Евреи древнего Немирова

Евреи
древнего Немирова

ЧАСТЬ 2

 Израиль. Беэр-Шева 2019




Евреи
древнего Немирова

ЧАСТЬ 2

 







Израиль. Беэр-Шева 2019


Предисловие

В первой части книги «Послевоенные евреи древнего Немирова» представлен их период жизни продолжительностью всего в полстолетия. В нем отражен взгляд автора на возрождение общины после тяжелых последствий холокоста и ее участие в восстановлении мирной жизни жителей городка в целом. В большинстве случаев все вместе простые люди преодолевали трудности, независимо от своей национальной принадлежности.

Обострение отношений между ними носило волнообразный характер, посредством подогрева настроений определенными инициаторами. Очередной всплеск обострений, как не странно, выпал на годы перестройки. Антисемиты воспользовались объявленной в стране гласностью и свободой слова. Все это завершилось массовым выездом евреев в Израиль и ряд других стран Запада в начале 90-х годов.

История проживания евреев в Немирове и в Мирове, который ему предшествовал, намного длиннее пятидесятилетия. Летописцы относят ее начало к 10-11-му векам. Во второй части книги предпринята попытка восполнить то, что упущено в первой части. С этой целью расширен список связанных с Немировом еврейских имен, показано благотворное влияние этих людей, как на развитие самого городка, так и на развитие культуры и науки в целом для человечества.

Для этого использованы и готовые статьи разных авторов. Часть из них предложена читателями первой книги. Самой активной среди них оказалась уроженка Немирова, ныне гражданка США, Алла Кац. Я и здесь называю адрес электронной почты arkadi.bez@gmail.com для тех читателей, у которых найдутся новые советы.

Глава 1. Синдром проявления последствий катастрофы в нескольких поколениях.

Как уже отмечалось, основу первой части книги «Послевоенные евреи древнего Немирова» составляют, главным образом, рассказы моих земляков. Их детство выпало на самые страшные для евреев годы Второй мировой войны, потому что только их гитлеровцы уничтожали за принадлежность к свое нации. Я тоже прошел сквозь те же ужасы, и мне было особенно важно сохранить, как можно больше подробностей для потомков. Теперь они должны это знать и помнить, чтобы не допустить повторения того, что было.

Я это утверждаю и в статусе гражданина Израиля с 30-летним стажем, потому что и здесь ощущаю очень опасные угрозы антисемитов в наши дни. Очередная волна уже не первый год набирает все большую силу в Иране. Его высшее руководство во всеуслышание заявляет о своей готовности уничтожить Израиль.

В заявлениях не скрывают ссылок на то, что уничтожение еврейского государства – это идеологическая и политическая цель Исламской революции, а также долг каждого мусульманина. С этой целью руководство Ирана снабжает оружием и содержит воюющие с Израилем террористические группировки Исламский джихад, ХАМАС (в Газе) и Хизбаллу в Южном Ливане.

К тому же, власть Ирана вступили в опасную гонку в разработке собственного ядерного оружия. В этих действиях видится своеобразная перекличка с угрозами гитлеровской банды конца 30-х и начала 40-х годов прошлого века. Кстати, и тогда руководители ведущих государств мира упорно молчали. Они делали вид, что этого не слышат и рассчитывали, что Гитлеру евреев вполне достаточно для утоления голода.

Молчуны поняли, что сами оказались перед лицом опасности только тогда, когда окрепшая военная машина фашистской Германии развернула многотысячные стволы орудий на них самих. Тогда же в заявлениях Гитлера все громче зазвучали претензии на мировое господство.

И все же обстановка нынешняя значительно отличается от того, что происходило в конце 30-х и конце 40-х. 14 мая 1948 года была провозглашена независимость еврейского государства Израиль, чему предшествовала резолюция Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций от 29 ноября 1947 года. Кстати, она получила решительную поддержку СССР и США.

Принятие Израиля в ООН состоялось в середине 1949 года.
К празднованию 70-летия со дня основания государства весной 2018 года, население Израиля превысило отметку 8,5 миллиона. С этой датой США связали торжественное открытие своего посольства в Иерусалиме. Тем самым президент США Дональд Трамп признал Иерусалим столицей еврейского государства.

В январе 2018 года премьер министр Нетаньяху и президент Владимир Путин почтили память жертв Холокоста во время совместного посещения московского Еврейского музея и центра толерантности. Свидетельство становления полноценной страны ярко отражается и в том, что сегодня самые крупные страны мира широко используют опыт высоких технологий еврейского государства в областях медицины, программирования, обороны, сельского хозяйства.

Важно знать, что израильская армия одна из самых сильных армий в мире. Об ее воинах и проведенных ими военных операциях ходят легенды. Значимо для безопасности Израиля также его разноплановое стратегическое сотрудничество в военной сфере с США. Израиль ещё с 1950-х годов имеет приоритетный статус ключевого военного союзника Америки вне блока НАТО.

Но я возвращаюсь даже к малозначимым, с первого взгляда, подробностям, которые связаны с тем, что пережито в годы войны. Я это делаю потому, что и они должны напоминать евреям об исключительно серьезном отношении к своему гражданскому долгу всегда и, где бы они ни были.

Так вот, о первой из них захотела рассказать немировчанка, которая представилась мне по телефону соученицей моей сестры. Ее бодрый вначале голос становился все глуше и взволнованней с каждой новой фразой. Вскоре моя собеседница вообще прервала разговор.

Спустя несколько минут она мне снова позвонила, принесла свои извинения и сказала, что ей будет легче все изложить на бумаге, а затем прислать мне все написанное почтой. Письмо я так и не получил, хотя после того разговора прошло уже много месяцев.

Разговор о второй узнице гетто тоже возник случайно. Он еще и удивил меня тем, что касался хорошо знакомой мне женщины из круга моей родни, по линии мамы. В юности я с ней немало общался, и если бы она была жива, именно от нее я мог бы услышать немало нового о тех жутких событиях.

Мог бы? А вполне возможно, что нет. Гадать сейчас было вообще бесполезно, потому что со мной разговаривала ее дочь. Оказалось, что и она помнила немало рассказов мамы, которые еще в детстве вызывали дрожь в ее теле. Некоторые из них она мне пересказала, но через пару дней и родственница нашла целесообразным самостоятельно изложить на бумаге волнующие воспоминания.

Спустя несколько недель я получил текст, и, почти не редактируя его, приобщил их к рукописи этой книги. И вдруг новый запрет. Трижды я пытался переубедить уже немолодую женщину, но она уходила от дискуссий под разными предлогами. Оба схожих случая заставали задуматься и вспомнить, что в Немирове часть хорошо знакомых мне бывших узников тоже тщательно скрывали свое пребывание в гетто в первые послевоенные годы.

Это можно было объяснить разными догадками. Девушки могли бояться злых ртов, которым ничего не стоило приклеить им несмываемые ярлыки шлюх и немецких подстилок. В разных видах продажности обвиняли и представителей мужского пола.

Те и другие боялись больше всего мести пособников оккупационного фашистского режима из местного населения. В главе 4-й первой книги было не случайно упомянуто убийство Юдко Урмана за свидетельские показания против полицейских, которые участвовали в массовых расправах с евреями.

Но, чем же в моем случае могли объясняться причины умалчивания того, что было? Тем более, что с той поры уже прошли десятилетия, а к умалчиванию прибегали уже не узники, выжившие в гетто, а и их наследники. Ученые видят в этом синдром проявления последствий катастрофы и в последующих поколениях.

К этому остается прибавить последствия геноцида сталинских времен. От них пострадал далеко не один миллион советских граждан. Евреи оставались под особым прицелом («Дело еврейского антифашистского комитета», «Дело кремлевских врачей-вредителей», формирование эшелонов для высылки евреев в Сибирь).

Глядя на все вместе взятое, мне захотелось чуть-чуть перефразировать Владимира Яковлева: «Все мы, кто вырос в той Системе – внуки жертв и палачей. Все абсолютно, все, без исключения. В вашей семье не было жертв? Значит, были палачи. Не было палачей? Значит, были жертвы. Не было ни жертв, ни палачей? Значит, есть тайны. Даже не сомневайтесь».

Откровения двоюродной сестры

И все же моя двоюродная сестра Татьяна Квятковская решилась сдержанно представить свою родню, включая военное прошлое мамы и папы. Это было 4 апреля 2020 г в группе ФБ «Винничину не забываем».

«Мне тоже хочется поделиться воспоминаниями о моем любимом Немирове - городе, где я родилась, но приезжала каждый год только летом, потому что основным местом проживания была Москва. Но для того, чтобы внести больше ясности, мне надо вернуться в прошлое...

Моя мама, Клара Берман родилась в Немирове 3 мая 1921 года. В 1938 году она окончила Немировскую гимназию с золотой медалью и поступила в Киевский университет. В конце июня 1941 года мама сдала экзаменационную сессию, перешла на 4-й курс и, как всегда, поехала на каникулы к родителям в Немиров. У них был большой, красивый дом с чудесным садом по улице Ленина, 1.

22 июля в Немиров вошли немцы, разместили в этом доме свой штаб, а маму, бабушку и дедушку отправили в лагерь. Это было страшное время. Моя бабушка погибла, маме и дедушке посчастливилось остаться в живых. Недавно отмечали 75-летие освобождения Освенцима. Бывшая узница концлагеря в конце своей речи сказала: "Все эти годы мне не дает покоя вопрос - как могли допустить такое?! Но ответ я так и не услышала".

После освобождения Украины в 1944 году мама вернулась в Киев и продолжила учебу. В 1946 году она окончила университет, работала, затем познакомилась с папой. Мой папа был офицером, прошел всю войну, еще 2 года служил в Вене и демобилизовался в 1947 году. До войны папа жил в Москве, там мои родители поженились, а через год мама приехала рожать меня в Немиров.

Тем временем мой дедушка, Моисей Берман женился на Ханусе Сквирской, у которой муж погиб на фронте. У нее было трое детей: Инна, Фима и Миша. И все мы стали одной семьей, абсолютно родными и близкими людьми на всю жизнь. До сих пор мы остаемся на связи. 2-го апреля Илюше Сирота - сыну тети Инны, исполнилось бы 70 лет, светлая ему память, он был классный парень. Теперь поздравляю только Шурочку, они с Илюшей двойняшки. Думаю, многим немировчанам знакома эта замечательная семья.

Семен Голдберг и Этя Бихштейн

В моей немировской истории евреев послевоенных лет я хочу представить и Семена Гольдберга, главного инженера сахарного завода. На предыдущих страницах это имя не было упомянуто. Не довелось услышать о нем ни мне, ни тем, кто помогал мне в их переписи.

04.12.2020 этот пробел в той же группе ФБ восполнил Виталий Гольдберг. Он проживал в Киеве и обратился ко мне по Мессенджеру: «Уважаемый Аркадий! Спасибо Вам огромное за "Послевоенных евреев древнего Немирова"! Семьи моих родителей провели послевоенные годы неподалёку, тоже в Винницкой области - Шпиков, Капустяны, Бродецкое, Высше-Ольчедаев. Но и с Немировым у нас была связь, правда уже периода 1960-70-х годов.

Немировский сахарный завод - последнее место работы моего деда Семёна Гольдберга, он там был главным инженером. Овдовев, он женился на немолодой учительнице математики - той самой Эте Герцовне Бихштейн, о которой Вы вспоминаете в книге. Свою родную бабушку я не застал, но благодаря Эте Герцовне знаю, что такое быть любимым внуком самой любимой и дорогой бабушки.

Возможно, Вам будет интересно посмотреть интервью с Этей Герцовной, которое в 1996 г. сняла одна из еврейских организаций. Смотрите его по этой ссылке – список из 4 видео:
Мне пока не довелось побывать в Немирове и других местечках, где жила моя семья, но очень надеюсь, что когда-нибудь доберусь в эти края. А пока ещё раз спасибо Вам».
Я из тех детей, которые лишь встречались с учительницей Этей Герцовной в школьном коридоре. Хотя такого отзыва о ней я не слышали, но все равно не мог пройти мимо, чтобы с ней не поздороваться. Это было связано с добрым взглядом завуча, которая могла остановить потного от беготни ученика и потребовать успокоиться, чтобы не простудится или не расшибить нос.

Я представляю вам Этю Герцовну в нескольких словах по тем данным, которые я почерпнул из ее видео рассказа. Она родилась в семье софера (писаря) в 1912 г в Тыврове, где, кроме нее, росли четыре брата, два старших и два младших. Голодать не глодали, но жили очень скромно. После окончания местной школы восьмилетки она поступила в педагогический техникум в Каменец-Подольске. Окончила обучение в 1934 г. и ее направили в с Крещинцы Тульчинского района.

Там Этя Герцовна преподавала 5 лет математику в семилетке. В 1940 г после окончания ускоренного курса пединститута в Бердичиве, она получила приглашение в немировскую школу. Там ее и застала война. Этя Герцовна тоже из тех редких узников гетто, которые остались в живых, благодаря доброте и мужеству местного населения.

Намного больше интересных подробностей о жизни нашей землячки Эти Герцовны вы можете узнать из ее видео рассказов, которые разместили на Ютубе близкие ей люди (ссылка выше). Кстати, там я услышал от узницы гетто немало слов благодарности в адрес мамы моей двоюродной сестры Татьяны Квятковской (упоминалась в предыдущей главе).

Клару и ее отца Моисея Бермана Этя Герцовна считала своими главными спасителями. Они первыми сбежали из гетто. Обосновавшись на румынской территории, они не только настойчиво уговаривали Этю немедленно последовать их примеру, но и собрали для нее деньги на сопровождение и теплую одежду. Впрочем, вы и сами можете это услышать, воспользовавшись ссылкой.

и украинцы – исторические соседи или чужие?
Глава 2. Евреи Украины – исторические соседи или чужие?

Основой этой главы является отрывок из одноименной статьи в газете «v-jew!» (Проект Объединенной Еврейской Общины Украины). В ней наблюдается попытка изложить по-своему новый взгляд на многовековую историю евреев Украины.

Местечко Немиров является ее неотъемлемой частью. История его евреев является частицей истории всех евреев Украины. К этому я буду еще не раз возвращаться на страницах этой книги, которая тоже не является коммерческим проектом.

Сколько нужно времени, чтобы народ считался "коренным"? Тысячи лет - хватит? Вот, например, венгры в своей Венгрии осели, как раз тысячелетие тому назад. Они там коренные или пришельцы? Евреи на материковой Украине (с Крымом несколько другая история) появились еще раньше.

На хазарах акцентировать не будем - всё же это были тюрки, принявшие иудаизм. Впрочем, после падения Каганата часть хазар, по одной из версий, влилась в центрально-европейские общины.

В составе Хазарского Каганата, напомним, успела побывать большая половина территории нынешней Украины. Сами хазары активно поучаствовали в этногенезе (от греч. ;;;;;, «племя, народ» и ;;;;;;;, «происхождение») украинцев.
Достоверно известно, что в Х веке в Киеве уже существовала еврейская община. Более того, именно с евреями связано первое письменное упоминание Матери городов Руських (именно с мягким знаком и одним "С").

Речь идет знаменитом "Киевском письме", датированном еще Х веком. Это рекомендательное письмо, выданное некоему Яакову Бен Ханукке еврейской общиной Киева, для предъявления в других еврейских общинах. Письмо довольно известное и о нем достаточно написано, поэтому ограничимся, упоминанием, что такое было.

Весьма любопытное упоминание о евреях Киева находим в "Киево-Печерском Патерике" в эпизоде, где рассказывается о ночных посещениях преподобным Феодосием Печерским религиозных собраний евреев с целью изобличения "коварных" иудеев в их замыслах против христианства и спасения христиан от иудейских обольщений:"Блаженный, имел следующее обыкновение: многократно ночью он вставал и тайно от всех ходил к евреям и спорил с ними о Христе; укорял их и досаждал им, называя их отступниками и беззаконниками, поелику желал быть убитым за исповедание Христа".

В желании "быть убитым" нет ничего удивительного. Последнее характерно для первохристиан, а обитателей только-только крещённой Руси вполне можно считать первохристианами. Напомним, что мученическая смерть во имя Христа гарантированно открывала убиенному врата в Царствие Небесное.

Евреи в описанной выше ситуации во всей красе показали свою «коварную» натуру - не смотря на все старания отца Феодосия, они не только не сделали того мучеником, как он того хотел, но даже не поколотили.

Из того же "Патерика" известно, что в означенное время в Киеве было немало иудеев, притворно принявших христианство, но продолжавших исповедовать иудаизм. Тайные иудеи проникли-де даже в Киево-Печерский монастырь и, якобы, всячески досаждали православным.

За этими перевертышами Преподобный Феодосий, оказывается, имел бдительный надзор. Не доверяя монастырской братии, среди которой тоже могли найтись некоторые не вполне благонадежные монахи, игумен вставал много раз ночью и самолично, тайно от всех, "исходил" к сосланным в монастырь для исправления неискренним крещеным иудеям, препирался с ними, укоряя и стыдя их - "коряше и досаждаше", как отступников и изменников христианству.

Из упомянутой истории с Преподобным Феодосием Печерским следует, что в XІ веке в Киеве уже жила довольно приличная еврейская община, возглавляемая грамотными и уважаемыми людьми, способными вести богословские диспуты с игуменом Печерского монастыря. Также становится понятно, что община на тот момент была под сильным прессингом со стороны светских и духовных властей (это ясно с эпизода с выкрестами, притворно принявшими православие).
Другим ярким подтверждением еврейской истории Киева является "Жидiвська брама", возведенная в 1037 году и ранее стоявшая на нынешней Львовской площади. Упоминание о "еврейских вратах" встречаем в летописях 1146 и 1151 гг. Свое название она получила благодаря расположенному рядом еврейскому кварталу. Не исключено, что в случае нападения врагов евреи тоже участвовали в обороне врат, как это массово происходило в позднесредневековую и ренессансную эпоху в «магдебургских» городах.

Здесь и далее напомним, что еще в начале ХХ века слово «жид» не являлось ни оскорбительным, ни бранным. Негативный окрас оно приобрело только под влиянием русификации. Сегодня, увы, это негативное значение плотно закрепилось и в украинском языке, поэтому употребление подобного этнонима допустимо исключительно в случаях, касающихся истории, как, например, с упомянутой выше брамой, или в произведениях классиков XIX века, когда определение “жид” еще было нейтральным.

История сохранила имена некоторых лидеров еврейских общин княжьей эпохи. В частности - р. Моше бен Яакова из Киева, р. Иче из Чернигова, Ашера бен Синая из Руси и Исаака Руського,
Следует уточнить, что в "до-Батыевый" период евреи селились исключительно в крупных городах - Киеве, Чернигове, Владимире-Волынском, возможно Перемышле и Теребовле. Массовое же расселение евреев приходится уже на период Великого Княжества Литовского и Речи Посполитой и именно тогда возникает феномен штетлов.

Еврейские местечки-штетлы, так ярко описанные Шалом Алейхемом и Исааком Бабелем, давно стали легендой. В середине ХХ века кровавая волна Холокоста накрыла и унесла в небытие целый мир со своеобразными обычаями, историей, фольклором и собственным языком.

В этом ключе вполне уместно говорить о настоящей "Украинской Атлантиде". Да, да - именно украинской! За столетия своего существования культура идиш плотно вросла в украинскую землю и вобрала в себе как ее небо и солнце, так и содержимое окружающего ее "украинского моря".

Даже язык идиш в украинских местечках стал несколько отличаться благодаря многочисленным заимствованиям-украинизмам. Приведем лишь незначительную часть: шматэ, щавель, щур, шибэник, дыхен, раптом, кэшэнэ, кэлишек, койлэч (калач), кволэр, кавэн (кавун), каликэ, качкэ, качн, цибэлэ, цвынтэр, цап, цяцькэ, цицькэ, пыск, прэжэныцы, годэвэн, гармидэр, грэбле, жмэне, хоч, хоч бы и так далее.

Закономерно шел и обратный процесс. Например, знаменитое украинское проклятие "шляк би тебе трафив!" - заимствование из идиш, как и "пасок", "небога", "праска", "шахрай", "рада" и т.д. Кстати, "танец" на идиш звучит как "гопкен". Остается теперь выяснить что первично - еврейский "гопкен" или украинский "гопак"?

Многие, казалось сугубо еврейские явления, могли возникнуть исключительно на украинской почве. Взять тот же хасидизм. Даже при беглом сравнении в глаза бросается несвойственный для классического иудаизма культ цадиков и культ могил (те же церковные мощи). История жизни основоположника хасидизма Баал-Шем-Това ничем не отличается от классических "житий святых".

В житийной биографии праведного Бешта, например, не последнее место занимает его современник знаменитый опрышок Олекса Довбуш. Были ли друзьями (или даже просто знакомыми) Баал-Шем-Тов и не менее прославленный "карпатский Робиг Гуд", сказать сложно. Не исключено, что это только адаптация популярного сюжета "Святой и Разбойник", где святой своей святостью и Б-жим словом смягчает сердце грозного и страшного душегуба.

Но основное не в этом, а в очень даже украинском духе и сути хасидизма, где главным является радость и восторг от общения с Б-гом. Все эти пляски и песни хасидов (мелодии последних часто заимствованы из украинских народных песен) - очень близки украинскому пониманию служения Богу.

Далее в статье приводятся десятки примеров, которые представляют жизнь евреев в Украине с точки зрения широкого сотрудничества, включая, взаимное перетекание культур. Желающие могут выйти на них через поисковую строку Google в интернете.

Глава 3. Евреи Немирова и местное движение хасидизма
Электронная еврейская энциклопедия

В 10 – 11 столетиях здесь якобы существовал древний город Миров. Он был полностью уничтожен во время татарского нашествия.

В конце 14 столетия рядом возник новый город. Его жители, могли посчитать, что если их предшественники жили со всеми мирно, то в результате, плохо кончили. А это означало, что надо выбирать другую линию поведения. И тогда город получил имя Немиров.

Первые упоминания о евреях на землях, находящихся к концу 20-го века в пределах государственных границ Украины, относятся к первым векам до нашей эры. Обнаружены еврейские надписи на греческом языке из Пантикапея (современная Керчь). Наиболее древние из них исследователи относят к 4-му веку до нашей эры. В достоверно датируемой 81 г. до нашей эры надписи сообщается, что еврейка, по имени Хреста, отпускает на свободу раба Ираклия, обязывая его регулярно посещать синагогу.

В Киевской Руси (до середины 13 в.), судя по сохранившимся памятникам в городах Северного Причерноморья, евреи составляли влиятельную социальную группу. Они занимались ремеслами и торговлей, состояли на государственной и военной службе.

ПОДО;ЛИЯ (Подолье, или Подольская земля), историческая область на юго-западе Украины. С 1569 г. в составе Польского королевства (см. Польша) как Подольское и Брацлавское воеводства. В результате первого раздела Польши (1772) часть Подолии (Червоноградский повет) перешла к Австрии, оставшаяся часть в 1793 г. по условиям второго раздела Польши перешла к России. В настоящее время бывшая территория Подолии входит в состав Винницкой, Хмельницкой, Одесской, частично Николаевской и Кировоградской областей Украины.

Первые упоминания о пребывании евреев в Подолии относятся к середине 13 века, а о еврейских общинах— к 1517 году (Меджибож). В 1569 году в Подолии проживало около 750 евреев, в начале 1640 года — около четырех тысяч, и насчитывалось 18 еврейских общин. Крупнейшие из них были в Меджибоже, Немирове, Тульчине и Баре. Еврейское население не подвергалось гонениям, хотя часть администрации и местного населения возражала против проживания евреев в Подолии под предлогом близости к границе с Османской империей.

Подлинным бедствием для евреев Украины стало украинское восстание против польского владычества под руководством Богдана Хмельницкого в 1648–54 гг. Войны, начавшиеся с казацкого восстания 1648 г., продолжались почти 20 лет (в польской традиции этот период именуется «Потоп»).

Основные потери еврейское население на Украине понесло в первые месяцы военных действий — весной и летом 1648 г. 31 мая казаки без боя, выдав себя за польский отряд, вошли в Немиров, где жестоко уничтожили тысячи евреев, в том числе беженцев из окрестных сел и местечек, искавших укрытия в немировской крепости. Вероятно, в этом городе число погибших было наибольшим.

20 сивана (еврейский календарь), когда пал Немиров, было впоследствии объявлено днем поминовения жертв. Часть евреев приняла специальную клятву верности казакам (очевидно, после крещения) и была оставлена в живых. Позднее этих евреев освободил один из отрядов войска Вишневецкого.

Таким образом, массовая расправа гитлеровских фашистов с евреями Немирова в 1941-1943 годах была не первой.
В течение 17-го и 18-го веков жизнь евреев Немирова и его окрестностей постепенно возвращалась к активным занятиям ремеслами и торговлей. На протяжении всей многовековой истории евреи отличались своим упорством в богослужении. Регулярное посещение синагоги являлось важным правилом еврейской общины.

Не потому ли евреев часто называют «народ Книги». Первым этот народ так назвал Мухамед, основатель Ислама. С тех пор все евреи горды тем, что они «народ Книги». Последний оборот допускает два понимания. Первое: «народ, которому принадлежит Книга», а второе: «народ, который принадлежит Книге».

Велико было влияние хасидизма на Украине — на Волыни, на Подолье, в Киевской губернии — на общины, а также на раввинов. Хасидизм породили упадок и разделы Польши (1648–1795). Это вызвало осложнения в еврейской жизни в стране, породило социальные проблемы, затруднило деятельность руководителей общин и раввинов. Неудовлетворенностью жизни вызван рост влияния на евреев Польши мессианских движений. Все эти факторы создали благоприятную атмосферу для распространения восторженной мистики.

Уникальной активностью отличалось движение, сосредоточенное на одной-единственной личности, рабби Нахмане из Брацлава (1772–1810), правнуке основателя хасидизма Бешта, наставнике, необычном даже для хасидизма, чья история создается исключительно яркими и нетривиальными фигурами.
После смерти рабби Нахмана его ученики оставили место цаддика незанятым, и на протяжении многих поколений брацлавские хасиды продолжают посещать его могилу в Умани.

У Ребе было два выдающихся ученика: р.Натан Штернгарц и р.Нафтоле Вайнберг, оба из Немирова. В наши дни Брацлав – это поселок городского типа в Немировском районе Винницкой области. В годы жизни Раби Нахмана там и там евреи продолжали страдать от насилия и ограничений в правах.
Черта еврейской оседлости – один из характерных примеров.

Она официально вводится Указом императрицы Екатерины II от 23 декабря 1791 года (3 января 1792). Это было формально итоговой реакцией правительства империи на письмо витебского еврейского купца Цалки Файбишовича. Указ разрешал евреям постоянно жительствовать в Белоруссии и Новороссии, тогда недавно присоединённом к России регионе, и воспрещал запись в купечество, в частности, в Москве (чего и требовали местные купцы, опасавшиеся конкуренции).

Из 5 миллионов российских евреев права на проживание в больших городах и обучение в вузах добивались считанные сотни и тысячи. Несмотря на то, что власти страны вводили многочисленные ограничения для евреев в праве жительства, владения недвижимой собственностью, участии в экономической деятельности, евреи сыграли выдающуюся роль в хозяйственном развитии России со 2-й половине 19 века до начала 20 века.

Лидеры еврейской общины упорно боролись за улучшение статуса еврейского народа в российском обществе, и царский режим делал им маленькие уступки, на определенных этапах.
В результате, отдельные евреи стали селиться в Петербурге, т. е. вне черты оседлости, лишь со второй половины XIX века (следствие политических и экономических реформ императора Александра II).

Неудовлетворенностью условий жизни евреев в царской России объясняется их активность в революционных событиях накануне 1917 года и в смене царского режима. Не все евреи были готовы встать и на сторону коммунистов. Читайте об этом в следующих главах.

Глава 4. Уроженка Немирова Ида Роудс один из первых в мире программистов
Из статьи Андрея Банита

Немало интересных и талантливых людей родились или проживали в этом городке. Между тем, есть одна личность, о которой мы, ее земляки, к сожалению, почти ничего не знаем. И зря, потому что Ида Роудс (Ida Rhodes) внесла весомый вклад в развитие современной электронной индустрии. Она признана одним из пионеров компьютерного программирования.
Между тем, действительное имя Иды Роудс, как и ее фамилия были другими. При рождении 15 мая 1900 року родители назвали ее Хадасса. Она родилась в семье простых местечковых евреев Давида и Баси Ицковичей. Уже с детских лет девочка увлеклась математикой, а родители в этом ей только содействовали.
В те времена в городке проживало немало талантливых учителей – выпускников и преподавателей знаменитой Немировской гимназии. Уже на склоне лет Ида вспоминала с теплотой про свое счастливое местечковое детство. С особым уважением и благодарностью она говорила про хозяйку Немирова княгиню Марию Григорьевну Щербатову.
И все же, словно предчувствуя будущие потрясения, которые пришли в эти края (на протяжении трех лет гражданской войны Немиров 12 раз переходил из рук в руки!!!), в 1913 году Ицковичи эмигрировали в Соединенные Штаты Америки.
По прибытии родня поселилась в бедном квартале Нью-Йорка. Чтобы заработать деньги на обучение, Iда работала по 12 часов медсестрой в больнице, а вторую половину суток посвящала обучению. На протяжении 1919 – 1923 годов она штудировала математику в Корнельском университете, а несколько погодя, еще два года обучалась в знаменитом Колумбийском университете.
Тогда же она вышла замуж. Супруги тяжело пережили экономический кризис, который получил известное название «Большая депрессия». Чтобы найти хоть какую-нибудь роботу, Ида устраивается в городскую службу трудоустройства. Там она  занималась тестированием кандидатов на должности бухгалтеров различных фирм.
В 1940 году Роудс с радостью подключилась к группе, которая занималась разработкой баллистических таблиц для американской артиллерии и других чрезвычайно емких расчетов для американской армии. Чтобы облегчить роботу сотрудникам, руководство проекта решило использовать первые в мире компьютеры «Mark-1» и «ENIAK», которые только создавались американскими инженерами.
Вес такого компьютера составлял 30 тонн, и он потреблял электроэнергии, как небольшой завод. В зале, где он находился, стояла невыносимая жара, потому что работали тысячи электронных ламп. Машина представляла собой огромную смесь электронных ламп и соединительных кабелей. Вся информация вводилась посредством перфолент.
Чтобы перенастроить машину для нового задания, нужно было каждый раз переключать кабели в новое гнездо в другой последовательности. Настройкой работы первых компьютеров занималась группа, которая состояла только из женщин под руководством Грейс Мюррей-Хоппер. Именну к этой группе была привлечена Ида Роудс.
До этого она понятия не имела, что такое электроника. Между тем, Ида считалась специалистом в применении алгоритмов при программировании и системном анализе. Надо вспомнить, что Роудс взялась за эту роботу в те годы, когда вообще еще не сформировалась в целом сама наука программирования. Первый опыт составления программ ее захватил.
В 1946-1951 годах был создан новый компьютер «Юнивак-1» (UNIVAC: Universal Automatic Computer). В нем для записи программы впервые применили магнитную ленту. Руководство проекта поставило задачу научить «ЮНИВАК» каким-то образом понять человека, то есть уподобить математическую программу природной человеческой речи.
С этим заданием умело справилась именно Ида Роудс. Написанная ею программа получила название «С-10». Новым в ней стало и то, что эта программа обеспечивала выборку нужной подпрограммы из специальной библиотеки. Программа «С-10», по сути, явилась первым языком программирования высокого уровня.
«ЮНИВАК», оснащенный программой, оказался настолько удачной системой, что, не обращая внимания на очень вескую цену, активно продавался. Он стал первым в мире серийным коммерческим компьютером.
Тогда же окрыленная успехом Ида разработала специальную программу для Службы национального страхования США, тем самым первой создав компьютерную программу для подобных систем.
В 1952 году она дала интервью в Институте радиоэлектроники. Современные историки науки по сегодняшний день изучают это вправду пророческое интервью. Iда Роудс предрекала, что будущее принадлежит программистам. В ХХI веке они будут сидеть в красивых, просторных, наполненных солнцем офисах, занимаясь интенсивным интеллектуальным трудом.
Компьютеры будут маленьких размеров, портативными, с клавиатурой и экраном. Они будут подключены к общей сети, получая по запросу нужную информацию, а также общаться между собой в режиме реального времени.
Летом 1954 года по решению правительства лаборатория была закрыта. В последующие годы Ида занималась консультациями государственных служб и частных компаний. Она одной из первых в мировой практике применила компьютер для работы в социологических компаниях.
Еще одним революционным шагом Иды стало применение компьютерной программы в проблемах изучения, анализа и переклада разговорных языков. Это понятно, ведь, кроме английского, она владела идиш, польским, украинским и русским языками. В 1959 году Роудс опубликовала статью «Новое направление механического анализа синтаксиса в русском языке и еще несколько других публикаций.
В 1964 году после отставки Ида работала на протяжении семи лет консультантом отдела прикладной математики Национального Бюро Стандартов США. Последние годы своей жизни она посвятила популяризации компьютерных знаний, в связи с чем выступала с лекциями в разных аудиториях мира.
Как вспоминают ее коллеги, Ида была шумной, напористой и веселой особой. В то же время она была чрезвычайно трудолюбивой, или, как сейчас говорят – трудоголиком. Умерла наша землячка Ида Роудс 1 февраля 1986 года и похоронена в Вашингтоне.

Глава 5. Берл и Сося Гурвиц

Ида Роудс не единственная еврейская девушка, которую родители вывезли в америку, потому что спасались от погромов.

Соответственно истории евреев в Википедии, после второго раздела Речи Посполитой в 1793 году в состав Российской империи вошли украинские земли на правом берегу Днепра с многочисленным еврейским населением. К 1797 году на этой территории Украины проживало около 200 тысяч евреев, к 1858-му — 1 миллион 870 тысяч.

Около 75% самодеятельного еврейского населения составляли ремесленники и мелкие торговцы, до 20% — неквалифицированные рабочие, до 2% — купцы. В западной части Украины, входившей в состав Австрии, проживало около миллиона евреев.

До 1861 года евреи не имели права приобретать землю и поэтому сельским хозяйством почти не занимались. В это время в обществе были сильны антисемитские настроения: евреев неоднократно обвиняли в ритуальных убийствах. Первый в Российской империи погром был в 1821 году в Одессе. В конце XIX — начале XX века по югу Российской империи и в первую очередь по Украине прокатилось несколько волн погромов.

Жертвы погрома в Екатеринославле 1905 года (ныне Днепр) — еврейские дети. После Октябрьской революции Гражданская война принесла огромные бедствия для еврейского населения. Только в 1918—1920 годах на территории Украины, приблизительно в 1300 населённых пунктах, произошло свыше 1500 еврейских погромов, было убито, по разным оценкам, от 50 до 200 тысяч евреев.

Ещё 200 тысяч было ранено, тысячи женщин были изнасилованы. Около 50 тысяч женщин стали вдовами, около 300 тысяч детей остались сиротами. Основными занятиями еврейского населения в 19 веке были оптовая и розничная торговля зерном и табаком, мыловарение, дубление кож и мукомольное дело, винокурение.

Не от трудностей, а от погромов бежали из Немирова в Америку больше десятка парней и девушек незадолго до окончания 19 века. Выбраться в такие путешествия бедным семьям было нереально. Сначала беглецы добирались в Одессу. Там они разбивались на маленькие группы, а дальше, в страну больших надежд, переправлялись морем, в невероятно сложных условиях.

Живыми и невредимыми добрались до цели в одной из групп Берл Гурвиц и Зиндл Безрозум. Оба тут же окунулись в крутой водоворот тысяч таких же искателей счастья. Высокорослого и широкого в плечах Зиндла вербовщики рабочей силы еще в порту зачислили в группу машиностроителей и увезли в быстро развивавшийся Детройт.

Менее заметный Берл оказался на небольшой фабрике, где шили женское белье. Здесь ему предложили обучаться наладке и ремонту швейных машин. Там же Берл познакомился с Сосей Долинской из Сорок. Вскоре они сыграли скромную свадьбу, а затем у них появились две дочери – Соня в 1903 году и Бела в 1906 году. Легкого хлеба не нашлось и в дальних краях

Тем не менее, когда хозяин фабрики решил обновить оборудование и расширить свое производство, он посоветовал Берлу и Сосе выкупить у него высвобождавшийся комплект машин потока по пошиву женского белья. С ним он предложил им вернуться в Немиров, чтобы открыть там собственное дело.

Техника была еще не старой, а поддерживать ее в рабочем состоянии в России можно было с помощью набиравшей силу американской сети Зингер. Опытный хозяин не только разглядел в молодой паре задатки предпринимательства, но и пообещал ей собственное соучастие в новом деле.

В 1908 году семья Берла и Соси вернулись в Немиров. Здесь на немалом участке земли, почти в центре местечка, они построили цех на три десятка рабочих мест. Молодых местных девушек Гурвицы быстро обучили пошиву женских нательных рубах и бьюстгалтеров. Последние только начинали входить в моду вместо корсетов. Хорошего качества изделия пользовались спросом у покупателей. Познакомиться с успешным производством приезжала княгиня Щербатова.

Вторую половину участка занимали три жилых дома. Самый большой из них хозяева использовали по назначению. Здесь у них родились еще три дочери Роза, Женя и Рива. Берл Гурвиц неожиданно погиб в погроме в начале революционных событий 1917 года. Производство советская власть приватизировала.

Его растащили боевики националистических группировок, в руки которых власть переходила на протяжении нескольких лет. Позднее на месте частного производства Гурвицев построят здания кинотеатра и универмага. В жилые дома, после освобождения Немирова в 1944 году вернулись семьи сестер Жени Соляник и Сони Штыливкер (после замужества). Риву с мамой Сосей расстреляли в гетто.

Бела прожила до глубокой старости. Она работала фармацевтом. Ей выпали и служба в армии и 10 лет лагерей за шитое дело с американским пенициллином. Роза Рехлер (после замужества) проживала со своей семьей напротив костела, с другой стороны, в 10 метрах от моего дома детства.

Глава 6. Аврум и Ципора Безрозумы

Я уехал из того дома в Москву в 1951 году и поступил в политехникум. В немировском доме проживали еще 17 лет мои мама Соня, отчим Давид и брат Фима. После этого все они переедут в Москву к моей сестре Шеле.

До войны их немировский дом принадлежал моей бабушке по линии отца Ципоре Безрозум. Ее муж Аврум Безрозум приходился братом Берко и Зиндлу. Вся родня прочно стояла на ногах, благодаря мукомольному делу, которое им неплохо удавалось.

В том положении у них сложились хорошие отношения с местным населением. Большая его часть представляла постоянную клиентуру, а меньшая даже являлась соучастниками своеобразного бизнеса. Самый молодой из братьев Зиндл уехал в Америку. Связь с ним прервалась навсегда в годы советской власти.

Оставшиеся в Немирове братья продолжали промышлять мукомольным делом. Неожиданно Аврум погиб в одном из погромов на своем рабочем месте. Такая же участь постигла моего дедушку Шулима по материнской линии. Об этой родственной ветке я немало написал в других книгах.

И из них следует, что бегство во спасение занимало существенную часть жизни моего народа. Берко Безрозум был в родне удачником. Он своевременно прятался от погромщиков у многочисленных друзей украинцев.

В 1924 году Берко Безрозум представлял свою родню в одном из списков евреев, приписанных к Немировским синагогам ( Винницкий архив). В строке против его фамилии указано: «42 года, торговец, имеет дом». Подпись.

Оставаясь в живых до глубокой старости, Берко являлся одним из главных источников информации о нашей родне. В годы НЭПа он купил 2 мельницы в селах Немировского района. Часть муки, которую в них производили, отправляли голодающим города Ленинграда.

Как известно, НЭП быстро свернули. Берко тогда арестовали, как и других деловых людей. К счастью, сидел он недолго. После освобождения он работал в передовом еврейском колхозе.

В конце 30-х годов Берко с женой и двумя семейными дочерями (Женя и и Бертой) проживал в Виннице. Им всем в 1941 году помог своевременно убежать на Восток муж Берты Петр Оболенский. Для этого ему удалось выхлопотать автомашину по месту работы.

Иначе сложилась судьба моей родни по отцовской линии, которая проживала в Немирове. Моего отца призвали на фронт в самые первые дни войны. Следующие скупые строчки я цитирую из размещенного в интернете сайта памяти «Немировский район. Погибшие на фронтах. luto.hop.ru/holocaust/nemirov.html»:

«Безрозум Моисей Абрамович (1905-13.07.1941) Призв. Немировским рвк в 1941 году. Рядов., строев. Погиб в бою. Место захоронения не известно». Подобного содержания извещение о гибели отца мы получили после возвращения в Немиров, вскоре после войны.

Арону Безрозуму, старшему брату отца и его сестре Бейле Беленькой (после замужества) удалось выхлопотать для бегства из Немирова две конные телеги. Этого тоже было немало в тех условиях.

В телеги погрузили самые необходимые вещи. Среди них было несколько связанных из простыней чувалов, которые принадлежали и моей семье. Главными среди узлов были запасы еды для нас и тягловой силы, в расчете на тысячекилометровый путь.

Среди вещей посадили только бабушку Ципору, с больными ногами, и мою четырехлетнюю сестру Шелю. Остальные 13 человек из нашего обоза шли за телегами пешком от Немирова до Донецка. Планировалось там пересидеть время войны у Сони, третьей дочери бабушки Ципоры.

Моя наивная родня верила в распространявшиеся сказки, что дальше врага не пустят. В пути тихоходный конный обоз из Немирова был вынужден делать немало непредвиденных остановок. Большинство из них было связано с бомбежками и обстрелами вражеской авиации.

Ко времени прибытия обоза на место назначения, семья Сони его не дождалась. Она была вынуждена отправиться в бегство, потому что враг был уже на подступах к важному для него угольному бассейну.

Моя семья выскочила из той ловушки только потому, что пострадавшей в одной из бомбежек Шеле понадобилась срочная медицинская помощь. Это был именно тот случай, о котором говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло.

О трагической гибели застрявших в Донецке 11 моих близких родственников мы узнали по окончании войны, когда разыскали мою тетушку Соню. Ее, мужа и три взрослых дочери прятали в погребах украинские семьи, которые рисковали собственными жизнями на протяжении всей затянувшейся оккупации

Буквально сейчас я обнаружил фамилии (всего 9 из 11) моих родственников, на Сайте памяти города Донецка
http://ritual-donetsk.com/ru/d...-kalinovka
https://www.shukach.com/ru/node/6869

Я привожу и опубликованный там текст (при перечне имен сохранены номера сайта): «Город Донецк Калининский район Мемориал у шурфа шахты № 4/4-бис «Калиновка» (Памятник жертвам фашистской оккупации г. Сталино). Шурф шахты № 4/4-бис «Калиновка» стал местом массовой казни гражданского населения немецкими оккупационными властями во время Великой Отечественной войны.

Это второе по массовости место захоронения жертв фашизма, после Бабьего Яра. Здесь были сброшены тела 75-100 тысяч человек. Немецкая оккупация Сталино продолжалась около 700 дней с 21 октября 1941 года по 8 сентября 1943 года. За время войны население города с 507 тысяч человек уменьшилось до 175 тысяч.

Сюда привозили тела уже убитых людей, а также казнили. Жителей города расстреливали, а также сбрасывали в шурф живьём. Единицам удавалось спастись. Например, горного инженера Александра Положенцева, сбросили в шурф живым. Падая, он ухватился за канат и, раскачавшись, перебрался в стенную нишу, в которой спрятался до ночи.

Из 365 метров глубины ствола шахты 310 метров были завалены трупами десятков тысяч человек. При этом ширина шурфа составляет 2,9 метра. В шурф шахты добавлялась каустическая сода для уплотнения и утрамбовки тел. При отступлении немцы завалили ствол шахты.

После освобождения города были начаты работы по извлечению тел из шурфа. Удалось опознать только 150 человек. Останки были похоронены на Мушкетовском кладбище в Мемориальной братской могиле. Остальные 75 тыс. человек до сих пор, так и покоятся на этом месте.

Мемориальный комплекс был создан в 1983 году. Скульпторы В. И. Петрикин и В. Г. Киселёв. Мемориал изображает два шурфа и опрокинутую вагонетку. Над одним из шурфов развевающееся каменное знамя. Памятник сопровождается табличкой с надписью: «Здесь покоится прах зверски замученных и сброшенных в шурф шахты 4/4 «бис» мирных жителей, участников донецкого подполья, военнопленных солдат и офицеров 1941-1943 гг.

ВЕЧНАЯ ИМ СЛАВА...ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ...ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ... Фамилии известных:
49. Безрозум АА
50. Безрозум БМ
51. Безрозум РА
52. Безрозум Соня
53. Безрозум ХА
54. Безрозум ЦА
55. Беленькая ОП
56. Беленькая ФД
57. Беленький ПЛ

Всего 728 имен»

Берко Безрозум вернулся в освобожденную от гитлеровских захватчиков Винницу летом 1944 года с тяжело больной женой, дочками и двумя внуками. Оба зятя все еще воевали на фронте. В городе разбирались развалины, было голодно. Заработков дочерей хватало разве что на сухари. Немолодому Берко пришлось вспомнить о своих коммерческих способностях.

В те самые времена Берко приехал в Немиров для восстановления давних деловых связей. Там он обнаружил остатки нашей семьи. Родственник понял, что мы, вообще, не сводили концы с концами. В первую очередь, Берко вывел мою бабушку Сосю на людей, которые занимались нелегальной торговлей солью и хозяйственным мылом.

Миллионов на этом не загребали. Но, наконец, и наш дом наполнился запахами тыквенной каши на молоке, которые запомнились, как запахи самого драгоценного деликатеса. Дополнительные подробности об этом периоде можно найти в моих воспоминаниях «Постижение азбуки» и «Родословная».

Глава 7. Авраам Высоцкий учился в Немировской гимназии
Основа – статья Романа Кацмана о творчестве Авраама Высоцкого.

Авраам Высоцкий имел «традиционное еврейское образование» и учился в Немировской гимназии. Он был не только одним из многих писателей-эмигрантов, но и основоположником русско-израильской литературы – сложного и многоликого геокультурного явления, которому было суждено разрастись до значимых размеров через три десятилетия после его смерти, и которое не потеряло своей актуальности и сложности и сегодня. Авраам (Аврум) Лейбович Высоцкий (6.1.1884 (25.12.1883) – 5.3.1949), родился в Украине, впоследствии переехал в Бийск на Алтае и эмигрировал в подмандатную Палестину зимой 1919-1920 годов.

Он относится к третьей волне еврейской эмиграции в Палестину и может считаться частью ее литературы. Однако, в отличие от большинства писателей и поэтов этой волны, Высоцкий не перешел на иврит, которым прекрасно владел, и за исключением нескольких заметок в прессе, медицинских брошюр и детской книги о гигиене зубов, писал только по-русски.

Высоцкий принадлежит к первой волне русской эмигрантской литературы (1917-1939) и стоит в одном ряду с писателями «старшего поколения», такими как Иван Бунин и Михаил Осоргин, а также с писателями «младшего поколения», как например Владимир Набоков и Гайто Газданов.

Выбор Высоцкого писать по-русски на Земле Израиля был скорее исключением, чем правилом. Высоцкий оставил литературный труд в 1933 году, после публикации его третьего романа. С этой точки зрения, он относится к последнему предвоенному поколению русско-еврейской литературы, к которому принадлежат такие фигуры, как Исаак Бабель и Осип Мандельштам.

Точнее, путь Высоцкого в литературе ведет от русско-еврейской литературы образца позднего еврейского просвещения, через русско-еврейскую эмигрантскую литературу, включающую свидетельство об Октябрьской революции и Гражданской войне, к «новому палестинскому тексту», в русско-израильской литературе.

Это был путь, ведущий от штетла к мошаву, от образа лишнего человека к образу пионера-поселенца. В его произведениях не трудно заметить следы сибирских тем Владимира Короленко и Георгия Гребенщикова, а также романтической символики и топики гор, идущей от Пушкина и Лермонтова, плавно переходящей в поселенческую романтику строителей новой земли и нового общества.

До романов, Высоцкий опубликовал два рассказа в журналах Максима Горького: «Его родина» (Летопись №6/7, июнь 1916, 50-72) и «В Палестине» (Беседа №5, 1925, 122-159), а также рассказ «Нитка жемчуга» в барнаульском журнале Сибирский рассвет (№8, 1919, 4-30). Он сотрудничал в газетах Барнаула, где писал заметки и фельетоны на злобу дня.

Его романы принесли ему немалую популярность: роман на русско-еврейскую тематику Суббота и воскресенье (1929), и палестинские романы Зеленое пламя (1928) и Тель-Авив (1933). И все же, некоторые его рукописи остались неопубликованными и неизвестными даже специалистам.

Рано оцененное Горьким, творчество Высоцкого не вошло в канон – как русской и русско-еврейской, так и израильской литературы. Биография писателя и возникновение его романов остались за пределами внимания исследователей.

Ниже автор приводит кое-какие малоизвестные факты биографии и творчества Высоцкого из семейных архивов, обнаруженных у его внуков. Среди них свидетельство Липовецкого городского двухклассного училища от 30 мая 1896 года и свидетельство Императорского Новороссийского университета (ныне – Одесский национальный университет имени И. И. Мечникова) от 13 октября 1903 года.

Из первого мы узнаём, что Высоцкий «в испытательной комиссии при Жорнищском Народном училище успешно выдержал испытание в знании курса начального народного училища».
Это свидетельство дает Высоцкому разрешение преподавать математику, «но только своим единоверцам».

Подписано оно тогдашним ректором университета Алексеем Николаевичем Деревицким (1859-1943). Никаких свидетельств, подтверждающих, что Высоцкий учился на дантиста в университете в Одессе, найдено не было. Однако нам известно, что там он встретил свою будущую жену Адассу Винницкую (15.12.1883- 15.2.1954), которая изучала медицину и была «одной из первых женщин, допущенных к учебе в университете в Одессе».

Вероятнее всего, именно в Одессе, примерно в 1903 году Высоцкий познакомился с Х.Н. Бяликом, и там завязалась их дружба, хотя Бялик был на десять лет старше, и в те годы уже считался выдающимся поэтом. Дочь Высоцкого Ида вспоминает о переписке отца со «старым добрым Хаимом Нахманом».

Давид Тидхар отмечает, что Высоцкий изучал стоматологию в университетах Чикаго и России. Однако единственный документ в этой связи, который удалось обнаружить – копия удостоверения о том, что Высоцкий «удостоен звания зубного врача», выданного Медицинским факультетом Императорского Харьковского университета 28 февраля 1907 года.

В том же году у Высоцких родился сын Александр, который скончался в Бийске от скарлатины 4 марта 1917 года. Как удостоверяет в своей записке Бийский раввин, мальчик был «погребен по иудейскому ритуалу на еврейском кладбище в г. Бийске». Документ этот, хранившийся все эти годы в семейном архиве, датирован 25 июля 1919 года и был выдан, очевидно, по просьбе семьи, которая в то время готовилась покинуть Россию.

Надо полагать, что именно в Одессе и Харькове Высоцкий оказался, вовлечен в сионистское движение. Абба Ахимеир пишет, что в «пятом году», то есть во время событий 1905 года, Высоцкий был членом партии эсеров. Можно предположить, основываясь на некоторых замечаниях в воспоминаниях Иды Розенфельд, что Высоцкий, в числе многих других, преследовался за сионистские убеждения и отправился в добровольную ссылку в Сибирь примерно в 1908 году, а отнюдь не был сослан властями за революционную деятельность, как отмечают некоторые источники.

1908 год был весьма неудачным для российских сионистов. Ицхак Маор пишет: На основании этого постановления [Сената] Министерство внутренних дел разослало всем губернаторам секретный циркуляр (№ 48 от 21 декабря 1907 г.) с указанием не разрешать никаких сионистских организаций, а также принять меры к запрещению всякой деятельности Национального фонда. В сущности, циркуляр официально закрепил положение, существовавшее на деле уже ранее.

Между тем, условия сионистской работы в России чрезвычайно осложнились. В начале 1908 года были произведены многочисленные аресты деятелей и активистов движения, нарушившие сионистскую работу во всей империи. У Высоцкого, следовательно, могли быть весьма веские причины для бегства из центра страны, но трудно сказать, чем был мотивирован выбор далекого Бийска в качестве нового дома.

Известно только, что Высоцкий отправился туда первым, и позднее к нему присоединилась семья. Можно предположить, что, как и Борис, герой рассказа «Его родина», вышедшего по прошествии нескольких лет, бежал он не только от преследования властей, но и от бытового антисемитизма, столь распространенного на Украине и почти не ощутимого в Сибири.

Он искал тихой семейной жизни, готовился к стоматологической деятельности и, возможно, продумывал свои исследования в этой области, сделавшие его впоследствии одним из основателей израильской медицины и израильской медицинской науки.

В 1910 году Бийск был провинциальным городом, в котором проживало 27000 жителей, и среди них – очень немного евреев. Город относился к кабинетским землям, на которых было запрещено проживание евреев, за исключением некоторых профессий (запрет распространялся даже на тех, кто родился здесь). Абсурдность этой ситуации стала лейтмотивом рассказа «Его родина».

В те годы, Высоцкий активно сотрудничал в барнаульской газете «Жизнь Алтая», которую он позднее упомянет в романе «Суббота и воскресенье». Высоцкий находит свой путь в литературе и добивается высокой оценки и поддержки Горького.

В июне 1916 года, в журнале Горького Летопись вышел рассказ «Его родина». Весьма вероятно, что помог в этом Георгий Гребенщиков, сотрудничавший в барнаульских журналах и издательствах, знакомый с Высоцким, упомянутый им в романе Суббота и воскресенье.

Он также был хорошо знаком с Горьким и также сотрудничал в Летописи. Кроме того, можно предположить, что произошло это не без помощи Бялика или тех русских и русско-еврейских поэтов и интеллектуалов, которые высоко ценили будущего еврейского национального поэта и переводили его стихи на русский язык.
После переезда в Палестину, связи Высоцкого с Россией обрываются. Рассказ «В Палестине», как уже было сказано, публикуется в 1925 году в журнале Горького Беседа (№5), выходящем в Берлине, а романы Высоцкого издаются в Риге в издательствах «Грамату Драугсъ» и «Просвещение».

За исключением упомянутого выше письма Рувиму Борисовичу от 1949 года, нам почти ничего не известно о попытках Высоцкого восстановить связи с родиной. Высоцкий отмечал, что в 1929 году Горький обратился к нему с просьбой написать статью о погроме в Хевроне, и статья была написана и отправлена Горькому, однако она так и не была опубликована.

До своей смерти 5 марта 1949 года Высоцкий напишет лишь еще один, последний роман, Тель-Авив (1933), названный в подзаголовке «палестинским», а также рассказ об изгнании евреев из Испании «Первый ответ», возможно, как основу для будущей, так и не написанной книги «Сарагоса». Между этим романом и рассказом – тринадцать лет.

Последний рассказ писателя был опубликован в 1946 году уже только в переводе на иврит Тамар Должанской («А-тшува а-ришона») в журнале Гильонот (№18). Его русский оригинал не сохранился.

Молчание писателя легко объясняется невостребованностью русской литературы в Израиле, недоступностью русскоязычных печатных органов, сталинским террором, войной, Холокостом… Однако не трудно заметить также, что оно может быть связано с кончиной Бялика в 1934 году, завершившей, по-видимому, некую существенную главу и его, Высоцкого, жизни.
Впрочем, романы Высоцкого не остались не замеченными. В эти годы выходят в Амстердаме переведенные на голландский «Субботу и воскресенье» и «Тель-Авив».

Глава 8. Литератор Мотл Грувман

 

«Народ мой» №13(2100)14.07.1999

А.Галембо

Михаил (Мотл) Грувман (1918 - 1988) родился в г. Немирове Винницкой области. Служил в армии с 1937 по 1960 год, участник Хасанских боев и Великой Отечественной войны, награжден многими орденами и медалями.

Первые стихи идишского поэта появились в начале тридцатых годов, они печатались в газетах “Зайгрейт”, “Юнге гвардие”, “Штерн”, в литературно-художественном журнале “Форпост”. Стихи Михаила Грувмана, искренние и эмоциональные, посвящены довоенной еврейской жизни, военным годам, а также вечным темам любви и красоты.

При жизни автора вышли две его книги: "Грозовые годы" - на идиш ("Советский писатель", Москва, 1983) и "В жизнь влюблен" - на русском языке (Лениздат, 1986). Также печатался во многих литературных сборника и переводил на идиш стихи поэтов С.Гудзенко, М.Дудина, М.Львова, Ю.Друниной. Михаила Грувмана переводили на русский язык Вс.Азаров, Н.Грудинина, А.Кушнер, А.Чепуров и др.

Однако впервые всё написанное М. Грувманом издано в одной книге - к сожалению, посмертной. В ней вся его жизнь: детство в еврейском местечке и военные годы, стихи о погибшей в Бабьем Яру матери и любовная лирика, посвященная жене Серафиме.

Книгу проиллюстрировал один из известнейших живописцев Новгорода, народный художник России Борис Непомнящий. Открытие нового для себя поэта настолько захватило художника, что даже после издания книги, а в нее вошли 20 иллюстраций художника, он продолжает работу над циклом офортов к поэзии Мотла Грувмана.

Многие из пришедших на презентацию книги стихов "Живи и свети", признавались, что при жизни поэта даже не догадывались, что этот солидный, серьезный человек пишет искренние, тонкие, лирические стихи. Для тех, кто не был знаком с творчеством Мотла Грувмана, его стихи станут открытием настоящего поэтического таланта.

Мотл никогда не стремился к известности, писал для себя, не рассчитывая на издание книги. В обыденной жизни это был вполне земной человек, твердо стоявший на своих ногах: ветеран войны, награжденный 15 правительственными наградами и вышедший в отставку в звании подполковника.

После этого он долгое время проработал директором художественно-производственных мастерских местного Союза художников. Умер Мотл Грувман 31 декабря 1988 года. Вот весьма характерные для поэта строки из его стихотворения "Мальчик Мотл":

* * *
В местечке, где я честь имел родиться,
Где до сих пор обычаи хранят,
Друзья, переиначив смысл традиций,
Назвали сына Мотл - в честь меня.
Теперь перед людьми я отвечаю
И за себя, и за него - вдвойне.
Честь имени - вдвойне оберегаю,
Оно принадлежит не только мне.
Я оступиться не могу ни разу,
И каждый шаг мой должен быть большим,
Чтоб мной гордился мальчик черноглазый –
Еврейский мальчик с именем моим.

* * *
Никто, никто еще не знал
Цены и сроков той разлуки
И, расставаясь, не рыдал,
Беспомощно ломая руки.
И только старый мудрый клен
Дрожал от страха каждой веткой,
Как будто бурю вызнал он
У затаившегося ветра.
Винтовка давит на плечо,
Но юность отдыха не просит.
Шептались в поле горячо
Пшеницы статные колосья,
Но где-то в зелени лесной
Сиротски прокричала птица,
Как будто знала, что домой
Не каждый пахарь возвратится.
Каким он будет наш удел?
Да разве ж мы о том гадали?
В огне, в крови, в смешеньи тел
Мы жизнью смерть одолевали.
А песни пели в те года –
Шутить с такими не посмейте! –
О том, что “горе не беда”
И что “любовь сильнее смерти”.

* * *
Апрель

Брызжется, искрит голубизна.
Ахают сосульки многоустно –
Нынче в эти звончатые люстры
Ввинчивает лампочки весна!

* * *
Реб Янкель предстал перед Высшим Судом
(О смерти так говорят),
И строгие судьи сошлись на одном:
Отправить Янкеля в ад.
- За что я наказан? - реб Янкель спросил.
- За что?! - удивился Б-г, -
Ведь ты, нечестивец, трех жен любил,
Приличьями пренебрег!
Реб Янкель взмолился:
- Прости меня, Б-г,
Что в жизни я нагрешил!
Не будь ко мне, Б-же, излишне строг! –
Но Б-г его не простил.
Тут ангела голос услышал он:
- Ты почему не рад?
Тому, кто терпел на земле трех жен,
Покажется раем ад.

Глава 9. Узники гетто Немирова евреи из Черновицы

С волнующей темой военных лет связан материал о евреях из Черновицы, которые тоже оказались узниками немировского гетто.

Подготовкой к печати письма одной из его узниц занимался сам Илья Эренбург. И этот документ в очередной раз подтверждает, что немировское гетто фашисты и их пособники превратили в своеобразную фабрику смерти. В числе ее жертв оказалось 10 тысяч евреев.

Письмо утверждает также, что среди тех, кто не попал за колючую проволоку, было немало исключительно порядочных людей. Рискуя жизнью, они прятали у себя дома тех детей и взрослых, которым удавалось вырваться из когтей фашистских нелюдей.

Письмо Рахиль Фрадис-Мильнер (Черновицы)
Подготовили к печати Илья Эренбург, Р. Ковнатор.

Мы жили в Черновицах. 6 июля пришли враги. Мы не смогли эвакуироваться: муж работал в военном автогараже, ребенок заболел.

Евреев согнали в гетто и стали отсылать в Транснистрию. После того, как выслали 50000 людей, высылки были временно приостановлены. 7 июня 1942 года их возобновили и мы попали в первую очередь.

Ночью пришли румынские жандармы. Мы знали, что нас ждет смерть, а трехлетний ребенок безмятежно спал. Я его разбудила, дала ему игрушку — медвежонка, и сказала, что мы едем в гости к его двоюродному братику.

Нас повезли в Тульчинский уезд на каменоломню. Там мы пробыли 10 дней почти без еды, варили борщ из травы. Вместе с нами отправили умалишенных из еврейской больницы, их не кормили, и они душили друг друга. Потом нас перевели в Четвертиновку, так как на каменоломню прибыла новая партия евреев из Черновиц.

Всех разместили в селах Тульчинского уезда — в конюшнях и свинарниках. Били, издевались. В середине августа приехали немцы, вызвали всех и спросили, хотели бы мы работать. Они сказали, что возьмут нас на работу и будут хорошо кормить.
13 августа прислали грузовики, приехали две легковые машины с немецким начальством из Винницы. Стариков, больных, матерей с грудными детьми и многодетных отделили, работоспособных и матерей с одним или двумя детьми погнали пешком.

Мы перешли через реку Буг. Там разделили навеки людей. Многие мужья остались без жен, дети без родителей или наоборот... Нам повезло: мы оказались вместе — я, муж и Шура. Мы прибыли в Немиров. Там был лагерь для местных евреев — их было человек 200-300, все молодые и здоровые (остальные были уже убиты).

Нас привезли к ним во двор, мы просидели ночь, а на рассвете показались немировские евреи в лохмотьях, с ранами на босых ногах. Когда они увидели наших детей, они стали кричать и плакать. Матери вспоминали своих замученных малюток. Мы с трудом верили их рассказам. Один рассказал, что убили его жену и трех детей, другой, что у него убили родителей, братьев и сестер, третий, что замучили его беременную жену.

К утру возле лагеря собрались украинцы. Мой ребенок выделялся золотыми волосами и голубенькими глазенками. Он всем нравился, и одна украинка предложила мне, что она его усыновит: ”Все равно вас убьют, жалко ребенка, отдайте его мне”. Но я не могла отдать Шуру.

В три часа дня нас перевели в наш лагерь. Когда мы к нему приблизились, еще больший ужас охватил нас. Это было здание старой синагоги, полное перьев от разодранных подушек.
Всюду валялись кофточки, детские туфельки, старая посуда, но больше всего было перьев. Оказалось, что в эту синагогу немцы согнали немировских евреев и отсюда повели их на казнь. Хорошие вещи забрали, а старые остались. В подушках искали золото и потому разорвали их. Нас окружили колючей проволокой и заперли. Приезжали полицмейстер Гениг и его помощник ”Крошка”.

Вечером пригнали к нам стариков, больных и детей, которых румыны отказались оставить на их стороне. Это было страшное зрелище... 20 августа утром устроили перепись: отобрали работоспособных, человек 200, оставались еще 100 стариков и больных, 60 детей. Полицмейстер Гениг, улыбаясь, сказал: ”Еще один нескромный вопрос — кто из женщин в положении?”

Назвалась Блау, женщина на восьмом месяце, мать пятилетнего ребенка. Он ее записал, потом всем приказал собраться, идти без детей на работу. Оставались только матери с грудными детьми. Я решила — пусть застрелят, а Шуру я не оставлю. Я стою с ним. Ко мне подошла молодая женщина в слезах и сказала: ”У меня ребенок десяти месяцев, я боюсь остаться, чтобы меня не застрелили”. Я ей предложила, чтобы она оставила ребенка мне.

Я осталась в лагере. Другие уходили работать — на шоссе и возвращались, когда уже смеркалось. Запрещалась всякая связь с населением. Выдавали раз в день гороховую похлебку без соли и без жиров и 100 г хлеба. Дети умирали от голода. На счастье, некоторые украинки бросали детям немного фруктов и хлеба.

Я, как единственная смыслящая в медицине (по образованию я провизор), была назначена врачом лагеря и имела возможность иногда ходить в аптеку и украдкой приносила детям немного еды. Это была капля в море. Люди работали как рабы, не могли даже помыться, чуть что — палка. Стражники напивались и ночью избивали всех.

Немецкое начальство забирало все пригодные вещи. 6 сентября адъютант полицмейстера проверял нас. Он подозвал меня, чтобы помочь ему разобрать имена. Шура заплакал, я ему рукой показала, что нельзя стоять рядом со мной. Немец заметил и сказал: ”Пусть ребенок подойдет к своей мамочке”.

13 сентября, в два часа дня подъехала машина: полицмейстер Гениг, ”Крошка” и его помощник — украинец, которого звали ”Вилли”. Они объявили, что 14 сентября все дети и нетрудоспособные будут направлены в другой лагерь, чтобы ”не мешать работать”. Они составили списки больных, стариков и детей. Остальных осматривали, как лошадей. Кто небодро шел или чем-либо не понравился, попадал в черный список. Мы поняли все. Муж схватил Шуру, зажал ему рот и перелез через проволоку. В дом его не впустили, но оставили в огороде.

Ночь с 13 на 14 сентября. Большое двухэтажное здание синагоги. Света не было. У некоторых нашлись огарки, зажгли их. Каждая мать держит на руках ребенка и прощается с ним. Все понимают, что это— смерть, но не хотят верить. Старый раввин из Польши читает молитву ”О детях”, старики и старухи ему помогают. Раздирающие душу крики, вопли, некоторые дети постарше стараются утешать родителей. Картина такая страшная, что наши грубые сторожа и те молчат.

14 сентября. Людей подняли до рассвета, погнали на работу, чтобы они не мешали... Я тоже пошла. Я не знала, что с мужем и ребенком — живы ли они, или попали в лапы убийц.
Некоторые матери пошли на работу с детьми, некоторые старухи принарядились и тоже пошли на работу, пытаясь уйти от смерти.

Эсэсовцы тщательно осматривали ряды, извлекали всех детей. Шесть матерей пошли на смерть со своими детьми, они хотели облегчить детям последние минуты. Сура Кац из Черновиц (муж ее был на фронте) пошла на смерть с шестью мальчиками. Вайнер пошла с больной девочкой, Легер, молодая женщина из Липкан, молила палачей, чтобы ей разрешили умереть с ее двенадцатилетней дочкой, красавицей Тамарой.

Когда мы шли на работу, мы встретили машины со стариками и детьми из лагеря Чуков и Вороновицы. Мы видели издали, как машины останавливались, как стреляли. Потом палачи рассказывали, что заставляли обреченных раздеться догола, грудных детей бросали живыми в могилы. Матерей заставляли смотреть, как убивали их детей.

В лагере Чукове находился наш приятель из Единец, адвокат Давид Лернер с женой и шестилетней девочкой, а также родителями жены — Аксельрод. Когда в сентябре убивали детей, им удалось спрятать девочку в мешок. Девочка была умная и тихая, и она была спасена. В течение трех недель отец носил девочку с собой на работу и ребенок все время жил в мешке.

Через три недели наш зверь ”Крошка” приехал забирать хорошие вещи. Он подошел к мешку и ударил его ногой. Девочка вскрикнула и была раскрыта. Дикая злоба овладела палачом, он бил отца, бил ребенка и забрал у них все вещи, оставив всю семью почти без одежды. Все-таки девочку он не убил, она осталась в лагере и всю зиму прожила в смертном страхе, ожидая каждый день смерти.

5 февраля при второй ”акции” девочка была взята вместе с бабушкой. Безумный страх овладел ребенком, она так кричала всю дорогу на санях, что детское сердечко не выдержало и оборвалось. Бабушка принесла ребенка к роковой яме уже мертвым. Мать, узнав об этом, сошла с ума, ее расстреляли, вскоре убили отца, так погибла вся семья.

Когда вечером мы вернулись в лагерь, было тихо и пусто, как на кладбище. Вскоре приехал полицмейстер и вызвал меня. Он спросил, где я была и где теперь мой ребенок. Я ответила, что была на работе, а где мой ребенок — это он знает лучше меня. Он ничего не сказал, уехал.

Ночью вернулся муж. Он оставил ребенка у одной украинки Анны Рудой, и та обещала найти ему пристанище. Мы успели кинуть ей все наши вещи через ограду, и ребенок был на время обеспечен. На другой день явился ”Крошка”, обыскал погреб, чердак — повсюду искал моего мальчика. ”Твоего блондинчика не было на машине, — сказал он мне. — ”Я хорошо знаю твоего мальчика”. — Он его заметил, когда была перекличка...
Анна Рудая передала моего ребенка Поле Медвецкой, которой я навеки обязана. Шесть месяцев она его берегла, как зеницу ока... Он называл ее мамой и очень любил.

21 сентября нас перевели в село Бугаков. Там был другой немецкий комендант, но он подчинялся немировским властям: Генигу, ”Крошке” и ”Вилли”. Меня назначили медицинским работником для трех еврейских лагерей: Бугаков, Заруденцы и Березовка. Трудно рассказать, что испытывали люди в этих лагерях. Немцы мне говорили: ”лечи их кнутом”. Немногие старые люди, ускользнувшие от расстрела, выдержали.

Их палками гнали на работу. Старика Аксельрода из Буковины в субботу палками погнали на работу. В воскресенье он умер. У старой Брунвассер была закупорка вен на обеих ногах. Ее тащили за волосы, сбросили вниз с лестницы, два дня спустя она умерла. Вскоре умерли все остальные. Заболели молодые. Пришла зима.

Мы спали на морозной земле. Ели впроголодь. Начались эпидемии. Теплых вещей не было, а стояли сильные морозы. Били. Больше всех над нами издевался старший надсмотрщик Майндл, особенно он терзал моего мужа, которого он называл ”проклятым инженером”.

Ребенка я все время не видела и с ума сходила от мысли, что, может быть, немцы его нашли. В начале января мне удалось тайно пробраться к нему. Когда я подошла к калитке, сердце так билось, будто выскочит. Я оглядывалась, чтобы меня не заметили. Дверь открыла Медвецкая и крикнула: ”Шура, посмотри, кто пришел?!” Но Шура меня не признал, был тихий и грустный, прятался за Полю.

Только когда я взяла его на руки и сняла с себя платки, он начал все вспоминать. Медвецкая мне рассказала, что он не выходит из комнаты, даже двора не видит. Его научили, что он племянник из Киева и зовут его Александр Бакаленко. Когда входили чужие, он прятался. Когда я уходила, Шурик дал яблоко: ”Для папы”. Он спросил меня, правда ли, что всех детей убили, и назвал своих товарищей по именам. Я горячо поблагодарила Медвецкую и ушла.

Я ходила из лагеря в лагерь, старалась, как могла, облегчить страдания больных. А больных становилось все больше, больных и босых — последняя пара ботинок или туфель сносилась... Утром больные не могли встать. У меня начальство требовало списки больных, я не давала, зная, что это означает верную смерть. Многие понимали, что нам не уйти от смерти.

Единственная была надежда, что придет Красная Армия, хотя мы были уверены, что в последнюю минуту нас немцы убьют.
2 февраля поздно вечером меня отозвал в сторону полицейский и сказал: ”Докторша, смотрите, чтобы завтра все, кто держится на ногах, вышли на работу”. Я поняла, что дело серьезное, и предупредила больных, но они не поверили. Муж мой был болен, он остался, остались почти все больные.

В 12 часов дня подъехала вереница саней и много полицейских во главе с немцем Майндлом. Подъехал также ”Вилли” из Немирова. Я слышала, как Майндл сказал: ”Больных и босых...”
Я спряталась позади, чтобы меня не заставили указать больных. Началось нечто ужасное: за волосы полуголых людей вытаскивали на снег. Забрали всех, кому было больше 40—45 лет, а также всех, у кого не было одежды или обуви.

Во дворе делили на две группы. Те, кто еще может работать, и смертники. Рядом со мной стояла моя подруга, Гринберг из Бухареста, красивая женщина 30 лет, хорошо одетая, но в рваных туфлях. Ее заметили и потащили к смертникам, а вслед и меня, потому что на мне тоже были старые фланелевые туфли. Она говорила: ”Я здорова”, ей отвечали: ”У тебя нет обуви”.
Я подумала о Шурике, и это придало мне силы. Мой муж стоял в группе трудоспособных. В последнюю минуту, когда нас повели к саням, мне удалось перебежать в другую группу и спрятаться. Моя подруга тоже попыталась перебежать, ее заметили и сильно избили. Молодая девушка 18 лет умоляла, чтобы ей разрешили пойти на смерть с матерью, ей разрешили.

А когда она уже сидела в санях, она испугалась и захотела вернуться, но ее не пустили. Одна женщина приняла яд и давала дочери, но та отказалась. Один парень пытался убежать, его застрелили. Через час смертников увезли, а остальных погнали в лагерь. В 10 часов вечера, когда вернулись здоровые с работы, они увидели, что нет матери, сестер или отца.

4 февраля 1943 года нас перевели в Заруденцы — там расстреляли две трети лагеря, и освободилось место.
Я приходила сюда 1 февраля проверить больных, и моим глазам представилась страшная картина. Люди, покрытые лохмотьями, босые, с телами, истерзанными чесоткой и столь разнообразными язвами, которых в обычное время никогда и не встретишь, сидели на полу на каких-то тряпках и серьезно, озабоченно били вшей.

Они были так заняты своей работой, что даже не обратили внимания на мой приход. И вдруг движение, крики, люди вскакивают, глаза блестят, некоторые плачут. В чем дело? Привезли хлеб... и, о счастье, дают по целой буханке хлеба на каждого человека! Это что-то небывалое, новое, вероятно спасение близко, думают несчастные.

Оказалось, что аккуратные немцы, зная, что 5-го будет ”акция” и несколько дней нельзя будет точно знать количество необходимого хлеба, так как сразу будет неизвестно, сколько людей останется, решили выдать авансом по целому хлебу. Об этом расчете мы узнали уже после того, как сами очутились в Заруденцском лагере смерти.

По дороге снова отобрали всех, кто плохо шел, и посадили на сани. Смертников собрали в Чукове — из Немирова, Березовки, Заруденец, Бугакова. Там их продержали двое суток голыми, без еды и без воды, а потом убили. На работе мастер Дер рассказывал нам, что он присутствовал при казни (он назвал ее ”die Action”) и что это вовсе не так страшно, как мы думаем. Потом мы узнали, что мастера Дер и Майндл, хотя и числились служащими фирмы, где мы работали, были эсэсовцами.
...Суровый, зимний рассвет, еще темно, а нас уже нагайками выгоняют на работу. Наспех несчастные завязывают мешочки с соломой вокруг порванных ботинок, чтобы не отморозить ноги. Одевают старые одеяла на голову, обвязывают веревками и становятся в ряды. Нас несколько раз тщательно пересчитывают и выгоняют на дорогу. Тяжело поднимаются измученные, израненные ноги; намокшие тряпки с соломой мы еле вытягиваем из глубокого снега, а снег все сыплет и сыплет без конца.

Нас гонят около 5 километров. Дойдя до места работы, мы облегченно вздыхаем, берем лопаты и начинаем чистить снег. Вдруг волнение: ”Черный” едет!” (Майндл). В глазах у всех дикий страх, неистово движутся лопаты, каждый старается сделаться меньше, незаметнее, чтобы не обратить на себя внимание. ”Оставляйте работу, — кричит он, — вы должны пройти 8 километров отсюда с лопатами и там очистить дорогу”.

Белая безбрежная степь, глубокий снег, вьюга, кружат хлопья снега так, что почти ничего не видать. На санях сидит черный высокий немец и с пеной у рта, с длинным кнутом в руке, гонит 200 несчастных человеческих теней. Ноги становятся все тяжелее, сердце готово выскочить из груди, кажется, мы не выдержим этого дикого марша.

Но инстинкт жизни силен, мы боремся и приходим к назначенному месту. Сани останавливаются, и злобный насмешливый взор, полный наслаждения, останавливается на измученных людях. Я ходила с другими на работу: счищали снег.

7 февраля ко мне подошла незнакомая женщина и сказала:
”Я сестра Поли Медвецкой. Заберите Шуру, на нее донесли, и она его спрятала у дальней родственницы”. Она сказала, что в Немирове прятали несколько еврейских детей, но их нашли и 5 февраля всех убили. Остался только Шура.

Что мне делать? Когда я еще работала докторшей в лагерях, я иногда заходила к крестьянам и лечила их. Делала я это с большой опасностью, так как Майндл сказал: ”Если узнаю, что ты зашла в украинский дом, я тебя застрелю на месте”.

Но в этих деревнях не было врача, и я не могла отказать, когда меня просили зайти к больному. Рядом с нашим лагерем жила семья Кирилла Баранчука. Я часто туда заходила, потому что у них был болен отец. Баранчук мне однажды сказал, что таких людей, как мы, он бы у себя на груди спрятал и перенес бы через Буг.

О нем я и вспомнила. Я попросила сестру Поли Медвецкой пойти к Баранчуку и сказать, что я его на коленях прошу поехать в Немиров, взять к себе на несколько дней мальчика, а там что-нибудь надумаем. Дорогой дядя Кирилл спас Шурика, привез его из Немирова, завернув в свою шубу.

Там жена его и дети — Настя и Нина — окружили мальчика любовью. Они приходили на шоссе и рассказывали, что мальчик жив и молится за нас. Мы решили убежать — надо было спасти Шурика. 26 февраля в 2 часа ночи муж сказал: ”Поднимайся”. Мы выждали, когда полицейский зашел греться, и перелезли через проволоку.

Мы пошли к Кириллу Баранчуку. Они нас хорошо приняли, а ведь это грозило им смертью. Мы пробыли там 4 дня, пришли в себя, и 2 марта Кирилл Баранчук вместе со своим дядей Онисием Змерзлым отвезли нас в Перепелицы, к Бугу. Село было полно немецких пограничников, никто не хотел нас впустить.

Мы знали, что терять нам нечего, и в 3 часа ночи мы пошли наугад через Буг. Муж с ребенком на руках шел впереди. Была темная ночь. Лед начал таять, я попала по колено в воду и вывихнула ногу, но не вскрикнула. Шурик заметил это, но и он молчал. Наконец, мы на том берегу.

Крестьяне нас впустили в хату, мы отогрелись, отдохнули, потом нам дали крестьянскую одежду. Мы пошли пешком к Могилеву-Подольскому, выдавая себя за киевских беженцев. 10 марта мы пришли в Могилев и там попали в гетто. Было еще много издеватепьств и мучений, но мы дождались того дня, когда пришла Красная Армия.
Мы можем свободно жить... Но на всю жизнь останутся страшные раны: от рук немцев погибли мои дорогие родители, два молодых брата, старший с женой и двумя детьми, младший — талантливый музыкант. Погибли мать и сестра мужа. Сердце мое как камень — мне кажется, если бы его резали, так и кровь не текла бы.

Глава 10. Об Алле Айзеншарф, спасенной немировской девочке, которой судьба подарила долгие годы яркой жизни.

 
Алла Наумовна Айзеншарф (1936–2018)

У души возраста нет

Светлана Аксенова-Штейнгруд

В мой день рожденья я была за всё в ответе. Если бы я не была знакома с Аллой Айзеншарф, эти строки показались бы мне несколько выспренними. Ну как может человек, едва родившись, быть за все в ответе? Но для Аллы – это абсолютно естественное состояние души. Еще маленькой девочкой она догадалась: человек получает в свой день рождения нечто очень важное, что ведет его по жизни, определяет его судьбу.

Она чувствовала присутствие Бога, еще не зная, как объяснить это. Да и сегодня – возможно ли объяснить? Ведь само слово «Бог» – условно, каждый наполняет его своим содержанием, но безусловен внутренний свет души, частица Вселенского света, давшего жизнь всему и всем. Внутренний свет и есть, на мой взгляд, подлинная вера, которая делает осмысленными все наши поиски, поступки, мысли, чувства, желания.

Для Аллы это не метафора: когда она внимательно смотрит на тебя своими ясными голубыми глазами, невозможно представить, что они последние годы почти не видят. Потому что она вас видит – и как вы одеты, и как улыбаетесь, и как чувствуете себя.

И читает… чуткими пальцами рук. И когда Алла идет – высокая, статная, с длинной старомодной косой, пространство покоряется ей – будь то маленькое пространство заставленной мебелью комнаты, опасное пространство улицы с ее машинами и пешеходами или приветливо-прохладное пространство берега моря.

Она чем-то похожа на пожилую Анну Ахматову – горделивой осанкой, аристократической простотой, едва уловимой одышкой, да и чертами лица.

Она родилась в 1936 году на Украине, в городе Немирове. Родилась 6 июня, в день рождения Пушкина. И единственного сына Руслана подарила самой себе тоже 6 июня. Вот такие совпадения, такие знаки судьбы. А судьба бывала жестокой, подчас немилосердной…

ВОЙНА

В доме не было дверей.
в доме не было людей,
крыши не было на нём,
это был убитый дом,
с белой чашкой на полу,
с синим бантиком в углу.
Только птицы во все стороны
вылетали в дыры чёрные…

Эти гениальные, не побоюсь высокого слова, строчки сочинила шестилетняя девочка, когда война отобрала у нее все – дом, детство, родителей, когда не осталось ничего. Как ничего?! Осталось самое главное – душа, по-детски наивная и не по-детски мудрая, помогающая истощенному, маленькому, продрогшему от голода, холода телу выжить. И не просто выжить, а сохранить свет. Какие удивительно точные образы, детали, эпитеты!

– Мы жили на главной улице Немирова. Это небольшой городок, и его центром был Дом отдыха. Вся жизнь вертелась вокруг него. А наш дом – совсем недалеко. Мама научила меня читать и писать на идиш. Она преподавала в еврейском детском доме – после революции, погромов было много сирот. А папа работал на спиртзаводе бухгалтером.

Сейчас этот завод стал знаменитым – всюду реклама Немировской водки... Папа был красивый, высокий, с голубыми глазами и волнистыми густыми волосами. Очень любил, баловал нас с сестричкой Мэрочкой (она старше меня на четыре с половиной года).

Папа был разносторонне талантливым человеком. Писал пьесы, которые ставили в городском театре. И еще он владел моментальным гипнозом. У нас была веранда большая, там всегда сидели люди, ждали папу. Он лечил, абсолютно бескорыстно – радикулит, мигрень и так далее. А иногда к нему обращались со сложными психологическими проблемами...

Когда началась война, папу на фронт не взяли, у него был тяжелый ревматизм: болели суставы, сердце. Стали прибывать беженцы из оккупированных мест. На заводе, где папа работал, дали лошадей. Мама погрузила на подводу два мешка, которые казались мне огромными. Мы выехали, но почти не продвигались: дорога была забита, немцы бомбили беспрерывно. И родители вынуждены были вернуться.

Городское начальство, в том числе из Дома отдыха, удрало со своими семьями на автобусах. А город остался. Еврейский детский дом, где мама преподавала, не эвакуировали. Запомнила, как солдаты нашей отступающей армии рубили деревья в парке, я очень жалела эти срубленные деревья, плакала и просила маму, чтобы она объяснила: деревья нельзя рубить!

Армейские колонны все шли и шли, старшие дети цеплялись за борта машин, их скидывали… В трех километрах от нас была железнодорожная станция, которую немцы бомбили. Самолеты летели низко над домом, нас с Мэрочкой унесли в погреб. Потом все стихло, и мы вышли.

Стекла на веранде были в мелких дырочках. И я сказала: «Сколько солнышек!» А папа ответил: «Это не солнышки, а следы от пуль». Пришли немцы, и вскоре евреев (а нас в Немирове было больше 10 тысяч) отправили в гетто: две улицы на окраине обнесли колючей проволокой и всех впихнули туда.

Нам досталась каморка в крайнем доме. Папу убили 24 ноября 1941 года – во время первой акции в гетто, которая началась в шесть утра и закончилась в три дня. Поскольку наш дом стоял на отшибе, к нам пришли не сразу, но на рассвете мы услышали крики, стрельбу.

Евреев сгоняли в театр и расстреливали. У нас в комнатке была широкая кровать из досок, покрытых одеялом. Оно свисало до самого пола. А наверху – перина. Родители затолкали нас под эту кровать, а потом папа и маму успел там спрятать. Ворвались немцы. Они перебили все в комнате. Рядом с кроватью стоял столик, покрытый клеенкой. Они клеенку разрезали, вспороли перину на кровати, а под кровать, закрытую одеялом, не заглянули.

Когда папу уводили, он сказал, как бы ни к кому не обращаясь: «Прощайте, Танюся и детки, я вас никогда не увижу». Выстрелы, крики продолжались, и мы лежали под кроватью – немцы могли вернуться в любой момент. Было очень холодно – ноябрь, окна выбиты.

Когда все стихло, мама вышла. Она знала, что в соседнем доме есть погреб, где прячутся люди. Они закрыли люк и убрали лестницу. Мама постучала. Вначале они думали, что это немцы, и не отвечали. Наконец, услышали ее голос и открыли люк.

Мама пришла за нами, взяла первую меня (я с краю лежала), принесла туда, попросила подхватить меня и бросила. Но меня не успели поймать, я упала и на всю жизнь осталась с порванными на ногах связками. А Мэрочку уже поймали, потом мама спустилась сама, и мы там прятались в полной темноте.

Всех, кто не успел спрятаться, убили. В Немирове есть кладбище, где два больших захоронения: одно – для взрослых, другое – для детей. На детей даже пуль не тратили, бросали в яму и закапывали живыми…

Когда облавы прекратились, мы вышли. Мама была здоровая женщина, высокая, красивая, с тяжеленной косой. Ее уводили на работу, а мы оставались одни… 2 мая к гетто подъехали машины. Помню, еще лежал снег. Взрослых загоняли в кузов, а детей брали за руки и за ноги и закидывали туда.

Всех увезли в концлагерь. Он находился в бывшей школе Брацлава, где построили нары в три этажа. Приезжали эсэсовцы, выстраивали шеренги и забирали детей. В первый раз Мэрочку не заметили – она лежала на нарах, закрытая разными тряпками, а меня мама брала с собой, потому что я не могла долго ходить сама.

Мама стояла крайняя и отшвырнула меня. Но она понимала, что нас все равно убьют. И придумала, как нас вывезти из концлагеря. В Немиров ездила машина. Среди рабочих, которые загружали мешки с продуктами, были женщины. Мама договорилась с кем-то, и нас спрятали в кузове среди мешков, отвезли в Немиров, а потом привели к маминому брату в гетто.

Мама не знала, что в гетто оставили совсем немного людей – для работы. Всех остальных убили, в том числе жену дяди. В гетто был жуткий голод, и дядя в отчаянье собрал наши пожитки и повел нас в концлагерь в Немирове. Там на воротах часовым был венгр. Он сказал нашему дяде: «Ты старый, и я вынужден тебя принять в концлагерь, а этих девочек – куда ты привел?» И отшвырнул нас.

В это время мимо проходила тетя Поля, которая хорошо знала моих родителей. И она нас увела. Дома выкупала, повязала наши головы белыми косыночками. И велела не признаваться никому, что мы еврейки. Кормить нас было нечем, брать к себе домой она боялась, но разрешила тайком приходить иногда на сеновал.

Мы скитались, побирались, ночевали где придется. Это продолжалось больше трех месяцев. Муж тети Поли был сапожником, и когда он узнавал, что будет облава, находил нас и прятал. Их дом был последним, а дальше пустырь, где он вырыл яму.

Он приводил нас туда, мы прятались в этой яме, сверху он накрывал ее лопухами, ветками. Во время облавы мы сидели там тихо-тихо. Немцы искали евреев с овчарками, но пустырь был запущенный, поросший сорняками, колючками, через которые собаки не могли продраться, да и немцы туда не шли.

Вот тогда Алла стала шептать первые строчки. И повторять их про себя – чтобы не забыть. Конечно, запомнила далеко не все. Она не называла их стихами, не понимала, откуда они берутся, но когда строчки приходили, не могла ни успокоиться, ни заснуть, пока не получалось так, чтобы понравилось.

Обуви уже не было, сестрички ходили босиком, Алла, сочиняя, ногой отбивала ритм. Возникшая на ноге трещина превратилась в незаживающий нарыв. «Это были такие физические муки творчества», – грустно улыбается Алла.
 
В лопухи завёрнутый, лежал
целый хлеб, опухший от дождя.
Целый хлеб! Его мы ели, ели,
ели, ели – больше не хотели.
Мы потом увидели, потом
Мёртвую с раскрытым настежь ртом.

Маленькая девочка и не подозревает, что любой состоявшийся поэт многое бы отдал за эту метафору: хлеб, опухший от дождя. Она даже не знает, что такое метафора…

На луже бабочка лежала.
Лежала вся и не дышала.
Я под неё ладошку сунула
И подняла, в лицо подунула,
Рукой махала. Я хотела,
Чтоб улетела.
А немец, он в тени сидел,
Смотрел сюда, смотрел, смотрел,
И подошёл, и сел на корточки,
И он не страшный был нисколечко.
А может, просто он забыл,
Что немцем был.

Она до сих пор помнит его лицо – молодое, круглое, в симпатичных рыжих веснушках. Удивительно, как ребенок, уже знавший, что немцы несут смерть и разрушение, мог не озлобиться, чутким своим сердцем увидеть непохожего на остальных, д р у г о г о немца… Как маленькая девочка из благополучной семьи, оказавшись в нечеловеческих условиях, могла сохранить надежду?

–Я думала о маме, что мама обязательно нас найдет. И еще – чувствовала, что меня охраняет та женщина, которая привиделась до войны. Наш двор, весь в цветах, а между ними – дорожка. Я споткнулась на этой дорожке и плюхнулась лицом на плитку. Лицо было залито кровью и сильно болело. Папа занес меня домой, стал отмывать, успокаивать.

Взрослые спрашивали, что я хочу, а я от боли не могла говорить. И тут появилась она – высокая, красивая, в белом длинном платье. Подошла ко мне и прошептала: «Ничего. Это пройдет. Не бойся. Ты будешь жить, и когда будет очень плохо, я к тебе приду».

И исчезла. Мне стало легче. Я слышала и видела ее очень четко, но поняла, что другие – нет… И никому ничего не сказала. С детства знала, что не такая, как все. И стеснялась этого, и скрывала. Когда мы скитались, я чувствовала, что она есть и спасет нас с Мэрочкой… Во время войны я видела ее явственно еще несколько раз.

Слушаю Аллу и думаю, что душу ее прежде всего спасал другой удивительный дар – полного единения с природой, ощущения, что и мышонок, и бездомная рыжая кошка с котятами, и улитка, и цветок, и дом, и даже раненая кукла – все, все, что окружает – живое, настоящее, чувствующее любовь и боль, как и она. И мир не безнадежен, даже когда беспощаден, потому что можно заглянуть в глаза цветов, и тогда:

А если долго им в глаза смотреть,
я начинаю над землей лететь.

Алла записала эти стихи лишь в двенадцать лет. Но, даже став взрослой, долго не хотела публиковать. Книга вышла в Ашкелоне в 2007 году. В предисловии Леонид Финкель пишет: «Ад имеет не только вход, но и выход. Читая стихи Аллы, веришь, что мир возвратится к своему изначально чистому состоянию, ибо он сохранялся даже в аду концлагерей».

– Мэрочка была моей второй мамой. Ее хотели в деревню забрать, чтобы она ухаживала за скотом, жила сытно. А я никому не нужна была, почти все время лежала. Мэрочка меня не оставила, ухаживала за мной, таскала на спине… Однажды нас кто-то выдал.

Когда мы ночью лежали на сеновале, маму взяли из лагеря, и немец с полицаем привели ее в дом, где нас прятали. Нас решили расстрелять. Была сильная непогода, и немец ушел, зная, что полицай справится с беззащитными людьми.

Но Анна – женщина, у которой мы прятались, – стала рыться в комоде, нашла какие-то деньги и протянула полицаю. Тот сказал: «Мало!» И Анна пошла ночью по селу собирать деньги. Откупились от него. Он пострелял в воздух, чтобы немцы услышали, и ушел.

Мама забрала нас в лагерь, но, понимая, что всех детей уничтожат, решилась на отчаянный шаг. Она подошла к Митьке, полицаю, который нас не расстрелял, и сказала: «Ты нам однажды помог, помоги еще раз. Нужны украинские документы для меня и детей, я хочу удрать из лагеря».

Дала ему часики, что-то еще, и он вскоре принес документы. Мы бежали ночью, группой в семь человек, которая концентрировалась в доме у немца, десятника работ. Его звали Фриц. Он был пожилым человеком. Мама рассказывала после войны, что он говорил: «Если бы Гитлер и Сталин висели на одной веревке, я бы был у себя дома, а вы – у себя».

Он спас несколько групп евреев – приводил к себе. Нас искали везде, но кому придет в голову искать у Фрица? Потом, когда все утихло, мы вышли ночью, разбились на две группы. У нас был проводник Яшка, еврей. Молодой паренек. Он переводил из концлагеря в гетто – в Бершадь.

В этом гетто были румынские евреи из города Ясы, что в 300 километрах от Бершади. Тех евреев, которые добирались до Бершади, немцы разрешали не убивать. Охранниками там были и немцы, и румыны. Украинские документы нам нужны были, чтобы добраться до гетто – это 75 километров от нашего концлагеря.

Ноги немножко зажили, и часть дороги я шла сама, а часть – мама несла меня на руках. На хуторе заночевали, пришел полицай брать лошадей у хозяйки и спросил: «А это случайно не жиды у тебя ночуют?» Та ответила: «Не, я проверила документы, они украинцы».
Так мы добрались до Бершади. Внутри гетто было подполье, кто-то тайком даже умудрялся слушать радио из Москвы. Мама была связной – передавала сводки в партизанский отряд.
Прошло года полтора… В 1944 году приближалась Красная армия, и немцы сожгли соседнее гетто.

Когда нас освободили, мы пошли вслед за Красной армией. Помню не только раненых людей, но и лошадей, и коров. Мы двигались за фронтом – иногда пешком, иногда на машине. Нас кормили кашей, хлебом. Наконец, добрались до города. Его совершенно разбомбили, но наш дом уцелел…

МИР

А лампочка сияла в полнакала
с необъяснимо белой высоты.
Учительница горестно вздыхала –
я рисовала черные цветы,
а больше ничего не рисовала.
На всех уроках – чёрные цветы.

Эти строки Алла напишет спустя много лет. Так выходила из души война – черными цветами. В школу она ходила редко, больше занималась дома, поскольку все время болела: обнаружили открытую форму туберкулеза, с кавернами, да еще ревматизм. В 1947 году они переехали в Бендеры, где жил брат матери с семьей. Мать, как и до войны, стала работать в детском доме. Мэра училась в школе, а Алла – дома.

–Я была доходяга, длинная, с тонюсенькими руками и ногами. Мама подрабатывала шитьем. Помню, приходили заказчицы и говорили, не стесняясь: «Вот старшая у Вас – красавица, а эта… жалко девочку». Когда у меня выделялись туберкулезные палочки, я лежала в больнице, иногда по полгода.

Мама и Мэрочка терли морковку, яблоки. Тогда появился стрептомицин, но его невозможно было достать. В шестом классе я перешла в вечернюю школу. Но закончила ее только в 22 года, поскольку подолгу лежала в больницах. Зато очень много читала.

Долгие годы я фактически была выброшена из общества, и вся моя жизнь, особенно в Немирове, проходила во дворе, среди травы, большущих лопухов, бабочек, стрекоз, разных букашек. Там же, во дворе, была огромная противопожарная бочка, всегда наполненная водой.
Когда мне бывало грустно, обидно, одиноко, я уходила туда и представляла: этот лягушонок – такой-то персонаж, эта стрекоза – такой-то. И только с ними мне было хорошо. Я маме благодарна на 200 процентов: она нас спасла во время войны и потом всю жизнь нам отдавала.

Но я выросла в суровой скромности… У меня были длинные, тяжелые косы, и вот однажды я отрезала себе челку. Мама с осуждением сказала: «Ты что, ты мальчикам хочешь нравиться?» А мне уже было 15 лет. Меня любили, но какой-то строгой любовью.

А там, во дворе, за бочкой, начинался мой мир. Приходила собачка с покалеченной лапкой, больные кошки. И тогда я обращалась к папе: «Папа, помоги мне, ты же умеешь!» Клала руку на больное место, животные понимали, что я их лечу, и передавали друг другу что-то обо мне – приходили совсем незнакомые кошечки, собачки. И до сих пор приходят, приползают, прилетают – на четвертый этаж.
И до сих пор Алла разговаривает – с животными и растениями, с небом и морем, с дождем и ветром.

Старый мой кактус
крысы подгрызли.
Лежит на боку
и вспоротым сердцем
плачет.

К стихам Алла вернулась лет в тринадцать. Пришла в литобъединение при газете. Однажды из Кишинева приехал известный поэт Кирилл Ковальджи. Он послушал всех и сказал руководителю литобъединения: «Я хочу, чтобы эта девочка приехала в Союз писателей».

–Я была так взволнована, когда читала стихи на литобъединении, что лицо его помнила смутно. Приехала в Кишинев, пришла в Союз писателей. А там так жутко накурено – изо всех кабинетов дым валил. Подошел какой-то человек и спросил, к кому я. Ответила, что к Кириллу Ковальджи.

Он улыбнулся, завел в кабинет, предложил снять пальто и сказал: «Я сейчас Кирилла позову». И вышел. На улице холодина была страшная, и я подошла к печке (еще было печное отопление) погреть озябшие руки. Через какое-то время этот же человек зашел с улыбкой, протянул руку и представился: «Кирилл Ковальджи».
Мы с ним замечательно поговорили, и с тех пор общались не раз, виделись на разных литературных совещаниях, фестивалях.
Алла пишет короткие стихи. Некоторые из них своей мудрой лаконичностью похожи на японские хокку. В одной из книг они объединены в раздел «Лепестки».

Белый вьюнок
к замшелому камню прижался
в детской печали.

Стебель
На крыше пророс.
Сирота на ветру.

Что-то вспомнила вдруг воробьиха,
и сразу вспорхнула,
и корочку хлеба
с собой унесла.

–Я поняла тогда, в детстве, что это – мое. Что в этом мире я желанная, сильная, многое могу. После школы пошла в медицинское училище. Несколько лет после его окончания работала в Бендерах. Я понимала, что могу помочь людям не только медикаментами.

Однажды я зашла к хирургу и почувствовала, что у нее дико болит голова. И сказала: «Хотите, избавлю вас от головной боли?» В те годы боялись т а к о е говорить! Но она почему-то поверила и попросила медсестру выйти...

Смотрю, ее глаза светлеют, боль прошла. Я не могу объяснить, как это получается. Но последовательность такая: сначала нужно расслабиться, потом собраться, растереть руки. Потом начинаю руками водить вдоль тела. После этого подставляю руки под воду и стою пару минут. Без воды у меня не получится.

И когда возвращаюсь к человеку, я уже про него многое знаю. Я не вижу отдельно органы, хотя хорошо знаю анатомию, но чувствую проблемы. И знаю, как помочь человеку. Больные меня любили. У нас была амнистия, а почти все сидевшие в тюрьме были больны туберкулезом.

Целую камеру отправили к нам на лечение. Там рецидивисты, у них убийства, у некоторых не по одному. Врачи боялись зайти в палату. А мы по суткам дежурили. И врачи ждали, когда будет моя смена, чтобы вместе сделать обход. У меня перед ними страха не было, и никто никогда даже словом грубым не обидел.

Как-то залетела в палату летучая мышь. Я захожу к ним утром температуру измерить, смотрю, раковина накрыта каким-то стеклом. А под ним бьется эта несчастная. И все лежат, закрывшись одеялами с головой. Это они-то боялись летучей мыши! Я отодвинула стекло, взяла ее в руки и выпустила в окно...

СИБИРЬ

Мне суждена такая сила,
такая боль мне суждена.
Иначе как бы я спросила,
зачем мне эти времена?
 
Сила и боль. Сила, вырастающая из боли, преодолевающая боль. У Аллы – нежной, лиричной, доброй ко всему живому – очень сильная воля. И бесстрашие. Да это само собой разумеется – иначе немыслимо было бы выйти из войны, беды, болезни и остаться романтичной девушкой, мечтающей уехать далеко-далеко.

– Я приехала в Сибирь в 1961 году. Долго добивалась комсомольской путевки, писала в ЦК комсомола. Меня тянуло в Сибирь, в тайгу, я видела перед глазами домик под огромными соснами, заваленный снегом… И я лечу людей. Так и вышло. Приехала в Бискамжу, что в Аскидском районе Красноярского края.

Этот район больше, чем весь Израиль. Оттуда все медики разбегались: продуктов нет, стройка отодвинулась, зарплата нищенская. Пришла в медпункт. Это был маленький домик, в комнатке, на столе – кусок разбитого стекла, а под ним лекарства и записочки: «Ат живота, ат головы, ат спины».

Приходилось делать все – и лечить, и раны зашивать, и принимать роды. При огромном дефиците самых элементарных лекарств. Зима, сибирские морозы. Тракторист решил, что лед крепкий и можно переехать речку. Он провалился вместе с трактором. Выбрался он обледеневший и остался лежать на льду – подняться сил уже не было.

Когда его обнаружили и привезли на санях в медпункт, он был абсолютно черный, без сознания, даже зрачки не реагировали. Я подумала: а если попробую? Спроса с меня никакого уже не будет, а вдруг удастся спасти. У меня был спирт. И шприц. Села возле него: давление очень низкое, пульс едва прощупывался, долго пришлось искать вену. Наконец, нашла и по капельке стала вводить этот спирт внутривенно. Часа полтора вводила. Такое делать, конечно, в обычной ситуации нельзя. Но в тех условиях это был его единственный шанс. Когда он открыл глаза и улыбнулся, у него такая чудесная улыбка оказалась…

Это те мгновения счастья, которые ни с чем не сравнить! Или вот еще одно зимнее воспоминание… Девочка ходила с бабушкой на подледный лов рыбы и провалилась в прорубь. Ее вытащили, но она уже была без сознания, хрипела, температура зашкаливала. А это кержаки, особый народ – здоровый, красивый.

Они никого не впускают в свой мир. Там нельзя было ни прививки делать, ни лекарства давать – ничего! Фельдшер, которая была до меня, настаивала на прививках, так они увезли ее в тайгу, выкинули, и она погибла…. Но бабушка этой девочки прибежала ко мне и сказала: «Что хочешь, делай, только спаси!»

Они жили в пяти километрах от медпункта. Мы побежали. Зашла в дом, и меня охватил ужас: горела тусклая лампадка, вдоль стен комнатки в два этажа – полати, и отовсюду из темноты– только глаза, глаза, глаза лежащих на полатях людей. Слышала их дыхание. Они казались мохнатыми, темными: они же овчинами укрывались.

Меня провели в какую-то конурку, где лежал этот несчастный ребенок. Я сказала, что надо срочно в больницу. Мне пригрозили: если заберу, со мной сделают то же, что с той женщиной-фельдшером. Но я понимала: уйду – девочка погибнет. И я сказала: «Хорошо, я приду с милицией». Милиции они боялись. Это – власть, с которой не хотели вступать в конфликт.

И они согласились, чтобы я вместе с бабушкой забрала девочку в медпункт. Запрягли сани и повезли. Районная больница далеко, девочку в таком тяжелом состоянии нельзя было сразу перевозить. Бабушка сказала: «Я внучку не оставлю, будем вместе ее спасать». Бабушка была потомственной знахаркой, умела лечить, но когда кержаки видели, что человек в безнадежном состоянии, то не разрешали это делать. «Бог дал, Бог взял».

А в медпункте бабушка варила отвары из трав, которые взяла с собой. У меня был аспирин, что-то еще. Я звонила в больницу, угрожала: «Если не пришлете лекарства и ребенок умрет, будете отвечать». И они прислали антибиотики, что-то еще. И когда девочке стало немного легче, ее забрали в больницу.

Девочка выздоровела, ее бабушка была очень благодарна мне и сказала, что теперь она меня научит своему ремеслу. Пришла весна, и мы пошли в тайгу. Знахарка показывала травы, рассказывала об их целебных свойствах. Садились на корточки, и она говорила: «Понюхай эту траву и поймешь, годится она или не годится для лечения». Она меня приучала к какому-то звериному чутью: животные ведь находят себе исцеление...

Я ездила к больным и в товарных вагонах, и на дрезине, и на мотовозике. Как-то ночью возвращалась на мотовозике с очередного вызова. Отроги Саян. Там был мост над пропастью – только рельсы и шпалы. И тоненькие перила. Машинист ехал дальше в другую сторону, поэтому высадил меня и уехал.

У меня в одной руке – чемоданчик с инструментами и медикаментами, другой ухватилась за эти тоненькие перильца. Скользко, все заледенело, а подо мной – пропасть! Я понимала: чуть поскользнусь – и свалюсь туда. И тогда явилась та женщина, из детства, и произнесла: «Идем, идем, не бойся, помнишь меня?»

Я полчаса шла по рельсам, медленно переставляя ноги, и уже ничего не боялась. Как я это объясняю? Есть вещи, которые рационально трудно объяснить. Существует же понятие: ангел-хранитель. Он есть у каждого, только не все это чувствуют. Может быть, папа так заботился обо мне, душа его…. Это, конечно, явление нематериальное.

А материальный образ возник еще в детстве, чтобы я поняла и поверила. На самом деле что-то происходит на уровне подсознания…. Однажды приезжаю по вызову на срочные роды. Домик маленький, мальчик лет двенадцати. А муж пьяный вдрызг: «Доктор, моя баба рожает. Я хочу второго сына, только попробуй мне принять девку!»

В доме все пропито – ни белой простыни, ничего. На столе – клеенка, бутылки, грязные стаканы. Я сгребла все в угол и попросила горячей воды. Завесила комнату одеялом. Роженица маленькая, хрупкая… Роды были тяжелыми. Ребенок шел не головкой, а ножками. А это очень опасно даже в условиях больницы.

Я встала над ее животом, смотрю на него и думаю сосредоточенно: повернулся бы, повернулся бы, повернулся бы! Вижу, живот вспучило и какое-то движение происходит. Я аж глаза закрыла! Открываю – головка появилась! Сделала все, что положено. Родилась девочка. Муж услышал плач, заглядывает в комнату:

–Ну?

Я говорю:

–Ой, такая красавица, на вас похожа.

– Дочка?

– Да, но так на вас похожа! И другой такой нету!

А сама думаю: убить ведь может. Но он вдруг говорит:

– Все, я еду на соседнюю станцию, в магазин. Что надо? Селедку, хлеб?

– Да всё, конечно. Только скажите женщинам, чтобы они принесли молоко.

ЛЮБОВЬ

Две тайны на земле, две тайны –
любовь и смерть. В чаду, в бреду
одну открыла я случайно
и за второй с тех пор иду.

Все остальные тайны нашей земной жизни поддаются объяснению, эти две – нет! Любовь так же загадочна и необъяснима, как смерть. И все наше существование осмысленно благодаря этим двум тайнам. Остается только один экзистенциальный вопрос, скорее даже сомнение: любовь так же всесильна и неизбежна, как смерть?

Не знаю, разве можно взять на себя смелость утверждать, что любовь случается не со всеми и не у всех? Особенно если речь идет не только о любви одного человека к другому, а вообще о способности испытывать это чувство – к кому-то, чему-то….

Неужели есть на свете такие отверженные, такие лишенцы, лишенные этого? Не знаю…. Но уверена в другом: есть избранные, родившиеся с этим чувством. Алла Айзеншарф принадлежит к их числу. И маленькая бездомная девочка посреди чудовищной войны на мгновенье становится счастливой:

Дождь закончился, и мушка
обсыхает, чешет брюшко.
Я её не прогоняю,
я же тоже обсыхаю,
я же тоже вся дрожу
и внутри себя жужжу.

И немолодая женщина так же остро чувствует единство мира, нежность, печаль, быстротечность жизни:

Мечется в ладонях мотылёк.
–Потерпи, сейчас окно открою.
Крылья опаленные, дружок,
обернутся нам теперь бедою:
взмах рукой – и в небо падать срок.

Но есть любовь – единственная, та, о которой и сегодня, спустя годы, пережив очарование, разочарование, расставание, вспоминается так остро, будто это случилось вчера:

Мне показалось, будто это ты
с цветами белыми стоишь сейчас за дверью,
и был так жуток этот миг доверья –
лететь к тебе и падать с высоты,
раскинув руки и теряя перья.

А ведь и правда: сила любви, ее тайна – в бесконечном доверии одного существа к другому. Прочность любви – когда этот миг – на всю жизнь. И ее хрупкость – если доверие обмануто… Алла рассказывает о любви и преображается так, что совсем несложно представить себе ту застенчивую и решительную девушку – с сияющими голубыми глазами и тяжелой длинной косой…
–У меня не было парней, и даже интереса к ним довольно долго не было. Я работала в стоматологической клинике и мчалась по коридору от протезного кабинета до кабинета врача – носила снимки, слепки и так далее. А коридор был длинным и очень узким, с двух сторон сидело множество пациентов.

Однажды шла и вдруг почувствовала какой-то сильный толчок. Оглянулась и увидела: сидит парень, очень несчастный, с флюсом, держится за опухшую щеку. Я в тот же момент поняла, что это мое. Не могу, до сих пор не могу этого объяснить! Он дожидался своей очереди, я еще раз, уже специально, пробежала мимо. Остановилась в двух шагах от него, прислушалась к себе и подумала: «Да, да, он будет моим мужем».

И ушла…. В то время я посещала читальный зал в библиотеке. Это было самое уютное место в моей жизни. Однажды вхожу и вижу – тот парень сидит и держит в руках какую-то книгу. Пригляделась – учебник по анатомии. Оказывается, он был студентом медицинского училища, которое я закончила. Его, правда, быстро отчислили, так как он учился в молдавской школе и плохо владел русским языком.

В тот вечер я спешила на вокзал, надо было встречать маму, которая возвращалась из Винницы. Ухожу, а он: «Можно, я вас провожу?» Представьте, первый раз в жизни ко мне подходит молодой человек, а я с ходу отвечаю: «Да!» Вася меня встречал каждый день. Первое чувство – нежность и какая-то жалость.

У меня как-то так: я люблю, когда жалею. Может, жалость и есть любовь? Может, я и животных так люблю, и природу? Дома рассказала маме, и она встала на дыбы. Не конкретно против Васи, но… во время войны мы видели, как сосед выдавал соседа или (совсем ужасно!) муж – жену. И мама считала, что еврейке нужно быть только с евреем. В это время я уже рассылала письма, чтобы уехать по комсомольской путевке.

Я уехала в Сибирь, а он – поступать в Кишиневский университет. Расставались мы очень тяжело…. Вдруг получаю восторженную телеграмму: «Ура! Сочинение провалил, еду, целую. Вася». Я сшила себе из парашютного шелка белое платье, отпросилась с работы и трое суток ждала его в маленьком домике станции.

Это был очень длинный путь, с пересадками, и было неизвестно, когда он приедет. Наконец, появился – уставший, заросший. Мы приехали в мой домик под соснами, и у нас началось счастливейшее время. Пришли в сельсовет – регистрировать брак, а там висит ржавый замок.

Председатель сельсовета пил беспробудно, но мы разыскали его и расписались. Было лето. Мы взяли продукты, какие были, и ушли вместе с еще одной молодой парой в тайгу. Палатки не было, сделали шатер из веток, костер разожгли, песни пели. Славик, муж приятельницы, хорошо играл на гитаре. Было замечательно…

Твое дыхание так жарко,
мои объятия легки.
Тихонько кружится байдарка
на лунном пламени реки.

Это не тогда написано, это сегодняшнее воспоминание, такое живое…

–Вася устроился на работу, которую никогда не делал, – электриком. Он забирался в «кошках»на девятиметровые столбы и в дождь, и в снег. Зимой приходил заледенелый, в фуфайке, которая ломалась от холода, и приносил охапку мерзлой рябины.

Мы жили так: комната у соседки, комната у нас, а в коридоре – каток. Вася снимал фуфайку, обнимал меня, и мы на этом полу танцевали вальс… Когда у меня были срочные вызовы, он, после тяжелого дня работы, добирался до любой станции – встречал меня.

Дома у нас было холодно, под кроватью замерзала картошка, есть было нечего, раз в месяц привозили в поселок деньги, водку и какие-то продукты – муку, сахар. А мы были счастливы. Так прожили больше полутора лет. А когда я забеременела, решили вернуться в Бендеры.

Я приехала с целой тетрадкой стихов о Сибири, издала ее в Кишиневе. Однажды Вася тайком от меня отправил стихи на конкурс в Литинститут. Они конкурс не прошли. И Вася догадался почему: фамилия Айзеншарф была явно неприличной. Стихи я всегда подписывала только этой, папиной фамилией, а в жизни носила двойную – Васю обижать не хотелось, и я стала Айзеншарф-Варфоломеевой.

Так вот, на следующий год, в 1968-м, он послал те же самые стихи под фамилией Варфоломеева, и они прошли легко, с четырьмя плюсами. Я поступила в Литинститут, училась на заочном, стихи публиковала только под своей фамилией.
После возвращения из Сибири пошла работать в туберкулезную больницу. Туда люди не очень хотели устраиваться, так как боялись заразиться, а у меня после выздоровления был стойкий иммунитет.

Вася работал оператором на железной дороге. Материально жили трудно... Но это не мешало миру и согласию. Я ценила его отношение ко мне и к нашему сыну. Вася достаточно далек от поэзии, но как было замечательно, трогательно, когда он приходил домой с книжечками стихов, которые всюду разыскивал и покупал для меня.

И я была с ним очень счастлива лет семь. А потом он встретил свою первую любовь, потом стал пить, и пошло-поехало…. Но развелись мы, когда Руслану исполнилось шестнадцать. Я уже не могла продолжать такую жизнь, но знала, что никакой другой мужчина не займет его место. Когда мы с сыном уезжали в Израиль, пообещали ему, что вызовем. Вася тоже в Израиле, мы практически не видимся, но все равно продолжаю к нему хорошо относиться.

И тоска, не раскрыв парашют
затянувшегося броска,
обращается свистом минут
у горячих зрачков, у виска.
Боли нет, только тающий дым.
Каждый был, хоть недолго, любим.

Но есть у нее другая, неизменная, всепоглощающая любовь – к сыну. И когда Алла говорит: «У нас с ним на двоих – одна душа», я понимаю, что речь идет о привязанности без привязи, об узах без узды, о том родстве душ, которое встречается редко. На первой странице каждой ее новой книги – посвящение: «Сыну с любовью».

–Еще до его рождения я знала, что будет сын. Назвала Русланом. Мне кажется, в этом имени – особая энергетика. И я решила, что сын с самого начала будет моим другом. Сын пришел в этот мир как-то особенно: дети ведь плачут при рождении, а он смеялся. У моей мамы было свое представление о воспитании. Она учительница и считала, что нужно быть строгой, соблюдать дистанцию.

Но я этого не умела и не хотела делать, никогда на него не повышала голоса, никогда не наказывала. И это, представьте, не разбаловало Руслана. Наоборот, я даже побаивалась, что накладываю на сына непосильную тяжесть: стоило мне просто строго посмотреть на него, он так переживал, так заглядывал в глаза!

Руслан был очень увлеченным мальчиком, сочинял стихи лет с трех. Вечером мы ходили гулять от вокзала до Днестра по главной улице. Помню, ему было лет пять, и он воскликнул: «Мама, посмотри, какая тетя идет!» Шла очень воздушная девушка, в белом платье, и он встал перед ней на колени. И сказал: «Как вы пахнете! Как цветок!» А я подумала: Боже мой, он женится лет в пятнадцать!

Зря тревожилась: это было всего лишь искренним восхищением, но вырос он таким романтичным… Руслан закончил школу и поступил в Кишиневский университет на факультет испанского языка и литературы. Пишет стихи на русском и на испанском. После окончания университета преподавал в школе, потом стал работать в клубе для трудных подростков.

Когда ему было лет восемь, я поняла по его стихам, что они обращены к какой-то высшей силе, хотя сам он этого тогда еще не осознавал. Но это было не только в стихах….Помню, однажды он увидел, что в мышеловку соседей попала мышка. Соседи прибежали за мной, потому что сами ничего с этим ребенком не могли сделать. Он стоял на коленях перед мышеловкой, рыдал и кричал: «Боженька, помоги мышке, чтобы она выжила!»

Он просил Бога, хотя я тогда с ним на эту тему не говорила. Однажды, уже после университета, Руслан поехал в Москву. Остановился у знакомых – в семье Гарбузов, и они его серьезно приобщили к иудаизму. Руслан учился самостоятельно по книгам, а когда приехали в Израиль, он работал и учился в ешиве.

Взял еврейское имя – Исраэль. Женился, родилась дочь, которой сейчас пятнадцать лет. Руслан стал раввином, и его послали от Министерства образования и Раввината в Ригу. Он преподавал Тору в еврейской школе и на отделении иудаики Рижского университета, вел цикл радиопередач. Сейчас география его лекций расширилась – это не только Латвия, но вся Прибалтика. И он продолжает преподавать Тору, еврейские традиции – детям и взрослым, проводит свадьбы, готовит к гиюру.

ДАР

Я жизнь люблю. Я знаю этот сад.
Он и моё произведенье тоже.
Докрашу холст, и будет всё похоже,
и золотые пчёлы налетят,
и будут хоботки вонзать до дрожи,
отчаиваясь: где же аромат?
А холст как холст, и он не виноват.

Талант – подарок, дар Бога. Даже если кто-то сомневается в божественном происхождении этого дара и утверждает, что он достался тому или иному человеку по наследству или благодаря случайной комбинации генов, это не меняет его бескорыстной сути. Болезнь, говорят, тоже дается нам свыше, как некое духовное испытание на стойкость или как «следы» наших прошлых жизней, приключений, грехов, которые в этой, нынешней, мы призваны понять и исправить.

Но это – только схема, а разобраться, что, почему и зачем, удается далеко не каждому…. Алла что-то знает о своих прошлых воплощениях, что-то вспомнила еще маленькой девочкой, когда увидела себя в зеркале. Но говорить об этом не хочет – слишком личное….

Тогда я формулирую вопрос по-другому: в чем наше бессмертие, в чем смысл нашей духовной работы или того, что в каббале называют словом «тикун» (исправление), если мы умираем каждый раз окончательно, потому что, когда душа (если в это верить) рождается заново в новом теле, мы не помним, что было с нами. А значит, все начинаем сначала?

–Тут ведь рассудочно не объяснишь… Для меня Бог – это Абсолют, который растворен во всем. Если говорить современным языком – это суперкомпьютер, который видит, учитывает, просчитывает все в бесконечной Вселенной, где мы – лишь микроскопические частицы целого.

Но – разумные частицы, созданные для осмысления. Эта связь – взаимная, это диалог: человек так же необходим Богу, как человеку – Бог. Как мне кажется, есть такой гвоздь, который больно загнан в человека, – гордыня. Мы думаем: почему я должен подчиняться, соблюдать, делать что-то, если мне не объяснено и не показано?

Почему я должен принимать эту иерархию, во главе которой стоит Бог? Я не хочу, пусть мне докажут! А существующий мир ничего доказывать не должен: вглядись, прислушайся, вчитайся, задумайся, и тогда многое откроется. Подготовленные люди понимают, что смерть – это переход, что душа не исчезает.

Какой-то период после смерти душа вспоминает все свои рождения. И потом память полностью не стирается, просто уходит глубоко в подсознание. А иначе человек не мог бы начать жизнь заново. У души должен быть выбор, чтобы она могла решить задачи, которые когда-то не решила. Это ее шанс – приблизиться к источнику Вечного Света….

Да, я читаю об этом и у Мартина Бубера, и у Адина Штайнзальца, и у других еврейских философов. Читаю и пытаюсь поверить. Без этой веры жизнь порою кажется бессмысленной и безутешной. Нет, я никогда не была атеистом и всегда знала, что существует некая высшая, непонятная, бесконечная сила, короче говоря – Бог. Но какова степень Его вмешательства в нашу жизнь, степень Его присутствия в ней?

Я ваша должница и ваша заступница
в заветных пределах, где совесть и Бог.

Она и себя утешает мыслью о том, что всегда, даже в самые тяжелые времена, в мире присутствуют совесть и Бог. Вера в чудо спасла маленькую девочку. Но оттуда, из военного детства – болезни, и в том числе та, которая, казалось, неумолимо обрекала ее на небытие….

– У меня начались и быстро нарастали такие головные боли, с которыми уже не могла справиться. Меня обследовали и диагностировали аденому гипофиза. Конечно, опухоль назревала постепенно, годами, и, как и туберкулез, была следствием военного детства: меня страшно избивали в концлагере, били по голове, по всему телу…

Знакомые устроили меня в одно из лучших лечебных заведений СССР – Ленинградскую Военно-медицинскую академию. Прилетели с Васей в Ленинград. Меня обследовали и сказали: опухоль не злокачественная, но очень большая, нужна немедленная операция. А я уже ходить не могла, почти ничего не ела, зрение стало резко падать: опухоль пережала зрительный нерв, началась его атрофия.

Но я посмотрела на больных после операции – многие заново учились разговаривать, ходить, писать. Начинали с кубиков, с лоскутков. И подумала: Господи! Мне такое не нужно! Врачи уговаривали: иного выхода нет, без операции я очень скоро погибну. Но какое-то внутреннее чувство, скорее даже четкое знание, подсказывало: если останусь на операцию, уже не выйду отсюда живой.

И я наотрез отказалась. Вернулась домой, лежала и умирала. А у меня был очень хороший друг, который занимался йогой, – Андрей Афанасьев. И он привез из Подмосковья, из Красково, экстрасенса, Вадима Сергеевича Смирнова. Он был летчиком, которого сбили. И он еле выжил. Пришел в Москве к знаменитому целителю Порфирию Иванову, учился у него, занимался по его системе.

Андрей привез его ко мне. Он полтора дня со мной возился и сказал: «Можешь делать снимок, твоя опухоль дальше не будет развиваться, я ее «умял», сократил, насколько мог». Я почувствовала себя значительно лучше, а снимок показал, что опухоль уменьшилась наполовину. Потом я к нему приезжала в Москву, он еще со мной работал.

И сказал тогда: «Ну и биополе у тебя – полтора метра!» Я ничего не знала, не понимала, как это происходит, когда лечила сама... Еще один год я работала, но зрение все ухудшалось, и я уволилась, получала скудное пособие по инвалидности.

Появилось свободное время. И большая потребность проникнуть в суть предметов, увидеть их как-то по-другому. Постепенно поняла, что руки учатся чувствовать и видеть. Я начала рисовать. Всю жизнь очень любила деревья, а тут остро ощутила, что они хотят себя рассказать.

Однажды в магазине покупала кухонную досочку, взяла ее и почувствовала – там такое было! Она просилась ко мне! Я с ней спала, гладила ее, потом стала карандашом проявлять ее линии, и появился рисунок. Собирала деревянные доски, рисовала на них. Вначале фактуру дерева прочитывала. Гуашью – на досках, а позднее на холстах – маслом.

Уезжая в Израиль, отправила багажом. Один ящик пришел пустой – разграбили. Многое потом увезла к Руслану в Ригу. А однажды (я не помню, какая-то бумага лежала), где было напечатано крупными буквами. Я положила руку и вдруг прочла, что там написано. Сама не знаю, как это происходит….

Но работы по дому, стихов, рисования было мало. Я не хотела чувствовать себя выброшенной из жизни. И решила заняться детьми. Мне не нравилась советская школа – этот стандарт, эта муштра. Например, заслуженная учительница в классе Руслана восьмого марта говорила: «Так, первый ряд встает и дарит цветы».

Ну и так далее. Непослушных била линейкой. Конечно, я протестовала, противостояла этому, поддерживала Руслана дома, но думала о том, что делают с другими детьми, как их лишают индивидуальности, творческого начала. Я обошла почти все школы, но, узнав, что у меня нет педагогического образования, меня отсылали во Дворец пионеров.

А я ведь предлагала работать с детьми бесплатно! Только в одной школе разрешили. Помещение дали в самом красивом здании – в городской библиотеке. Вначале занималась с ребятами только из той школы, а потом стали приводить из других, и в том числе детей из не6лагополучных семей. Возникли три группы: дошкольная и две школьных.

В первые полгода я только играла с ними. Хотела, чтобы они почувствовали себя личностями, из нервных, возбудимых превратились в свободных, раскованных. Так постепенно возник класс эстетического воспитания «Светлячок».

И девиз мы с детьми придумали вместе:«Добро. Истина. Красота». Я с ними рисовала, играла. Например, становились в кружочек, и я в центре. Каждый бросал мячик мне, а я возвращала другому, мячик шел по кругу, все быстрее, быстрее. Это была игра, которая их увлекала.

Потом начались занятия – астрономия, основы медицины, устная речь. И, конечно, они учились рисовать и сочинять стихи. Развитие речи тоже шло через игру, круг, мячик. Я посылала кому-то мячик и слово, например, лес. Тут же надо было вернуть с определением, какой лес, но нестандартным.

Я стою в центре, они не знают, что я закручиваю энергетически этот кружок, помогаю высвободить творческую энергию. В Израиле попробовала то же самое со взрослыми, у меня года три был литературный салон. Приходили люди разного возраста. Я просила заранее приготовить бумагу и ручку.

Становились в круг и начинали играть в мячик, все убыстряя темп. На каком-то этапе у каждого появлялась потребность выразить себя. Причем получались интересные вещи даже у людей, до этого никогда не писавших. Ведь творчество отличает человека от всего остального живого мира.

Это наиболее возможное приближение человека к Богу. При воспитании ребенка есть еще одна очень важная вещь – общение с природой, бережное отношение к ней. Недаром же говорят, что каждый человек в жизни должен посадить хотя бы одно дерево.

Это сделали мои воспитанники из «Светлячка». Мы получили саженцы и высадили аллею в парке на берегу Днестра. А в ямку под корни клали записочку, чье это дерево. Сейчас, когда кто-нибудь из земляков едет погостить в Молдову, я спрашиваю после его возвращения: «Ну, как там Бендеры?» И мне рассказывают, что многое изменилось, но аллея в парке жива.
А еще – весь город и округа – в фиалках. Это мы с Русланом перед отъездом в Израиль купили полтора килограмма семян фиалок, и ходили, и сеяли в землю, в клумбы, за городом эти семена. Мне хотелось оставить что-то после нас. Фиалки – это любовь, это жизнь, это память.

ИЗРАИЛЬ

В Советском Союзе у Аллы Айзеншарф вышло две книги стихов, в Израиле – тринадцать. Стихи для нее – это интимный разговор с Богом, природой, сыном, самой собой. Но в Израиле этот разговор стал интенсивнее. Алла объясняет: «Не только потому, что чувствую себя свободной. Глаза мои не видят, пальцами рук читаю значительно меньше.

А времени больше. Когда у меня накапливается много стихов и я начинаю чувствовать, что это меня захлестнет, издаю книгу. Она выходит, и становится неуютно – слова как бы отстранились от меня. Но через какое-то время появляется острая потребность в новых стихах». В ее стихах воспоминания и, конечно, сегодняшние чувства, сегодняшнее ощущение мира, новые, острые и неожиданные образы:

Рваный ломтик лимона
у столетий в зубах.
И в пески погребенный,
и восставший в песках…
Я живу в Ашкелоне,
в двух шагах…

В Ашкелоне, в амидаровской квартире, Алла живет последние двадцать лет. Но Израиль начинался с Иерусалима, где божественное присутствие, о котором – деликатный намек в стихотворении, даже не в двух шагах… Я не спрашиваю, почему они с сыном уехали. Ответ известен – каждый из нас принимал это решение не только из-за своих личных обстоятельств.

А если задуматься о странной судьбе нашего народа, возникнет подозрение, что от нашей личной воли в этом волевом решении зависит далеко, далеко не все. И вместо ответа появится изумленный вопрос: «Как же это так получилось, что вековой завет наших предков “В будущем году в Иерусалиме” удостоены выполнить именно мы?»

–Об отъезде я долгие годы не думала, понимала, что это невозможно. Мое сопротивление было в том, чтобы сохранить живую душу – себе, сыну, детям из «Светлячка». А лечить старалась незаметно, люди часто даже не догадывались об этом.

Ведь все нестандартное было под запретом, меня даже за любовь к животным… судили и объявили ведьмой. Я всегда кормила бездомных кошек и собак, но однажды приехала семья с Урала, женщина устроилась на работу дворником в нашем ЖЭКе. И она написала жалобу, что я развела во дворе кошек и собак, которые ходят за мной и слушаются меня, что я ведьма, ну и так далее.

Я получила повестку из ЖЭКа на товарищеский суд. Это было так абсурдно, что я пошла из любопытства, а подруга – для поддержки. Но оказалось, мы зря смеялись. Подвал, красный уголок, сидят ветераны войны – в медалях и орденах, и на полном серьезе зачитывают обвинение, что я занимаюсь пропагандой колдовства, что ко мне приходят животные, прилетают птицы, что это мешает остальным жильцам.

И выдают мне решение: безобразия прекратить, заплатить штраф в 500 рублей! Чтобы выплатить такие деньги, мне надо было полгода работать. Возвращаюсь домой совершенно расстроенная: во-первых, как теперь кормить животных, во-вторых – где взять такие деньги?

И встречаю по дороге директора школы, где Руслан учился. Она спрашивает, что случилось. Я рассказываю и протягиваю лист с их постановлением. Она возмутилась, пошла в народный суд и добилась, чтобы с меня сняли штраф и все обвинения… А я все острее чувствовала, что задыхаюсь там.

Накопилось! К соседу приезжал внук из Ленинграда, и дедушка учил его ивриту. Бедного этого деда – просто за уроки языка таскали в КГБ, грозили, что посадят. Жена его от всех этих потрясений скоропостижно скончалась…. Как только стали разрешать, мы с Русланом решили уехать.

Но удалось только спустя два года, в 1988-м. Пыталась уговорить маму с Мэрочкой: «Мы уезжаем, а вам придется эвакуироваться: тут будет война!» Они мне не поверили – еще было тихо, спокойно в Бендерах. Но так оно и вышло, они бежали в 1992-м – мама, Мэрочка и один из сыновей сестры.

Он сейчас живет в Кармиэле, а другой сын Мэрочки – в России, в Якутии. Когда мы встретились в Израиле, были так счастливы! Ведь в те годы уезжавшие боялись, что прощаются навсегда. Такое прощание, увы, случилось, но позже: я их обеих здесь похоронила, не смогла помочь: мама была уже очень старой, а у Рэмочки диагностировали онкологию….

Но другим помогала. Мы приехали с Русланом в Иерусалим, квартиру сняли в Рамоте Алеф. Рядом был Рамот Далет. Там жили москвичи и ленинградцы, многие из которых решили стать религиозными. Но они не были психологически готовы к такому резкому переходу из одного мира в другой.

Начались депрессии, неврозы, а затем и соматические болезни. Я помогла одной соседке, другой, пошла молва. И ко мне стали обращаться. Я предупреждала: денег не беру, потому что есть вещи, которые нельзя оценивать деньгами…

В последнее время Алла часто и подолгу болеет, поэтому пациентов не принимает. Но любое общение с ней – даже по телефону, даже когда она говорит тихим, с одышкой, голосом – улучшает настроение, успокаивает, заряжает тем особым внутренним светом, которым озарена ее душа. Это тело стареет, а у души возраста нет.

Живу, как хочу:
каждой Твари в ответ улыбаюсь,
каждой Твари Творца.

Глава 11 ГРИГОРІЙ УСАЧ

Усач Григорій Давидович народився 14 вересня 1934 р. в м. Немирові на Віннич чині. Закінчив Вінницький педагогічний інститут (1958).
 

Працював в обласній пресі. Поет, прозаїк, драматург. Автор понад 30 видань різних жанрів, зокрема збірок  лірики: «Ровесники» (1958), «Подих» (1979, 1982), «Весняний зошит» (1975), «Омріяний дім»  (1984), «Найдорожче» (1987), «Час журавлів» (2012); прози: «Хочу журавля в небі» (1969),  «Твоя Троя» (1975), «Люблю» (1976), «Вибір» (1978), «Прохідний бал» (1990); двотомника  вибраного, творів для дітей та молоді, казок та п’єс для лялькового театру, сценаріїв для  мультфільмів. Упорядник фотоальбому «Вінниця» (1965). Перекладає з івриту та на іврит.  Окремі твори перекладені болгарською, молдавською, польською, російською, чеською та  іншими мовами.
Лауреат літературних премій ім. М. Трублаїні (1969), М. Коцюбинського (1983),  «Тріумф» (2004). 
Член НСПУ з 1974 р., НСЖУ з 1960 р.
З 1997 р. живе в Ізраїлі.
 
ГРИГОРІЙ УСАЧ
27
«Художнє слово Усача завжди цікаве, змістовне, винахідливе, в міру грайливе, дотеп но іронічне (але ніколи не брутальне, не цинічне), наділене яскравою образністю, лексич ними багатствами».

Анатолій Бортняк, 2004

«Уже визнано (і давно!), що найважче писати для дітей та юнацтва. Бо цей читач най вимогливіший, він ніколи не прощає фальші. А Григорій Усач подарував йому десь півсотні  книг різних жанрів, його лялькові п’єси обійшли всі театри України та вийшли у зарубіжжя  і сьогодні не сходять зі сцени… Без перебільшення, вся творчість Григорія Усача – це непо вторний і значний внесок в нашу дитячу літературу».
Леонід Пастушенко, 2014
«Читаймо животрепетне слово Григорія Усача… Ці вірші незамінні для вивчення рід ної мови та її багатющого словотворення. Для вивчення нашої мови з цікавістю, із задово ленням і назавжди».
Леонід Пастушенко, 2015

І ВИРОСТАЄ УКРАЇНА...

РАНОК

Ступили тихо промені на ганок, 
Це сходить сонечко до тебе, сину. 
Та це іще не ранок, ні – не ранок, 
Бо він чека завітної хвилини.
Прокинулась невидима пташина 
І з дзьоба балабончик упустила. 
Але і це ще не світанок, сину,
Його хвилина ще не підоспіла.
Проміниться, витьохкує, тріпоче... 
І так вже білиться на білім світі...
І – ранок! Це твої, дитино, очі, 
Усім дивам землі відкриті.

ПОДІЛЬСЬКИЙ КРАСНОСЛОВ
28

ВИТОКИ

Коли спинюся раптом у ваганні 
І душу страх липкий огорне.
Коли відмовлюсь од свого шукання. 
Коли заплющу очі я на чорне.
Коли на підлість гнів не захлюпоче 
В мені так бажано і так шалено, – 
Приходить із мого дитинства хлопчик 
І дивиться здивовано на мене.
А я мовчу. Що можу я сказати 
Собі, оцьому хлопчику малому.
Якому ще шукати та й шукати,
Якому ще наслухатися грому...
Тепер, із верховини перевалу,
Я впізнаю у хлопчикові птаха,
Війна якому крила сповивала, 
Прищепивши імунітет до страху.
А чи між нами, хлопчику, межа є?
А чи між нами є круте провалля?
Тебе в минулому не залишаю,
Й мене не залишай на перевалі.
Нехай назустріч сивиною вкрите 
Спішить моє майбутнє з-за туману – 
Я починаюсь там, де строгі діти 
Не відають ні зради, ні омани.
ТРАВНЕВА ЗЛИВА
Дивлюся на обрій – він міниться... 
Хоч хмарку прислав би сюди!
Дощу зачекалася Вінниця,
І спрагло шепочуть сади.
Ледь чутно погойдують вітами,
І небо над ними таке,
Мов хмар споконвіку не відало,
А знало лиш сонце жарке.
Принишкли Слов’янка з Кумбарами,

ГРИГОРІЙ УСАЧ
29
Замостя в дрімоті садів,
Що марять жаданими хмарами 
І струнами добрих дощів.
Нема та й нема! Раптом ввечері
Хмарки караваном прийшли,
Й дерева, на спрагу приречені.
Як руки, гілля підняли.
По листю ударили струмені, 
Напружені і молоді,
Й дерева, ще вранці задумані, 
Прокинулись навстріч воді.
І злива могутніми арфами 
Гуде понад містом моїм.
Багата майбутніми барвами, 
Щаслива цвітінням земним.
Дощ пахне грибами прийдешніми,
Напоєним житом пахтить 
І так яблунево й черешнево 
Над радісним містом дзвенить.
* * *
Мене торкнулись ваші очі, 
Всміхнулись мимохіть мені, 
Забравши в мене темні ночі, 
Подарувавши світлі дні.
Заплющу очі: й те обличчя 
Ранковим сяєвом майне,
І ніч не хоче бути ніччю 
І обминає сном мене.
О, світлі дні посеред ночі, 
Що їх мені дарує мить... 
Благословляю ваші очі 
За чистий доторк мимохіть.

ПОДІЛЬСЬКИЙ КРАСНОСЛОВ
30
ДРУГА МОЛОДІСТЬ

Приходить друга молодість кохання, 
Коли стрічаєш те, чого не знав з весни. 
Це просто довге, як життя, чекання –
Від радості світань до суму сивини.
Приходить друга молодість писання, 
Коли не зрадить ані серце, ні рука.
Це просто довге, як життя, кохання –
Від першого і до останнього рядка.

СМЕРТЬ ЧОВНА

Човен вмирає, як риба.
Лежить на гарячім піску 
І марить знайомим з дитинства 
Серпанковим плескотом хвиль.
Йому б хоч на мить відчути 
Пружну і надійну воду
І вийти б на місячну стежку,
Щоб зорі дзвеніли в борти.
Тоді одшукав би він плесо, 
Найтихше у світі плесо,
Куди припливають безшумно 
Старі, посивілі човни.
...Він бачить, як поруч з дідами,
Що знають бездонні глибини, 
Стає на останньому плесі,
Де весел не треба йому.
А потім, уже на світанку,
Коли прокидаються весла,
Коли десь тріпочуть вітрила,
Він ляже з дідами на дно.
Над ним пропливатимуть стрімко 
Човни молоді та зелені,

ГРИГОРІЙ УСАЧ
31
І в котрогось з них він побачить 
Своє парубоцьке весло.
Без цього вмирає він тяжко 
І дихає тяжко, як риба...
Йому б тільки знати напевне,
Що весла його на воді.
КУЛЬБАБА
Бачив я, як влітку 
Одцвітала квітка: 
Вранці золотіла.
Ввечері змарніла.
В лісі біля граба 
Сивіла кульбаба,
І тремтіло дрібно 
На голівці срібло.
Вітрику легенький,
Ти знайдеш стареньку. 
Дунеш навіть слабо –
І нема кульбаби.
Біла кульбабуся... 
Нарік повернуся –
От сюди, де сива 
Сивину струсила.
Де впадуть сивинки, 
Виростуть травинки –
Квіточки-внучатка, 
Жовті кульдівчатка.

З ТРИПТИХУ РАДОСТІ Й СУМУ

Прислів’я заяложене, затерте,
Оце: «Побачити Париж – й померти».
Забудь його і сам собі скажи ти: 
Побачити Єрусалим – і жити!

ПОДІЛЬСЬКИЙ КРАСНОСЛОВ
32
ВІД РОДИНИ ДО РОДИНИ
 А. Бортняку

Я повертаюся, та не прощаюсь:
В дороги два кінці і два початки.
Я долучаюсь і не відлучаюсь,
І не потрібна візова печатка...
Можливо, скаже хтось, що я метаюсь.
Та знаю, що чуття моє єдине:
Благословенний Бог, я повертаюсь 
І до Ізраїлю, й до України.
Вертаюсь до Дніпра і до Йордана – 
До них у віршах прокладаю кроки.
Я вірю – долею мені це дано:
В своїй душі єднати два потоки.
Щасливий я, що обрії відкрито,
Що повертаюся без перепони
До мови України й до івриту,
До Коцюбинського і до Агнона.
Моєї долі шлях – тисячоліття.
Не авіамандрівка в три години...
Вже так судилося мені на світі – 
Вертатись від родини до родини.
НЕОПАЛИМА КУПИНА
На пагорбах Єрусалима 
Зі мною диво-дивина:
Горить мені неопалима, 
Неопалима купина.
І постає далекий Київ 
Близьким видінням на зорі. 
Єрусалим мені намріяв 
Кохане місто на Дніпрі.
Ми на святій землі усюди –
ГРИГОРІЙ УСАЧ
33
І десь в подільському селі...
Тож повернімо святість, люди, 
Своїм оселям на землі.
Нехай з вершин Єрусалима 
Нікого з нас не омина 
Своїм вогнем неопалима, 
Неопалима купина.
Дивлюсь крізь сльози, крізь краплини,
Немов крізь призму кришталя – 
І виростає Україна,
І усміхається здаля.
Ні, не здаля, я всюди вдома,
Де б не спіткала радість ця: 
Чаклунство відстаней відоме – 
Не знають відстаней серця.
Спасибі, Храм Єрусалима,
Що радість ця на всіх одна: 
Горить усім неопалима, 
Неопалима купина.
НАБАЛАКАНІ КАЗОЧКИ
Кілька років тому мені подарували песика. Ще дитячим цуциковим голосам він гавк нув на мене й водночас загарчав: «Гав- рр... Га-авр-рр».
– Знайомишся зі мною? – спитав я, – їм я своє називаєш?
Песик повторив:
– Гавврр!
– Що ж, хай воно так буде. Гавр то Гавр.
Хоч щеня було маленьке, проте розуміло мене з першого слова. Гукну на сніданок –  зразу біжить. Накажу сидіти тихо – завмирає й не писне. Тільки скажу про прогулянку – аж  скаче до дверей.
Минав час, дорослішав мій Гавр й усе краще та краще розумів мене. На моє прохання  підносив мені капці або газету, прибирав за собою розкидані на підлозі іграшки і складав  їх у своєму житловому кутку.
Гавр озивався на мої звертання до нього: погавкував, гарчав, скавучав. А іноді він  і сам починав розмову зі мною, причому з доречною інтонацією. Коли йому було щось 

ПОДІЛЬСЬКИЙ КРАСНОСЛОВ
34
потрібно, ніби вигукував: коли його щось цікавило, немов запитував. А то песиків голос  звучав обурено або задоволено. Залежно від настрою собачки.
Якось він притулився до моєї ноги й лагідно прогарчав.
– Що ти кажеш? – спитав я.
Гавр підбіг до дверей і захоплено загавкав. Тут у двері постукали, й увійшов мій сусід,  студент університету.
– Можете привітати мене, – сказав він, – я отримав перше вчене звання, я вже бака лавр.
– Гавр! – знову захоплено гавкнув мій песик. – Гавр!
– Дивися, – сказав я, – моє щеня тішиться, ніби це воно стало бакалавром. Ану, цуци ку, принеси з тумбочки біля мого ліжка у спальні книжку, ми її подаруємо нашому юному  вченому бакалавру.
Гавр побіг, приніс у зубах книжку і простягнув її сусідові. Втямив що до чого! Тої миті я  раптом збагнув, що мій собачка не менш тямущий за мене: він розумів мене, а я його – не  завжди.
З цього все й почалося.
Я став пильніше придивлятися и прислухатися не тільки до Гавра, а й до всіх тварин,  де б вони мені не траплялися. В гостях у моїх знайомих, у зоопарку, в цирку, просто на ву лиці.
Що нагавкав хлопчикові на подвір’ї кирпоносий бульдог? Що накрякала в озері своїм  каченятам заклопотана качка? Що нанявкала ображена кицька, коли її не пустили до хати?  Що має на увазі чирковий папуга, вставляючи у свій пташиний монолог зрозумілі й людям  слова «попка-дурень»? Яку це радість наіржав дорослому коневі брикливий жеребчик?
Запитання, запитання, запитання...
А відповіді на них я не знайшов у жодній книжці.
Тоді я почав цікавитися мистецтвом артистів-дресирувальників, працею ветеринарів,  зоологів, усіх, хто має справу з тваринами. А головне – мене приваблювали діти, їхнє спіл кування з птахами, звірятами. І невдовзі я зробив для себе відкриття: розуміти тварин до помагає фантазія. Діти ж великі фантазери!
– Песику, що ти зараз хочеш? – спитав я у свого собачки.
– Гавррр! – лизнуло щеня мою руку.
– Гуляти! – зрозумів я його.
– Га-гавр! – зрадів песик.
– І куди ми підемо?
– Га-а-а-врр!
– То ти хочеш до скверика, куди водять своїх хазяїв твої дружки?
– Гав-гав-ррр!
– Просиш не брати тебе на шворку, щоб усі собачки бачили, що ти культурний і вихо ваний песик. Гаразд, ходімо.
Фантазія? Авжеж.

ГРИГОРІЙ УСАЧ
35
Звичайно, що фантазія!
І от в такому разі я 
балакаю з собакою, 
й зі мною він балакає.
Подався я дібровами 
знайомитися з мовами, 
ходив лісами й нивами, 
стрічався з балакливими
пташками та звірятами 
і знав, що розмовлятиму, 
і знав, що розумітиму, 
бо всі у казці діти ми.
От я казково слухаю:
Сич в зоопарку ухає 
в розмові із сусідкою, 
що поруч з ним, за сіткою. 
Он Мавпочка на сідалі 
мені киває віддалі, 
показуючи лапкою 
на Бегемота з Жабкою. 
Почувши Жабу, зразу я 
збагнув – мені розказує: 
«Ми рідні з Бегемотами, 
бо з одного болота ми».
А Солов’ї та Чижики 
нащебетали віршики.
Крім тих, які натьохкані, 
є в мене і нарохкані...
На жаль, тією мовою, 
чудовою, казковою, 
не все ще записалося, 
а трошечки й зосталося. 
...Я починав з Собакою, 
та всім сердечно дякую: 
тим, що мені чиргикали, 
тим, що мені терликали, 
тим, що до мене мукали, 
тим, що до мене хрюкали, 
мемекали і квакали – 
цю книжку набалакали.

ПОДІЛЬСЬКИЙ КРАСНОСЛОВ
36
ДУЖЧЕ ЗА ВОГОНЬ

Герострат появлявся у храмі щоранку. Повільно обходив його по периметру: сто ме трів вздовж фасаду, стільки ж з тильного боку й по п’ятдесят метрів торцеві стіни. Звично,  не відволікаючись ні на що стороннє, крокував уздовж колон. Ніхто в Ефесі не милувався  так щиро й захоплено цими вісімнадцятиметровими велетнями. Вони належали йому, тіль ки йому, оці сто двадцять сім колон, якими був оточений храм.
Так думав Герострат, не маючи й тіні сумніву, що, крім нього, ще хтось може володіти  цим розкішним храмом. Цими могутніми колонами, сліпучобілими стінами. І цими високи ми, інкрустованими золотом дверима, виготовленими з благородного кипариса, крізь які  люди заходили, затамувавши подих перед Артемідою, богинею мисливства й живої приро ди.
І сама вона, володарка природи Артеміда, належить йому, тільки йому, Геростратові.  Пхе. володарка?...
Коли б Герострата спитали, яка його влада над великим храмом Артеміди, причисле ного до семи див світу, він тільки посміхнувся б. Лише Артеміді, богині-діві, говорив про цю  владу. Мовчки, подумки, не зронивши жодного слова вголос.
Подовгу простоював Герострат у центрі храму, де Артеміда з висоти свого п’ятнад цятиметрового зросту байдуже дивилася на нього, маленького чоловічка. А він біля її під ніжжя, такий непоказний і кволий, відчував свою перевагу над нею. Ще б пак! Адже в його  жилах тече гаряча кров людини, збуреної жагучим бажанням. А що являє собою Артеміда,  холодна у своїй гордині красуня? Дерево, лише деревина... Але як добре, що не вогнетривке  каміння!
Так щоранку думав Герострат. «Розумієш, Артемідо, полум’я, що вирує в мені, воно –  для тебе... І ти підкоришся йому... Ти будеш безсила перед моєю пристрастю...» Його не займали золоті й срібні прикраси богині. Йому були байдужі картини на сті нах храму, унікальні витвори художників, перед якими в захопленні завмирали і ефесці, й  гості міста.
Та й сама Артеміда була Герострату абсолютно байдужа. Розмовляючи з нею, він рев нував Артеміду до її творців. Це були жагучі ревнощі бездарності до таланту. І не тільки до скульпторів. До всього, що оточувало Артеміду: до стін і картин на них,  до колон і фризів, що вінчали їх. До самого місця, де виникла ця рукотворна богиня. Ревнощі безплідних рук до плодовитих рук майстрів. Але його ревнощі-заздрощі не  були пустопорожніми. Герострат знав геть усе про облюбований ним храм. Давно вже не  було тих хитромудрих архітекторів і скульпторів, які обрали для свого грандіозного витвору  болотяну місцевість, щоб, на випадок землетрусу, м’який ґрунт приглушив удари по підмур ку.
Герострат, гуляючи навколо храму, підсміювався: хіба ж тільки з-під землі може бути  загроза?
А він був певен, що бачить крізь землю. Там, на дні глибокого котловану, будівельни ки насипали товстий шар деревного вугілля, вкрили його вовною, відтак ще одним шаром,  уже уламків граніту.

ГРИГОРІЙ УСАЧ
37
Герострат думає про це і сміється. На нього звертають увагу, та він не помічає зди вованих поглядів. Він сміється не до цих людей, він сміється до тих, які вигадали таке під ґрунтя. Спасибі, розумники! Деревне вугілля – як це доречно, як це пасує до його думок...  Ні, не їм, тим винахідникам, вічно купатися у променях слави. Де там! Їхні імена ще за  життя Герострата вже канули в минуле.
І от він іде до храму вночі.
Безліч діб удень, а сьогодні – опівночі. Вперше не під сонцем. Вперше і востаннє. А навіщо сонце? Він сам подарує природі світло. Богині природи.
Герострат знову смакує думку, що Артеміда дерев’яна, що двері до неї дерев’яні, що  стеля тримається на дерев’яних сволоках.
Вогонь, який так жадібно пожирав душу маленької людини, тепер в його руках. З кри хітного язичка у грудях виростає у важкий смолоскип. І хижо пожирає все навколо! Храм богині горить, щоб на його кам’яному фундаменті звелася Геростратова слава. Герострат, осліплений своєю пожежею, не бачив майбутнього. Не знав, що його ім’я  прийде до людей присипане чорним попелом презирства.
ГОДИННИК, ЩО ДОДИВЛЯВСЯ ХЛОПЧИКОВІ СНИ
Товстенький і коротконогий Будя жив на тумбочці біля ліжка і навіть не уявляв собі,  що діється на білому світі. На тому самому білому світі, який зазирав у вікно ранковим со нечком і опівнічним місяцем.
Щиро кажучи, Будю це зовсім не обходило. В нього була лиш одна турбота: вчасно  будити Юрчика.
– Дир-дир-дир! – кричав Будя в потрібну хвилину.
А доба, як відомо, мас одну тисячу чотириста сорок хвилин. І одну тисячу чотириста  тридцять дев’ять з них Будя примовляв:
– Так, так, так.
Це він готувався до найголовнішої для нього хвилини, коли слід горлати на все горло:  «Дир-дир-дир!»
Товстенький, коротконогий, у блискучій мідній шапочці. Будя так старанно калатав,  що навіть не міг встояти на одному місці й від нетерпіння підстрибував на тумбочці. Юрчик, звичайно, тут же прокидався. Але іноді бувало так, що він не встигав додиви тись який-небудь цікавий сон і через те накривав Будю своєю подушкою. Наївний хлопчик, він не знав, що всі сни ховаються в подушках, і як не старався за плющити очі, нічого більше побачити йому не вдавалося.
Зате рештки снів обступали Будю з усіх боків, і він, круглий настільний годинник, за мість свого хазяїна Юрчика літав на ракетах і скакав на конях, опускався на дно океану і  пробивав тунелі крізь землю. А якось навіть бився з триголовим драконом, у котрого го лови співали басом, баритоном і тенором, через що він називав себе тріо Горинич... Отак і  жив собі товстенький і коротконогий Будя.
Цілих два роки підряд він будив Юрчика, щоб той не спізнився в дитячий садок. Але ось для Буді настав найвідповідальніший день – перше вересня. Бо якраз перед 
ПОДІЛЬСЬКИЙ КРАСНОСЛОВ
38
тим Юрчикові виповнилося сім років.
Свою відповідальність Будя зрозумів ще напередодні першого вересня, ввечері, коли  Юрчик поставив біля свого ліжка ранець з книжками й зошитами.
– Так, так, так, – схвильовано примовляв Будя всю ніч і пильно стежив за місяцем:  коли той уже стане бліднути?
Нарешті місяць розтанув, немов обсмоктана якимось ласуном карамелька, і над де ревами встало сонечко. Заворушилися віти клена біля балкона, попливли пухнасті хмари ни. Але навколо було тихо-тихо.
Будя радів, що цю тишу має право порушити тільки він, товстесенький, коротконогий  годинничок з мідною шапочкою.
– Так, так, – підраховував він, скільки часу лишилося до найголовнішої хвилини. Скоро... Ще трошки, ше... Приготуватися. Увага!
– Ку-ку-рі-ку! – раптом пролунало за вікном, на балконі.
«Хто це?» – здивувався Будя і вже тільки тоді загорлав:
– Дир-дир-дир!
Але він міг би вже й мовчати, бо Юрчика розбудив отой дзвінкий крик з балкона. – Ку-ку-рі-ку! – вдруге пролунав чудернацький крик.
Юрчик вибіг на балкон, і тоді Будя почув його лагідний голос:
– Півничок, молодець, золотий гребінець, спасибі – вчасно розбудив мене. Потім Юрчик промчав через кімнату, вигукуючи:
– Я сьогодні йду до школи! Перший раз у перший клас! Ура! 
А Будя, ображений і розгублений, стояв на тумбочці й прислухався до голосу, що до линав з балкона.
– Ко-ко-ко. Ко-ко-ко.
Звичайно, це теж якийсь Будя. Хто ж іще може будити Юрчика? Але це дивний Будя,  бо його не поставили на тумбочку...
Незабаром у квартирі все стихло. Тато й мама повели Юрчика до школи. – Так, так, так, – замислено проказав Будя.
– Ко, ко, ко, – почулося у відповідь з балкона.
І Будя вперше в житті покинув своє місце. Забувши про те, що може розбитися, він  скотився на підлогу й задріботів на коротких ніжках на балкон.
Там нікого не було. Тільки в кутку стояв великий ящик, з якого долинали знайомі вже  Буді звуки:
– Ко-ко-ко.
– Драстуйте, – звернувся до ящика Будя. – Моє ім’я Будильник. Але можете називати  мене просто – Будя.
– Ко-ко-ко, – відповів ящик і замовк!
Який він негарний, цей новий Будильник, – подумав Будя. – Звичайно, його на тум бочку не поставиш...»
Але тут з ящика вийшов...
Ой, який же він був красень, цей новий Будильник!
У нього так само, як і в Буді, було дві ноги. У нього теж була шапочка, тільки червона.

ГРИГОРІЙ УСАЧ
Але в нього ще був і хвіст. Зелено-синьо-червоно-золотий. І геть увесь Будильник ви гравав такими ясними фарбами, що Будя навіть замружився на хвильку. – Ку-ку-рі-ку! – знову загорлав новий Будильник.
– Не треба, сказав Будя. – Не треба більше нікого будити всі пішли з хати. – Це я співаю, – пояснив новий Будильник. – Вам подобається мій голос? – Так, – непевно промовив Будя. – А як вас звуть?
– Петя.
І вони заприятелювали, Будя і Петя. Заприятелювали так міцно, що з цього почалася  неймовірна історія, яка сполошила все місто.
Коли Юрчик прийшов із школи, він побачив на тумбочці біля ліжка півня. А поряд з  ним сяяв щасливий Будя.
– Тобі сюди не можна, – сказав Юрчнк і відніс півня назад в ящик на балконі. – Завтра  я візьму тебе з собою до школи. Ти житимеш там у «живому куточку». Ми вже зробили для  тебе сідало, а вчителька принесла мішечок пшона.
Наступного дня тато й мама знову повели Юрчика до школи. Мама тримала його за  руку, а тато ніс ящик.
У першому класі вже знали, що Юрчикові бабуся привезла із села дуже гарного півня.  І всі першокласники вийшли зустрічати цей подарунок.
Ящик внесли до великої кімнати, обладнаної під «живий куточок». Поставили на під логу просторої клітки із сідалом і відчинили дверцята.
– Ціп-ціп-ціп, – покликав Юрчик, з гордістю думаючи про те, як зрадіють хлопчики й  дівчатка, коли побачать його чудового півня.
Але Петя не виходив з ящика.
– Ціп-ціп-ціп, – повторив Юрчик.
І весь перший клас підхопив:
– Ціп-ціп-ціп! Ціп! Ціп! Ціп!
А півень сидів собі в ящику, та й годі.
– Не треба так голосно, – сказав Юрчик. – Він боїться. Давайте краще насиплемо йому  пшона.
Діти насипали біля ящика золотавого зерна.
– Зараз вийде, – всміхнувся Юрчик. – Від пшона в півників таке дзвінке кукурікання. Всі завмерли.
І тут хтось сказав:
– Ви чуєте?
З ящика чулися незрозумілі звуки. Зовсім не півнячі.
Юрчик заглянув у ящик і ахнув.
Тоді в ящик заглянули всі першокласники і теж ахнули.
Там стояв Будя.
– Як ти сюди потрапив? – спитав Юрчик.
– Так, – відповів Будя.
І його віднесли додому. Без ящика, звичайно.
А півня принесли до школи. В кошику. Можливо, на цьому і скінчилася б ця історія, 

ПОДІЛЬСЬКИЙ КРАСНОСЛОВ
40
якби Будя був звичайним Будильником. Але ж нате він Будя, незвичайний Будильник, що  надивився безліч снів, які дісталися йому від Юрчикової подушки.
Минув тиждень, як Петя оселився в «живому куточку». Здавалося, всі вже забули про  те, як він кукурікав на балконі.
Та ні, не всі.
Якось уранці Юрчика розбудив дзвінкий крик:
– Ку-ку-рі-ку!
Юрчик схопився з ліжка й вибіг на балкон. Там нікого не було.
– Кукуріку! – знову пролунало по всій квартирі.
Юрчик повернувся до кімнати.
На тумбочці підстрибував на коротких ніжках Будя і весело кукурікав. Так, так, Будя,  який досі тільки дирдиркав, тепер співав по-півнячому. Та й так славно, ніби все життя був  півнем.
– Цього не може бути, – засміявся тато, коли Юрчик покликав його.
– Цього не може бути, – посерйознішала мама і поторкала долонею Юрчикове чоло.  – Як ти себе почуваєш, синочку? Може, треба викликати лікаря?
Але не встигла вона сказати цього, як Будя підстрибнув і закукурікав ще гучніше, ніж  раніш.
І його віднесли до годинникового майстра.
Старий годинникар приставив до ока збільшувальне скло в чорній трубочці, й воно  наче приклеїлося до брови. Взяв пінцет викрутку – і за кілька хвилин Будя перетворився на  купу коліщаток, гвинтиків, залізячок.
– Що ви там шукаєте? – спитав Юрчик.
– Кукурікання шукаю, – засміявся майстер. – Ех ти, жартівник. Надумав покепкувати  з старого.
– Це правда! Будя кукурікав...
Але годинникар уже не слухав Юрчика, він ретельно оглядав коліщатка, чистив їх  маленькою щіточкою. Тоді знову згвинтив Булю і поставив його на полицю, поряд з іншими  годинниками.
– Все гаразд, – сказав він. – Однак слід простежити за точністю механізму. Приходь  завтра, хлопчику.
А наступного дня зчинився переполох в усьому місті.
У майстерні було багато різних годинників. Звичайні собі будильники з упевненими  металевими голосами. Настінний годинник з мелодійним боєм. Старовинний годинник,  який умів грати вальс. Ходики із зозулею, що вискакувала з віконечка й кувала. Бойовий  корабель з циферблатом на башті й гарматою, що стріляла опівдні й опівночі...
Всі ці годинники були вже відремонтовані й дожидалися своїх господарів. І от май стер поставив поруч з ними Будю. Товстенького, коротконогого Будю. Всього одну ніч провів у цій компанії Юрчиків Будильник.
Уранці прийшов бувалий моряк. Десь близько дванадцятої години: щоб почути, як  стріляє опівдні гармата на його годиннику-кораблі.
Майстер став розповідати йому, як важко було полагодити складний механізм.
ГРИГОРІЙ УСАЧ
41
– Зате який тепер чистий звук у вашої гармати! – пишаючись, сказав він. – Зараз по чуєте. Ще одна хвилина... Пів... Чверть...
Гармата задерла жерло.
П’ять секунд, – прошепотів майстер.
– Ку-ку-рі-ку! – вилетіло з жерла гармати.
І в цю мить закукурікали всі годинники в майстерні.
Настінний кукурікав поважно, солідно. Старовинний, що колись награвав вальс, куку рікав задумливо й мелодійно. А зозуля на ходиках вигукувала і по-своєму, і по-півнячому. – Ку-ку-рі-ку-ку!
– Що це таке? – обурився моряк. – Як я можу взяти в плавання такий годинник? Невже  ви думаете, що я служу на птахофермі? Щоб до вечора все було в нормі! І він вийшов з майстерні, сердито грюкнувши дверима.
А майстер бігав од годинника до годинника і вмовляв їх:
– Замовчіть! Прошу вас, замовчіть! Ви бачите, як розгнівався бойовий капітан... А що  я скажу старій дамі, яка так хотіла познайомити внучку з вальсом своєї молодості? Невже я  насмілюсь сказати їй, щоб онучка танцювала під кукурікання ? А тобі, зозуле, як не сором но? Ну, спинися, спинися на двох перших складах. Ку-ку. І досить.
– Ку-ку, – озвалася зозуля і, зробивши коротку паузу, додала:
– Рі-ку! Кукурі-ку-ку!
І тільки один Будя мовчав. Ні, не зовсім мовчав. Він задоволено примовляв: – Так, так, так.
І більше ані звуку. Йому було достатньо, що за ніч він навчив півнячому співу товари шів по майстерні.
Але не думайте, що на цьому все завершилося.
До вечора кукурікали всі годинники міста. На вежі центральної площі; біля оперно го театру; на вокзалі і в аеропорту; над входом до парку культури та відпочинку; на столі  начальника міліції і в кабінеті директора школи; на руках пожежників і студентів, у кишені  пенсіонера і коло шахівниці гросмейстера.
...Мабуть, це тривало б дуже довго, якби Юрчик не скинув з Буді подушку, якою на крив його.
«Невже це мені наснилося?» – подумав Будя. Йому ще ввижався корабель з цифер блатом на башті. Ось гармата задерла жерло і гримнула: «Кукуріку!» І тут же щезла разом з кораблем.
Бо це був самісінький кінчик сну, який дістався Буді від Юрчикової подушки

Примечание: Часть вторая книги о евреях Немирова тоже не предназначена для продажи.






Оглавление

Предисловие. Глава 1. Синдром проявления последствий катастрофы в нескольких поколениях. .................................2

Глава 2. Евреи Украины – исторические соседи или чужие?.............8

Глава 3. Евреи Немирова в движении хасидизма....................12

Глава 4. Немировчанка Ида Роудс одна из первых в мире
Глава 5. Берл и Сося Гурвиц................................................18

Глава 6. Аврум и Ципора Безрозумы.....................................20

Глава 7. Авраам Высоцкий учился в Немировской гимназии....24

Глава 8. Литератор Мотл Грувман..………………...……........…….…..29

Глава 9. Узники гетто Немирова евреи из Черновицы.............32

Глава 10. Об Алле Айзеншарф, спасенной немировской девочке, которой судьба подарила долгие годы яркой жизни..........…….40

Глава 11. Григорій Усач…(источник Под1льский краснослов)……………………………………………………………………………………..66