Депрессия

     У меня депрессия. Но я не беру в руки ружье и не иду убивать соседей по лестничной площадке. А стоило бы. Кто-то из них уведомил соответствующие органы, что у меня наблюдается расстройство личности. Вероятнее всего, они сделали это совместно и теперь избегают меня. Испытывают неловкость от того, что донесли на меня, или и вправду боятся, что я убью их. Я же думаю, что моя депрессия не несет опасности для общества. Но, похоже, все теперь считают иначе.


      У меня большое депрессивное расстройство. В связи с этим мне определен комплекс оздоровительных мер. Я должен ходить к священнику в церковь, встречаться с малопривлекательной одинокой девушкой из дома напротив, беседовать с психотерапевтом, приобщаться к изобразительному искусству, принимать антидепрессанты и прочее.


     К священнику хожу три раза в неделю. Служитель Божий значится главной фигурой во всем этом комплексе оздоровительных мер. Мне это кажется странным. Я не безбожник, но к таким частым встречам и длительным беседам явно не готов. Я не готов много говорить на религиозную тему, но и много слушать тоже не готов. Его разговоры о Боге наводят на меня тоску смертельную. Я даже стал думать, что чем больше слушаю о Боге, тем сильнее мне хочется взять в руки ружье. Но я креплюсь, не возражаю, думаю, что без истины любой сумасшедший способен взять в руки ружье, а я, возможно, возьму в руки ружье с истиной; думаю, что без истины любой сумасшедший убьет человека и не более, а с истиной – человек десять и более. А ведь истина совсем рядом. А ведь человек десять и более это как раз мой случай.


     Девушка, с которой встречаюсь, значится второй в списке. Я подозреваю, у нее тоже депрессия, пожалуй, не столь заметная, как у меня. Наверное, мы в чем-то похожи и у нас общие интересы, и вдвоем легче победить депрессию, поэтому и свели нас вместе. Не скажу, что мое состояние как-то значительно улучшилось в связи с ее появлением в моей жизни, однако я скоро привык к ней. Я с нетерпением жду каждой новой встречи, мне приятно видеть ее и слышать ее голос. Я пока не думаю о любви. Мне бы хотелось думать о любви, но не думается мне о любви. Девушка не блещет красотой, если бы не длинные волосы, ее и вовсе можно было бы назвать дурнушкой. Мне кажется, длинные волосы  делают женщину необыкновенной. Одевается она всегда в какие-то старомодные платья и юбки и мне это даже нравится. Вчера при встрече она вдруг сказала мне: «Знаешь, мы должны расстаться. Мы не можем быть вместе, это неправильно.» Ничего не понимаю, думаю, послышалось, но спрашиваю: почему? «Знаешь, - говорит она, - мужчина это свет, это солнце. А с тобой, словно в темной комнате. Извини.» Она ушла. Я смотрел ей вслед и мысленно повторял ее слова: свет, солнце, темная комната. Что она говорит? Чего хочет от человека в депрессии? Чего она ждет от человека, который готовится расстрелять своих соседей? Не могу я сейчас излучать свет. И у солнца случаются затмения. Я сейчас – в темной комнате. Как будто кто-то запер меня в ней. Я заключен и не могу выйти. И мне не слишком комфортно здесь. Расстрелять бы поскорее этих десять ненавистных мне человек и вновь стать светом, вновь почувствовать себя настоящим мужчиной. Может, тогда она вернется ко мне, или я встречу другую девушку с длинными волосами, и не просижу всю оставшуюся жизнь один в темной комнате, и буду думать о любви, как никогда прежде не думал. Проклятая депрессия. В кого я превратился? Я бы хотел признаться в любви одной длинноволосой девушке, но прежде должен убить десять человек.


     Третьим в значимом списке числится психотерапевт. Дважды в неделю я обязан ходить к нему на сеанс психотерапии. Меня хватило на три сеанса. Я ему прямо сказал после окончания третьего, что при следующем сеансе убью его. Мне надоела эта пустая болтовня. А хуже всего, эта пустая болтовня стоит больших денег. Через два дня, как и положено, в назначенное время я пришел к нему на прием. Дверь в его кабинет оказалась закрытой. В регистратуре мне сообщили, что его сегодня нет на работе по неизвестной причине. Я был доволен, не расстроился, что сеанс не состоялся. В конце концов, я мог бы убить психотерапевта, а сеанс не состоялся. Нет, лучше ходить к священнику. Того тоже хочется убить, но, по крайней мере, он не вытягивает из меня деньги. И вообще, лучше быть другом истины, чем своего бессознательного.


     Далее – художественная школа. На первом занятии преподаватель предложил мне нарисовать что-нибудь на свой выбор. Я взял большой лист бумаги и карандаш. Недолго думая, нарисовал первое, что пришло в голову. Под рисунком написал для лучшего понимания своего творческого замысла: расстрел соседей по лестничной площадке. Преподавателя даже передернуло, когда я показал ему свой рисунок. Он долго всматривался в рисунок, сказал потом задумчиво, словно бы в похвалу мне, что это походит на сюрреализм, жестокий сюрреализм, но у него в студии так не рисуют. Он хотел, было, забрать рисунок себе, подумав, наверное: а вдруг это шедевр? Но я не отдал его. Не выказав никакого сожаления, что я не отдал ему рисунок, преподаватель в дальнейшем посоветовал мне начать с натюрмортов. Теперь я рисую натюрморты. Я стараюсь, но думаю вернуться к сюрреализму. Между тем, свой первый рисунок я выставил на всеобщее обозрение и повесил рядом с дверями лифта на своей лестничной площадке. Скоро рисунок пропал. Тот, кто сорвал мой рисунок со стены, мог тоже подумать: а вдруг это шедевр?


     Раз в неделю хожу к спортивному комментатору. Мы говорим о спорте, о футболе в основном, просматриваем нарезки интересных матчей. Час, отведенный мне, проходит очень быстро. Разговоры о футболе воодушевляют меня, но ненадолго. Возвращаясь домой, я думаю, что судьба определила мне быть болельщиком команды все величие которой осталось в прошлом, и в силу возраста своего я не стал свидетелем его. Хочется сделать для своей любимой команды что-нибудь, что вернуло бы ей былую славу. Но что я могу сделать? Расстрелять соседей? Расстрелять соседей во славу любимого клуба? Сомнительная затея. Разве это поможет?


     Спортивный комментатор закрывает этот перечень. Впрочем, есть одна старушка, бессмысленная и зловредная особа, к которой меня определили на время в роли социального работника. Три раза в неделю я прихожу в ее маленькую квартиру, покупаю ей продукты, медикаменты, мою пол, короче, делаю все, что положено социальному работнику. Но все не так просто. Старушка отчасти выжила из ума, отчасти делает вид, что выжила. Первым делом, когда прихожу к ней, я убираю кошачьи экскременты. У нее четыре кошки, и эти четыре кошки много гадят. Комната у старушки маленькая, вся заставлена мебелью. Кошки, как назло, гадят в самых труднодоступных местах. Чтобы убрать за ними, приходится постоянно двигать тяжелую старую мебель, чего старушка очень не любит, а после мыть пол. Вонь в квартире стоит невыносимая, но старушка привыкла к ней, а меня подташнивает. Проветривать комнату старуха не дает – боится сквозняков. Приходится пользоваться освежителем. Это слабо помогает. Воздух кажется еще отвратительней. Убрав за кошками и помыв пол, иду в магазин. Обычно, она составляет список, что купить. Я покупаю все указанные в списке продукты и, вернувшись, разлаживаю их на кухонном столе. Она внимательно рассматривает чек, пересчитывает сдачу, проверяет все ли купил. Как правило, потом она вспоминает, что нужно купить еще что-нибудь, и я вновь отправляюсь в магазин. То же случается и с лекарствами. У нее болит голова, и она отправляет меня в аптеку за таблетками от головной боли. Покупаю необходимые таблетки и приношу ей. Она берет таблетки, всматривается, затем делает удивленное непонимающее лицо и говорит, что эти таблетки у нее есть, и они не помогают, нужно было купить другие, что я не понял ее, ослышался. Мне хочется ее убить. Но я не показываю вида. Она знает, что у меня депрессия. Она знает, что я могу убить ее. Но она не боится смерти, или делает вид, что не боится. Иду за другими таблетками. Фармацевт в аптеке дает мне другие таблетки и спрашивает, когда я убью бабку. Оставляю вопрос без ответа, забираю таблетки и выхожу из аптеки. По дороге думаю, что было бы неплохо убить старуху. Ведь убив эту никчемную зловредную старуху, будет спасен десяток других жизней более ценных и нужных для общества. Старуха умрет, а соседи по лестничной площадке не пострадают. Меня тут же арестуют, состоится суд. Скорее всего, меня приговорят к небольшому символическому сроку, а после освободят по амнистии. Жизнь продолжится, и депрессия моя пройдет со смертью этой старухи. Не для этой ли цели меня и приставили к ней, чтобы я убил ее, если другие методы не помогают, и депрессия моя не проходит? Но не могу я убить старуху. До меня ее никто не убил, и я не убью ее. Это невозможно. Самые бессмысленные, никому не нужные создания сполна проживают свой век. Они ни на что не годны, так что даже смерть обходит их стороной. Я знаком с одним неизвестным человеком. У него есть разрешение на убийство. Он может убить десять человек и более, и для этого ему нет необходимости впадать в депрессию. Он способен сделать это по разным причинам. Из чувства справедливости, к примеру. При этом он не представляет общественной опасности и не подвержен депрессиям. Я завидую ему, нахожу его сверхчеловеком. На него не накатывает депрессия ни до, ни после убийства. Я рассказал ему про старуху, спросил, сможет ли он убить ее? Сможет ли он убить бессмысленную никчемную старуху ради спасения десятка других жизней? Он рассмеялся, сказал, что где-то о подобном уже слышал или читал.  «Переустройство мира не начинается с убийства зловредной, выжившей из ума старухи. – Продолжил затем он уже более серьезным тоном. – В жертву приносят всегда что-то более ценное, всегда самое лучшее. Боюсь, благородная идея осквернится от такой жертвы. Мир не осквернится убийством зловредной, выжившей из ума старухи. Мир и без того достаточно скверен. А вот разные благородные идеи, или выдаваемые за такие, – вполне. Нет, не стану я убивать старуху.» Конечно, он не убьет старуху. Я так и знал. Зачем ему убивать старуху, когда у него имеются на это другие жертвы и другие идеи. Убить бы сейчас его. Убить бы сейчас этого сверхчеловека. Убить бы его просто так. И дело вовсе не в переустройстве мира. К черту переустройство! Сколько мир не переустраивают, он все равно плох. Убить бы его из чувства справедливости. Тот, кто убивает, должен быть непременно убит сам. Иначе, мир и вправду скверен. Мир не осквернится от убийства сверхчеловека, даже если его убить просто так. 


     Пару дней назад я стал примечать двух человек, которые неотступно следуют за мной. Я вижу их на улицах, во всех местах, куда хожу, на лестничной площадке у своей квартиры. Они внешне похожи, одеты в одинаковые темные костюмы. Я знаю, почему эти двое ходят за мной. Месяц, отведенный мне на комплекс оздоровительных мер, подходит к концу, а видимых подвижек в моем состоянии не наблюдается. Те, кто приставил их за мной следить, считают, что в конце указанного срока со мной может случиться нервный срыв, и я обязательно кого-нибудь попытаюсь убить, если не соседей по лестничной площадке, то кого-то другого на улице или в местах, которые посещаю, а они, эти двое, должны предотвратить расправу. Это выглядит довольно комично и можно было бы смеяться над этим, если бы я не знал, что эти же самые двое в скором времени убьют меня.


     Через несколько дней в больнице соберется комиссия и сделает заключение по поводу моего состояния. Я понимаю, что у меня мало шансов на положительное заключение. Психотерапевт, учитель рисования и девушка однозначно выскажутся за мое дальнейшее принудительное лечение. Священник, вероятнее всего, займет нейтральную позицию. В мою поддержку может выступить только спортивный комментатор. Старуха тоже могла бы выступить на моей стороне, несмотря на то, что догадывается о моем желании убить ее. Но старуха права голоса не имеет. Как итог: мне предложат отправиться в лечебно-трудовой профилакторий. Там меня будут ждать постоянные нравственно-правовые лекции, таблетки, уколы и общественно-полезный труд по благоустройству города. Через какое-то время появится шанс вернуться к обычной жизни. Вновь соберется комиссия и определит достойных продолжить жизнь вне профилактория. Но я не слышал ни об одном случае, кто вышел бы оттуда вполне нормальным, если не брать во внимание факт, что все они теперь не представляют опасности для общества. Вряд ли я соглашусь на такое предложение. Вряд ли я соглашусь быть нормальным в ущерб своей ненормальности. Лучше представлять опасность для общества, чем вообще ничего не представлять. После отказа продолжить лечение, я подпишу  бумаги, которые необходимы в этом случае, и вернусь домой. По сути, подписанные мною бумаги, будут являться полным отказом от гарантий. Своим отказом от дальнейшего лечения я не гарантирую жизнь и безопасность окружающих, соответственно, и мне не гарантируется жизнь и личная безопасность. Продолжится обычная жизнь. Я вновь устроюсь на работу и буду проводить свободное время где вздумается и с кем вздумается. Эти двое в темных костюмах еще усерднее будут следовать за мной, пока однажды ночью не убьют меня. Так бывает со всеми, кто отказывается от дальнейшего лечения, так будет и со мной. Все, оказавшиеся в моем положении, надеются на сохранение жизни, хотят верить в чудо. Но там, где выносится смертный приговор, все чудеса заканчиваются. Есть еще вариант с самоубийством, но на него мало кто решается. Все по той же причине, что хотят верить в чудо. Не стану прибегать к самоубийству и я. В чудеса я не верю, а самоубийство меня не вдохновляет. Пусть свершится определенное мне, я не буду препятствовать. Какой-нибудь ближайшей ночью эти двое осторожно проникнут ко мне в квартиру, прокрадутся в комнату к кровати и приставят к моей голове пистолет. Утром соседи, уходя на работу, приметят на моей двери небольшую табличку: сдается. На мгновение они остановятся, как будто о чем-то подумают и проследуют дальше. Не станет того, кто представлял опасность для общества. Моим бывшим соседям по лестничной площадке жизнь снова будет дарить радость. Мне жаль покидать этот мир, я бы даже желал жить вечно, но понимаю, что смерть моя есть благо для общества. Меня беспокоит только несправедливость моей предстоящей смерти. Разве я когда-нибудь представлял какую-то опасность, разве я когда-нибудь всерьез хотел кого-то убить? У меня нет ни ружья, ни пистолета, да и где бы я мог взять их? А самое главное: у меня нет разрешения на убийство. Со мной просто случилась депрессия, и я думал о мире, о своей судьбе в нем, мучился в мыслях о жизни и смерти. Я никого не хотел убивать. Если и посещали меня преступные мысли, то это было лишь короткое наваждение, мимолетные больные фантазии. Отчасти я увлекся ими. А не должен был. Я теперь с горечью понимаю это. Как бы сказал мой учитель рисования, это всего лишь сюрреализм, жестокий сюрреализм. Какие же страшные трагедии устраивает с людьми сюрреализм.