Подобающее и подобное

     Весть о приближении к площади молодого повелителя из Пеллы, столицы энергично крепнущего северного государства эллинов, разнеслась по площади мгновенно. Некоторые горожане – одни с горестью, другие со страхом, третьи с высокомерием  – поспешили уйти, чтобы не встретиться с вождём полуварваров, какими считали грубоватых пришельцев-северян жители изящнейшего города на полуострове, более других богов почитающие Афродиту, умеющие отдаваться радостям и наслаждениям. Однако и среди них гораздо больше нашлось любопытных, желающих своими глазами увидеть самого молодого и влиятельного властителя во всей Элладе.
     Верные воины повелителя, оцепившие площадь, перестали пускать на неё новых зевак, но выходу с площади не препятствовали.
     Солнце преодолело лишь половину пути до своего дневного апогея. Задержавшийся на площади утренний воздух пока не раскалился, и обыватели не теснились у фонтана в юго-западной её части. Этот фонтан - гордость свободных горожан - жаркими летними днями, своим еле слышным в площадном гвалте журчанием и серебрящимися в безжалостных лучах субтропического солнца струями, давал людям иллюзию свежести и прохлады.
     Сейчас же люди в ожидании властелина, для большинства местных жителей ненавистного, но от того - не менее блистательного, не обращали внимания на фонтан. Не замечали они и недвижимого человека: то ли нищего, то ли пьяного -  развалившегося невдалеке от фонтана на большом куске старой мятой материи, в которой наблюдатель с хорошим воображением и опытом смог бы узреть некогда вполне приличный плащ, который, может, ещё во времена Перикла или даже Солона украшал плечи средней руки купца, аристократа или воина, целящего в стратеги.
     Вот по площади прошла рябь нетерпеливых возгласов, которую тут же накрыла и поглотила плотная волна тишины. В застывшем на мгновение воздухе одиноко, как первые капли  дождя, прозвучали грубоватые окрики северян-завоевателей. Подобно опытным овчаркам, преданным хозяину-пастуху, чутко улавливающим не только его скупые слова, но и мысли, а потому безошибочно направляющими отару именно так как вольно повелителю, воины рассекли обывателей на две части, освобождая вход на площадь и её середину.
     Пластичная толпа горожан, ещё недавно считавших себя гордыми и независимыми, с готовностью раздалась, образовав безлюдный коридор, на краю которого оказался валяющийся в уличной пыли едва прикрытый обносками нищий, безучастный ко всему происходящему вокруг, да и,вообще, к любым проявлениям человеческой суеты, принимаемой неискушенными простаками за наполненную смыслами жизнь.
     В образовавшееся свободное пространство вошли десятка два пеших людей, подпираемых с тыла небольшим кавалерийским отрядом. Всадники лениво раскачивались на крупах огромных нервных коней, из - под полуприкрытых век цепко вглядываясь со своей высоты в толпу: не таится ли угроза их вождю среди изворотливых жителей перешейка или их соседей – подопечных воинственной и мудрой дочери Зевса? В пешей группе следовали вперемешку начальники завоевателей, местные вожди, представители союза, личная охрана юного царя.
     Во главе немногочисленной процессии выделялся богоподобный мужающий юноша, в котором безошибочно угадывался тот, кто твёрдо держал в своих ловких руках нити управления всех земель, полисов и прибрежных вод от Фракии до Крита, кроме разве что упрямой воинственной Лаконики. Юный царь, потомок Геракла и Ахилла из славного рода Аргеадов, не выделялся ни пышной одеждой, ни венцом, ни особенным оружием. Шлем его нёс оруженосец, на бедре привычно покоился удобный меч средних размеров. Вот только легкий короткий плащ его был перехвачен у горла увесистой и золотой пряжкой.
     На полшага позади царственного молодого человека шел бородач, которого многие в толпе узнавали и указывая на него глазами, называли и его имя.
     Походка молодого правителя напоминала, скорее, энергичный разбег готового взлететь лебедя, чем полную достоинства поступь царя, выдавая переполнявшее его нетерпение и честолюбие.
     Как и все эллины, да и почти все люди этой эпохи, он не был ни добрым, ни злым, но хорошо чувствовал зов предков, накрепко связывающих его с природой, старался понять свою цель и вернейший путь к ним. Недавняя потеря властного и своенравного отца не только не смутила юношу, но и помогла ему без промедлений стать настоящим вождём, повелителем сотен тысяч людей.
     Убийство заговорщиками прежнего царя,  молодой царь, право наследия престола которого пытались подвергнуть сомнению, энергично обратил в безоговорочное упрочение собственной власти. По стране прокатилась волна жестоких казней, были уничтожены явные и потенциальные политические конкуренты, наиболее опасные родственники, все мужчины и мальчики особенно сильных княжеских родов. Не пощадили и последнюю жену убитого царя и его малолетнюю дочь; эти смерти были на совести Олимпиады – первой жены убитого царя и матери нового правителя.
     Наглый или невменяемый оборванец, валяющийся на пути у царя никак не вязался с общим настроем и задачами телохранителей повелителя. Кто-то из них решительно направился к неподвижному телу, подзывая на помощь солдат из оцепления, намереваясь навести надлежащий в их понимании порядок. В этот момент бородач что-то негромко сказал царю и, тот остановив своих воинов, сам подошёл к нищему, никак не реагирующему на возбуждённо-нервозные окрики охраны, понуждающие его немедленно подняться перед царём.
     – Приветствую тебя, Диоген! – проговорил юный царь с улыбкой, в которой было больше удивления и юношеского любопытства, чем снисходительной иронии.
     Нищий неторопливо повернул взлохмаченную голову, слегка приоткрыв один глаз, чтобы бросить взгляд на потревожившего его покой.
     – А-а... – открыл он рот, как бы угадывая докучливого старого знакомого, который уже давно задолжал ему ничтожную сумму денег и никак не отдаёт её, и проскрипел сипловатым со сна голосом, – здравствуй, великий молодой царь.
    
     Толпа замерла в жадном ожидании исхода щекотливого положения, рассчитывая на приключение, которое можно будет обсудить на рынке или в гостях.
     Юноша поднял брови, усмехнулся, взглянул на сопровождавшего его невоенного бородача. Кивнул ему головой в сторону строптивого нищего. Бородач нахмурился и еле заметно пожал плечами, снимая с себя ответственность за всё, что может последовать далее.
     – И ты здесь, – заметил  бородача и оборванец, – жертвующий реальной дружбой ради собственной истины. Судить о тебе будут не только по твоим делам, Стагирит.
    Но царь не смутился, покачал головой и сделав ещё один шаг вперёд чуть не наступил на обноски нищего. При этом, тень царя накрыла голову и грудь лежащего.
     Молодой правитель снова обратился к нему:
     – Скажи, что могу сделать для тебя? Смело проси, чего хочешь.
     Оборванец приоткрыл теперь оба глаза и даже шевельнул рукой.
     – Будь столь любезен, – лениво прогнусавил он, – не загораживай солнца.
     – Ах ты, собака! – разозлённый охранник готов был накинуться на оборванца с плетью.
     – Оставьте его! – вскинул руку царь и громко произнёс обращаясь ко всем и ни к кому конкретно, впрочем, не торопясь выполнять просьбу лежащего.
     – Да, кто-то, возможно, выпорол бы этого человека, кто-то не заметил бы, я же знаю, что немало мужей могли бы за счастье считать судьбу философа, коим он по праву является.
     Довольный собой просвещённый юный правитель скользнул взглядом по стоявшим вокруг людям.
     – Но я воин и царь, – постарался торжественней произнести юноша, – как и мой отец, швырнувший афинянам их плащи в дополнение к тому, что подарил им, поверженным, их ... жизни.
     Царь хотел презрительно добавить: «жалкие жизни», а плащи иронично назвать дорогими, но подумал, что теперь все эти люди и его подданные, и оскорбления, унижения таких же, как они, в этом случае неуместны и не полезны.
     – Я был при Херонее... , – скривил лицо саркастической гримасой продолжающий лежать нищий.
     – Ты немало повидал и испытал, мудрец, – перебил его царь, – но я дойду до края света. Моя доля несравнима с твоей, философ, не будь я потомком бога и героя.
     – Оставайся, мудрец, как и подобает, на своём месте, а я оставлю себе своё, – милостиво завершил повелитель свою речь.
     – Послушай, – неожиданно присев, заговорил оборванец, – ты умён, хоть и молод, честолюбив,… возможно, справедлив … по-своему.
     – Все – по своему, – усмехнулся богоподобный красавец.
     – Верно. Ни один другим никогда не станет, а лишь собой, – кривил нищий губы.
     Царь пренебрежительно улыбался.
     – Да только все, – сидящий прищурился, вскинул подбородок, коротким жестом объединил царя с его советниками, правителями города, стражей и всей толпой, – за редким исключением, разумеется… Все обезьянничают, глазеют по сторонам: как там у других? И предают себя; путая подобающее с подобным, перестают быть самими собой. Становятся слякотью, прахом.
     – А ты сам-то не стал слякотью? – брезгливо хмыкну царь.
     – Слякоть и серость не тот, кто на земле лежит. И воин в засаде на землю ложится, а раненому или погибшему за свою родину – честь и благодарность. А тот – прах, кто перестаёт слышать себя и преданных друзей, а делает всё по привычке, вслед за спесивыми и хитрыми иноземцами, или за своей глупой детской мечтой, да ещё и губит людей, и не видит в том своей вины, оправдывает свои преступления высокими целями…
     – Ты, мудрец, о чём это?
     – О ком! – поправил нищий, – ты, верно, уже и теперь много говоришь, да мало слушаешь.
     Красавец сжал было зубы, но мгновенно взял себя в руки и даже предупредительным жестом в очередной раз остановил тех, кто мог бы грубо заставить замолчать говорившего. Сопровождающие поняли жест по-своему. Кто-то попятился назад, остальные последовали его примеру, как бы оставив собеседников наедине.
     Сидящий полуголый оборванец ничего этого не заметил, продолжая вещать.
     – Я тебе повторю: все такие! Почти все!
     – Говори прямо: и я такой?
    – Если бы я и хотел сказать "нет", не нахожу пока оснований. Так же, как сотни вождей, жаждешь славы и власти. И готов принести в жертву своей гордыне многие тысячи жизней…
     –  Ты не прав, не видишь дальше своих немытых ног. Цари и стратеги вынуждены воевать. И мне приходится! И люди будут гибнуть! Даже дорогие мне. Но я не такой, как все. Ты скоро узнаешь обо мне то, что ни о ком не слышал, нищий, ты вспомнишь наш разговор.
     – Я его и так не забуду. Я в своём уме…
     – Прощай, – не захотел слушать юный повелитель, – не попадайся под горячую руку.…
     И с гордо поднятой головой царь направился через площадь. За ним двинулась свита, тронули поводья кавалеристы, как пчелиный рой заколыхалась, загудела толпа.
     – Постой! – почти закричал нищий, – думай каждый раз, когда случай будет тебя звать к очередным победам, заманивая в ловушку. Остановись вовремя или погибнешь, так ничего и не поняв. Научись довольствоваться необходимым, и учи других.. Тебя будут слушать …
     Но полубог уже не слышал всклокоченного бродягу; он устал беседовать с нищим мудрецом, и, отвернувшись, немедленно забыл о нём…
     Он устремил свой взгляд в неведомые дали!

    ...

     Прошло двенадцать лет, переполненных походами, войнами, свершениями и потерями, доблестью и несправедливостью, великолепием и жестокостью.
      Молодой богоподобный император, ставший повелителем почти всего известного мира, в расцвете лет скончался вдали от родины, не успев дать никаких распоряжений.
     Одна из легенд гласит о том, что перед самой смертью он всё же успел повелеть, чтобы хоронили его с открытыми ладонями. Последней его волей было показать всем: он ничего не забирает себе с нашей Земли.
     Рассказывали также, что нищий философ в старости, предчувствуя скорую смерь, просил похоронить себя лицом вниз ...