Анюта - дочь крестьянская. Главы 9 - 10

     Глава 9

     Василий Горлов и старик Бунаев находились дома, когда к ним пришли с обыском. Они не знали, что случилась кража, так как легли спать поздно и утром, встав, дальше своего двора никуда не ходили.
     — Мы к тебе, Тимофей Демьяныч, — почтительно сказал староста. — Всех подряд обыскиваем. — И чтобы не обидеть Тимофея Демьяныча, добавил: — Ну и у тебя посмотрим.
     — Ищите, — спокойно двинул плечом Тимофей Демьяныч. В это время пришел с улицы Василий и начал мыть руки под умывальником, хлюпая водой. У печки хлопотала Дарья Ивановна. Она затеяла на завтрак оладьи и уже испекла первую сковороду; по кухне разливался вкусный запах жареного. Опершись на сковородник, Дарья Ивановна заохала, призывая в свидетели бога и всех святых, уверяя в том, что они ни в чем не грешны. Из горницы вышла Анюта с веником в руках.

     — Что случилось? — встревоженно спросила она и, увидев народ, закрыла за собой дверь.
     — Да ничего, — вытирая полотенцем руки, ответил Василий.
     — Что-то потерялось... Пришли вот обыскивать.
     Мужики ждали, пока Василий неторопливо вытирал руки, и когда кончил, вместе с ним вышли на улицу. Пошел за ними и Тимофей Демьяныч. В амбарах и кладовых ничего не нашли. Сам староста вернулся в дом и с фонарем полез в подполье. Пахом Середкин побывал в сеннике, заглянул на огороды, занесенные снегом, вернулся во двор и сказал:

     — Ничего нет. Пошли, мужики, дальше!
     — Какой прыткий, — заметил Кривой Спиря. — А на току смотрел?
     — Смотрел, — не моргнув глазом, ответил Середкин, хотя он там и не был, только прошел мимо. — Ни лешего!
     — Ну и мы посмотрим. Пошли, Федор Лексеич, — обратился Кривой Спиря к старосте, когда тот вылез из подполья.

     К рыжей бороде старосты прилип кусочек серой паутины.
     — Тебе, как старосте, самому надоть кажный уголок посмотреть, — поучал лавочник. — Не найдешь пропажу, кто виноват останется? Ты в первую голову! И на обчество пятно! Надоть ладом искать, не верхоглядничать.
     Пахом Середкин обиделся на слова лавочника и сцепился с ним. На огород и ток он вновь не пошел. Народ тоже задержался на дворе.
     Кривой Спиря знал, где лежит товар, похищенный у караванщиков, и привел прямо к этому месту. Но с виду здесь было все в порядке: буран притрусил разворошенную солому и следы. Когда начали копать — наткнулись на мешки, а в них товар. Кто-то увидел со двора и крикнул:
     — Нашли!

     Народ повалил на ток.
     Тимофей Демьяныч и Василий Горлов не верили глазам своим.
     — Вот оно где! А мы ищем, с ног сбились, — произнес Кривой Спиря, почесывая за ухом. Обращаясь к Середкину, спросил:
     — Как же ты смотрел? «Ничего там нету!» — передразнил он.

     Василий Горлов повернул голову к подступившей толпе и взглядом нашел Сизикова Василия. Тот стоял в задних рядах, немного в сторонке, с кем-то разговаривал и покуривал папиросу. Все, что произошло, будто не касалось его. Но каждую секунду он был настороже, и следил за поведением Василия Горлова. Горлов побелел, сжал кулаки и двинулся к Василию Сизикову.
     — Подсунули, теперь радуетесь, подлецы!
     Его задержали.
     — Тут надо разобраться! — выкрикнул Середкин. — Тимофей Демьяныч не такой, чтобы пошел воровать.
     — А ты могешь ручаться за него? — спросил лавочник.
     — Могу!
     — И за зятька тож?
     — И за зятька могу. Это подстроено!
     — Правильно, — сказал Василий Горлов. — Подвох! Самый настоящий! Ежели б я украл, разве стал здесь прятать? Посудите сами...

     Кривой Спиря прицепился к словам, сказанным Горловым.
     — Господа мужички, будьте свидетелями, чо он сказал. Ежели, грит, я бы украл, так не стал бы тута прятать... Значить, ты и до этого воровал? — обратился он к Горлову. — Опытный, видно, вор, не первый раз...
     Товар был переложен из тюков в мешки и завязан. Но мешки оказались гнилыми, и когда их тащили из снега — порвались, из прорех посыпались каракулевые шкурки, крашеные нитки в коробках, куски бухарского пестрого шелка, свернутого небольшими отрезами.
     — Могет, что потерялось? — спросил староста.
     — Мало-мало глазам смотри, — сказал караван-баши и заулыбался. — Ай карош отца! — похлопал он по плечу старосту.
     Оказалось, что не хватает много каракулевых шкурок,несколько кусков шелку и одного ковра, самого большого. Снова шарили на току, но ничего не нашли.
     Вернулись на двор к Рогову, там стали смотреть всюду, но поиски ничего не дали.

*****

     Накинув шубейку на плечи, Анюта вышла на крыльцо. Она знала, что ни муж, ни отец никогда не дотронутся до чужого. И все-таки было тревожно сердцу. Мало разве злых людей? Вдруг кому-нибудь захочется очернить их? Тот же Василий Сизиков, постоянно угрожавший ее мужу, может любую пакость сотворить, безвинно погубить человека. И когда закричали, что на току нашли что-то, у нее подкосились ноги, она охнула и ухватилась руками за перила, чтобы не упасть. Голова закружилась, и перед глазами поплыли зеленые пятна. Она хотела ступить и не могла. А по двору уже возвращался народ с тока, одни шутили и смеялись, другие громко ругались.

     — Тятенька! Вася! — выкрикивала Анюта.
     К ней подошел Василий, потом Тимофей Демьяныч. Оба они были растеряны. Тимофей Демьяныч забыл застегнуть полушубок и шел с распущенными полами. Василий подхватил Анюту под руку и сказал, посматривая на ее изменившееся лицо:
     — Ты не беспокойся. Разберутся добрые люди.
     Народ проходил в ворота и толпился на улице, поджидая Горлова и Тимофея Демьяныча. Нужно было идти к старосте составлять протокол, а Тимофей Демьяныч и Горлов медлили. Староста нетерпеливо позвал их, и они пошли со двора.

     Анюта, опережая отца и мужа, выбежала за калитку, догнала старосту и начала доказывать, что муж и отец ни в чем не виноваты, они ночью никуда не ходили.
     — Вот как перед богом! Мы не воры! Это поклеп!
     Василий успокаивал жену, просил ее не плакать, но она разревелась и сквозь слезы повторяла одно и то же.
     В тот же день Рогова Никифора, Тимофея Демьяныча и Василия Горлова увезли в волость. А караван снялся и, скрипя колесами, ушел дальше.
     Арестованных посадили в каталажку.

*****

     Полтора месяца длилось следствие; по делу было опрошено много свидетелей, в том числе староста Воробьев, лавочник Кривой Спиря, его сын Василий, понятые. Все допрошенные уличали арестованных в воровстве, хотя прямых доказательств не было. Лавочник всех подпаивал и учил, что нужно говорить на следствии и суде. Один только Пахом Середкин остался при своем мнении. Он говорил:
     — Они не виноваты. Даю голову на отсечение, ежели я вру.
     Суд приговорил Рогова, Бунаева и Василия Горлова к трем годам тюремного заключения.
     Василий Сизиков ликовал. Козырем ходил по деревне. А когда поехал в город — кутил там целую неделю, сватал купчиху Шихалеву, но она, как говорили, выгнала его из дому.

     Глава 10

     В уездной тюрьме таловцев посадили с уголовниками. Камера была большая, грязная. Параша убиралась только один раз в сутки, к ночи в камере было не продохнуть. По стенам ползали жирные мокрицы, от одного вида которых тошнило. Почти все заключенные курили. Единственная маленькая форточка открывалась внутрь только на два пальца, а дальше решетка не пускала. Табачный дым застаивался надолго. Солнце сюда почти не заглядывало, если не считать два или три предвечерних часа. Бледные лучи тогда робко проникали в верхнюю часть камеры и едва освещали потолок и стены.

     Примерно раз в месяц, а иногда и чаще, Анюта ездила в город, возила мужу и отцу передачу. С ней обычно просилась дочь Рогова, а когда ехали Роговы — Анюта с ними.
     Возила она своим все лучшее, что было в доме: белый хлеб — кислый и сдобный, сухари, жареных кур и уток, колбасы, свиное сало, мед. Настойчиво добивалась свиданий. И подолгу, со слезами на глазах, простаивала на углу ближайшей улицы, повернув лицо к окнам тюрьмы — не увидит ли там отца или мужа. Но маленькие зарешеченные окна скупо отражали дневной свет, и никто в них не появлялся.

     Анюта стойко переносила все невзгоды. Были ли это трескучие морозы или промозглые осенние дни, весенняя распутица или палящая жара, Анюта запрягала лошадь и ехала в город. Сердце у нее болело, если она иной раз в срок не могла собраться.
     Тимофей Демьяныч сильно постарел. Что и говорить: он никогда не думал, что ему придется сидеть в тюрьме. И за что? За то, что какой-то подлый человек совершил кражу и все свалил на них. Это ли не обидно? Он точно знал, что это сделал Сизиков Василий, но не пойман — не вор.

     В бороде Тимофея Демьяныча прежде только кое-где блестели седые волосы, а теперь она сделалась сивой. Виски побелели, словно их куржак украсил, спина согнулась; горе высекло на крутом лбу новые глубокие морщины, кинуло грустную тень на отвисшие кошели под глазами. Одряхлел совсем старик. На жестком топчане он просиживал с цигаркой в зубах долгие дни и с тоской думал о доме, хозяйстве, охоте. Припоминал, как обыскивали его дом, провожали, как плакали, обливаясь слезами, жена и дочь, как потом судили. Больше всего удивил его мировой судья. Он верил показаниям только свидетелей. А то, что говорили подсудимые, пропускал мимо ушей. И тут Тимофей Демьяныч понял, что на свете нет правды — люди лживы, лицемерны...

     Василий Горлов спал по ночам крепко. После суда он успокоился. Простецкий нрав его позволил быстро перезнакомиться почти со всеми обитателями камеры. У него с языка не сходили шутки и прибаутки, он научился играть в шашки, сделанные из мякиша хлеба. Писал по просьбе многих письма их родным, а потом на самодельных конвертах, заклеенных хлебом, карандашом выводил длинные адреса.

     Никифор Рогов на воле был бодрым стариком, а попав в тюрьму, — занемог. Розовая, во всю голову лысина — побелела. Он кутался в полушубок, обматывал шею шарфом, укрывался серым одеялом и стонал:
     — Ох, смертушка моя, где ты бродишь? Скорей бы хоть приходила за грешной душой...
     Но он лукавил. Умирать ему, конечно, не хотелось. Своими стенаниями он успел настолько надоесть окружающим, что однажды Тимофей Демьяныч разозлился и сказал Рогову:

     — Никифор, ты как лиса: хвостом то туда, то сюда...
     — А что такое? — не понял старик.
     — Пошто хитришь?
     Рогов начал спорить, что он не таков.
     — Не таков? Ой ли? — не выдержал и Василий Горлов. — Как есть — лиса.
     Рогов рассердился:
     — Я стар, а ты еще млад учить меня!
     — А я и не учу вас, а просто — говорю, какой вы есть.
     — Подбери сопли, потом указывай...
     Горлов обиделся на такие слова и сказал:
     — Лучше быть сопливым, чем...

     Горлов не договорил, как его выкликнул надзиратель на свидание с женой. Приезжая в город с передачей, Анюта каждый раз привозила какие-нибудь новости. Однажды она рассказала:
     — Вася, тятенька, ой, какое горе у нас случилось. У нас в деревне у Запрудновой Устиньи мужик помер на той неделе. Сизиковым бревна возил, и его придавило лесиной. Три денечка помаялся и помер. А Сизиковы — хоть бы что, даже на похороны ничего не дали. Устя осталась с одними ребятишками — полна изба, а сами знаете, как она живет. Дала я ей немного муки да малость мяса. За сеном ездила, помогла, вот и не приехала к вам вовремя...

     В другой раз Анюта сообщила, что в Таловке церковь начали опять строить и в деревню понаехало много плотников и каменщиков, что Кривой Спиря все-таки взял подряд на поставку кирпича из города и что этим остались недовольны все однодеревенцы, особенно те, кто хотел хотя бы немного заработать на вывозке...

     И еще сообщила, что однажды Сизиков Василий напился пьяным, ходил по деревне и хвастал, что он все-таки упек своих врагов в тюрьму, и она догадывается — караван обворовал он, Сизиков.
     Василий побледнел.
     — Выйду, дам ему!
     — Вася, ты не связывайся с дураком. Подальше от греха, — посоветовала Анюта. — Он, Василий-то Сизиков, пить еще больше стал. Мужики идут наниматься к нему, и каждый старается угостить. Не проходит и дня, чтобы он не был пьян. Может, от вина-то скорей сдохнет!

*****
 
    Как-то душным летним вечером в камеру втолкнули маленького юркого человечка в больших темных очках. Человек быстро просеменил на середину камеры и грозно крикнул:
     — Встать!
     Такие приказания редко бывали и исходили обычно от начальства. Но тут начальства не видно было. Стоял совсем неприметный человек в штатском. Более из любопытства, чем подчиняясь грозному приказанию, арестанты начали подниматься с мест. Отворилась дверь, и в камеру просунулась голова с усами. Это был надзиратель Пал Палыч Шершень. Гремя ключами, он как можно строже сказал:

     — Груздев, ты здесь не командуй! В карцер посажу.
     Но Груздев не обращал на него внимания, подняв руку, он скороговоркой сыпал:
     — Я император Германии — Вильгельм Второй! Именем его императорского величества объявляю войну России!
     Арестанты переглянулись недоуменно: «Какая война?»
     В камеру важно ступил Пал Палыч, бесцеремонно взял Груздева за грудки и встряхнул. Тот сразу притих и сел на нары, а Пал Палыч помолился в угол и сказал:
     — Да поможет нам бог в этой войне! — и еще раз перекрестился.
     Так Горлов и Тимофей Демьяныч узнали о начавшейся войне.

     Надзиратель ушел. Новый арестант некоторое время посидел на нарах. Сняв очки, он оглядел безумным взглядом камеру. Воцарившуюся тишину вдруг нарушили его выкрики:
     — Знаете кто я? Граф Толстой! Я сочинил «Войну и мир».
     Потом он поймал одного арестанта за руки и пристально посмотрел ему в глаза:
     — Не верите? — И вдруг захохотал. — Сомневается! Клянусь именем матери, я — граф Толстой...
     Он просил курить; затягиваясь кашлял, мотал головой, на некоторое время затихал, обхватывая голову руками.

     — Вы думаете, мы победим? — неожиданно спрашивал он, порывисто вставая с нар. — Дудки! Япошки нас разбили, и германцы поколотят. Вот наплюйте мне в глаза. А почему? Потому что у нас много предателей. Генерал Куропаткин кто был? Предатель! Армией некому командовать... Вы, конечно, народ темный. Ничего не понимаете в этих делах. На ваши глаза надели шоры, и вы думаете, так и надо?! Боитесь говорить правду. А вот я никого не боюсь. Я все могу... Царь — кровопийца! Жулик! Пусть меня на каторгу сошлют. Я все перенесу. Вытерплю. Но им скоро крышка будет!

     На другой день, когда его уводили, он задержался в дверях и крикнул, поднимая над головой руку:
     — Героя на суд уводят! До свиданья, братцы! — и запел: — Над седой равниной моря ветер тучи собирает...
     О своем звании и занятии Груздев ничего не сказал, хотя его спрашивали об этом несколько раз. Василий Горлов проникся к нему симпатией; даже в сумбурных высказываниях Груздева было что-то новое, волнующее.
     — Да-а, — твердил Тимофей Демьяныч, дымя цигаркой.

     Война стала темой повседневных разговоров в камере. Одни предсказывали, что она быстро кончится, и победа, конечно, будет на стороне русских, другие — наоборот. Василий Горлов в спорах твердил свое:
     — Ешь те корень! Кто затеял эту кутерьму — дали б его мне сюда!..
     Прошел слух, что по случаю войны будет амнистия.

*****

     Минуло два месяца. И вдруг осенним хмурым утром в камеру властно ступил высокий военный человек, опутанный ремнями и аксельбантами, в фуражке с кокардой, на ногах — звенящие шпоры. Его сопровождало тюремное начальство. Военный, обращаясь к арестантам, задавал только два вопроса:

     — Фамилия? За что?
     Беленький вихрастый писарь спешно отыскивал в толстой книге нужную запись и сверял ее с ответами. Если ответы совпадали с записью, писарь утвердительно кивал головой, если не совпадали — поправлял отвечающего. Военный, выслушав, резко говорил:
     — В контору!
     Или проходил мимо, ничего не сказав.
     Скоро заметили, что в контору он направляет только молодых людей призывного возраста.

     Дошла очередь до Василия Горлова.
     — А ты за что?
     — За крепкий сон, ваше высокоблагородие, страдаю.
     Начальник тюрьмы поспешил пояснить:
     — Караван обобрали... инородцев...
     Горлов покраснел, и бросил в сторону начальника:
     — Неправда, господин начальник. Это явный наговор. Мы ни в чем не виноватые...

     Военный махнул рукой в перчатке:
     — В контору! С вещами!
     Горлову стало жарко, он верил и не верил тому, что было сказано. Вдруг самопроизвольно у него вырвалось:
     — А как же отец? Ведь он тоже безвинно страдает!

     Военный остановился, посмотрел на Тимофея Демьяныча, на его седую бороду, белые виски, потом перевел взгляд на светящуюся лысину Рогова, снова посмотрел на Тимофея Демьяныча и спросил:
     — Здесь поседели?
     У Тимофея Демьяныча сперло дыхание. Хватая ртом воздух, он тихо выдавил из себя:
     — Здеся, ваше благородие.
     — Этих тоже! Безобразие — тюрьму превратили в богадельню!
     Начальник тюрьмы заметил:
     — У них скоро срок истекает.
     — Тем более!

     Так Тимофей Демьяныч, Горлов и Рогов оказались на свободе. Оглядываясь на тюрьму, они торопливо удалялись от нее. Им все казалось, что стража вот-вот окликнет их и снова поведет в камеры.

*****

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/18/513