взор от разрушительных соблазнов дионисовой бездны.
Популярная музыка — один из главных видов массовой культуры — распространена всемирно и не является американским изобретением, но нигде не достигала она такого колоссального развития и разрастания, как в Америке. Возникшая в популярной музыке рок-музыка и целая рок-культура стала культом раскрепощенного демоса, с которым по массовости может тягаться только футбол. И в рок-культуре Америка главенствует. Именно американские рок-звезды сумели стать подлинными жрецами экстатического дионисова действа, которым в действительности является всякий рок-концерт. Именно они в наиболее неприкрытом виде и с немыслимым для европейцев накалом эксгибиционизма обнажили в лучах прожекторов ветхую природу падшего человека с ее ослепляющей половой одержимостью и тягой к саморазрушению. Дионисийское разнуздание в старом христианском мире всегда связано со стыдом воспоминания об утерянном аполлоническом совершенстве, о забытом Боге, обо всем том, что живет нетленно в самих великих камнях старой Европы, что молча напоминает о себе даже демосу, не имеющему с духовной культурой прямой внутренней связи. В американском Новом Свете дионисийское разнуздание есть правда современного варвара, правда докультурности, правда добожия, счастливая искренность целостного дикаря, отправляю¬щего через рок-трансы священный языческий ритуал. И конечно, дионисизм европейский в сравнении с американ¬ским есть всегда дионисизм вялый, дионисизм на хилых ногах. Массовые культуры старого христианского мира пытаются подражать американ¬ской, но способны скорей увлекаться ею, чем сравняться с ней в дионисийском накале. Так, например, христианскому миру не придет в голову, что можно назвать Мадонной блудливую и агрессивно вульгарную рок-диву, возбуждающую разгоряченные толпы раздеванием и похотливыми ужимками на сцене, но, возникнув без стыда и раскаяния в Америке, она может стать предметом поклонения и в странах старого мира.
Духовно истощенный безбожием христианский мир, естественно, не может не стать ареной экспансии американизма. Как некогда племена примитивных варваров затопили обессилевший Рим, так ныне христианский мир затопляется новым варварством, яростным дионисийским самоизъявлением Нового Света, исполненного дикой необузданной молодости. Христианский мир современности чахнет в духовных руинах. Америка же бурлит варварской силой, игрой молодой и сильной крови. В ее страстном исповедании дионисизма, в ее упоении демонами, в приверженности сатанизму, в обоготворении земного успеха и земного могущества любой ценой есть варварская прямота, есть неотразимая притягательность соблазна для всех, потерявших Бога. Обезбоженность современного человека в христианском мире, внутренняя варваризованность, которую оно радостно почитает за разумность и цивилизованность, доминант¬ное значение бездуховной массы в сегодняшнем дне европейских демократий есть та плодородная почва, в которую впитывается, отравляя ее, дух нового американского варварства. В дионисизме массовых культур современности можно разглядеть и нельзя не признать мощную струю протеста. Этот протест декларирует и выражает себя в массовой культуре как протест тотальный, как неприятие современности во всей совокупности ее зерен и плевел, причем часто он направляет свое острие против ценно¬стей классической духовной культуры. Так всегда бывает: ворвавшись в дом ненавистного угнетателя, одичавшая толпа разбивает стоящие в доме мраморные статуи, режет и жжет картины, складывает костры из книг. Невежественному варвару культура всегда мерещится тайной виновницей всех его несчастий. Погром культурных ценностей в современных массовых культурах есть в действительности не протест против культуры, которой массы просто не знают, а протест против технологической цивилизации, которая в бесчеловечных своих регламентациях, в холодном техницизме удушает человечность, делает всякого человека жертвой равнодушия безликих бюрократий и прокрустовых систем. В самом понятии рок-музыка, рок-культура, содержащем в себе значение слова «камень» (rock означает по-английски среди прочего каменный массив, скала), как бы звучит страстное намеренье вырвать себя из холодных объятий цивилизации и вернуться во времена каменного века, кажущиеся современному варвару блаженными временами простоты, естественной сердечности и открытости. Это воззвание к первобытной человечности в протест против бесчеловечия сверхцивилизации. В таком протесте есть глубокая правда настоящей человеческой муки, муки живого и теплого существа в холодных объятиях мертвой регламентирующей системы, не только предписывающей распорядок жизни как оптимального функционирования, но претендующей сделаться самой жизнью, то есть поглотить всю полноту живой и непредсказуемой человеческой разности унифицированной перфектностью и компатибильностью. Человек не в состоянии приспособить себя к техноцивилизации, оставаясь человеком, ибо техноцивилизация функционирует, а человек экзистирует. Диктат техноцивилизации есть посягательство машины на человека, и пока человечность окончательно не выветрится в мире, она будет вновь и вновь протестовать против власти над своей свободой машинных принципов техноцивилизации. «Цивилизованная технология», овладевшая современным миром, есть царство князя мира сего. Она есть дьявол, обещающий человеку, что тот станет богом через техническое могущество, а в действительности превращающий человека в раба техники, в придаток бездушных механизмов. Но протест безбожного человека, как он выражается в массовых культурах современности, не спасает от власти князя мира сего, не выводит из рабства. Наоборот — возвращает человека в рабство еще худшее, отдает его во власть Диониса, который есть лишь другое лицо дьявола, толкает в экстаз саморазрушения через разрушение духовной культуры. Саморазрушение же человека есть предельная цель дьявола, ибо Творение Божье духовно, а человек есть единственный носитель Духа Божия в Творении. Человеку вручил Бог Творение, и если угаснет в человеке дух, Творение окажется без назначения. Поэтому всякий безбожный протест человеческий есть падение в пасть дьявола, угашение света и воцарение тьмы. Человек не в силах вынести зла мира, и он не в силах вынести техноцивилизации как одной из прикровенных и от этого еще более мучительных форм мирового зла.
Но подлинный, то есть нетупиковый протест против зла цивилизации, против мира — в Боге, в духе. В богозабвении же — варваризация, расчеловечивание, сползание вниз, разложение Образа и Подобия Божия, его растворение в элементарных праформах падшей природы, а значит, сковывание себя в еще более тяжком рабстве у мира сего, ибо мир сей и есть мир падшести, падшей природы. Найти себя, свое человеческое лицо может человек только в Аполлоне и аполлоническом. В Дионисе и дионисийском нет человеческого лица, только человекообразная маска, до поры прикрывающая звериную морду. Аполлонический дух есть дух совершенствования, восполнения и восхождения, то есть дух возгорающийся, возносящий над уродством мира и выправляющий уродство мира. Дух Аполлона дарует красоту, он спасает, он от Бога. Дионисов дух есть дух угасающий, сознание мутящееся. Дионисийское есть беснующееся, оно есть убийственное и убивающее, безобразное и безобразящее, то есть лишающее образа. Дух Диониса сеет уродство и разрушение, он губит, он от дьявола. Массовые культуры современности и есть дионисийское беснование. В них царит дух разрушения, они питаются и питают толпу эмоциями насилия, развязывают стихию исступленного разрушения и саморазрушения, угашают дух и мутят сознание, калечат человечность. Всеми доступными им средствами — подавляющим грохотом, безудержным сексуальным эксгибиционизмом, грубостью до предела упрощенных ритмов и созвучий — добиваются они от человека самозабвения и самоотдания клокочущей стихии животных страстей, то есть беснованию. Будь то футбольный матч, или рок-шоу, или даже только дискотека, — повсюду там происходит беснование человека, то есть приведение себя в состояние исступления. Исступление же означает, что человек исступает из собственной человечности, «освобождается» от нее, отдаваясь бесу. В духовной подоплеке всякого события массовой культуры лежит ритуальное убийство, растерзание Орфея, испускание духа красоты и человечности, ее изгнание демонами безобразия и зверства. И это есть не что иное, как угашение духа Божия в человеке, властью дьявола совершаемое поругание Образа и Подобия Божия, во славу дьявола воздвигаемый звериный образ. В массовых увеселениях толп Дионис открывает свое истинное лицо. Он саморазоблачается как дьявол. Массовый человек, потерявший Бога либо не знавший его, в стремлении освободиться от дьявольских пут сковывающей его бесчеловечной цивилизации неизбежно ввергает себя в еще худшее рабство у дьявола, предаваясь «освободительным» разнузданиям в дионисийских действах массовых культур.
Так, всякий безбожный протест против зла порождает зло еще большее. Цивилизация пытается превратить человека в машину, а безбожный протест против механизирующего давила кидает его в объятия дьявола-Диониса. В смертных этих объятиях обращается человек в зверя. Дионисова тьма — это неизбежная встреча человека с его падшей ветхой природой на пути вниз, в рабство у плоти, в варваризацию и расчеловечивание. И всякий безбожный путь есть неизбежный путь вниз. Так есть и будет, ибо после совершившегося в мире Богоявления, с тех пор как человеку даны и указаны пути восхождения, дороги горние, ...дороги духа и духовных стяжаний, — это уже не может быть иначе. Новая природа человека одухотворена Христом-Богочеловеком и освящена Крестной Жертвой Искупителя. Новый род человеческий есть род духовный, и возможен он только во Христе и Духе Христовом. Духовный род Христов и есть новая тварь, о которой свидетельствует св. апостол Павел. Новая тварь, новая духовная природа человеческая тоже протестует против мирового узилища, против зла техноцивилизации, но протестует она не саморазрушением, не преданием себя дионисийской тьме, не расслаблением в рабстве у самых низших мировых стихий, а отвержением мира и восхождением к Духу путями сознательной духовной жизни и свободно избранного творчества. Творчеством же надо признать лишь творчество аполлоническое, то есть усилия в направлении совершенствования и восполнения, ибо только такие усилия дают духовную прибавку бытию, только они и есть созидательные, собственно творческие. С этой точки зрения дионисийское творчество невозможно, ибо усилия дионисийские не совершенствуют, а примитивизируют, не созидают, а разрушают ...разрушают человечность и духовно, и телесно, то есть не прибавляют к бытию, а умаляют бытие, стремятся ввергнуть его в элементарный хаос, низводят от уже достигнутого высокого и сложного к давно превзойденному низменному и первобытному. В пределе своем дионисийская стихия означает гибель, небытие. Творчество же не может быть гибелью, не может стремиться к небытию. Творчество завещано человеку Богом, который есть величайший и предвечный Творец всего сущего бытия, Создатель Творения, Создатель самого человека, — высшей, совершеннейшей ценности в мироздании. Творчество, как завет Божий, несет человеку послание о неуклонном совершенствовании, а не о разрушении, о восполнении бытия, а не о его умалении, о восхождении к более сложному и высокому, а не нисхождении к простому и низменному. Смысл творчества — созидание, а не разрушение. Поэтому любое делание, ведущее к духовному ущербу и деструкции, не есть и не может быть признано творчеством. В этом смысле, при всей грандиозности фактического делания, заряженные дионисизмом массовые культуры современности не есть творческие, и то, что продуцируется искусствами этих культур, к творчеству отношения не имеет. Массовые культуры не только сами не есть ни творчество в целом, ни искусства в частностях, но дух, от них исходящий, губителен для подлинного творчества, для подлинных искусств. Грубые примитивы массовых культур инфицируют художественное сознание, и без того уже подорванное безбожием. Массовая культура варварски расправляется с культурой подлинной. Однажды выставленная и принятая в качестве художественной ценности консервная банка Энди Уорхола способна кастрировать художественную инициативу целых поколений художников. Простое и свинское легко раздавливает сложное и изящное. Аполлоническая хрупкость духовного почти беззащитна под хамским натиском дионисийского. Орфей всегда слабее терзающих его менад.