Исповедь

               

  Помните лихие девяностые? Второй, третий годы? Страна напоминала детскую площадку, на которой отменили все правила, и беспризорные  детишки строят развитой капитализм, понятия не имея, что это такое: нет воспитателей, нет родителей, вообще нет взрослых. А что они могут построить? Не добрые, не злые, просто дети?
  В то время было ощущение падения в бездну. Сто сорок миллионов россиян низвергались в пропасть, имеющую форму братской могилы, выкопанной зарубежными друзьями. Телевизор взахлеб вещал о разных ужасах. Появились каннибалы. Любители собак с разведения болонок перешли на бультерьеров. Уличные бандиты, сменив по невероятному стечению обстоятельств олимпийки и треники на белые сорочки с галстуками, уселись в бордовые кресла Госдумы и стали шпынять милиционеров, а те, еще год назад ловившие в «малинах» нынешних депутатов и обращавшиеся с ними, как с подонками, теперь вытягивались во фрунт и получали от бывших подопечных денежные подачки, а потом, подпив своим кругом, плакали и с ненавистью материли их. Одряхлевшая партийная власть срослась боками с жизнелюбивыми уголовниками, и общая кровеносная система переносила деньги из одного органа в другой похожий.    
  Государственные ассигнации, выглядевшие, как дамы высшего света, по злой воле и недалекому уму новых правителей превратились в дешевых потаскушек. В начале девяностых купюры походили скорее на фантики от карамели, чем на легальное средство расчета. Люди, расплачивающиеся ими, в глубине души ждали, что продавцы, увидав ничтожные деньги, вероятно, только что поднятые с земли, или взятые под рев детей из «монополии», истошно закричат, собирая народ, после чего мошенников-покупателей начнут бить, и, что самое главное, они будут с этим  согласны!
  Не было ни малейшей уверенности в завтрашнем дне. Казалось, что все вот-вот рухнет, и нет возможности ни узнать, ни предугадать, что будет дальше, за крахом: либо полная разруха и звериные законы, либо государство дрогнет, словно великан, которому хорошенько врезали в челюсть, пошатнется, но устоит, сохранив хоть какой-то порядок на своей территории. 
  В те годы продавать можно было все и везде: Ельцин в отчаянии стимулировал умершую экономику, словно студент-медик, который делает трупу внутрисердечную инъекцию адреналина, свято веря, что тот резко вздохнет, рывком поднимется, в мгновение ока вернувшись с берегов Стикса в позабытый из-за пребывания в чистилище мир живых. 
  Мы с товарищем подрабатывали тем, что спекулировали вином. Покупали задешево, продавали дорого. Занимались торговлей на центральной улице нашего микрорайона, в считаные дни превратившейся из благообразной сосновой аллеи, правда, кое-где попорченной, побитой, будто молью, товарно-денежными отношениями, в свободный рынок непонятной формации.
  Возникший базар не мог появиться в другом месте: в советские времена садоводы-любители и бодрые пенсионеры скромно приторговывали здесь овощами-фруктами-корнеплодами со своих огородов, цветами, да грибами, которых в то время было полно в близлежащих лесах, и солениями, сделанными из всего вышеперечисленного, поэтому место было популярным.
  В девяносто втором бабулек и пенсионеров в белых летних кепках потеснили. Пришла молодежь. Она не знала порядков. Но за ней была темная сила, сжатая в бицепсах, ботающая по фене и по-волчьи горящая в глазах. Место стало  прикормленным, воровским, хорошо знающим запах денег. Пенсионеры поворчали, и только. Парни с короткими стрижками не торговали капустой или кабачковой икрой. Машина вина, две тонны сахара по бросовой цене. Или невиданные в те времена заграничные товары. Бабульки наблюдали, пачки какой толщины рассовывали после торговли по карманам современные добрые молодцы. И завидовали, совсем чуть, полагая, что хоть молодежь и зубаста, но недостаточно, и наверняка найдутся монстры, серьезные скуластые акулы с холодными рыбьими глазами, которые походя перекусят их пополам, словно пассатижи медную проволоку, а деньги, небрежно вытряхнутые на землю из курток, снятых с еще теплых тел, в ту же ночь растворятся в карманах бутлегеров или перекочуют в призывно распахнутые декольте жриц любви.
  С Аркадием Коврижных мы познакомились  в начале августа возле нашей торговой точки. Знакомство началось с «дай закурить». Слово за слово, и вскоре мы болтали, как давние приятели, так и не достав оружие из ножен. 
  Аркадий был мужчиной лет тридцати, нос его был сломан (и горбат на манер французского, в то же время приплюснут и смотрел несколько в сторону), круглые желтые тигриные глаза горели дьявольским огнем. Брови у него были трагически подняты, как у Пьеро, что создавало некий диссонанс с яростью во взоре. Говорил он в нос, видимо, из-за перелома, и частенько швыркал им, поднимая пальцами правое крыло. В разговоре рот его кривился, но не презрительно, а как-то обаятельно-цинично. Речь его была правильной, без слов-паразитов и простонародных оборотов, но на спившегося интеллигента он был не похож. Передние верхние зубы – «ворота» – были утрачены, а взамен был поставлен мост. Он был старый, фарфор уже выкрошился, и был виден каркас из проволоки-нержавейки. Поэтому у Аркадия было прозвище, кратко характеризующее внешность, вернее, прямо указывающее на ее особенность, – Фикса. Руки он постоянно держал в карманах, кроме тех моментов, когда шмыгал носом. Волосы его были огненно-рыжими и торчали во все стороны, ни разу за всю жизнь так и не познав расческу. Тыльные стороны ладоней были сплошь покрыты шрамами от ожогов. Пальцы были толстыми, узловатыми, хищными, готовыми схватить что-либо, словно беркут добычу. 
  Ходил он в светло-зеленой куртке, джинсах и кроссовках, но несмотря на то, что носил спортивную обувь, спортсменом не был, а если и пользовался беговым инвентарем, то лишь в моменты, когда нужно было как можно быстрее исчезнуть с чужого огорода, чтобы не получить заряд дроби в спину. Да, Аркадий частенько лазил на чужие участки, правда, не за фруктами-ягодами и почти без всякого корыстного интереса.
  Его снедала жажда, не знакомая обычному человеку, ужасная жажда, которую не утолить стаканом портвейна и не унять ночью любви, проклятая жажда, безжалостно преследующая, словно амок, карающая жажда, сжигающая огнем ноги, неумолимая жажда, сводящая с ума, а затем презрительно отворачивающаяся прочь от  жертвы, корчащейся в пыли перед нею. Она-то и толкала Аркадия в поход по дачным участкам в поисках papaver somniferum. 
  В мозгу его была жирная дорожка из возбужденных синапсов, и если какой-нибудь хирург обрил бы Аркадия наголо и вскрыл черепную коробку, то даже в темноте можно было бы прочитать тлеющее мертвенной краснотой, страшное для посвященных слово «опий».   
  В свое время он ушел в академический отпуск с пятого курса мединститута и так и не восстановился. До поступления в институт окончил медицинское училище и даже несколько лет отработал фельдшером, разъезжая на «неотложке» по всему городу и спасая людей, но начальство, в конце концов, прознало о пагубном пристрастии к психотропным веществам, и его уволили.
  Коврижных был человеком, приятным в общении, поэтому мы с напарником частенько после работы приглашали его на стакан вина. Он не любил спиртное и всегда отказывался, но однажды согласился, и мы напоили его грузинским вином, «Алазанской долиной», которое он назвал «вкусным компотом» и за вечер под сырную нарезку да охотничьи колбаски как-то незаметно осушил четыре бутылки.
  Аркадий не выпивал неспроста: как только хмель стал забирать, он сделался словоохотливым до логорреи и пересказал всю свою жизнь, не сообщив разве что о появлении на свет. Говорил он долго, юморил по поводу и без, и  мы слушали его, как завороженные, не забывая наполнять его стакан.  Лицо раскраснелось, рыжие вихры встали дыбом, и казалось, что Аркадия подхватила стремнина, из которой выбраться не под силу, и несет в неизвестном направлении, по пути высекая из него разные курьезные истории.   
  Перед тем как Аркадий в очередной раз взял слово, мы разговаривали об обычаях разных народов: о том, какие ритуалы существуют в мире, и о транспортных средствах в мир духов – экзотических допингах, применяемых во время ритуалов. Напарник рассказал, что однажды, будучи в Казахстане, некий, по его выражению, «бай» зазвал в гости. Они выпили, а потом хозяин затащил его в крохотную юрту, внутри которой была малюсенькая жаровня. Хозяин бросил в нее конопляные соцветия, отчего напарника так пробрало, что он отключился.
  Вероятно, мой приятель своей историей всколыхнул дремлющую муть в душе Аркадия, потому что не успел он закончить, как Аркадий фыркнул, хрюкнул, подняв крыло пальцами, и заговорил.
  - Бывали мы в тех местах, пробовали тетрагидроканнабинолы, - Аркадий чрезвычайно любил, словно родных детей, химические названия веществ и при случае вворачивал их в речь, причем предпочитал номенклатуре ИЮПАК тривиальные названия.
  Когда речь шла о веществах, голос его теплел.
  О себе он, будто восточный правитель, говорил во множественном числе.
  - Даже «ок-пар», - продолжал Аркадий, - что в переводе означает «белый кайф». Интересная штука, но побочных эффектов многовато. Жирорастворимая, значит, долго из организма выводится. И на печень влияет отрицательно. Хотя действующая масса небольшая, порядка нескольких сотых грамма. Вещество сложное, молекулярная масса приличная,  продукты метаболизма токсичные, поэтому лучше не употреблять. Не стоит оно того.
  - Хотя каннабинолы интересны тем, что в них нет атома азота, - продолжал он лекцию, - несмотря на то, что являются алкалоидами. Нет атома азота – значит, не включаются в обмен веществ. Физически, как к героину, к ним привыкнуть нельзя. Только психологически. Анекдот есть на эту тему. Два друга разговаривают. «А конопля не опасна?» - спрашивает один. – «На нее можно подсесть?» «Да что ты!» - отвечает второй. – «Три года курю каждый день и до сих пор не подсел!».
  Мы сдержанно засмеялись.
  - Конопля – женщина, - все больше увлекался Аркадий, -  точнее, у нее женская суть. Она обволакивает. Ласкает мужчину, льстит ему и потихоньку втирается в доверие. С ней становится хорошо, интересно, как Шахрияру с Шехерезадой, помните «Тысячу и одну ночь»? Без нее скучно, жизнь серая, не хватает радости, какой-то сумасшедшинки. А сделал затяжку, и все: мир играет сочными красками, люди вокруг – смешные идиоты, все такое тягучее, наполненное глубоким смыслом, которого на самом деле нет… Майя, иллюзия. А некоторые готовы платить собственным здоровьем за эту иллюзию, не говоря о деньгах, которых столько тратится, что и сказать страшно.
  - Нет уж, - продолжал он, - если губить здоровье, то чем-нибудь феерически интересным, кайфовым, ярким.
  - И что, по-твоему, подходит под это описание?
  - Героин. По-научному, диацетилморфин. И первитин. 1-фенил-2-метиламинопропан. Все. Кстати, это разные классы веществ, даже антагонисты. Первитин вышибает опий только так. На раз-два. 
  Впрочем, в кустарных условиях при восстановлении чистый первитин не получается, часть – альфа-иод-первитин. Он активнее первитина, поскольку атом иода больше атома водорода. Нуклеофильное замещение второго типа. Гидроксил обменивается на иод. А собственно первитин образуется при выделении иодистого водорода, поскольку тот в момент выделения обладает восстановительными свойствами. В то время, когда в реакторе к иодистому фосфору аккуратно прикапывается вода.
  Впервые синтезировали первитин немцы. Правда, не из эфедрина, а из фенилацетона. Они вообще очень хорошие химики. То ли во время войны, году в сорок третьем, то ли раньше. Снабжали им разведчиков, диверсантов, в общем, тех бойцов, которым требовалось полностью выложиться. Пройти враз сто километров. В засаде просидеть трое суток подряд, не смыкая глаз. 
  - И откуда ты все это знаешь? 
  Аркадий-Фикса выпил одним махом стакан вина и закусил колбаской. Закурил, сощурил глаза, будто задумался. Видно было, что он уже изрядно навеселе.
  - Мне с детства нравилось решать разные задачки. Я частенько выступал на олимпиадах по математике, химии. Занимал призовые места по области! В общем, был вундеркиндом. Любил читать энциклопедии. Память была, как капкан. Прочитал - навсегда запомнил. Родители не могли на меня нарадоваться. Окончил школу, восемь классов, – а тогда было модно учиться в шараге  – поэтому поступил в медучилище. Лучше б сразу застрелился!
  И Аркадий неизвестно отчего горестно заплакал, спрятав лицо в ладонях. Окурок, зажатый между пальцами-сосиками, сломался, уголек упал на кроссовок, но Аркадий не видел ничего. Неприятно и противоестественно было  смотреть на плачущего тридцатилетнего мужчину. Сразу возникал вопрос о душевном здоровье. Пьяные слезы текли и текли, будто в слезных железах были установлены миниатюрные насосы, наполняющие глаза раствором соли, и влага надежно отделяла его от окружающего, делала  мир вокруг неясным, зыбким, безопасным. Белки покраснели, веки набрякли. Он стал каким-то жалким, пропащим человеком, субъектом, не имеющим будущего, обыкновенным БОМЖом, которому посчастливилось помыться и постирать  одежду. Надломленная суть его, изуродованная силами, скрывающимися в хищных растениях, обнажилась: цинизм не контролировал ее.
  Отчего-то я почувствовал к нему сострадание, но жалости не было: человек сам выбирает свою судьбу и несет за это ответственность. Аркадий выбрал не тот путь; что ж, он всегда может сойти с него, прекратить изнуряющий марафон, вычеркнув из жизни завуалированную танатофилию – неосознанное стремление к смерти, приближающейся с каждым уколом.   
  Пьяного товарища не бросают. Напарник предложил:
  - Давай-ка Аркашу отведем домой. Он перебрал. Сам не дойдет. На улице холодно, упадет где-нибудь и простудится.
  И мы проводили некрепко держащегося на ногах Аркадия домой. Тамара, жена его, удивилась, увидев мужа пьяным, и подозрительно посмотрела на нас, но ничего не сказала. Молча обняла Аркадия за плечи и ногой захлопнула дверь. Мы переглянулись и отправились прочь.
  Через месяц я встретил Аркадия в компании незнакомого молодого человека. Они шли быстрым шагом в сторону аптеки.
  - «Солутан» без рецептов продается! – с демонической радостью бросил на ходу Аркадий.
  После этого непонятного сообщения их как ветром сдуло.
  Позже я узнал, что Аркадий создал в нашем микрорайоне КОВ – Клуб Охочих до «Винта» (так любители измененного состояния сознания окрестили первитин), в котором был одновременно председателем и ведущим специалистом. И, по сути, для этого он не ударил и палец о палец, а всего лишь так образно описывал действие этого стимулятора, уничтожающего честь и совесть, делающего адепта психостимуляторного опьянения эгоистичным, узколобым, однонаправленным фанатиком, параноиком, боящимся каждого шороха, лабораторной крысой, нажимающей и нажимающей на педаль для впрыскивания в мозг раствора первитина до тех пор, пока от истощения не упадет замертво, что неокрепшие молодые умы принимали россказни Фиксы за чистую монету и в предвкушении посвящения в Орден Шизофреников-добровольцев пускали слюнки, а потом беспечно подставляли девственные, не познавшие позора инъекции вены. 
  Принятые в высшее наркотическое общество молодые люди и девушки безжалостно эксплуатировались Аркадием: кто-то из них отправлялся на добычу кристаллического иода, красного фосфора, соляной кислоты, индикаторной бумаги и прочих необходимых в технологии вещей в научные институты, которых было полно в микрорайоне, кто-то по поддельным рецептам выкупал эфедринсодержащие лекарства, кто-то искал деньги для обеспечения жизнедеятельности стимуляторного братства.  Молодежь хвасталась на каждом углу тем, что не спала по трое, четверо суток кряду и добивалась состояния, когда собственный голос слышался со стороны, или тем, как ловко, с сатанинской смекалкой обманывала близких людей. Совершенно нормальные в прошлом люди худели так, будто содержались в концентрационных лагерях времен Великой Отечественной войны: некогда пухлые  щеки их теперь целовались между собою, глаза ввалились, под ними  появились черные круги, – в общем, печать порока метила людей уродливостью нездоровой худобы, мертвенной серостью – кожные покровы.   
   Как ни странно, на Аркадия стимуляторный марафон никак не действовал: лицо его ничуть не менялось, словно было вылеплено из пластилина, оставаясь цинично-радостным, цветущим, желтые тигриные глаза все так же горели дьявольским огнем.
  Молодежь быстро смекнула, что лучшее занятие во время наркотического опьянения – это секс. Сделав инъекцию, молодые люди расползались по закуткам и растрачивали половую энергию на высекание из тел бесконечно тянувшегося удовольствия, за которое впоследствии платили ужасной слабостью, разбитостью, вялостью и жесточайшей депрессией. Мир цементного цвета наваливался на испытуемых и жестоко мстил за глупое расходование жизненных сил, данных единожды и не возобновляемых впоследствии. 
  Однажды мы встретились с Аркадием на улице. Он стоял возле магазина и курил, кого-то ожидая. Поговорили о том, о сем, и я спросил:
  - Аркаша, скажи: зачем в эту дрянь молодых втягиваешь? Ты-то много чего повидал на своем веку, а они – ничего! Пусть живут нормальной жизнью, ведь оттуда возврата нет. Билет в один конец! Жестоко это и несправедливо, не находишь?
  Тот как-то невесело посмотрел на меня.
  - Я, по-твоему, чудовище? Монструм хорендум? Этакий пожиратель человеков? Да с чего ты взял? С того, что они колются со мной? Так ведь я их не заставляю! Они добровольно это делают. Люди – существа свободные. Попробуй сказать им: "нет", да они тебя в порошок сотрут. Я, мол, сам выбираю, употреблять или воздержаться. У меня, мол, сила воли есть, когда захочу, тогда и соскочу. И у них есть все основания так говорить.
  -  Ага, давай, рассказывай сказки! – перебил я его. – Они такие же наркоманы, как и ты. Но, в отличие от них, ты-то знаешь, что дорожка, по которой идешь, скоро кончится: либо инсульт тряханет от передозировки, либо в депресняке в петлю залезешь. А они-то, они в чем виноваты? Дурная карма? Тяжелая наследственность? На роду было написано Фиксу встретить? Оставь их в покое, по-хорошему говорю. Что ты с Мишкой Кумом сделал? Какой парень был! Весельчак, душа компании. Да на него сейчас без слез не взглянешь. Зубов нет, худой, как спичка… Если кто из родителей этих молокососов прознает о тебе, щелкнет, как букашку, и следа не останется, как пить дать.
  - Ты что же, сдашь меня?
  - Сдавать не собираюсь, мы все-таки друзья-приятели, но пообещай, что больше никого на иглу не подсадишь.
  Аркадий фыркнул, как умел делать только он, в глазах его зажегся тревожный огонек.
  Я попрощался и пошел по своим делам.
  Вскоре компания психостимуляторщиков распалась. Из нее образовались несколько мелких групп, в каждой из которых был свой лидер, научившийся у Аркадия технологии приготовления синтетического денатуратора, хищная суть которого питалась душами оболваненных людей. Время от времени кто-то из молодежи приносил ему сырье, чтобы Аркадий показал мастер-класс, но сам он перестал будоражить людей, затаился в своей норе, даже, кажется, начал зарабатывать какие-то деньги для семьи.
  Закончилась зима. Пролетела на стрижиных крыльях красавица-весна, которая сначала извела снег, затем высушила землю и, наконец, одела в легкую зелень березы. Прошел ветреный июнь, наступил жаркий июль. Зной лег на город, придавив довольных ледяным пивом жителей до состояния жареной камбалы.
  Аркадий открыл опийный сезон.
  Мы встретились с ним на тропинке, ведущей к одному из научных институтов. В руках у Аркадия была серая холщовая сумка, сшитая чьей-то искусницей-бабушкой. Одной рукой он держал ее за ручки, поддерживая другой под днище.
  - Что это там у тебя? – спросил я, когда мы поздоровались.
  В ответ он достал из сумки литровую стеклянную бутыль, заполненную прозрачной жидкостью, отвинтил крышку, подцепил ногтями уплотнительную пластмассовую пробку и дал понюхать. Жидкость пахла ядовито протухшим майонезом, раздирая, словно наждачная бумага, слизистую.
  - Какая гадость! – сказал я и сплюнул. – Что это?
  - Уксусный ангидрид, - довольно ответил Аркадий. – От двух молекул уксусной кислоты отщипнули молекулу воды, и получилось крайне реакционноспособное вещество, применяемое для ацилирования – присоединения радикала ацил, то есть СОСН3.
  - Зачем он тебе?
  - А героин без него не получить.
  - Опять ты за свое!
  - Так лето же, мака на дачах немеряно. Чего добру пропадать. Уж больно он вкусный.
  - Молодежь потчуешь?
  Аркадий посмотрел на меня, как на придурка.
  - Ты что, обалдел? Это же героин. Тут каждый сам за себя.
  Он распрощался и пошел своей дорогой.
  Тем временем окруживший нас мир менялся, извергая из своего чрева разное непотребство.
  В один из августовских дней на нашей точке шла бойкая торговля вином, как ни с  того ни с сего очередь стала потихоньку растворяться в ландшафте, сливаясь с постаревшим асфальтом. Мы почувствовали неясную угрозу, хотя пригожий солнечный день не предвещал ничего, кроме личного счастья.
  Шестеро молодых людей – все, как один, стриженые под бокс, – вынырнули из подпространства. Несмотря на жару, сине-красные адидасовские костюмы были застегнуты на все молнии. Военная дисциплина, слегка разбавленная водкой и кулачной забавой, жила в них, глядя голодными глазами на блага цивилизации. Все будет наше! – читалось в их жадных взорах. – Даже то, что нахер не нужно.   
  - Вы кому платите?
  Одинаковость все-таки смогла преодолеть судороги и породить говорящего мышиного короля.
  - Мы не платим, а торгуем, - поправил спикера мой товарищ.
  Шестеро серых удивленно переглянулись.
  - Вы кому платите?
  - В каком магазине покупаем? – снова не понял товарищ.
  - Я тебе сейчас кадык вырву, - сказал неласковым тоном сильнейший из серых, - ВЫ КОМУ ПЛАТИТЕ?
  Не верилось, что он реализует угрозу, но проверять не хотелось.
  - Что платим? – немного испуганно переспросил товарищ.
  Серые были шокированы тупостью бутлегеров.
  - Деньги, бля, деньги кому платите? Какой братве? Первомайской? Ленинской?
  - За что? – искренне не понял напарник.
  В глазах торпед зажглась злость.
  - Бля, да за все! За то, что целые стоите! За то, что вас не трогают! За то, что никто до сих пор в асфальт не закатал. Теперь понятно, за что?
  - Теперь понятно, - спокойно ответил товарищ.
  - А ты что молчишь? – обратился ко мне помощник спикера, красно-синий адидасовский костюм.
  Я пожал плечами.
  - Говорить разучился? Или аутист?
  Я кивнул.
  - Понятно. Бабло давайте. Треть выручки.
  - Мы еще не наторговали… Подойдите позже, когда ящик продадим. Хотя бы. А то у нас одна мелочь.
  - Давайте мелочь.
  И спикер забрал выручку.
  - Теперь каждую среду и субботу будем к вам являться. После обеда. Так что готовьте бабло. А если поинтересуются, кому платите, скажете, что «Роботам». Первомайские мы. Под Упором ходим. Это наш авторитет. Вас никто не тронет. В случае чего стрелу набейте. Мы всех разведем. Как свинья кроликов.
  Серые ввинтились обратно в подпространство. Испуганные механическим прозвищем серых летние звуки ожили, солнце снова засияло в небе.
  Мы смотрели на оставшийся от серых вход в портал. Круглое темное отверстие в земле уменьшалось и, в конце концов, захлопнулось, будто диафрагма фотоаппарата, не оставив после себя ни следа.
  - Говорят, у братвы есть связи в ученом мире, - прищурился напарник. – Причем на самом верху.
  - Может, это военные разработки, - предположил я.
  - Возможно. Я слышал, где-то под Барнаулом НЛО приземлился. В форме дуршлага. ФСБ на них надавила, и инопланетяне все свои технологии выдали. Потом их, вроде, грохнули, напоив спиртом, и бросили в какие-то старые шахты; шахты стали испускать ядовитый газ, и молоко во всех близлежащих деревнях почернело. Потом из него полезли жуки-древоточцы, и теперь в Алтайском крае совсем нет деревьев. А одолели  тех жуков обыкновенной мукой. Разбрасывали с «кукурузников». Еле спасли человечество.
  Я от души расхохотался. Напарник присоединился ко мне.
  - Ты где это вычитал? В «Моменте истины»?
  - Ну, а где же еще?
  Наступил сентябрь. Летняя жара ушла, оставив после себя приятную сухую грусть. Дни стали чисты, прозрачны, ночь украдкой отъела у них кусочек утра и частичку вечера. Солнце подобрело к людям. Часть берез пожелтела, будто юноша, чью голову от переживаний, одну прядь, выбелил ковыль седины. Хотелось присесть на землю, привалившись спиной к березе, вытянуть ноги и смотреть, не думая ни о чем, куда-то вдаль, чувствуя, как в сердце появляется светлая печаль, предвестница наступающего покоя. Мир остановился, задумавшись, и время исчезло прочь, пролившись мимо будущего.
  Однажды мы с напарником устроили себе выходной. Пришли на базар, сели на свободную лавку и стали смотреть, как покупатели прицениваются к товарам, а воришки прицениваются к их кошелькам. Представителей этого сословья можно было узнать по интеллигентного вида очкам с линзами без диоптрий, которые они надевали, как охотники камуфляж, когда шли на дело, считая, что обворованный, полный ярости человек, никогда в жизни не подумает на слабого зрением.
  Осколок психостимуляторного братства по фамилии Черноносов, небольшого роста чернявый мужичок, больше похожий на бледного негра, кожа которого посветлела от недостатка солнца, жаловался на жизнь. Несколько дней кряду он выкупал в местной аптеке эфедринсодержащие таблетки, которые, обработав соответствующим образом, запускал, словно рыбок в аквариум, себе в вены.  Недостаток интеллекта не позволял ему изготовлять первитин, действующий около суток, поэтому выделенный из лекарства эфедрин он просто окислял, получая радость отечественных хиппи, джеф, – вещество, имеющее кето-енольную таутомерию, то есть двойная связь С=О могла перемещаться на С=С, а кислород образовывал ОН-радикал.
  - Еле на ногах держусь, - плакался он, почему-то считая, что ему сочувствуют. – Шутка ли, три дня подряд употреблял. Сегодня ночью вроде удалось забыться на пару часов. Сейчас я как бухенвальдский крепыш: ветер подует – упаду. Дрянь этот джеф. Чтобы я еще хоть раз стал им шпиговаться, да лучше сразу сдохнуть. Один прИход, и все! Бродишь потом как дурак, все люди спят, а ты шарахаешься, зомбак зомбаком. На улице теплынь, ходишь в майке с длинным рукавом, чтобы не спалили дыры на руках. Напоследок еще шугань начинается. Будто кругом мусора только и ждут, чтобы тебя прихватить. Умом понимаешь, что никому нафиг не нужен, да куда там! Шугань и есть шугань. Паранойя, одним словом. Не контролируешь себя. Поджилки от страха трясутся.
  Он замолчал, скривив лицо, будто его донимал больной зуб, жалея себя, бедняжку.
  - Зачем колешься, если столько негатива?
  - Э-э, там такой прИход! Будто самолет с вертикальным взлетом. В одно мгновенье тело теряет вес, в мозгу играют пузырьки… Тьфу, гадость! Но какая офигенная!..
  Вдали показался Аркадий. Он шел, словно вот-вот был готов рухнуть прямо на тротуарную плитку. Изможденное лицо его страдало. Конечности висели как плети. Когда он подошел ближе, мы увидели, как пот градом катится  по его лицу. Он постоянно шмыгал носом, будто оказался заложником насморка.
  Наконец Аркадий преодолел оставшееся расстояние и упал на лавку. Стал шарить в нагрудном кармане. Достал сигарету, закурил. Лицо его имело такой вид, будто он только что узнал, как и когда умрет. Наклонился вперед, опершись локтями о колени. Зрачки его были огромными, будто он находился на приеме у окулиста, и перед осмотром глазного дна ему закапали атропин. 
  Я поинтересовался, почему у него такие зрачки.
  - Кумарит меня, - простонал он, будто был на последнем издыхании.
  - Кумарит? – переспросил я. – Кто тебя раскумарит?
  Мне приходилось слышать это слово и раньше, например, в выражениях свободной молодежи типа «он мне в челюсть, а я его ка-а-ак раскумарил штакетиной» или «ты чего привязался? Щас как раскумарю!», поэтому считал, что оно означает действие насилия по отношению к другому субъекту.
  - Никто, никто меня не раскумарит, - умирающим голосом произнес он, и лицо его озарилось презрительной полугримасой-полуулыбкой, - разве что Черноносов.
  И он еле заметным движением кивнул в сторону стимуляторщика. 
  - За что? – недоумевал я. – Вы поругались?
  Черноносов, несмотря на депрессивное настроение, засмеялся.
  - Кумарит – значит, что у Аркаши ломка началась, опийная. Абстинентный синдром. По-научному это звучит как «синдром отмены». Он вводил и вводил в организм всякую дрянь типа ханки, и, когда запасы ее иссякли, Аркашу начало кумарить. Тело не понимает, почему хозяин оставил его без сладкого, и требует: давай! давай!! давай!!! Так ведь, Аркаша? Попробовавший маковую слезу плачет всю жизнь, не так ли? Дедушка Опий умеет ждать! Но иногда он даже слишком нетерпелив.
  Черноносов откровенно издевался над Аркадием.
  - Да заткнись ты, эфедронщик! – с презрением бросил Аркадий.
  Надо было слышать, как он произнес это слово. Не то, что своим тоном он унизил Черноносова, а просто втоптал в грязь, вытер о него ноги, да еще и помочился сверху.
  - Ума не хватает «винт» сварить, вот и переводит эфедрин на джеф, - продолжал Аркадий. – Поди, жаловался, что плохо ему?
  Мы кивнули.
  - Плохо тебе, бедному? – с издевкой спросил он Черноносова. – Кумарит небось?
  - Да, кумарит! – с вызовом ответил тот.
  - Иди, обеги вокруг дома – весь кумар как рукой снимет. Вот меня – кумарит! Но где тебе понять! Ты всю свою никчемную жизнь ничего тяжелее члена и ложки в руках не держал. Даже кайф выбрал женский – джеф. Всё ночи любви проводите с Ингой? Играете в игру «Трудно восстающий корень любви, оральные ласки и прячущаяся в темноте вагина»? Тело как источник удовольствия? Ты вообще, кроме как членом, думать-то умеешь, Склифосовский?
  - Да пошел ты к такой матери! – злобно взвизгнул Черноносов.
  - Да пошел ты сам туда! – со страшной яростью заорал Аркадий, так, что люди вокруг стали оглядываться на них. – Мудак хренов! Имбецил!
  И они, как нашкодившие коты, рванули в разные стороны, словно в их телах и в помине не было абстинентного синдрома.
  На следующий день я зашел к Аркадию в гости. Дом его находился рядом с пивным ларьком. Я решил скоротать время до его открытия: сегодня мы запланировали с напарником некое мероприятие, и на мне лежала ответственность по приобретению пива, с которым в те времена было не очень.
  Аркадий сидел на кухне и курил в открытое окно. Глаза его были потухшими, будто он утерял некую часть свою, обязательный атрибут жизни, врученный ему при рождении Провидением. Пораженное до самых основ своих наплевательским отношением к бесценному дару – жизни, Провидение напустило в его тело бесчисленные полчища микроубийц, поедающих мозг и подтачивающих душу. Впрочем, последнюю Аркадий давно уже обменял на дозу героина.
  Я увидел, как по щеке Аркадия скатилась слеза. Тамары не было, дочь Аркадия была в школе. Резать лук было некому. Может, со временем даже закоренелые наркоманы становятся сентиментальными? Может, Аркадий вспомнил покойницу-бабушку, баловавшую его вкусными-превкусными плюшками и тайком от матери одаривающую рублем, чтобы внук мог с друзьями сходить в кино? Может, до Аркадия наконец дошло, что он когда-то плохо обошелся с женщиной, любившей его, и бессилие что-либо изменить поразило до самых печенок? Может, Аркадий оплакивал жизнь свою, и слезы, омыв душу, очистили ее от скверны, и он сделал уверенный шаг в мир без наркотиков?
  - Ноги болят, - жалобно всхлипнул Аркадий, - хоть разбегайся и бейся ими об стену. Иногда я так и делаю. Настоящая боль приглушает кумары. Пока болит, освобождаюсь от этого ужаса. Причем у каждого абстиненция, то бишь кумары, по-разному проявляется. Как правило, либо ноги, либо спина. У меня в ноги идет. Такое впечатление, будто их паяльной лампой жгут. От ступней до коленей. В детстве, помню, так же ноги болели, когда кости росли. Выворачивает, жжет, давит, ноги тяжелые, по тонне каждая. Кстати, сильно похоже на гриппозное состояние в пик заболевания. Слабость такая, что с кровати встать сил нет, даже если дозняк принесут.
  Просыпаешься утром и думаешь, где взять уколоться. Вспоминаешь, что ваты, через которые фильтруется раствор, уже промыты, вторяки подняты на три раза. Надо идти на дачи. И то не факт, что найдешь мачье. Шаг сделать – подвиг совершить. Все равно идешь. Потеешь, как последняя сука. Пот липкий, противный. Век не отмыться. Перед глазами все плывет: давление низкое. То красные круги, то чернота какая-то… Иногда просто выпадаешь из пространства, напрямую в ад. Ибо так только грешники могут страдать.
  Опий – мужик. Злой, жестокий, коварный хозяин. Античный рабовладелец, для которого рабы не люди, а хуже животных. Он простой, как три рубля. К примеру, решил я перекумарить: бросить к чертовой матери кайф. Тогда он берет бич и начинает хлестать, наказывать, то есть. Ревнив до умопомрачения. Ты что же, решил от меня уйти? А ведь когда первый раз попробовал ханку, то присягнул мне на верность. Я изменников не прощаю. На, получай!
  Иногда получается перекумарить. Это дней шесть, полных смертной муки. На седьмой чуть лучше становится. Только на седьмой день! А до него еще дожить нужно. И эти шесть дней не спишь, ноги болят, всего выворачивает, потеешь, сопли до пупа, слабость, перепады настроения от ярости до плаксивости, ненависть к себе, ко всему миру, к несправедливости, из-за которой страдаешь. А ведь ты сам – сам! – выбрал эту дорожку. Никто не виноват. О последствиях знал. Сам подписался. Терпи. 
  Знаешь, я первый раз попробовал опий в училище. Много о нем читал литературы. В том числе булгаковский «Морфий». Но не поверил, что так может быть. Посчитал, что Поляков – слабак. Подумаешь, какое-то обыкновенное вещество, каких миллионы, производное фенантрена. На практике в шараге сперли «плаху» «омнопона» – это очищенный опий, процентов сорок-шестьдесят морфина сульфата. Попробовали. И как только теплая волна пошла, от живота к голове, понял: всю жизнь буду этим заниматься. Всю свою гребаную жизнь. Несмотря ни на что. Сознание – раз и перевернулось.  До укола я был одним, после него стал другим. Вот и все. Об этом же нигде в книжках даже не упоминалось! Что так может быть. Да и, честно говоря, считал, что я сильный. Что все могу преодолеть. Ошибался. И как жестоко! Опий – это дорога к смерти. Однозначно. Все, связанное с опием, заканчивается смертью. На иное он не согласен. Иного нет в его мире. Как только попадаешь к нему, играешь по его правилам. Ненавижу себя! Ненавижу свою глупость! Ненавижу свои амбиции! Ненавижу мир, в котором есть опий!
  Он замолчал. Потом заплакал навзрыд. Повернул ко мне залитое слезами лицо.
  - Не верь никому, кто говорит об опии что-то хорошее, кто расхваливает его. Да, поначалу он угождает. Морочит голову. Насылает, словно добрая фея, розовые сны, из которых так не хочется просыпаться. Дарит силы, отличное настроение, все проблемы становятся решаемы, все по плечу. Все получается! А если не получается, то и бог с ним. В другой раз получится. Ведь как-то нужно завлечь душу в свои  страшные сети. Знай: кайф не более, чем приманка. В западне. И как только понимает, что человек попался, становится абсолютно безжалостным и открывает свою настоящую суть. И владеет тобой, как вещью. Которую впоследствии выкидывает за ненадобностью.
  Я представляю его так: огромный бритоголовый мужик, на ногах кожаные штаны, торс обнаженный, голова формой как маковая коробочка, лицо изрезано шрамами, потому что опий снимают, надрезая бритвой голову, в руках бич, глаза полны гнева. Взгляд ослепляющий, никто не в силах смотреть ему в глаза.  Чертов мучитель, да пропади ты пропадом!
  Он снова зарыдал.
  - Никогда, слышишь, НИКОГДА не пробуй опий! – глаза Аркадия были полны мУки. – Он сильнее, поверь. Я знаю, о чем говорю. Сожрет и не поморщится. И с опиушниками не общайся. Не доверяй им. Беги что есть мочи, завидя их. Они помечены опием и принадлежат ему. Они готовы предать, убить, совершить любую подлость, нет такой гнусности, на которую они не способны, лишь для того, чтобы уколоться. Их мир – мир опия, а в нем другие законы, не совместимые с честью и порядочностью. Заклинаю тебя, сделай, как я прошу! Может, мне зачтется на том свете хоть одно доброе дело.
  Я изгадил свою жизнь, изуродовал свое естество, отвернул от себя родных, близкие презирают меня. Это не жизнь, а каторга. Понимаю, что на чужих ошибках не учатся, но прошу тебя, постарайся!
  Дни мои сочтены. Это не рисовка, я чувствую это. Он зовет к себе, в этот раз навсегда. Путешествие подходит к концу. Жаль, что оно оказалось таким коротким!
  Внезапно взгляд его стал бешеным, черты лица исказились, будто в него вселился дьявол.
  - Проваливай отсюда! Что ты ко мне приперся! Отвяжись!
  Шокированный его тоном, я быстро собрался и, пробормотав «прощай», ушел.
  Больше я не видел Аркадия.
  Позже от приятелей я узнал, что Аркадию удалось преодолеть ломку. Это произошло потому, что время цветения и созревания мака закончилось. Провалявшись пару недель дома, он вышел из добровольного заключения,  на время освободившись от власти опия. И снова вернулся к первитину. За лето молодежь забыла об его существовании, поэтому добывать эфедринсодержащие препараты приходилось самому. Впрочем, в этом ему помогал двоюродный брат, Митя, по прозвищу Серебро.
  В отличие от брата, Серебро не любил опий. Целью его жизни было перманентное стимуляторное состояние.
  Однажды Митя (это случилось в начале ноября) оказался в гостях у дамы, иногда баловавшейся психостимуляторами.
  За несколько дней до этого уважаемые в своем круге, авторитетные казахские бандиты, генералы каракумского рекета, отправились во Владивосток. История умалчивает, зачем они туда поехали, известно только, что передвигались они на автомобиле. Приехав в Новосибирск, они заехали в гости к той самой даме, к которой впоследствии зашел Серебро, и оставили на ответственное хранение около полутора килограммов опия-сырца, коричневого цвета вязкую субстанцию с характерным запахом, упакованную в прозрачный полиэтиленовый пакет. Они посчитали, что ездить по стране, имея в багажнике срок протяженностью лет так около двенадцати, совсем ни к чему. Бандиты наказали: можешь взять себе половину, но оставшееся пусть дождется нашего возвращения.
  Серебро угостил даму первитином, и та решила отблагодарить его за нежданную радость.
  - Возьми себе, Митя, сколько нужно, - сказала она и протянула опийный батон.
  Тот обалдел от количества и поначалу отказался, но вспомнил о брате.
  - Грамм пять отмажу, ладно? -  спросил он.
  - Да бери, бери, - радовалась загруженная под завязку искусственным счастьем дама.
  И Серебро наполнил пустой коробок опием.
  В тот же вечер он зашел к Аркадию, отдал подарок и покинул брата: время было позднее, ему нужно было ехать в другой микрорайон, и он торопился на последний автобус.
  Аркадий тут же экстрагировал действующее начало опия и синтезировал героин.
  Наутро Тамара нашла мужа в туалете сидящим на унитазе. Он умер несколько часов назад от передозировки. Резкое понижение давления, паралич дыхательного центра, остановка сердца. Лицо посинело, трупное окоченение сделало его тело твердым, как камень.
  - Я знала, что все так закончится, - прошептала Тамара, увидав мертвого мужа, всхлипнула, но глаза ее остались сухими.
  Похоронили Аркадия, как полагается, через два дня. Вместо цветов в могилу летели шприцы, таблетки и косяки. Жены и дочери на похоронах не было.
  После поминок я ни разу не слышал, чтобы хоть  кто-то из местных жителей вспомнил об Аркадии – человеке, который научил микрорайон синтезировать первитин.