Анюта - дочь крестьянская. Главы 21 -22

     Глава 21

     Все дни стояла жара, но сегодня с утра небо закрылось плотной пепельной мглой. К обеду с севера наплыли низкие серые тучи. С каждым часом они все больше темнели. К вечеру на закраек выползла черная громадина. От нее несло холодом. Туча пронизывалась беззвучными молниями. Они освещали каждый бугорок, каждую травинку. Издалека катился нарастающий шум...
     На сборню пришли одни бабы.

     Есаул Чмых в сопровождении старосты, милиционера Сизикова и двух казаков пришел на сход, приосанился. Все притихли: одни с интересом рассматривали голубые и черные мундиры казаков, другие глазели на Сизикова — гляди, мол, как вырядился, словно генерал! Подавив в себе беспокойное чувство, есаул Чмых небрежно поздоровался и обратился ко всем с вопросом:

     — Позвольте вас спросить, женщины, почему сегодня вы одни? Где ваши мужья? Братья? Отцы?.. Почему они не пришли сюда вместе с вами?
     Говорил, смотрел им в глаза и думал, вспоминая свой разговор с Василием Сизиковым: «Волки — в лесу, а волчицы — здесь».
     И как бы почувствовав недобрые мысли есаула, женщины безмолвно застыли. В каждом лице — лишь строгость, замкнутость, отчужденность.

     — Ну, что молчите? Где ваши мужья? — повторил Чмых, повышая голос. — Я вас спрашиваю — где мужья? — уже выкрикнул он.
     Черная туча все ниже спускалась над деревней. В отдалении послышались раскаты грома.
     — Буря идет, — послышалось из толпы.
     — Надо расходиться...

     Одна из солдаток — жена Телепнева, убитого на фронте еще в шестнадцатом году, оставшаяся с тремя ребятишками мал-мала меньше, громко сказала:
     — Вам лучше знать, где наши мужики... В земле! Война взяла их. Вот мы пришли одни. Кабы были мужья — с ними пришли бы!
     — Ай да Матрена! — подбодрил кто-то. —Режь правду-матку!
     — Пужать нас нечего!
     — Для детишек оставьте козьи рога!

     Есаул поднял руку с плетью.
     — Не допущу беспорядка!
     И вдруг опустил плеть.
     — На то война, бабоньки, — с притворной умиротворенностью проговорил Чмых. — Я тоже был на позициях. Но бог миловал. Вернулся вот живым.
     Из задних рядов донеслось:
     — Лучше бы не возвращался!
     И заиграли желваки на красном лице есаула. Но он тут же подавил в себе гнев и обратился к женщине средних лет, стоявшей к нему ближе всех:

     — И твой муж, наверное, вернулся? Вернулся?!
     — Ежели б вернулся, а то там же сложил кости, где и Матренин мужик, — указала та на Телепневу.
     — А твой?
     — У меня внук в солдатах. Совсем молодой. Недавно взял этот самый... Фу, ты... Толчак!
     Кто-то фыркнул. Есаул не подал виду, что услышал насмешку.
     — Вот что, бабы, — тихо заговорил он. — С вами ссориться и воевать я не собираюсь. Но знаю: ваши мужья скрываются в лесу. И сыновья тоже... Скажите им, чтобы они завтра утром, не позднее десяти часов, были здесь — на сборне. Ежели не явятся, пусть пеняют на себя. Я человек военный и люблю во всем порядок.
     Порыв ветра закружил сухую листву, клочки сена, перья, ударил в глаза пылью. Толпа охнула и кинулась врассыпную. Начиналась буря.

     К десяти утра никто не явился к сборне. И тогда каратели пошли со двора на двор. В первую очередь они заглянули к тем, кто, по их сведениям, был призван в белую армию, но дезертировал. Заглянули и в дом к Анюте.
     Дарья Ивановна вышла на огород. Клава еще спала.
     Анюта, отогнав утром в стадо своих коров, вернулась домой, повязала темный ситцевый передник поверх платья, вымыла руки и принялась месить тесто. Ее полные руки работали ловко и проворно. Кулаками она так сильно нажимала, что тесто пищало. Муки оказалось мало, она взяла сито и пошла в сени, где стоял высокий ларь. Перегнувшись, набрала муки и тут услышала топот копыт, доносившийся с улицы. А когда выглянула в открытую дверь, увидела, как к сеням от ворот через двор шли старики, староста и с ними вооруженные люди.

     От страха Анюта чуть не выронила сито с мукой. Широколицый казак, куривший трубку, выпуская изо рта струйки сизого дыма, спросил:
     — Сам-то дома? — и как хозяин уверенно прошел мимо Анюты в сени, потом в дом. За ним шел второй казак. Старики остались на дворе, тихо переговариваясь и свертывая цигарки. Второй казак, проходя мимо Анюты, движением плеча, будто невзначай, оттер ее от входа. Она пошатнулась и едва удержалась на ногах.
     — Сам-то где? — повторил казак с трубкой уже из избы. Анюта с трудом перешагнула порог. Казак с трубкой выкрикнул:
     — Мужик твой где?
     Этот окрик вывел ее из оцепенения. Она почувствовала прилив смелости, а больше всего злости и гнева — почему он кричит на нее, какое имеет право, и она может на него крикнуть. И она, действительно, крикнула:

     — Воюет! Чтоб она пропала, эта война. Кто ей рад?
     — Староста, иди сюда, — спокойно сказал казак.
     Воробьев вошел.
     Маленькие черные глаза его забегали по лицу.
     Казак спросил:
     — Скажи, староста, где ее мужик? Вот она говорит — воюет...
     Староста замялся.
     — Дык он недавно дома был. Грит, пришел на побывку. Я просил документы показать, а он послал меня... к чертовой матери.
     — Значит, сбежал? Не хочет служить?
     Казак привстал на носки широких сапог, весь вытянулся и со всего плеча огрел плетью Анюту.

     Она вскрикнула и присела. Казак еще раз опустил плеть. Анюта вцепилась в голубую гимнастерку казака.
     Каратель рванул женщину на себя, затем с силой оттолкнул. Анюта упала.
     — Чо стоите? — крикнул каратель остальным казакам. — В гости чо ли пришли! Соломы! Спалить!
     Казаки засуетились.
     Старики бросились со двора.
     — Ой, люди добрые! — кричала бегущая с огорода Дарья Ивановна.
     — Мамочка моя! — вопила Анюта.

     И понеслись эти вопли далеко по Таловке. На другом краю деревни в небо уже подымался высокий столб дыма. Спалили бы и добротный дом Кунаевых, если бы не Василий Сизиков.
     Он появился на коне неожиданно. В самый момент, когда дом уже был полностью обложен соломой и оставалось лишь поднести спичку.
     Сизиков соскочил с коня, на бегу выдернул из ножен шашку и, грозно размахивая ею над головой, бросился к казаку.
     — Не сметь! — крикнул он.
     Казак пошел на него.
     — Господин есаул приказал не трогать!
     Казак отступил.
     А в деревне подымались все новые столбы дыма. Горели дома и избы.

     К вечеру на пепелищах тихо курились белесоватые дымки. Страшно было подходить к тому месту, где недавно еще стоял дом, двор, жили люди, а теперь — пепел да обугленные бревна и печи с высокими черными трубами.
     Лишившиеся крова устраивались в банях или шли к соседям. Минувшие беду однодеревенцы несли им еду, что-нибудь переодеться, постелить. Шепотом передавали, как охальничают в деревне казаки.

     — Кузьму-то Лукина совсем было захлестали шомполами. И все лавочник с сыном показывают на всех, кто был в этой самой... Совдепии и кто с ружьями ходил. Ох, горюшко, народ-то как страдает! Пришли к старику, к Кузьме Лукину, и говорят: «Ты должон лавочнику двадцать рублев?» — «Должон». — «Почему не отдаешь?» — «От-дам, когда деньги будут». Они давай хлестать его шомполами. Ой, горюшко! А к Авдотье Пинигиной забрались в погреб. «Это чо у тебя в кадушке?» Ей бы, дуре, молчать, а она ляпнула: «Сало свиное». — «Ого, как много!» — забрали и ушли... У Парахина лошадь увели. Он ехал по улице, они стащили его с лошади и говорят: «Нам тоже лошади нужны».
     Слушали, облизывая сухие губы.

     Глава 22

     Плеть казака оставила кровавые следы на спине Анюты. Первое время даже платье прилипало к иссиня-багровым полосам; ночью нельзя было лечь на спину, а когда полосы немного подсохли, Дарья Ивановна смазывала их растопленным несоленым маслом.
     За эти дни женщины много передумали. Вот оно как обернулось дело! Василий Сизиков был самым ненавистным человеком, можно сказать, врагом их семейства — и вдруг в самую грозную и страшную минуту, когда от беды были на волосочке — он спас их. Значит, искра добра еще не угасла в его сердце. Анюта, конечно, не могла открыто отблагодарить его за это (муж узнает — бог знает что может подумать!), и женщины решили: ничего не говорить Василию Горлову. Да, были, мол, у них каратели, вон как избили Анюту, а что хотели дом спалить — этого не было. И Сизиков в их доме не был, не заступался за них.

     Василий Горлов продолжал скрываться в лесу, иногда по ночам приходил домой за харчами, рассказывал, что таких, как он, много собралось по старым заимкам и охотничьим избушкам, скоро они собьются в отряд, вооружатся и ударят по белякам. Но приходить домой последнее время стало опасно. Василий условился с Анютой, чтобы она побольше брала с собой пищи, когда будет «ехать в лес за дровами».
     — Мамка, завтра я поеду в лес, — сказала Анюта. — Давай испечем хлебы и постряпаем что-нибудь.
     Дарья Ивановна знала, что значит «поеду за дровами». Провозившись со стряпней, женщины легли спать поздно. На рассвете, еще не доили коров, их разбудили заливистые колокольчики. Анюта выглянула в окно на дорогу и увидела подкатившую к воротам пролетку.

     — Мамка, Паша приехала! — крикнула она и бросилась к дверям. Навстречу шла старшая сестра Прасковья — белолицая и румяная, с блуждающей улыбкой на устах. Сестры обнялись. От разгоряченных лошадей шел пар; они нетерпеливо перебирали ногами.
     Поправляя шлею на буланом кореннике, спиной к женщинам стоял высокий стройный военный, на боку — оттопырилась желтая новая кобура. Анюта не сразу признала в военном мужа сестры, Антона.
     — Значит, богатые будете, — заулыбалась она.

     Дарья Ивановна встретила дочь и зятя со слезами радости. Подбитые морщинками, ее старческие губы слегка вздрагивали. Она смотрела на дочь влюбленно и долго.
     — Это вы всю ночь-то и ехали? И не спали?
     — Да, мама. Сейчас только ночью и ездить. А днем опасно. Когда с дороги умылись, Прасковья спросила:
     — Ну, как вы тут живете? Что нового у вас?
     — Новостей много. Все сразу не расскажешь, — ответила Дарья Ивановна. — Вы-то как там? Дети живы-здоровы?
     — Растут.
     — Давно я их не видела. Соскучилась. — Дарья Ивановна кивнула головой в сторону зятя: — Антон в солдатах чо ли служит?
     — Да, мама. Никак не смог отвертеться. Черт ей рад, этой службе... Антошу хотели послать на фронт, да он схитрил. — Она посмотрела на мужа доверительно. — Ты, Антоша, не сердись, что я своим все наши секреты выдаю. Родным можно... Сунул одному, другому — и его оставили при канцелярии. Антоша отпросился на два денька. Вот мы и поехали сюда.

     — И хорошо сделали, — поддержала ее Дарья Ивановна. — Паша, я так соскучилась по твоим ребятам, — повторила она. — Во сне даже вижу их. Недавно приснился Ваня, будто залез мне на колени, целует, обнимает...
     — Вот, мама, и поедем к нам в гости.
     — А как же Анюта с Клавдюшкой?
     Прасковья посмотрела на сестру, подмигнув ей, сказала:
     — А мы и их заберем. Правда, Аннушка?
     — Нет уж.
     — Ну ладно. Мы об этом после поговорим, — постаралась переменить разговор Прасковья.

     — Вы когда обратно-то? — спросила Дарья Ивановна.
     — Нам гостить долго нельзя, мама. Сегодня же в ночь и поедем. Анюта сдалась на очень настойчивые и горячие уговоры сестры и зятя отпустить маленькую Клаву с Дарьей Ивановной на недельку в гости к ним. Дарья Ивановна, не мешкая, начала собираться в отъезд. Она тут же нагрела воды, постирала для себя и Клавы, высушила на солнце и, раскалив утюг, выгладила все. Затопила печь, чтобы состряпать что-нибудь на дорогу.
     Маленькая Клава удивленно поглядывала на взрослых и сосала леденцы, которых так много дали ей сегодня.
     Перед заходом солнца Антон запряг лошадей. Коричневый чемодан, значительно убавивший в весе, снова уложили поперек пролетки, под ноги. Прасковья села справа, держа на руках племянницу, Дарья Ивановна слева. Анюта взяла на руки дочь и прижала ее к груди:
     — Давай я тебя еще разок обниму и поцелую...

     Клавочка обхватила мать за шею и не хотела отпускать.Она вдруг заупрямилась и не пошла ни к тетке, ни к бабушке. Такой порыв вызвал у матери слезы.
     — Нет, Клавочку я не отпущу, — дрогнувшим голосом сказала Анюта. — Ей только два годика, и она скучать будет без меня.
     — Что ты, Анна! У нас она не будет скучать, — уговаривала сестра.
     Анюта решительно качнула головой и еще сильней прижала к себе дочь.
     — Нет. Я без нее не могу.
     Гости уехали, увозя с собой Дарью Ивановну. Анюта осталась с дочерью.
   
     На другой день она запрягла лошадь, посадила на телегу Клавочку, взяла с собой полную сумку харчей и отправилась в лес.
     Василий не пришел.
     Она весь день провела у своей поленницы и вернулась домой поздно вечером — усталая, расстроенная. Уложив дочь спать, вышла на крыльцо и увидела Василия Сизикова. Он шагал от ворот прямо к сенцам.
     «Господи, как же это я калитку не закрыла?» — подумала она и мелко закрестила грудь.

     Сизиков был в милицейской форме, при нагане, сабле, на сапогах звенели блестящие шпоры. Он подошел к крыльцу, стал перед Анютой по стойке «смирно» и отдал честь.
     — Что так смотришь?
     — Еще бы! Такой нарядный!
     Сизиков громко захохотал, запрокидывая голову и показывая крупные белые зубы.
     — Василий Иваныч дома? — спросил он деловито. —Нет? А где же? Вчерась как будто я его видел...
     — Это зять приезжал. Из города.
     — Ах, вон оно чо! Пошто мы тут стоим? Почему не приглашаешь в дом, в гости?
     Анюта покраснела и в смущении ответила:
     — Спасибо тебе...

     Звеня саблей и шпорами, Сизиков поднялся на крыльцо и решительно направился в дом.
     — По секрету что-то скажу, — небрежно бросил он через плечо. — Не бойся.
     — Кто знает, может...
     — Кто старое помянет, тому глаз вон.
     И опять засмеялся.
     — Ты пьян?
     — Выпил маленько. Но это никакой роли не играет.

     Сизиков сел к столу и начал болтать разную чепуху.
     Недовольно слушая его, Анюта встала на скамеечку, достала с печки ступу с пестом. Ссыпала в чашку соль, сушившуюся на широкой доске, поставила ступку на лавку и принялась толочь.
     — Брось ты... этой ерундой заниматься, — сказал он. — Нашла время. Давай лучше выпьем. Я кто? Гость? Так угощай!

     Он вытащил из кармана бутылку мутного самогона и поставил на стол.
     — Нечем у меня угощать. И ты не кричи. Дочь разбудишь.
     В ее душе все повернулось на старое, и она подумала: «Черт тебя принес. Был бы Василий дома, ты бы не пришел».
     — Счастливая ты, Нюра. У тебя дите есть, а у меня — никого.
     Ей не хотелось с ним говорить, и она, чтобы он отвязался, ответила:
     — Ты хотел что-то по секрету сказать. Так говори. А то мне завтра рано вставать...
     — А ты не торопись. Мы с тобой еще выпьем и поговорим по душам... Дай чо-нибудь закусить.
     — Нечего у меня давать.
     — Врешь, — повысил он голос.

     Сизиков налил до краев чайную чашку самогона и выпил. Быстро захмелел и полез обниматься. Упав на колени, стал умолять Анюту — последний раз, как он говорил — бросить мужа и выходить за него замуж.
     — Дите нам не помеха. Будем жить, знаешь как?!
     — Уходи! А то скоро муж придет.
     — А я не боюсь твоего мужа, пусть приходит. Твой муж у меня в руках. Хочу — помилую, хочу — шлепну!
     Анюта смотрела на него горящими глазами.
     — Ах ты, гад! Вот тебе, вот!
     Мгновенно осмелев, она ухватила его за волосы и стала трепать.
     — Сейчас же уходи из моего дома! Навязался на мою голову!
     И заплакала.
     Хлопнула дверью, ушла.

     Сизиков, облокотившись о край стола и понурив голову, долго сидел один.
     — Испортил все дело. Эх-хх! — Он поднял голову, посмотрел помутившимися глазами перед собой и заскрежетал зубами.
     — Вот так мы и коверкаем жизнь один другому... Думаем одно, а выходит другое...
     Он опустил голову еще ниже, задремал.
     Утром Сизиков мыкался на коне по деревне и что-то кричал. Анюта вышла за ворота. Он увидел ее, придержал коня, привстал на стременах и зло крикнул:
     — Ну, жена совдепщика, прощай!
     Лошадь вынесла Сизикова за деревню на полном карьере.

*****

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/18/544