Анюта - дочь крестьянская. Главы 11 - 12

     Глава 11

     Анюта собралась ехать в город на свидание со своими, и вдруг они явились сами.
     Радости-то сколько! Анюта сперва обняла отца, потом мужа. Слезы заливали лицо, плечи вздрагивали; уронив голову на грудь, она крепилась, но не могла сдержать рыданий.
     В доме Тимофея Демьяныча дверь почти не закрывалась. Народ ходил туда-сюда, все поздравляли и говорили, понижая голос: «Правда, она всегда выплывет наружу, сколько ни топи ее», или «Бог видит правду, да не скоро скажет».
     — Какой тут бог, — недовольно морщась, отвечал на такие замечания Василий. — Ежели бы не война, мы и сейчас сидели.

     С ним соглашались, и все-таки твердили свое. Не обошлось, разумеется, без выпивок, угощений.
     — Мне теперь тоже не миновать солдатчины, — говорил Василий и тяжело вздыхал. Анюта смотрела на него с тоской и грустью.
     И на самом деле — не прошло и двух недель, как к ним заявился староста Воробьев. Усердно помолившись на киот, он весело поздоровался, разгладил бороду, прошел к столу и сел на лавку.

     — Вернулись? Вот и хорошо, — с нагловатой усмешкой сказал он. — Я еще тогда говорил куму: Спиридон Макарыч, не виноваты они, зря их судят. А он: «Не наше дело. Суд разберется — кто виноват, кто прав». Вот оно и вышло по-моему: люди оказались не виноватыми...
     Слушать его было противно. Все знали, что он был одним из зачинщиков, чтобы посадить в тюрьму Тимофея Демьяныча и Василия, а теперь оправдывался.
     Анюта, накинув на плечи пуховый платок, вышла, чтобы не слышать его.
     Дарья Ивановна сидела за машинкой, дошивала мужнину рубаху. Она даже головы не подняла.

     Мужики сурово молчали. Никто не смотрел на старосту. Тимофей Демьяныч, наклонившись так, что локти рук упирались в колени, курил и рассматривал цветную дерюжную дорожку, убегавшую из комнаты в кухню. Василий складным ножом строгал ручку для напильника. Чувствуя неловкое молчание, староста обратился:
     — Василий Иваныч, я пришел к тебе... Знаю, не с радостной вестью, не стоило бы с ней ходить, но чо поделаешь, моя служба такая, хошь не хошь — иди. — Он помолчал и продолжал вести разговор с той же замысловатой осторожностью, на какую обычно способны хитрые деревенские мужики. — Новобранцев, значить, надоть снаряжать в волость...

     Староста достал из-за пазухи рукавицы, рядом сложенные, разъединил их, посмотрел на лоснящиеся конусообразные большие пальцы и добавил:
     — Тебе, стало быть, тоже надоть собираться.
     Василий ожидал этого, и все-таки знобящий холодок волной прокатился по его спине, к лицу прихлынула кровь. И вместе с этим возникла мысль: еще бы хоть недельку оттянуть.
     — Новобранцев везти? — спросил он.
     Староста колко посмотрел на Василия.
     — Сухари, значить, придется сушить... бельишко собирать...
     Староста натянул на свои большие руки меховые рукавицы.   

     — Пойду... Ох, не жизня, а мученья одна пошла!
     Надел шапку и направился к порогу. Навстречу ему Анюта. По хмурым лицам она сразу догадалась, что произошло что-то неладное. Стала посреди избы, поправляя на плечах пуховый платок, переводя растерянный взгляд с одного на другого.
     — Чо случилось? — с тревогой спросила она, смутно догадываясь, что печальная весть, видимо, опять касается мужиков.

     Дарья Ивановна теряла над шитьем крупные слезы.
     — Василия забирают... в солдаты.
     — Я так и знала. Не успел придти — и уже в солдаты. Как им не стыдно! — И она, закрывая лицо концом платка, заплакала.
     Василий уговаривал ее:
     — Не реви. Слезами тут не поможешь. Давайте лучше поговорим, как дальше жить будем. Мы с тятенькой уже советовались. Теперь давайте все вместе.

     Анюта села, вытерла ладонью слезы на щеках.
     — У нас три коровы. Зачем нам столько? И двух за глаза хватит. Ту, которую я привел, надо продать и на эти деньги купить хлеба. А то не хватит до нового.  — Он отложил в сторону приготовленную для напильника ручку, смахнул с коленей мелкую стружку.
     — Придется также лес продать, что рубили на избу. Строиться не будем. Зря лежит. Гниет...
     — Смотри, сынок, сам. Делай так, как лучше, — ответил после некоторого молчания Тимофей Демьяныч. — Корова твоя. И лес твой. Чтобы потом обиды не было...

     Василий удивленно взглянул на него.
     — Я о деле говорю, а вы мне про какую-то обиду толкуете. Василию стало неприятно, что его вдруг посчитали за «чужого», это разделение на «мое» и «твое» обидело его, и он недовольно засопел.
     Наступила неловкая тишина. Никто не осмеливался говорить. Женщины ждали, когда опять выскажется Тимофей Демьяныч. А он молчал. Молчал потому что не хотел обидеть зятя, а получилось так, что обидел. Василий подождал немного и сказал:

     — Мое такое мнение, не знаю, как вы смотрите на это, — он повернулся лицом к тестю, — весной постарайтесь запахать и засеять тот клинушек, что за березовым колком. Там больше десятины будет. А на полосе, что сразу за землянкой, можно пустить просо и овес. — И, обратившись к жене, спросил: — Аннушка, ты чего тут сеяла?
     — Пшеницу.
     — Теперь, значить, надо просо или овес.
     — Так и придется, — подтвердил Тимофей Демьяныч.

     Дарья Ивановна отложила шитье и походкой, какой обычно ходят уже немолодые, засидевшиеся люди, пошла в переднюю. Вскоре там загремела посудой, потом позвала:
     — Идите обедать. Проголодались, поди...
     — Завтра суббота, поедемте в церковь. Помолимся, — сказала Анюта. Она посмотрела на мужа, ожидая его согласия, но Василий молчал, как будто это его не касалось.
     — Да, конешно, надо съездить, — поддержала ее Дарья Ивановна. — Помолимся, и, бог даст, все будет хорошо, — и тоже взглянула на зятя.
     Все это говорилось и делалось для него.
     — Когда вы сидели, мы тут с мамой по всей ночи молились, — призналась Анюта. — И бог услышал нашу молитву.
     Василий повернул голову и посмотрел на жену. Лицо ее просветлело и выражало глубокую уверенность в том, что она говорила.

*****

     Вся деревня вышла провожать новобранцев. Ребятишки бежали за взрослыми, забыв застегнуть шубенки. Молодежь, подвыпив, веселилась — танцевала и пела песни. Старики сбивались в кучи, галдели, вспоминая старое, лезли целоваться с новобранцами. Старший сын Пахома Середкина в одной руке держал распечатанную бутылку, в другой — чайную чашку. Расплескивая водку, он угощал родню и знакомых.
     На санях лежали тулупы, сумки, мешки, ящички.
     Василий играл на саратовке. Пальцы его отвыкли, и он часто сбивался. Но те, кто был под хмельком и пускался в пляс, не замечали, что он иногда фальшивил.
      Особенно перед Василием скакала, размахивая руками и повизгивая от удовольствия, дочь Пахома Середкина, Маша. Она пела, притопывала и кружилась, как юла.

     За околицей началось прощание. Анюта упала мужу на грудь и запричитала:
     — Родненький мой, на кого ты меня покидаешь! Как же я буду жить без тебя, голубок ты мой!
     Тимофей Демьяныч стоял рядом, заложив руки назад. Хмурый, подавленный, он отводил взгляд в сторону. Для него были мучительны эти последние минуты прощания. Он не переносил слез женщин и старался не смотреть на дочь. Дарья Ивановна обняла зятя за шею, поцеловала и перекрестила, потом торопливо сняла с своей груди маленький образок на медной цепочке и повесила его на шею Василия.
     — Спаси тебя господь!
     Василий незаметно усмехнулся и подумал, что если суждено умереть, то ни иконы, ни молитвы не спасут.

     Среди провожающих не было ни Кривого Спири, ни его сына Василия. Горлов знал, что Сизиков одногодок с ним и должен был уже служить в солдатах.
     — Вася, говорят, Сизиков больной, от докторов бумагу имеет, — догадалась Анюта, кого ищет глазами Василий, — и его по этой бумаге не берут в солдаты.
     — Интересно, какая же хворь в нем засела? Он же как бык здоров! — удивился Василий. — За деньги, значить, все можно сделать, даже от солдатчины откупиться.
     Василий Сизиков, зная свою вину перед Горловым и боясь, как бы он не избил его, не появлялся на улице.
     — Где же Сизиков? Где? — сейчас, вспомнив о нем, спрашивал охмелевший Василий. — Подлец, испугался!
     С отъездом Горлова на улице снова появился Василий Сизиков. Когда его спрашивали — где был, Сизиков отвечал:
     — За товаром ездил. Задержался.

     Глава 12

     После проводов зятя Тимофея Демьяныча потянуло в тайгу. Давно он не был в знакомых местах. Душа его стосковалась, изныла по свободе, по этим с детства родным и милым уголкам. В тюрьме ему часто снилась тайга: то он бродил с ружьем по светлым полянам, залитым яркими лучами солнца, то спускался в распадки и долинки, на дне которых в зарослях журчали холодные ручьи, то ломился через плотную чащу, изредка останавливаясь и прислушиваясь, как гулко и шумно бьется в груди сердце; то забирался на кручи, с которых на многие версты видны были необозримые просторы тайги, подернутые голубой прозрачной дымкой.

     Часто он видел себя одетым по-зимнему — в полушубок, стеганые штаны, пимы, шапку-ушанку, и вдруг терял пим или оказывался без полушубка, в одном белье, и шел по заснеженной тайге, и ему нисколько не было холодно, но чувствовал себя неловко, стыдился; то плыл по широкой мутной реке, и волны чуть-чуть не захлестывали его. Он стонал во сне от кошмаров и видений, просыпался в поту и долго не мог уснуть. Спустив с нар голые ноги, сидел и думал: «Нехорошие сны».

     К походу в тайгу он готовился целую неделю: старательно чистил ружье, вдумчиво заряжал каждый патрон, осматривая его со всех сторон, точил топор и нож, обильно смазывал медвежьим жиром охотничьи лыжи. Каждое утро, выйдя на крыльцо и весь дымясь теплом, трепал по загривку ласкавшегося пса и разговаривал с ним:
     — Скоро, скоро, Туманчик, в тайгу страдовать отправимся. Нынче, бают, тьма белок. Ну, хватит, дурашка, хватит, все руки исслюнявил.
     Выносил собаке лакомые куски и кормил ее из рук. Собака от радости взвизгивала, становилась на задние лапы, подпрыгивала.

     Ясным утром, с легким морозцем, похрустывая подошвами по снежку, он вышел за околицу и направился на восток. За плечами торчало ружье — витые стволы, к спине прилип мешок, туго набитый харчами. Никто не перешел ему дорогу, никто зря не окликнул.
     Была у него избушка в глухом уголке. Жил в ней по полтора-два месяца. С утра до вечера бродил по песчаным холмам, откосам, гривам, распадкам. Иной раз забирался в такую глушь, что, казалось, и не выберешься из нее. И рядом с ним всегда был Туман, верный пес, добрый, ласковый. Если ночь заставала их в лесу, Тимофей Демьяныч снимал с одного плеча сумку, с другого — ружье и, обращаясь к собаке, говорил:

     — Ну чо, золотой мой Туманчик? До избушки нам седня иттить далече. Давай, паря, здеся заночуем. Вот под этой самой елочкой. Мотри, какая она дивная! Как шатер раскинулась. И тепло будет, и комарики не закусают, — с иронией заканчивал он.
     Тимофей Демьяныч располагался у дерева. Пес прыгал вокруг хозяина от радости, лаял на макушки деревьев, кружил по полянам, обнюхивал подозрительные места.
     Тимофей Демьяныч доставал из-за пазухи теплый коробок спичек, разводил жаркий искристый костер, набивал снегом котелок, кипятил чай. Если имелась куропатка, ощипывал ее, потрошил, надевал на острую палку и поджаривал на огне.

     — Ах, скусно! — говорил он, обгладывая косточки. — Надоть и тебя покормить, золотой мой Туманчик, поди, и ты проголодался, — обращался он к псу и отдавал ему остатки пищи, а то и целую куропатку. — Завтра мы с тобой в Широкую падь пойдем. Зайчишек там погоняем. Согласен?
     Пес помахивал пушистым хвостом, что означало: «Вполне», потом бросался к хозяину, целуя его в нос.
     — Но-но! — с добродушным укором говорил хозяин. — Вот уж я не люблю этих нежностей. Сиди, слухай!

     Поужинав, охотник устраивал себе постель прямо на снегу, у костра, набросав хвойных веток толстым слоем. Всю ночь поддерживал костер, подогревал то один, то другой бок. Когда пламя ослабевало и под полушубок пробирался адский холод, охотник оживлял огонь, подбросив сушняку. Сонмище светлячков-искр веером взрывалось вверх, в темную ночь. Тимофей Демьяныч грел у костра руки и опять ложился на мягкую постель. Около него, свернувшись в клубок, чутко дремал Туман. Навстречу шорохам в лесу он поднимал голову и настораживал короткие уши. В сиреневый рассвет охотник поднимался, ежился, дул на озябшие пальцы, подбадривал костер, грелся горячим чаем.
   
     Любил Тимофей Демьяныч встречать в лесу утренние зори, когда рассеивался ночной сумрак и верхушки деревьев золотил первый луч солнца, а зимний лес наполняла устоявшаяся тишина. Скрипел под ногами сухой рассыпчатый снег, повизгивающий Туман принимался за свое привычное дело — шастал, везде вынюхивал. Найдя что-нибудь, подавал голос. Охотник направлялся на лай, осторожно приближался к тому месту, где беспокоилась собака, вытягивал шею и с большим вниманием всматривался — что же такое заметил Туман. Если видел среди ветвей мелькавшую белку, снимал ее выстрелом.

     Тимофей Демьяныч больше всех отстреливал дичи и добывал пушнины. Не было зимы, чтобы он не убивал одного-двух сохатых. Приклад его ружья был обрызган пустыми пистонами — знак: убьет медведя — в приклад воткнет пистон, и как бы загорится искорка.
     Но на этот раз ему не повезло.
     Уходя в тайгу, Тимофей Демьяныч сказал, что вернется через две недели, от силы — через три. Но вот прошло три недели, пошла четвертая — его все нет. Дома забеспокоились. Дарья Ивановна каждое утро рассказывала сны, которые, по ее толкованию, ничего хорошего не предвещали.

     — Ох, господи, где же это Тиша? — вздыхала она. — Как сквозь землю провалился. Не беда ли с ним приключилась? Надо чото делать. К Федору Лексеичу сходить, что ли? Был бы Василий дома, давно бы смыкался в тайгу на лыжах...
     Она смотрела в окно на заснеженную улицу, покачивала головой и каждое слово произносила с щемящей тоской.
     Анюта гладила наволочки, расстелив на столе тонкое одеяло. Она взглянула на мать.
     — Был бы Вася дома, так, думаешь, сидел здесь? Как же! Вместе бы с ним пропадал в тайге. В жисть бы не отстал.

     Дарья Ивановна все смотрела в окно. По стеклу скатилась крупная прозрачная капля, как скатывается слеза по щеке: на улице потеплело и окна начинали «плакать».
     Дарья Ивановна взяла чистую тряпку и потянулась к окну.
     — Чото Паша с Антошей долго не едут. Обещались, а все нет. Хоть бы письмо прислали.
     — Антону, наверно, некогда, вот и не едут, — сказала Анюта. — А может, дети болеют.
     — Паша написала бы...

     Дарья Ивановна собралась к старосте. Было это во второй половине дня. Погода стояла пасмурная, и трудно было понять — то ли уже вечер надвигается, то ли просто хмарь сгустилась.
     Прикрыв за собой тяжелую дверь, снаружи обитую сеном и дерюгой, а изнутри черную, как чугун, и запотевшую от тепла, Дарья Ивановна остановилась у порога, усердно перекрестилась в угол и поздоровалась с хозяйкой.
     — Федор Лексеич дома? — спросила она.
     — Отдыхат.

     За синей ситцевой занавеской на печи раздавался сочный храп. Старостиха, лениво повернувшись дородным телом, зычно сказала:
     — Хведор, вставай! Пора скотину убирать на ночь. Разоспался!
     Дрогнула занавеска, потом взметнулась вверх, и с печи выставилось бородатое лицо с заспанными глазами. Староста сладко потянулся, зевнул и начал спускаться, ставя по очереди босые ноги на припечек, где сохли шерстяные чулки и варежки.
     Федор Алексеевич сел на лавку и, почесывая кудлатую голову, попросил пить. Старостиха подала ему большой темный ковш, блестевший от влаги. Староста припал к нему и пил долго, без роздыха, как пьют приморенные быки или кони на водопое. Жена приняла от него ковш и отнесла в угол, где стояла высокая кадка, закрытая желтым кружком.

     Староста вытер ладонью усы, бороду, взял с припечка кисет и закурил. Между тем Дарья Ивановна рассказала о своем горе, всплакнула, по женской слабости, вытирая раскрасневшиеся глаза концом платка.
     — Слыхал, — коротко сказал староста и нахмурился, напуская на себя важность. — Мужик он умный. Не должон зазря пропасть.
     Порасспросив, далеко ли построил Тимофей Демьяныч избушку в лесу и как туда дойти, он обещал помочь: послать молодых парней на розыски и поставить в известность власти.

     Дарья Ивановна шла к старосте и была не уверена — поможет ли он ей? После суда, где он выступал свидетелем по обвинению Тимофея Демьяныча, и с каким удовольствием он объявлял о мобилизации ее зятя в армию, — трудно было ждать, чтобы этот человек сделал добро. И вдруг он обещал помочь, разыскать Тимофея Демьяныча!
     Придя домой, Дарья Ивановна передала свой разговор со старостой Анюте, но та горько усмехнуласьи сказала:
     — Врет он. Мам, я ни на грош ему не верю.
     — Он баил — пошлет парней искать Тишу. Властям, грит, заявлю.
     — Все это он для отвода глаз делает. Чтобы с него потом пе спросили... Ежели Антон не приедет, я сама пойду тятеньку искать.
     — Чо ты! Рехнулась? Самой потеряться?!
     — Не потеряюсь! Места мне знакомые...
     И пошла бы Анюта сама на розыски отца, если бы в тот вечер не встретилась с Василием Сизиковым.

*****

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/18/518