Солдат образца 1970 г. Ч. I

Десимон С.А. перед призывом на действительную военную службу. 1970 г. У дома родителей в Северном военном городке.

Просматривая старые бумаги, случайно попалось на глаза моё письмо из прошлого, написанное в далёком 1969 году в провинциальном белорусском городишке Осиповичи, Могилёвской области Советского Союза. Вот отрывок из него:
«Пишу вам это письмо, а за окном каждое дерево замерло, каждое живое существо забилась подальше от беспокойного неба. Всё вокруг словно чего-то ждёт. Человек за окном с опаской смотрит в высь. Во всю ширину от горизонта до горизонта серо, а по грязной простыне неба ползёт сказочное чудовище – свинцовая, брюхатая туча. На земле всё сгорбилось и напряглось в напряженном ожидании.
   
Сейчас захлещет и польет как из ведра. Всё живое вздрогнет от приближающегося зычного голоса бури. Потемнело. Настойчиво забарабанил дождь. Застучали в окна капли, заплакали стекла слёзным дождём. Сверкнула молния, озарив всё кругом. Ударил гром. Природа задышала полной грудью. Даже дряхлое, изъеденное червями тело старого высохшего дерева около моего дома оживила буря, и оно зашелестел своими сучьями, как бывало в молодости в надежде впитать в себя жизнь грозы и весеннего ливня.
   
Картина надвигающейся грозы, ты мне знакома с детства. В такую погоду приятно забиться куда-нибудь в теплый угол дома с интересной книгой в руках или забыться под мерное постукивание дождя, лёжа под тёплым верблюжьим одеялом. Главное, чтобы тебя никто не беспокоил. Важно, чтобы о тебе забыли и тогда … ты тоже забываешь обо всём на свете. Забываешь, что в жизни есть горе и радость. Своей безмятежной наивностью ты возвышаешься над ними. Ты выше их. Как хорошо в такие минуты помечтать. Мечты кажутся реальными, осуществимыми. Издавна спокойствие считалось гармонией духа. Смирившиеся, разочаровавшиеся в жизни, уходили в монастыри, отрекаясь от мирской суеты, и в келье в одиночку боролись против человеческой природы, и её соблазнов, ища успокоения в религии. Но был и другой путь, путь борьбы. Бороться за себя, бороться с собой – к этому призван человек, в этом смысл его существования. «И вечный бой: покой нам только сниться», как верно сказал Блок о смысле человеческой жизни».
   
Вот так, если верить мне 17-летнему, воспринимал я жизнь. Это послание напоминает школьное сочинение. Описание природы. Мечты. Пафос поиска смысла жизни человеком, лишенным жизненного опыта, но уже переполненным всякого рода идеалами и фантазиями. Что, Серёга, считаешь себя исключительным? Смысл жизни нашёл? Посмотрим, как ты будешь бороться, цитирую тебя же: «за себя и с собой». Ты ещё не знаешь, а судьба приготовила тебе сюрприз, и ты никуда не поступишь после школы, а попадешь в армию, как кур во щип. Вот там твои идеалы тебе и пригодятся, – наверное?! Пока ты дома с родителями тебе снится только покой, «покой нам только сниться» …
   
Сейчас по прошествии почти 50 лет этот отрывок из моего письма я воспроизвел из-за щемящей жалость по ушедшей юношеской душе. И невольно вспоминаются слова моего тёски – Есенина: «МНЕ СТРАШНО – ВЕДЬ ДУША ПРОХОДИТ, / КАК МОЛОДОСТЬ И КАК ЛЮБОВЬ».
                ***
   
В январе 1970 года мне исполнилось 18 лет, из них 10 лет я прожил и закончил среднюю школу в небольшом городке Осиповичи, где служил отец командиром батареи в артиллерийской бригаде. Через три месяца меня должны были призвать на военную службу. Осиповический районный военный комиссариат (РВК) все дела призывников держал под строгим контролем, а его первый отдел работал безукоризненно. Но в мае призвать меня работникам РВК не удалось. И вот почему …
   
Мои родители хотели, чтобы их сын поступал в военное училище и стал офицером, продолжая нашу фамильную династию. Сам я против этого активно не возражал, зная, что поступление в военное училище было, кроме всего прочего, легальной возможностью получить отсрочку от армии. Но выбрал я такое военное заведение, на которое и разнарядки не было в нашем РВК, да и никто и никогда не поступал туда из нашего захолустья. И тогда я обратился с ходатайством к военкому полковнику Давыдову, о направлении меня в Военный институт иностранных языков в Москве.
 
Летом я поступал, или, вернее, пытался туда поступить, но получил на первом экзамене двойку по сочинению и, не соло нахлебавшись, возвратился из столицы в провинциальный городок Осиповичи. Честно признаться, кроме амбиций и, как оказалось бесплодных мечтаний, у меня ничего не было: ни твердых знаний русского языка, ни глубоких – литературы, да и немецкий язык не соответствовали требованиям этого вуза. По-немецки необходимо было говорить более-менее свободно. Ещё одним экзаменом должна была быть история. Короче, я был не готов, моей школьной общеобразовательной подготовки было недостаточно для поступления в вуз. Самостоятельно же приготовиться я не соизволил, да, думаю, и не сумел бы. Оказалась не по Серёньки шапка.
   
Мечты пришли в противоречие с реальностью, а это нередко очень болезненно. Судьба щёлкнула меня по носу, который был задран кверху, и тогда опустив голову, – я поступил на работу грузчиком в одну из войсковых частей города. Во всей этой истории был и положительный момент – отправка в армию была отсрочена. Тогда говорили: «армия хорошая школа, но лучше её пройти заочно». Но как это сделать, в начале 70-х годов ещё никто не знал, во всяком случае, в той среде, в которой я вращался. Слово «откосить» тогда не знали и понимали только в его буквальном смысле, как вид полевых работ. Была единственная возможность – поступить в Минский иняз, но сделать это было тоже не просто, и до меня дошло, что и туда я тоже не поступлю. Всё лето и часть осени я работал, ходил на танцы, читал, развлекался и ждал уже неизбежной отправки в армию в ноябре 1970 года.
   
Контрольная дата в моей жизни 11 ноября 1970 года – время призыва на службу в Советскую Армию (СА), в дальнейшем с этой даты кадровики будут отсчитывать календарные дни моей непрерывной военной службы. Перед этим были традиционные проводы, которые я помню смутно, автобус с призывниками, увозивший нас в Могилёвский областной военкомат для окончательного распределения по войсковым частям и последний кадр, оставшийся в памяти: грустные лица моих родителей, одиноко и сиротливо стоящие на обочине дороги. Куда забросит меня судьба в тот момент не думал, уже ничего от меня не зависело, я плыл по течению не сопротивляясь.

                ***               
   
Основной единицей любой армии является солдат. Такой единицей в СА стал и я. Официальными синонимом воина, бойца, солдата в это время были: военнослужащий, рядовой, стрелок. Обычно ко мне первогодку обращались: «Эй, боец!» или «Рядовой, ко мне!». Официально я числился – военнослужащим срочной службы. В военном билете написали: «электромеханик-стрелок». Солдатами нас называли только в песнях: «… путь далёк у нас с тобою, веселей солдат гляди …», «… отслужил солдат службу долгую …» 
   
Попал я в отдельный батальон охраны и обороны (ОБОО), от себя добавлю, особо важных государственных объектов. Батальон имел условное название – войсковая часть 65152, которая дислоцировалась около Кировограда, рядом с поселком Александровка. ОБОО охранял Арсенал, расположенный в живописной роще, скрывавшей эти самые важные объекты, к которым вели неприметные, спрятанные под сенью крон широколиственных деревьев, бетонные дороги.
   
Как говорил наш старшина: «Службу проходить будете в парке, – и добавлял после некоторой паузы задумчиво, – культуры и отдыха. Правда последнее я вам не гарантирую. В парке культуры и отдыха …  имени меня … кто не знает», – при этом он загадочно и самодовольно улыбался. По какой-то странной случайности его фамилия была – Горький. Нам же улыбаться на его шутку было категорически противопоказано. «Солдат – не зеркало для отражения выражения лица командира, а совсем наоборот», – помнили мы его очередной афоризм. Меня всегда приводило в восторг армейское витиеватое мышление и умилял своеобразный юмор, возникающий, как мне казалось, в качестве протеста против однообразия и рутины военной службы. При этом я был совершенно дезориентирован армейскими силлогизмами, подобными этому: «Стой там, иди сюда, не надо думать, боец. Исполнять!» А в устах нашего старшины-удава даже обычное шипение, произнесенное по разделениям на один, два, три: «Иди … от … сюда», для меня звучало, как «идиот … сюда», и я был в полном замешательстве, как правильно исполнить команду старшего по званию и двигался ему навстречу.

                *** 
Таких батальонов, в одном из которых мне предстояло служить, по всему огромному СССР было больше десятка: от Оленигорска – Вологды до Нальчика – Феодосии, от Брянска до Хабаровска. Разумеется, арсеналы и, охраняющие их, батальоны дислоцировались не в этих крупных населенных пунктах, а рядом с поселками по лесам, в скрытных местах. Советский Союз умел хранить свои секреты на огромной территории страны.
   
Нашей войсковой частью командовал полковник, так как батальон был отдельный. Подумайте, в чём прелесть отдельного подразделения? – в его обособленности, компактности, в специфики выполнения строго определённых задач и особой структуре прямой подчинённости. Лучше быть одним-особенным, чем одним из многих. Помните слова известного героя из произведения Вадима Кожевникова: «Мне хотелось бы подчиняться немногим, а я мог бы отдать приказы многим». Именно в армии я стал понимать, что быть просто солдатом – это одно, а быть отдельным солдатом (особенным) – это совершенно другое. Эту же мысль пытался внушить мне отец ещё в школе, когда говорил: «Мне не важно кем ты станешь, важно, чтобы ты в выбранном деле стал настоящим, по возможности, уникальным специалистом».
   
Наш отдельный батальон входил в гарнизон в/ч 25901 – это такой режимный городок, в котором жили офицеры, прапорщики и сверхсрочнослужащие, обслуживающие Арсенал, и все они, в свою очередь, подчинялась в/ч 31600 12 ГУМО, а это уже в Москве, РВСН (Ракетные войска стратегического назначения). Часть имела и другое условное название – «Кировоград-25». В Арсеналах, углублённых бетонных сооружениях, снаряжались и хранились, сейчас это уже не секрет, ядерные заряды и боеприпасы. Все объекты были сверхсекретные.
   
Службе любого солдата обязательно предшествуют сборы молодого пополнения или, на армейском жаргоне, карантин. Сборы молодого пополнения организовывались в соответствии с призывом два раза в год: весной и осенью. В карантин откомандировывались, как правило, сержанты и офицеры, той же части, к которой принадлежал карантин, их переменный командный состав создавался приказом по части только на время сборов, продолжительностью, примерно, один месяц. Младшие командиры и офицеры сборов молодого пополнения отбирались по разным критериям, но, как правило, это откомандирование они рассматривали как ещё один внеочередной отпуск, ибо командовать молодыми было необременительно.
   
В карантине мы были стадом баранов, а как известно пастухом в деревне выбирают самого последнего работника, неспособного более ни к чему, малолетку, либо дурочка. Не велика заслуга руководить стадом, здесь возможно обойтись и известным: «Делай не как я, а как я сказал», а для непослушных имелись надрессированные собаки – сержанты. Видимо, поэтому из командования сборов молодого пополнения я не запомнил никого, кроме старшины Горького и своего командира отделения – ефрейтора Мозгового, по прозвищу «Извилина», выпадавших их общей линейки моих начальников.

                ***   
К моему приезду часть уже приготовились. Я же, как и все остальные призывники, был ещё ни к чему не готов. Выгодное положение государственной структуры в том, что она всегда отмобилизована к определённым вмешательствам в жизнь простого гражданина, тогда как последний чаще всего пребывает в наведенье при встрече с машиной власти и её требованиям. Поэтому человек и проигрывает государству, особенно, если он молод и неопытен, к тому же, в этом случае, им легко манипулировать, особенно в специфических условиях армии со своими ещё не усвоенными законами – именно таким, несведущим, оказался и я осенью 1970 года.
   
Впрочем, я хоть имел кое-какие минимальные представления об армии, всю предшествующую жизнь прожил в военных городках среди военных вместе с родителями, но тем неимение в голове у меня преобладали идеальные представления о службе, как и у многих моих одногодок, видевших армию только на киноэкране.
   
Казарму к нашему приезду приводили в надлежащий вид выпускники учебной роты («учебки») осеннего выпуска – ефрейтора. Из них в течение 5 месяцев в этих помещениях интенсивно готовили младших командиров и так повторялось круглогодично. Надо отметить, что за два года до моего призыва в 1968 году, были ликвидированы в Советской армии полковые школы младших командиров. Сержантов стали готовить в учебных центрах (на уровне дивизий).
   
Между тем прежние школы младших командиров имели существенные преимущества, так как отбор в них производился непосредственно по результатам окончания сборов молодого пополнения в части и носил индивидуальный и приспособленный к местным условиям характер. Смею предположить, что поскольку в приказе Министра обороны речь шла об упразднении полковых школ сержантского состава; а в армии привыкли исполнять указания сверху строго в буквальном смысле – батальонную (не полковую, что не являлось формальным нарушением) школу подготовки младших командиров при ОБОО решено было оставить; а чтобы вообще ничего не нарушать, после её окончания присваивать выпускникам воинские звания ефрейторов; а это не выходило за рамки компетенции командира части; и уже в ротах при постановке на должность командира отделения, ефрейтора становились младшими сержантами. Вот такой выход был найден.
   
В деревянных строениях батальонной «учебки», в которых мы проходили карантин, особенно чувствовался дух постоянной армейской муштры и выхолощенной казармы – ничего лишнего. «Как в местах лишения свободы», – такая мысль невольно приходила в голову. Часть из ефрейторов после выпуска уходила в роты батальона, часть осталась, чтобы опробовать полученные знания или отыграться на таких как я – молодых сопляках-солдатах.

                ***
Первый день прибытия в часть обязательно начинался с медицинского осмотра и бани или, как принято говорить в армии, с помывки. Слово «помывка» не оставляет никаких банных иллюзий, связанных с удовольствием и неспешностью процесса мытья. Помывка в армии это – быстро разделся, сполоснулся, намылился, ещё раз сполоснулся и стремглав на выход. За тобой идут другие голые, они тоже вовлечены в такой же процесс. Уже в бане меня настраивали на самый высокий темп солдатской жизни. «Живенько, в темпе, бегом, ну-ка по-шустрому, заснул, боец?» – были излюбленными словами наших командиров в карантине.
   
Для чего это делалось? Считалось, чтобы приучить солдата к самой высокой степени исполнительности надо выработать у него самую быструю реакцию выполнения приказа. Не надо думать, надо исполнять! Любой самое нелепое указание начальника в идеале должно быть выполнено молниеносно и без предварительного обдумывания и, не дай бог, обсуждения. Во многих случаях это спасало жизнь подчиненных. Такие мысли проповедовали многие из моих командиров. В «учебке» эту солдатскую науку продолжили. Там бытовало выражение: «Прежде чем командовать – научитесь подчиняться». Это означило: при наибыстрейшем и оптимальном исполнении определённых действий, принятых на военной службе, усвоивши их младший командир был способен научить этому своих подчинённых.
   
Тут же в бане на меня завели медицинскую книжку, провели, так называемый, первичный медицинский осмотр, впрочем, очень формальный, и поэтому я его даже не заметил, только потом узнал, что его проводили. И ещё подстрижка под ноль, как торжественное прощание с гражданской жизнью. Когда я посмотрел на себя остриженного «над ноль» в зеркало, ужаснулся: на лице непривычно выделялись брови, испуганные глаза, широкий нос, и оттопыренные уши.
   
Кто помнит конец 60-х годов прошлого века, среди части молодёжи модными были длинные волосы, как подражание западной моде и небезызвестной английской группе «Битлз». Не миновало это увлечение и меня, хотя в меньшей степени. Отец в своё время убедил меня, что спортивная стрижка удобнее и не сочетается с рельефной мускулатурой мужчины. Помимо песен Высотского на магнитофоне, подаренном до призыва в армию, у меня было много записей песен битлов из альбомов: «Эбби Роуд», «Резиновая Душа», «Хелп», «Револьвер». Обо всем об этом мне предстояло забыть, по крайней мере на два года. Хотя какое-то время во время ночных дежурств они навязчиво крутились у меня в голове: «из зер енибэди гoуин ту лисэн ту май стори ол э;бaут зэ гёрл ху кейм ту стей? ... а, гёрл, гёрл, гёрл» Кто слышал – тот помнит.
   
Второе, что делают после помывки, одевают солдат, чтоб они не отличались друг от друга, обезличивают их, превращая в однообразную солдатскую массу, – со стороны все на одно лицо. Уже потом, внутренне протестуя против этого неестественного состояния, более старшие призывы постараются, хотя бы в мелочах, но обязательно выделиться и отличаться.
   
Такова психология человека – противостоять обезличиванию. Позже я расскажу, как сделал это я в учебной роте. При бане я получил свои первые солдатские вещи. Старшина-сверхсрочник был энергичен и немногословен. Молодое пополнение чаще всего прибывает в часть под вечер, а кому хочется задерживаться? Поэтому вопросы старшины короткие и только по существу: «Фамилия? – Десимон. Размер одежды? – 46-48. Обуви? – 39. Головного убора? – 58. Следующий! Что стоишь, разинув рот?» – уже обращается старшина к кому-то другому.
   
Мне голому вручают: белое нижнее бельё на завязках, гимнастёрку с брюками галифе, ремень, портянки, сапоги и шапку. Сегодня нам выдают только это, остальное обмундирование получим позже. Я, одеваясь на ходу, ещё мокрый выскакиваю из солдатской бани под выкрики наших командиров. Уже ноябрь, но ещё не холодно, однако уже через несколько дней пойдёт первый снег.
   
Гражданские вещи, нас об этом предупредили заранее, при желании, можно было запихнуть в белые мешки, вероятно, используются старые наволочки, зашить их и, написав домашний адрес, отправить за счёт средств Министерства Обороны. Уже и не помню, отправлял я их домой, но, если отправил, представляю чувства родителей, получивших всю одежду их сына. Невольно возникает грустная мысль: и это всё, что от него осталось? Да, от меня уже ничего не осталось, меня уже нет. Я часть массы под названием армия.
   
Во что был я одет осенью 1970 года? Нижнее белье из плотной белой хлопковой ткани: рубашка, которая надевалась через голову; и, сужающиеся книзу, из такого же материала, брюки, застегивающиеся на пуговицу на поясе, с открытой ширинкой, видимо, чтоб не испытывать затруднения при посещении туалета, внизу брюки завязывались завязками вокруг ног.
   
Впрочем, во время бега и энергичных движений открытая ширинка не являлась препятствием, и всё вываливалось в бриджи-галифе, возникали определённые неудобства, бельё и всё остальное приходилось поправлять. Летом выдавались сатиновые трусы и хлопковая майка. Бельё менялось один раз в десять дней во время помывки. Нижнее бельё было обезличено, но проходило санобработку. Со временем в некоторых местах оно желтело, что свидетельствовало о его изношенности.

                ***
Основным повседневным обмундированием была гимнастёрка из хлопковой ткани защитного зелёного цвета в виде рубахи, одевающейся тоже через голову с двух с половиной сантиметровым стоячим на двух пуговицах мягким воротником, который переходил на груди в застегивающуюся на пуговицы приблизительно 10 сантиметровую планку. К воротнику изнутри ежедневно пришивался белый подворотничок. На груди имелись два внутренних кармана с клапанами, на пуговицах, где я, как и все остальные, хранил документы. Рукава заканчивались манжетами по две пуговицы каждый.
   
Пуговицы на гимнастерке были тоже защитного цвета со звездой приблизительно 0,8 см в диаметре. Пуговиц было, кажется, 14 штук. На плечевую часть гимнастёрки пришивались погоны, также защитного цвета, на которых крепились металлические, выкрашенные зелёной краской, эмблемы. Ефрейтора и сержанты пришивали лычки, пол сантиметровые полоски красного цвета. В карантине у нас были погоны без лычек, как говорили некоторые, кому не удавалось или не хотелось выдвинуться на командирские должности: «чистые погоны – чистая совесть». 
   
Потом в 1971 году мы получили повседневную форму, которая пришла на смену гимнастерки, по типу френча. Отложной воротник с петлицами, впереди один борт с пятью пуговицами и вместо карманов на груди, карманы по бокам на уровне ремня, слева внутри имелся карман на пуговице для документов.
   
Единственное удобство, как нам объясняли, если эта куртка-френч загорится, легче и быстрее сбрасывать её с себя, но она ни качеством материала, ничем другим не отличалась от проверенной временем гимнастёрки. На куртку пришивались черные погоны и петлицы с эмблемами танков, смею предположить, для введения в заблуждение предполагаемого противника, так как к танкам мы не имели никакого отношения. На черные суконные погоны ефрейтора и сержанты пришивались уже жёлтые лычки.

                ***   
Гимнастёрка подпоясывалась поясным ремнем, благодаря своей длине она закрывала ягодицы, там же сводилась в складку, а спереди всё идеально расправлялось и выравнивалось. Кто служил помнит этот ставший классическим жест расправления гимнастёрки большим и указательным пальцами обеих рук, скользящих спереди назад по краям поясного ремня. Ремень был у нас в карантине из кожзаменителя с латунной бляхой с тисненой пятиконечной звездой. Особым армейским шиком было иметь кожаный ремень, появившийся у меня только к концу первого года службы, он был мягче и удобнее. Такие ремни выдавались обычно курсантам военных училищ, и их можно было купить в военторге. По тому, как носился ремень, какой конфигурации была бляха, можно было косвенно судить, сколько прослужил военнослужащий. К тому же это был, как я уже говорил, способ выделиться.
   
У молодого солдата бляха была почти плоская, а ремень затянут так, что подчёркивалась «осиная талия». Старослужащий поясной ремень не затягивал, он был несколько приспущен, а бляха была изогнутой. Молодой солдат не имел право на изогнутую бляху. Кто по глупости, раньше времени, посягал на эту привилегию, наказывался, а бляха тут же перед строем на полу, от удара каблуком командира отделения, приобретала первоначальный, я бы даже сказал, утрированно плоский вид.
   
Кроме того, во время утреннего осмотра проверялась подгонка ремня. Командир отделения брал молодого солдата за бляху – «ну-ка, молодой, втяни живот!» – и если ремень был ослаблен, накручивал ему наряды на работу, под общее веселье окружающих. Мой ремень во времена карантина был всегда затянут, а веселиться над окружающими я себе не позволял, так как с детства был приучен уважать поступки других людей, но при этом сохранять самобытность и иметь собственное мнение.
   
Во время утреннего осмотра проверялся блеск бляхи, которая чистилась и полировалась асидолом или пастой «гоя» до особенного блеска, их специфический запах был мне знаком с детства, когда я помогал отцу чистить амуницию и тогда ещё медные пуговицы с помощью специального приспособления, на которое одновременно нанизывались все пуговицы мундира, расположенные в ряд.
   
Солдатский ремень в особых случаях мог быть прекрасным оружием защиты и нападения, благодаря тяжести бляхи. С ремнем, обмотанным вокруг руки, я в одиночку мог противостоять группе нападающих, совершая им восьмиобразные круговые взмахи и прокручиваясь вокруг своей оси. Было дело, пробовал, когда попал в подразделение и меня пытались, мягко говоря, «приструнить» старослужащие.

                ***
Во время всякого рода смотров сапоги тоже должны были блестеть, как тогда говорили «как у кота яйца», хотя сколько раз я, любопытный, не спрашивал, никто не видел этого блеска. Перед входом в казарму стояли специальные приспособления для чистки сапог, кроме того, каждый имел в тумбочке в нижней её части сапожную щетку и крем, вверху хранилась зубная щётка и паста, а также бритвенные принадлежности, в средней её части – конспекты и письменные принадлежности.
   
Солдатские кирзовые сапоги единственная обувь, которую приходилось носить порой круглосуточно. Были они на почти сантиметровой резиновой подошве с таким же, примерно, двух сантиметровым каблуком, стопная их часть и пятка делалась из грубой кожи, а голенища из кожзаменителя. Сапоги выдавались на год, но этого срока они, бедняги, не выдерживали, особенно не щадила их молодёжь первого года службы, каблук стаптывался, стирался, голенища протирались, и приходилось солдату первогодку накладывать латки, исправлять сбитые каблуки.
   
В бытовой комнате для этого имелась железная сапожная лапка, специальный сапожный нож и молоток, а также гвозди, сапожные нитки и игла, либо это выдавалась, по мере надобности, старшиной роты или каптёром. В сапогах приходилось бегать и ходить в любую погоду, печатать шаг во время строевых занятий на бетонном плацу, работать в них в посудомойке, в условиях повышенной влажности, и на мокром полу.
 
Впервые взявшись за починку сапог, до армии я этим никогда не занимался, накладывая латку на внутреннюю часть голенищ и подбивая каблук, я вспоминал моего любимого писателя Льва Николаевича Толстого, тачавшего сапоги ради физического удовольствия и творческого удовлетворения. Разделяя чувства и переживания Толстого, и мне эта работа не была в тягость. Важно ведь всегда найти достойное оправдание любой деятельности, и любой труд будет в радость. Это убеждение я пронес через всю свою солдатскую службу.
   
Сапоги парились вместе с ногами во время суточных дежурств. От всего этого портились ноги, но доставалась и сапогам, пот разъедал их изнутри, а слякоть, дождь и снег разрушали снаружи. Продлить их жизнь можно было только одним способом – ухаживая за ними и относясь к ним как к собственному продолжению, как к самому себе.
   
Уж как я их чистил, а после трудового солдатского дня мы расставались без сожаления, я шёл мыть ноги и спать, а их отправлял передохнуть в сушилку. В сушилке, с большим количеством горячих труб, вдоль стены торчали железные прутья специально для сапог. Мне ещё повезло, что мой размер был неходовой, 39-тый, поэтому в сторону моих маломерок никто не смотрел. А имей я 41-ый или 42-ой размер? Ходил бы без сапог.
   
Сапоги, портянки и ноги – неразлучные друзья. В этом триединстве портянки играли особую роль, защищая ноги от сапог, а сапоги от ног. Искусство наворачивания портянок я познал ещё дома под руководством отца. Отец мне преподал несколько уроков и добился того, что я умело наворачивал их на ногу.
   
В карантине эта наука мне пригодилось, и я ещё не раз вспоминал отца добрым словом. Я не натирал ног как другие солдаты, не страдал от мозолей, потёртостей и ран на ногах, так как заворачивал их быстро и без складок. Портянки выдавались летние и теплые зимние. Этот уже экзотический элемент экипировки представлял собой кусок материи, когда-то ведь я помнил размер портянок, он упоминался в каком-то документе, приблизительно 80 на 30 см, однако после многочисленный кипячений материя садилась. Той осенью 1970 года старшина бросил мне теплые байковые портянки. Портянки, как и нижнее белье, стирались и дезинфицировались в прачечной части и с первыми, как их называли «нулевыми» портянками, расставаться не хотелось, так как взамен, как правило, выдавались уже бывшие в употреблении, подсевшие после неоднократных стирок.
   
Письмо родителям 22.11.1970 г.
«Сегодня воскресенье. Первый раз пошёл снег. Грязно. Нам это как нож в сердце. Ещё чаще приходится чистить сапоги. Мы это делаем в течение дня по несколько раз. Украинская земля, не наша белорусская – очень прилипчивая, ступишь два шага и не можешь оторвать ноги. Сплю я на нижнем ярусе солдатской двухъярусной кровати. Это удобно, так как перед отбоем нас часто тренируют, поднимая по команде: «Встать, 30 секунд подъём. Строится!», а затем: «В койки». И так много раз, пока рубашка нижнего белья не прилипнет к телу. Папа, ты, наверное, знаком с этой системой обучения молодых солдат? Все эти упражнения необходимо выполнять как можно быстрее. Кто не успевает, тот прыгает, одевается и раздевается дополнительно. Я успеваю, и мой командир отделения, по прозвищу «Извилина», оставляет меня в покое».