Твоя музыка

Это был один из свежих ранних зимних вечеров, когда мороз еще щадит, не жмет и не кусает за нос, позволяя любителям коротких и длинных прогулок пройти пару лишних улиц. И действительно, в такой вечер хочется пройтись по улице, заглядывая в светящиеся теплыми золотистыми огнями витрины магазинов. Их владельцы – такие тонкие психологи и страшные проныры – заманивают вас, как мотыльков, этим прекрасным волшебным светом в свои магазины, полные всяким ненужным, но привлекательно упакованным хламом. Но все-таки не будем к ним так строги, ведь именно им мы обязаны созданием этой праздничной, суетной, искрящейся атмосферы света и тепла, которая льется из окон парадных улиц столицы.

Я спешила на работу. Днем я сидела в тесных каморках учебных классов, а вечером подрабатывала продавцом музыкальных товаров в консерватории. Вялый спрос на компакт-диски с оперными ариями и книги с биографиями выдающихся музыкантов все еще жил, обеспечивая крохотный магазинчик скромным доходом. В перерывах между отделениями посетители внимательно и с интересом рассматривали витрины магазинчика, но больше из любопытства, больше чтобы занять себя, скоротать время. Редко кто-то что-то покупал, чаще в подарок. Зато когда зрители заходили в зал после звонка, я могла последовать за ними и, устроившись где-нибудь с краю ряда, послушать музыку.

Хотя место можно было выбрать любое: людей было мало. В полупустом зале с изящными, обтянутыми приятной мягкой тканью стульями, хаотично, как горошины, рассыпались зрители. В рассеянном полумраке были видны высокий античный плафон, на котором призрачно угадывались легкие и мягкие фигуры в тогах, стройные лепные колонны по стенам и ажурные цветные светильники, которые уже молчали. И музыка и свет теперь льются только со сцены.

Когда я зашла, музыканты уже были на сцене. Они как-то величественно, спокойно и очень долго ерзали на стульях, пробовали инструменты, будто точно знали, что зритель никогда не упрекнет их  в мешкании, уверенный, что значит так надо, это часть величественного и недоступного ему церемониала. Никто не торопился, каждое мгновение, казалось, имело смысл и свою важность, и можно было тихо смотреть, как идет жизнь, не стараясь поторопить и обогнать ее.

Наконец, зазвучала музыка. Не берусь даже пытаться подобрать слова, чтобы описать ее движение, ее полет. Это бессмысленно, но вовсе не потому, что нет подходящих слов, чтобы выразить ее настроение. Нет, слова есть, просто они никогда не будут настолько точными, чтобы отразить то острое, оглушительное чувство, которое охватывает все существо человека, овладевает им бессознательно и полностью, когда эта музыка звучит не вовне, а в нем самом, когда он сам – эта музыка.
Я невольно следила за музыкантами. Их было четверо.

Молоденькая и очень худая девушка, с неловкими и резкими плечами, играла на флейте. Ее совсем юное и дерзкое лицо, как и угловатое, неловкое тело, еще не успело приобрести женственной мягкости и, скорее, выражало быстрый порыв к жизни, чем сладкое наслаждение ею. Она ритмично подавалась вперед, подверженная внутреннему пульсу музыки, рисуя правым концом флейты молниеносные и ровные круги в воздухе. Весело и быстро мелькали тонкие пальцы по узкой и прямой флейте. Резко и громко заглатывала она воздух от нехватки дыхания. Прикрыв глаза, она сидела, а казалось, почти бежала с музыкой. Флейта своими высокими и чистыми звуками напоминала веселое и  бойкое щебетанье стаи маленьких птиц в лесу – крошечных, радостных пташек.

Напротив нее сидел молодой человек, игравший на валторне. Он напряженно и натужно дул в свой инструмент, и от этих невероятных усилий покраснело, расширилось его лицо и даже смешно оттопырились уши. Его глаза смотрели все время в одну точку, как будто неимоверной концентрацией на этой точке (а вовсе не воздухом в себе) инструмент производит звук. Широко и разливно гудела валторна, призывая к неспешному и торжественному действию.

Я медленно обвела глазами зал. Люди сидели неподвижно, тихо. Кто-то – подставив руку под подбородок и задумчиво глядя перед собой, кто-то  - разглядывая музыкантов, некоторые – с неясными и странными лицами, на которых сложно было что-то прочесть.

Поблуждав в полумраке зала, мой взгляд вновь устремился на ослепляющую ярким светом сцену.

Черноволосый, бледный и стройный молодой человек играл на кларнете. Плотно и страстно припав к нему губами, юноша держал в руках не то инструмент, не то женщину. Тонкие и гладкие пальцы медленно и бережно огибали стройный стан кларнета, гладко и неспешно скользя по нему. Внешне неподвижное лицо сдерживало внутренний огонь, искрами светились глаза и слабым румянцем – щеки. В медленной и томящей мелодии инструмент под ласковой рукой музыканта звучал как женщина: сладостно и протяжно, сильно и волнующе.

И наконец, последней с краю сидела девушка – виолончель. Будучи под стать своему инструменту – рослой, крепкой и сильной, она своей отяжелевшей рукой водила смычком по грифу. Она казалась отрешенной, далекой: глаза ее смотрели в рассеянную пустоту, а движения были неопределенны, вялы, невыразительны и недосказаны. Длинные, покрывавшие всю спину, густые светло-русые волосы навевали мысли о сказочных русалках, странных и манящих.

В этот вечер я вышла после работы на улицу, а в ушах еще звучала музыка. Каким простым показалось мне все, что сейчас окружало, в сравнении с удивительной красотой и силой музыки! Мелочность и серость жизни выступила вперед во всех своих неприглядных красках. Бесцветность людей, бессмысленность действий, бесконечная глупость и пустая наружность – все, все это было вокруг! Но не только это, но и свежесть природы, радость свободы, светлое счастье и людские страсти – то, что звучит музыкой, что рождает ее, дарит ее миру – это тоже здесь было!  Я искала, я жаждала этой музыки вокруг, она звучала во мне, рвалась слиться с бесконечным океаном музыки этой жизни. А ты, ты слышишь эту музыку? Или ее нет, она умерла – твоя музыка?