Старые фотографии

Григорий Михайлович остался дома один. Жена, Люба, уехала в сад что-то там сажать или выдёргивать. Это в столицах, в Москве, размышлял он, люди едут на дачу отдыхать. Валяются на шезлонгах и читают книжки или слушают музыку. А у нас, в Уфе, это сад, огород, где надо обязательно посадить одно, другое, десятое. Поливать, укрывать, открывать. Не выходные у людей, а ударный труд, после которого спина не разгибается, а ноги гудят и скрипят, как дряхлый паровоз. И хотя на пенсии каждый день – выходной, всё равно, не любил он сад, а жена наоборот. Ей вся эта канитель нравилась. Вот и сейчас она отправилась на электричку, а он манкировал поездкой.
Короче говоря, у Григория Михайловича появилось свободное время, и он слонялся по дому, не зная, чем заняться. И тут взгляд его остановился на старом потёртом фибровом чемодане. Это был чемодан его родителей, в котором они хранили свои фотографии. Хотя прошло уже немало лет, как не стало сначала мамы, а потом и отца, а Григорий всё собирался разобрать старые карточки, но всякий раз что-то мешало, не давало ему подойти, взять чемодан, отщёлкнуть замки и начать раскладывать фотографии в каком-нибудь порядке. По годам, что ли. Довоенные, военные, 50-е, 60-е, для начала хотя бы. Он подошёл и открыл замки. Несколько листов вывалились на пол. С них смотрели, улыбаясь, незнакомые люди. Карточки были явно совсем старыми: уголки обтрёпаны или обломаны, а одна и вовсе с трещиной по середине.
На полу было неудобно раскладывать снимки, Григорий перенёс чемодан на диван и стал раскладывать их, сортируя знакомые лица в одну стопку, незнакомые в другую. Он подолгу разглядывал фотографии родителей: на одних они совсем молодые в компании друзей или сослуживцев. На других ещё моложе – в военной форме. Он перевернул снимки, стояла карандашом пометка «1945 г.». А вот папа с ребёнком на руках, ребёнок – это он, Гришка, на других его дядьки и тётки, несколько снимков бабушки и дедушки. Маленькие квадратные карточки – это снимал он «Любителем», своим первым фотоаппаратом. Они тогда с папой вместе проявляли плёнку, разрезали на кадры, потом закрывались в ванной, зажимали квадрат кадра с фотобумагой в рамке и подставляли всё это под настольную лампу. Щелчок выключателя, и в проявитель. Григорий вспомнил, какой восторг вызывало у него появление силуэта на белом огрызке бумаги. Волшебство. Сейчас уже такого нет. Вынул карту памяти, вставил в ноутбук, и всё. Да, но и снимки стали другими. Так, не спеша, разбирал он фотографии и размышлял, как в руки попалась маленькая излишне контрастная, а потому казавшаяся побледневшей, карточка. На этом мысль о плюсах и минусах прогресса в фотографии оборвалась. На снимке он увидел себя, лежащего и плачущего на тротуаре, и Люду, которая приобняла его, пытаясь поднять. Он поднёс снимок ближе к глазам, чтобы лучше рассмотреть его. Чрезмерный контраст делал лица плоскими, а память хранила в какой-то своей далёкой ячейке совсем иной образ. Григорий Михайлович сел на свободное место на диване и погрузился в воспоминания.
Всё лето пятьдесят четвёртого года Гришка провёл у бабушки в Уфе и должен был пойти в первый класс. Родители уехали устраиваться на работу и долго не возвращались. В конце августа, наконец, пришла телеграмма, и через два дня они приехали и сказали, что на работу они едут в Черемхово, это в Сибири. Поезд туда идёт долго, четверо суток. Гришка обрадовался, потому что любил смотреть в вагонное окно, лёжа на верхней полке. Взрослые нервно суетились, варили яйца вкрутую, бабушка старалась получше прожарить котлеты, чтобы они не испортились дорогой. Гришка же бегал с ребятами на улице, а дома рассматривал мягкий кожаный портфель и круглый, как трубочка с дном и крышкой, деревянный пенал, доставшиеся ему по наследству от его младшей тётки, которая уже училась в институте.
На третий день дороги ехать ему надоело. К окну прислониться было нельзя, на лбу оставалось чёрное пятно. И хотя проводницы утром и вечером протирали тряпками окна и поручни, через какое-то время стёкла и вообще всё в вагоне ровно покрывалось мелкой угольной пылью.
Григорий Михайлович не помнил, в Черемхово их встречали, или папа поймал такси. В конце концов, они оказались на первом этаже двухэтажного здания, в длинном коридоре, почти в самом конце которого открыли комнату, где им предстояло жить. Теперь бы это называлось семейным общежитием, а тогда говорили просто: коридорная система. Умывальник и уборная, где  почему-то висел на стенке телефон, находились в начале этого коридора. На втором этаже, как потом узнал Гришка, находилась гостиница. К дому прилегал большой двор, огороженный высокой металлической решёткой между кирпичных столбов. Через пару дней Гришка уже познакомился с соседскими детьми, и они все вместе по вечерам играли в своём длиннющем коридоре то в прятки, то в догонялки. Почти все они учились во вторую смену, и домашнее задание выполняли с утра. Люда жила в комнате рядом. Он часто заходил к ней и смотрел, как она делает уроки или тщательно гладит шёлковый пионерский галстук, или как её папа, дядя Коля, сидел за столом и ловко лепил маленькие пельмени. Потом их подсушивали на фанерных листах, ссыпали в холщовые мешочки и вывешивали в форточку на мороз.
Гришке Люда казалась необычайно красивой. И вот однажды, он сидел у неё и смотрел, как она аккуратно укладывала учебники в портфель, он подошёл и поцеловал её в щеку.
- Ты что? Уйди, дурак! – Вскочила она.
- Я же люблю тебя. – Сказал он.
- Всё равно, не надо! – В её голосе звучала строгость. - Ладно, сиди, только больше не целуй. – Сказала Люда более милостиво.
Жизнь Гришкина шла там своим чередом, все они продолжали вместе играть и прятки, и в догонялки, что-то вырезали, клеили и рисовали.
Григорий усмехнулся. Он, тогда какой-то мелкий первоклашка, был влюблён в пятиклассницу. Совершенно безнадёжно. Собственно говоря, как-то иначе и быть не могло.
Григорий держал в руках фотографию: на него смотрела самая обычная, чуть курносая девочка. Он положил снимок в стопку из 50-х, взял следующую карточку, которая лежала перевёрнутая. Опять из Черемхово, во дворе он стоит с мамой и папой. Мама в длинном халате до пят. Папа в широченных брюках. Он вспомнил: это после окончания первого класса, значит конец мая или начало июня. Именно в это лето Люда, можно сказать, спасла ему жизнь. А началось всё с рогатки. У всех мальчишек были, а у него, у Гришки, не было. И тут он присмотрел отличную ветку, которая наверху раздваивалась и была не тоненькая, а вполне себе прочная, то, что надо для рогатки.  Ветка росла на большом высоком кусте, что приткнулся с другого конца дома у самого забора. Гришка пошёл туда и попытался нагнуть ветку, но у него ничего не вышло. Тогда он решил залезть на забор, оттуда дотянуться до ветки и отломать её. И только он взялся за металлическую решётку, как его притянуло и стало сильно трясти. Гришка пытался оторваться от прута решётки, но не мог. Он хотел закричать, но не мог выдавить из себя ни звука. В глазах у него всё вокруг поплыло, и вдруг эта неведомая сила, что так цепко держала, отшвырнула его от забора, и Гришка с маху распластался на земле. Ноги подгибались, и встать было никак. Он пополз от этого жуткого места, пытаясь кричать, но слова не получались, и даже хриплое «Э…э» вырвалось не сразу. Этот хрип услышала Люда, она подбежала к нему и попыталась поставить его, но ноги были как тряпки. Тогда она попыталась взять Гришку на руки, но у неё не хватило сил, и она потащила его волоком через весь их огромный двор. Иногда она останавливалась передохнуть и тащила дальше. До дверей оставалось уже совсем немного, когда прошёл кто-то из взрослых, и Люда позвала на помощь. С этого момента Григорий не помнил, кто его и как донёс до их комнаты.
Мама потом рассказывала, что он пролежал в беспамятстве три дня, и если б не Люда, то неизвестно, как бы всё кончилось. Било его током. Электрики что-то там ремонтировали или меняли фонари на улице, а когда рабочий день кончился, привязали провод под напряжением к решётке забора.
На память об этом на ребре правой ладони остался бугор, который не проходил много лет. Он повернул ладонь, бугра уже не было, но если присмотреться, то мелкий рисунок на коже нарушало гладкое пятно. Григорий Михайлович снова взял карточку, где он с Людой. Этот снимок был сделан через год.
Начались каникулы, и Гришка должен был поехать в Уфу к бабушке. Он ныл и канючил, что у него здесь, в Черемхово, тоже друзья, и им тут весело. Родители не соглашались, надо было ехать, они вообще переезжают в другой город. Вещи были собраны, подошла машина, чтобы отвезти на вокзал. Провожать их вышли соседи. Гришка побежал прочь от машины, споткнулся и упал. Родители стояли и смущённо улыбались. За ним побежала Люда и стала его успокаивать, что он вернётся, и всё будет хорошо.
- Нет! – Выкрикнул Гришка. – Не будет! Ты понимаешь? Я никогда больше сюда не приеду. Ни-ког-да!
И он разрыдался. В этот момент дядя Коля и щёлкнул их. А Гришка рыдал горестно и безнадёжно, в захлёб,  совсем не по-детски. И не потому, что не приедет больше в этот город, не увидит Люду, и что-то разрушится в его планах. Просто первый раз в своей восьмилетней жизни он вдруг увидел и осознал всю ту бездну, страшную, поглощающую своей непостижимой бесконечностью и безысходностью, что заключена в недлинном, в общем-то, слове «никогда».
Григорий Михайлович вернул карточку в стопку 50-х, переложил стопки листами бумаги, и сложил всё обратно в чемодан. Он взглянул на часы. Скоро уже должна была вернуться Люба, надо включить чайник и подогреть ужин.