Выводок
Здесь, на родительской ферме, далеко от стремительно застраивавшихся пригородов Керридж-сити, она чувствовала себя куда свободней. Дни пролетали за изучением мяса во всех его формах и проявлениях: от лягушки, на свою беду выползшую из пахучего пруда неподалеку, до поведения простого деревенского люда. Свиные головы игриво ей улыбались; глаза их были зажмурены в предвкушении чего-то большего: того, что стоит за порогом смерти.
Когда верещащая армия братьев и сестер, – родных и двоюродных, – укатывалась играть во двор или вертелась под ногами матери семейства, – молчаливой и массивной, подобной каменному истукану, – Гвоздик ускользала в сарай и там постигала азы мясницкого мастерства. Иногда отец позволял ей попробовать что-то рассечь или отпилить по суставу, и девочка сосредоточенно и спокойно брала в неумелые руки нож.
– Эй, свинячья голова! Свинячья жопа!..
Звонкий подзатыльник оборвал мальчишеский голосок. Гвоздик подняла голову от дымящейся тарелки с рагу и лениво нашла взглядом источник шума. Им оказался Генри – непоседливый, ожесточенный своим районом двоюродный брат. Гвоздик нашарила двузубую вилку, но осеклась под быстрым упреждающим взглядом отца.
Генри поскреб грязными ногтями пострадавшее место и скривил жуткую рожу девочке лет двенадцати, сидевшей напротив. Та ковырялась в тарелке, неправильно зажав в кулачке ложку с рукоятью треснувшего дерева. Глаза у нее были на мокром месте.
Гвоздик с большим трудом восстановила в голове семейное древо. По причудливой логике пространной генеалогии она приходилась той тетей, сама буде подростком. Ее звали...
–Элиза, – негромко позвала ее Гвоздик. Девочка подняла влажный взгляд, и ее передернуло. Такими глазами на нее смотрели отмороженные задиры в два раза старше, которых она резала в курилке у школы: небольшом каменном мешке с дверью в подвал. – Не позволяй этому засранцу себя обижать.
– Это я-то засранец, ты, жируха?! Ай... – Филиппику Генри вновь прервала тяжелая ладонь матриарха.
– Ешь да помалкивай, – спокойно обратилась она ко всем сразу и наклонилась к тарелке. Правый глаз ее невероятно косил: всегда в зените, едва заметный из-под тяжелого века. Когда она опускала голову, тот всевидящим оком наблюдал за всем происходящим и исправно сообщал о возмутителях сурового порядка.
Гвоздик обошла кругом связку свиных копыт, из которых торчали остатки голеней. Она вспоминала, как однажды в школьной библиотеке ей попалось на глаза изображение тамплиерской свастики, – креста из четырех бегущих ног, – увиденное ею в книге измученного бессонницей, дурно пахнувшего старшеклассника в липко-промокшей под мышками рубашке. Тогда, как и сейчас, образ обезличенных частей тела взволновал ее до остановки дыхания: не кокетливой истомой подростка, но холодной страстью исследователя.
Из-за приоткрытой двери сарая послышался детский визг, и внутрь ввалилась, извиваясь, подобно ласке, Элиза. Тоненькая загорелая рука ее, причудливо изогнутая в локте, пыталась нашарить что-то за шиворотом перепачканной в земле поношенной сорочки. Гвоздик сморгнула спонтанное желание локоток этот вывернуть так, чтоб брызнула межсуставная жидкость, подошла к племяннице и рывком подняла ту с лежалого, то тут, то там заляпанного свернувшейся кровью сена. Элиза взвыла и обмякла: резкие волны отвращения нет-нет, да пробегали по ее костлявой спине. Гвоздик запустила широкую ладонь под тонкую ткань и выгребла пригоршню паучьих лапок. Те еще сохраняли двигательные импульсы и слабо шевелились, будто сгибаясь в учтивых поклонах. Племянница выдавила из перехваченной спазмом глотки сгусток сдавленных рыданий.
– Будет тебе, не скули, – пробурчала Гвоздик.
– Убью... – простонала Элиза, размазывая по лицу сопли.
– Правда? – Гвоздик отошла к разделочной доске и выдернула, – не с первого раза, – мясницкий нож. – Давай, убивай.
Она кинула заточенный кусок стали на солому перед племянницей. Та попятилась, и нож с тихим шелестом скатился по бугорку сухой травы, пачкая ее кровью. Гвоздик презрительно поджала губы и отвернулась к вязанке свиных копыт.
Минутой позже ее отвлекло легкое шуршание за спиной.
– Ты еще здесь? – бросила она через плечо и обернулась. Элиза стояла прямо перед ней: одинокая капля дрожала у нее на носу синхронно с каплей красной, свисавшей с пальцев, вцепившихся в рукоять ножа. На короткое мгновение Гвоздик испугалась, точнее, почувствовала укол адреналина.
– Все... поплатятся, – глухо прошептала ее племянница и сглотнула слезу. Четырнадцатилетняя ее тетя подавила желание отступить на шажок назад.
– Кто «все»? – спросила она и положила ладонь на плечо Элизы. Та вновь разрыдалась и уткнулась мокрым, горячим лицом Гвоздику в грудь. Последняя поймала себя на мысли, что предпочла бы этому добрый удар ножом.
– Сделай меня сильной, – Элиза подняла раскрасневшееся, заплаканное лицо. – Обещай!
– И что потом? – Гвоздик мягко попыталась отстранить племянницу, но та вцепилась в нее только крепче.
– Я расправлюсь со всеми, кто меня обижал. Ценой жизни... – Она осеклась, услышав грубый смешок тетки. – Ты чего?! –гневно спросила она.
– Ничего, ничего... – Мягко ответила Гвоздик и ободряюще похлопала племянницу по плечу. Та скинула ее руку и отошла.
– Ты... Ты такая же, как они. Ты – свинья! Все вы – животные! Как тараканы, все из одного яйца...
Гвоздик угрожающе надвинулась на Элизу, но та оттолкнула ее с неожиданной для столь хрупкого тельца силой.
– Я покажу всем, кто вы на самом деле! –выкрикнула она и выбежала из сарая, глотая слезы.
Гвоздик проводила ее долгим взглядом и вернулась к праздному изучению свиных копыт.
– Генри! Генри, ты где?!
Неопрятная, болезненно-бледная женщина металась по внутреннему двору фермы, то пересчитывая клубящуюся массу детей по головкам, то тормоша ко всему безучастного матриарха, чей кривой глаз был обращен к небу, будто выискивая там заблудшего Генри.
Гвоздик стояла по ту сторону старого, покрытого ржавчиной автобуса, чья коптящая туша стояла барьером между ней и бушующей матерью. Она закрыла глаза и попыталась вобрать полной грудью запах фермы, отделить его от зловонных выделений автомобиля и унести с собой. Почувствовав в глазах и носу незнакомое пощипывание, она решительно развернулась и запрыгнула в нагретый апрельским солнцем душный автобус.
Комната Гвоздик в женском общежитии Средней Школы с Техническим уклоном Керридж-сити для Девочек была чем-то вроде временного изолятора для провинившихся перед комендантом подростков. В этой комнатушке-пенале два на четыре метра не водились тараканы, не любились парочки и не устраивались попойки. Для трех сломленных, забитых соседок Гвоздик, которых та называла «серыми матрицами», единственным дозволенным развлечением был пузатый телевизор в углу, передававший два канала и имевший для этого в своем распоряжении столько же цветов.
Впрочем, когда Гвоздик находилась в комнате, по телевизору крутили только один: криминальную хронику Керридж-сити. Безымянные Гвоздиковы соседки поначалу вжимались в подушки, стараясь оградить мозг от бесконечного цикличного потока насилия и упадка, транслировавшегося им в мозг, но в конце концов обмякали, поддавшись влиянию темной стороны города.
Гвоздик как раз сидела за столом у кровати (другие девочки работали лежа или на хромых тумбочках), когда пухлый, похожий на китайского божка репортер сообщил о зверском убийстве в окрестностях загородной фермы. Гвоздик напряженно подняла голову и по-змеиному уставилась на экран. «Серые матрицы», уловив перемену в настроении хозяйки, испуганно замерли.
– Совершено новое, сенсационное убийство... – заливался голос за кадром, пока оператор тщетно пытался навести фокус из-за широких спин полицейских. В овраге, опутанном цепким кустарником, виднелась бесформенная масса плоти. – ...криминалисты говорят о новом серийном маньяке, возможно, опасном фетишисте...
– Придурки... – прошипела сквозь зубы Гвоздик. Соседки украдкой переглянулись.
Молоденькая журналистка в короткой юбочке попыталась проскользнуть под локтем у полисмена. Тот ухватил ее за плечо, поскользнулся на мокрой траве и тяжело опустился на плотный зад. В этот момент оператору наконец удалось взять крупный план абсолютно голого, уже потраченного червями трупика совсем молодого парня. Из оголенного позвоночника у него торчали копытами вверх грубо приделанные свиные ноги: кое-как пришитые на суровую нитку или вбитые в позвонки с нечеловеческой силой.
Гвоздик с мгновение созерцала открывшуюся картину, а потом расхохоталась: хрипло и звучно, задыхаясь и хрюкая. «Матрицы» всполошились, будто перепуганные пташки.
Смеющаяся Гвоздик, вертящиеся в странном ритме головы ее соседок,– все это напоминало кукольный домик на ручном взводе, собранный совершенно безумным механиком, потерявшимся глубоко в лабиринтах шизофрении.
Свидетельство о публикации №219021801602