Анюта - дочь крестьянская. Главы 5 - 6

     Глава 5

     Сизиковы жили богато. Приехали они в Таловку лет десять назад, купили дом и сразу развернули торговлю. Но кроме торговли они еще занимались хлебопашеством. Иной год засевали десятин пятьдесят пшеницы. Держали годовых работников. За прилавком с утра до вечера стоял сам Спиридон Макарыч, обутый в подшитые валенки, сутулый, тонкий, в черной косоворотке с белыми пуговицами, на плечах — пиджак суконный, на голове — кепка блином, и за ухом — карандаш. Он смотрел на людей одним глазом, другой был прикрыт черным пятачком, вырезанным из суконки. Одну сторону лица сверху вниз рассекала черная тесемка, на которой держался пятачок. Здоровый глаз смотрел прозорливо, проникая в душу черной дробинкой зрачка и как бы спрашивая: «Чо тебе надо, паря? Я все могу сделать, лишь бы деньги были».

     Спиридон Макарыч работал аршином быстро. Еще быстрее подсчитывал. Счеты с крупными желтыми костяшками лежали справа, слева — железный аршин, размеченный маленькими черными насечками на шестнадцать ровных долей — вершков.
     По субботам и воскресеньям, когда был большой наплыв покупателей, за прилавок становился Василий. Но Василий торговать не любил. С лошадьми повозиться — его дело. Да еще с ружьем да собакой по лесу побродить.

     Любил еще Василий ездить в город за товаром. Тут он был сам себе хозяин. Находясь за прилавком, Василий проявлял недовольство:
     — Как каторжный — торчи тут!
     Отец буравил его одним глазом.
     — Отделю!
     — Ну и отделяй! Чо ты меня этим пужашь? Думаешь побоюсь получить твой пуд муки на лепешки да телку, которыми ты меня кажный раз пужашь?
     — А ты больше и не заработал.
     — Вот-вот. Это я уже сто раз слышал...
     — Замолчи! — свирепел Спиридон Макарыч.
     — А ты не кричи. Никто тебя не боится, — спокойно отвечал сын, чувствуя в себе силу и зная, что отец теперь не полезет на него с кулаками.
     — Тебя же люди и осудят. Скажут: «Был единственный сын у лавочника и того он обделил».

     В спор вклинивалась мать и начинала стыдить их, как она говорила, — «малого да старого». Кривой Спиря не видел «проку» в своем сыне, опасался, как бы еще при жизни отца он безумно не промотал нажитое.

     Спиридон Сизиков родился под Вяткой, в бедной крестьянской семье. Отец его в начале каждой зимы незаметно исчезал из дому. Мать говорила: «Тятька робить пошел». Летом, перед покосом и уборкой хлеба, он появлялся дома, но не надолго. Пожив месяц-два, снова исчезал. Дети выросли — а их было пятеро: два сына и три дочери — с матерью: она была их кормилицей и воспитателем.

     Спиридон был старшим. Он рано стал трудиться в своем хозяйстве, помогая матери кормить младших. Однажды, когда отец побывал дома и снова ушел «робить», мать посоветовалась со старшим сыном — что лучше купить на деньги, оставленные отцом, — лошадь или корову? Было то и другое нужно.
     Долго думали. Спиридон спросил:
     — А чо тятька наказывал?

     Мать безнадежно махнула рукой.
     — А, тятька твой! Ничо он не говорил! Ему все равно...
     Такое безразличие отца к нуждам семьи удивило Спиридона. Другой отец сам бы купил что следует, а потом бы шел снова на заработки. А этот... Спиридону было жаль маленьких сестренок и брата, и он посоветовал матери купить корову: хоть молоко будет. Но мать не согласилась с ним. И доводы ее были основательны:
     — Без молока мы обходимся, а вот без лошади — никак. Давай, сынок, купим лошадь.

     В первое же воскресенье Спиридон отправился в город. Тогда ему было восемнадцать лет. Взял он с собой младшего брата. Братья приехали в город и пошли на базар. День походили — не выбрали лошадь. Переночевали на постоялом и снова пошли на базар. И тут произошло то, что в корне изменило жизнь Спиридона. У него вытащили деньги. Спиридон взвыл прибитой собакой. Брат смотрел ему в рот и ничего не мог понять. А когда узнал — тоже завыл. На оставшиеся медяки купили черного хлеба и потащились домой пешком. За городом Спиридон повалился лицом в пыльную придорожную траву и проплакал весь день. Тут и заночевали.

     А утром, проснувшись, меньший брат не нашел возле себя Спиридона. Пришел домой один и рассказал, как было дело. С того времени Спиридон сгинул. Искали, но никаких следов. Решили, что он или в реку бросился с горя, или ушел в лес, затерялся и с голоду умер.

     А через двадцать три года Спиридон объявился в Сибири. Прислал письмо матери, которой к тому времени уже не было в живых. И отец давно умер, и брат уехал, одна только средняя сестра еще держалась. Она и получила это письмо. Спиридон сообщал, что он жив-здоров, живет хорошо, гоняет ямщину на большом сибирском тракте. Занятие это хлопотное, трудное, но он привык к нему. Живет в собственном доме, имеет три пары лошадей, упряжь, на летний и зимний сезоны — транспорт...
     А сбежал он тогда от стыда и позора.Одно утаил Спиридон Макарыч — почему он стал Кривым Спирей. А случилось это в ту пору, когда он был еще молодым ямщиком: дружки в лихой пьянке выбили ему глаз.

     Кривой Спиря сумел широко поставить торговлю. Товар он отпускал не только за наличные, но и в кредит. Под прилавком, в выдвижном ящике, у него лежала книга в малиновом переплете. В нее он заносил должников. И в лавке часто происходили такие разговоры:
     — Спиридон Макарыч, отпусти мне селедки, мыла и табачку маленько, — просил какой-нибудь бородач.
     — А ты мне должон?
     — Должон.
     — Сколько?
     — Кажись, рубль с чем-то...
     — Не могу. Уплати должок.
     — Да за мной не пропадет, Спиридон Макарыч.
     — Знаю: ты человек честной... Но у меня такое правило: больше рубля в долг не давать.

     Так он обходился с малонадежными плательщиками. Но если плательщик был состоятелен и аккуратен, Кривой Спиря говорил:
     — Ничо, и в должок можно поверить. Так, значит, вы дали мне пять рублей, а у меня взяли товару на семь с полтиной... Два с полтиной за вами запишу. Должок будет... Распишитесь вот тут.
     — Да я неграмотный.
     — Ничо. Крестики поставьте.

     Были и такие случаи:
     — Пиши, Спиридон Макарыч, на руб больше, на руб меньше — какая разница! Все равно платить. От тебя, как от попа, — никуда не уйдешь.
     Лавочник сверлил одним глазом такого покупателя и, медленно багровея, говорил:
     — Когда это я тебя обсчитал?! А ну, скажи, когда? Пошто ты мелешь своим поганым языком? Эвон сколько народу в лавке, могут и вправду подумать: Спиридон Макарыч обсчитывает людей! А он хоть бы лишнюю копейку с кого взял! Бесстыжие твои глаза!

     И покупатель был не рад, что затевал такой разговор.
     — Да я чо? Да я ничо! Я пошутил, Спиридон Макарыч. Ей-богу, пошутил.
     — Знаю я эти шутки! Шутить — шути, а глупостей не говори. А то ему одолжение делаешь, а он укоряет. Поезжай вон в Шаталово. Там дадут тебе в кредит.
     — А чо, думашь, не дадут?
     — Держи карман шире. Знаю я, как купцы Карандашовы дают.
     — Да хватит тебе, Спиридон Макарыч. Чуток не так скажешь, ты уж из себя выходишь. Нервный чо ли стал?
     — С вами будешь нервный, — ворчал лавочник, изучая записи в книге.
     — За тобой тута должок, Середкнн... Три рубля семьдесят семь копеек. Надо платить.
     Это означало: кредит Середкину закрыт.

*****

     После того как Анюта Бунаева вышла замуж за Горлова, Василий Сизиков начал пить сильней. Видя, что пьянки не приведут к хорошему, Кривой Спиря поспешил женить сына. Невесту ему выбрали в селе Шаталово, из богатой семьи. Ольга была пухленькой, застенчивой, и первые полгода молодые жили хорошо, но потом пошли нелады. Василий стал снова пить, по деревне покатились слухи, что он бьет жену. Ольга зачастила к родителям, и один раз прожила у них больше месяца. Над Василием начали смеяться, что от него убежала жена. Тогда он поехал к тестю, хотел привезти Ольгу, но тот выставил его за дверь. Сизиков больше недели не показывался дома. Уехал в город и там кутил с дружками.

     Тогда он и познакомился с вдовой купца Шихалева. Шихалеву знал весь город. Покойный муж ее содержал пекарню и имел несколько хлебных лавок. Самые лучшие сайки выпекались в булочной Шихалева. Они так и назывались «шихалевские сайки».
     Все также знали его историю женитьбы на старой купчихе, его головокружительную карьеру от простого пекаря до купца. Старая купчиха давно умерла, и Шихалев жил с ее дочерью. Любил он азартные игры, лошадей и охоту. По вечерам катал молодую жену на рысаке по городу. Умер купец внезапно: пришел из бани, выпил стакан водки и не успел посудину поставить на стол, как навалился грудью на столешницу и перестал дышать.

     Молодая жена вначале перепугалась, поплакала, сорок дней носила по супругу траур. Но как только сняла его — начала принимать женихов. И тут на ее пути встал Василий Сизиков. Первый раз он увидел ее в церкви, она стояла рядом с какой-то старушкой и усердно молилась богу. «Черт возьми, эх, какая баба!» — подумал Сизиков. Когда кончилась служба и люди повалили к выходу, напирая друг на друга, Сизиков шел сзади купчихи и сдерживал натиск:
     — Тише! Не толкайтесь! — говорил он. Купчиха взглянула на него и благодарно улыбнулась.

     Второй раз он встретил ее в большом магазине братьев Тумашевых, у которых отец брал в кредит товары. Она стояла у прилавка и выбирала кружева. Когда она уехала, приказчики сказали ему:
     — Это купчиха Шихалева. Хочешь познакомим? Ставь четверть водки!
     У Сизикова глаза засияли.
     — Братцы, для такого дела ведра не пожалею!
     На следующий день он появился у Шнхалевой под предлогом купить собаку и ружье. Однако больше болтал о разных пустяках, чем говорил о деле. Розовощекая купчиха мило улыбалась, рассеянно слушала его и думала: «Зачем он пришел? На меня смотреть или в самом деле покупать?» Молодой лавочник начинал нравиться ей.

     Глава 6

     В ладу и согласии жили Василий Горлов и Анюта. Первое время Анюта не отставала от мужа ни на шаг: он едет в поле — и она с ним, он собирается в лес — и она с ним. А когда настал сенокос — много дней прожили в шалаше.

     Тимофей Демьяныч каждый вечер ездил домой с маленьким возком травы, а молодые оставались в лугах. И каждый раз находили какую-нибудь причину: один раз им вздумалось ночью бреднем рыбу ловить в озере, другой — быков пасти. Дарья Ивановна, встретив мужа вечером одного, спрашивала, где Анюта, и, узнав, что та снова осталась на ночь, сердилась и ругала дочь.
     — Пусть ночуют, ежели им так хочется, — заступался за Анюту Тимофей Демьяныч.
     — Дома делов вона сколько, а она там прохлаждается! Сегодня огород не успела полить. Капуста засыхает.
     — Об чем разговор, — усмехался Тимофей Демьяныч. — Завтра на зорьке полью тебе капусту.

     Но Дарья Ивановна все равно ворчала. К зятю она относилась сдержанно: ни ласково, ни сурово. Уж год прошел, а она все присматривалась к нему, привыкала и не могла привыкнуть. Все он казался ей чужим, случайным человеком в их доме. Василий замечал это. Старался расположить к себе тещу, был с ней обходительным, называл мамой. В такие минуты и она была внимательна к нему, называла его Васей, за столом подсовывала самые лакомые куски.

     Совсем иначе относился к Василию Тимофей Демьяныч. Второй зять ему нравился больше, чем первый — Антон. Антон едва умел читать и писать, по зазнайства было — хоть отбавляй: сын мельника, сам имеет мельницу, завел хороший выезд, копил деньги на крупорушку! Василий любил шутку, веселые разговоры, никогда не врал и не терпел лгунов. Василий пришелся по душе Тимофею Демьянычу почти с первого взгляда. Тогда Горлов только приехал в Таловку, но уже успел познакомиться с Анютой.

     Старик Бунаев, будучи навеселе, заприметил Горлова с гармонью, повел его к себе в дом; парню было интересно посмотреть, как живет Анюта. Василий сел на лавку в кухне, поставил на колени гармонь, собираясь заиграть, но Тимофей Демьяныч, пошатываясь, взял его за рукав и провел в горницу.
     — Твое место вот здесь, а не там. Садись. Дарья Ивановна! — закричал он. — Дай нам что-нибудь закусить!
     На столе стояла початая бутылка водки. На тарелке лежали сочные малосольные огурцы, тут же — половинка вяленого язя.
     — Я хочу выпить с хорошим человеком...

     На пороге появилась маленькая сухонькая женщина с большими черными глазами. Она остановила свой взгляд на незнакомом молодом человеке, державшем гармонику в руках, тихо, сквозь зубы, процедила: «Здрасте!», потом перевела вопрошающий взгляд на Тимофея Демьяныча.
     — Закусить нам, Дарьюшка.
     Женщина, ничего не сказав, вышла. Вскоре она вернулась и принесла в большой эмалированной чашке холодец, подернутый сверху золотистым жирком. Молча поставила на стол и снова ушла. Василий понял, что это, видимо, мать Анюты: ждал, что вот-вот войдет и сама девушка.

     Тимофей Демьяныч начал угощать гостя, но тот отказывался пить водку, сидел как на иголках и все время посматривал на дверь. Тимофей Демьянович все-таки принудил его выпить с ним.
     — Какой ты мужчина, ежели водку не пьешь? — говорил Тимофей Демьянович. — Давай, держи! За наше знакомство! Всю, всю до дна! Это я понимаю!
     Потом Тимофей Демьяныч вышел на середину горницы и топнул ногою.
     — Вася, сыграй плясовую. Ух!
     Руки в бока — и пошел по кругу, выделывая такие кренделя, что только молодому под стать.
     — Ух! Ах!

     Любил поплясать Тимофей Демьяныч. Под конец встречи спросил:
     — На медведя пойдешь со мной?
     — Пойду! — горячо согласился Василий.
     — А не забоишься?!
     Василий «не забоялся». На охоте он показал свою удаль...

*****

     В семье Бунаевых строго соблюдали большие и малые праздники. На пасху пекли пышные румяные куличи с изюмом и белыми сахарными шапками, варили вкрутую яйца, раскрашивая их то в синий, то в красный, то в голубой цвета. Сложив в корзину куличи и яйца, везли их в церковь святить. Возвращались оттуда под утро и сразу разговлялись.

     Накануне рождества в сочельник Дарья Ивановна варила чугун пшеничной каши — кутью — и до сумерек держала ее в теплой печи, чтобы она не остыла. Тимофей Демьяныч приносил с улицы охапку холодного душистого сена. В теплой избе оно быстро нагревалось. Дочери устилали им пол, лавки и даже стол. Дом наполнялся ароматом луговых цветов. Затем Тимофей Демьяныч приносил с току не обмолоченный сноп пшеницы и ставил его в переднем углу со словами:
     — Коли рожь колосится, в закромах хлебу водиться.

     Когда зажигали свет, Дарья Ивановна ставила на стол кутью, мед в сотах и начиналась трапеза: ели кашу с медом, пили чай с мягкими булками; если была рыба, — жареная на постном масле, — ели рыбу. Это когда был последний день филипповок и можно было есть скоромное.

     Зато в святки разрешалось все. Начинались рождественские праздники. Стол в это время ломился от разных кушаний: тут были и пельмени, и домашние колбасы, и пироги, и жареное, и пареное. На масляной неделе со стола не сходили блины. Дарья Ивановна была великой мастерицей печь их. Блины получались пышные, румяные, круглые, как солнце, и вкусные до объедения. Обычно она ставила их на опаре, из нулевой крупчатки, подмешивая немного гречневой или пшенной муки. Каждый блин впитывал в себя столько масла, что было достаточно съесть полдюжины и — сыт по горло.

     Постились в семье все. За этим следила сама Дарья Ивановна. Постную пищу она считала для человека обязательной. Каждое воскресенье рано утром, позавтракав, Тимофей Демьяныч запрягал лошадей, и всей семьей ехали в Шаталово в церковь, к обедне. Этот порядок нарушался редко. Из церкви возвращались не сразу: у Дарьи Ивановны было обыкновение походить по лавкам или что-нибудь купить на воскресном базаре. Только после обеда они возвращались домой, празднично настроенные.

     Анюта искренне верила, что есть бог, что по голубому небесному простору летают невидимые ангелы-херувимы, которые якобы охраняют жизнь людей, и у каждого человека есть свой ангел-хранитель. А если человек умирает, то душа его улетит на небо и там живет вечно.
     — Мамка, а бог всё видит? — спрашивала она, расширив детские светлые глазенки и о чем-то сосредоточенно думая. Получив утвердительный ответ, она как бы не верила сказанному и снова спрашивала:
     — Всё, всё? И если бы я сметану съела, он тоже бы увидел?

     И она боялась всевидящего бога. Прежде чем сделать что-нибудь, за что ее могли поругать, она смотрела в угол, где висели иконы в тяжелых темно-вишневых рамах и думала: а как к этому отнесется боженька? А боженька был намалеван искусным художником-ремесленником так, что куда бы она ни пошла, он все следил за ней. Боязнь рождала страх, страх переходил в веру. За стол садишься — надо лоб перекрестить. Не сделаешь этого, мать ложкой треснет по «некрещеному лбу». Наелся, обязан сделать то же самое. Утром, после умывания, стать перед иконами и прочитать короткую молитву. А на сон грядущий должен опять помолиться, попросить своего ангела оберегать тихий сон.

     Василий Горлов был другого склада. Выросший под влиянием старших братьев, не веривших в бога и даже однажды судимых за богохульство, он редко молился, еще реже ходил в церковь и не задумывался над тем, есть ли бог?
     Когда мать была с ним, она сердилась на сына, что он — весь в отца — «басурман». Чтобы не огорчать мать, Василий изредка ходил в церковь и крестился перед иконами. Женившись на Анюте, Василий Горлов почувствовал, как крепки здесь религиозные обряды и как слепо все верят в силу бога и молитвы. Это было для него непривычно, и он часто подшучивал над женой, повторяя известную пословицу:
     — Без бога — ни до порога, так, что ли?
     — А ты как же думал? — удивлялась Анюта. — Конешно.
     Василий усмехался.
     — А ежели я не перекрещу лоб, убудет от меня?
     — Не дури, — отвечала Анюта. — Смотри еще при мамке этого не скажи. И не забывай лоб крестить. А то прошлый раз вылез из-за стола и не помолился...
     — Я забыл.
     — Другой раз не забывай.

     В семье Бунаевых никто не умел читать. Не было ни одной книги, кроме поминальника. Лежал он на божничке и брали его оттуда раз или два в год. С появлением в доме Василия, разбиравшегося в грамоте, этот поминальник стали извлекать чаще.
     Однажды Василий разговорился с тестем про попов и религию. А причиной послужила поездка в церковь, где священник с амвона по случаю второй годовщины со дня смерти сочинителя Толстого предал его анафеме. От старших братьев Василий слышал, что Толстой — граф, но заступался за бедных и сильно не любил попов.

      — Редко так бывает, когда бары за бедных заступаются, — заметил Тимофей Демьяныч, дымя цигаркой.
      — Значит, человек совесть имел. По справедливости хотел жить... А попы, — он махнул рукой, — об них и калякать не приходится. Мужиков они и за людей не признают. Взяли арапники и гонят, куда захотят, как стадо баранов. Вона даже в святом писании народ сравнивается со стадом овец...

    Василий засмеялся, а Дарья Ивановна строго взглянула на мужа и как следует отчитала его за «длинный язык».
     — Ботало ты! А зачем ты тогда в церковь ходишь?!
     Тимофей Демьяныч усмехнулся:
     — Все так делают... А я чо?
     — Ой, съедят тебя черти на том свете.
     — Ничего не будет до самой смерти... А ты думать, кто святое писание писал? Те же самые попы. — Бунаев покачал головой, улыбнулся. — Недавно прихожу я к Роговым, а старик овечку собирается резать. Связал ей ноги. Овечка лежит на боку и безвинными глазами смотрит на хозяина. Сын таз подставляет, чтобы она не выпачкалась в крови. Рогов в одной руке нож держит, другой шерстку на шее овцы перебирает и со мной разговаривает. Этой овечке осталось жизни всего ничего, а она лежит и пучок травы жует. Никак не может расстаться с ним. Я посмотрел на нее и думаю: «Эх ты, животина! Тебе смерть сейчас будет, а ты все о своем животе заботишься, никак не можешь насытиться!» Так вот и мы, как эта овечка.

     Василий опять засмеялся, а Дарья Ивановна сказала мужу:
     — Хватит тебе голову людям побасенками морочить. Иди вона на улицу, буран перестал, снег от ворот надобно очищать...
     Василий вскочил и начал одеваться.
     — Не беспокойтесь, я пойду очищать, — сказал он. — Взглянув на Анюту, принесшую с улицы дрова и зарумяненную от мороза, он добавил с укоризной: — Ну зачем ты это делаешь? Я бы сам принес. Все торопишься. Вот надорвешься...
     — Не надорвусь! — весело ответила Анюта. — Потяжелее ворочать приходилось — и то ничего. А такое дело и комар осилит.

     «А старик здорово сказал про овечку... И про народ, — улыбаясь, думал Василий. — Его интересно слушать».
     Семья Бунаевых пришлась по нраву Василию Горлову. Испытав нужду и голод, долгие лишения и мытарства по белу свету в поисках более счастливой доли, Василий был рад, что ему наконец-то удалось зажить по-настоящему. Он был сыт, одет, над головой — теплый кров, под боком — любимая жена.

*****

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/18/502