Парафраз удалённой любви

Двери в коридорах студенческого общежития были массивные белые, филенчатые, если не дореволюционные, то, наверняка, довоенные. Знал бы я, зелёный абитуриент, открывая в августе 1973 года одну из них в поисках соли для приготовления нехитрого ужина перед очередным вступительным экзаменом в Харьковский Государственный Университет, что за этой дверью встречу не больше не меньше, как первую в своей жизни любовь…
Ну не то, чтобы сказать, самую первую… В школе мне вообще-то очень нравилась красивая черноволосая девочка Катя, с которой я, между прочим, целый год… сидел за одной партой, но при моей гипертрофированной скромности, даже мысль – намекнуть ей об этом, не возникала... К тому же её усердно опекал парень, которому мы, её одноклассники, ни по возрасту, ни по внешним данным не составить конкуренцию шансов не имели.
А за почти белой филёнчатой дверью была Марина… Живые искорки её глаз, даже сквозь стёкла очков обожгли, на целую неделю вытащили меня из серого быта провинциальной повседневности и окунули в лихой калейдоскоп искушений большого города, чередующихся с напрягами вступительных экзаменов. Правда, восторг живого общения был слегка омрачён после трёх четвёрок двойкой на последнем экзамене по истории. Но зато на всю жизнь запомнились прогулка под дождём по ночному проспекту, последняя ночь в общаге, терпкая сладость первых поцелуев, прощание на вокзале и взаимные обещания писать письма. 
Нынче в эпоху гаджетов, то есть практически вездесущей связи, уже мало кто может представить особое состояние, если можно так выразиться, удалённой любви. Проявиться и зафиксироваться подобное состояние или чувство, если хотите, может в так называемом эпистолярном жанре, то есть в написанных от руки на обычных листочках бумаги в линейку из школьных тетрадок посланиях, отправляемых объекту любви в простых почтовых конвертах.
Крохотная, три на четыре сантиметра, фотография Марины, с которой на меня с каким-то удивлением смотрели её милые близорукие глаза, почти на полгода стала для меня своеобразной микроиконой. Я на неё не молился, но поселил в своей записной книжке и, когда писал очередное послание, иногда поглядывал на не очень чёткое изображение, пытаясь создать своеобразный эффект присутствия.
Безусловно, придуманная любовь… Но она наполняла мою пролетарскую на то время жизнь (я работал слесарем на участке механизации) каким-то, не побоюсь этого слова, высшим на то время  смыслом, почти как рассказы Чехова  и Бунина…
Это было чувство какой-то особенной душевной близости с адресатом, тем более, когда ощущал единство взглядов на факты истории, бытовые ситуации, поведение героев фильмов и книг и многое другое. Скорее всего, подобное бывало у всех и вживую, но у меня это было в первый раз и в письмах. При всём этом я не выплёскивал на бумагу свои чувства и желания, которые, безусловно, присутствовали, как у каждого из нас в том гиперсексуальном возрасте, когда неуёмная фантазия беззастенчиво рисует картины ярких эротических встреч в различных укромных романтических местах. Но ведь по большому счёту нас объединяло нечто большее, чем зов тела и трепет страсти… По крайней мере, мне так казалось… 
В памяти на всю жизнь запечатлелся адрес, который я больше полугода старательно выводил то каллиграфическим почерком, то почти чертёжным  шрифтом: Город N улица Гостюхова 22 квартира 11. А   после с замиранием сердца, неделями ожидал ответных писем, которые со временем приходили всё реже и реже. Почти в каждом письме я высылал уморительных  мультяшных пиратов, которых рисовал цветными фломастерами на лощёных листках бумаги величиной с открытку. По словам Марины, мои самодельные корсары заполнили всю стенку перед письменным столом. Своеобразная графическая сублимация, что ли…
На следующий год, поступая на этот же факультет, я не прошёл по конкурсу и отправился служить в армию, в далёкую Сибирь. Больше я не получил от неё ни одного письма. И можете не верить, но даже радовался, что мне никто кроме родителей не присылал писем, потому что видел, как страдают пацаны, которых в течение полугода «кидают» обещавшие ждать два года невесты. Да и сам спокойно отнёсся к скоропостижному финалу своего почтового романа, поскольку понял, что у неё скорее всего кто-то появился и теперь иная жизнь, а мои пираты в лучшем случае нашли пристанище в старой потрёпанной папке для бумаг, а в худшем – пошли на дно мусорного контейнера.
Всё-таки прав старик Овидий: «Gutta cavat lapidem», что в переводе с почившей в бозе латыни означает «Капля долбит камень». После службы в армии я поступил на стационар и за пять лет получил «несовместимое с жизнью», то бишь филологическое, образование в вожделенном Универе, после окончания которого, довольно успешно «пахал и сеял» «разумное, доброе» и прочее почти десять лет в «весьма средней» школе учителем русского языка и литературы. В добрые застойные времена при нерушимом, казалось тогда, Союзе, в нашей школе была неплохая традиция возить детей на каникулах по разным городам. И надо же такому случиться, родительский комитет оформил одну из экскурсий, куда бы вы думали? Правильно: именно в тот самый город N, с которым меня связывал почтовый роман, и где я бывал разве что в юношеских мечтах.
После приезда в N, распределив своих непосед в недавно построенной и запущенной в эксплуатацию гостинице «Южной», я предупредил родительницу, которая помогала мне контролировать юных туристов, что выскочу прогуляться. Вышел из гостиницы, наугад повернув направо и стал подниматься по улице вверх до тех пор, пока не уткнулся в первый подъезд дома, за которым начинался, судя по шуму машин, весьма оживлённый проспект. Когда я посмотрел на номер дома и улицу, то чуть не обомлел: это была улица Гостюхова – номер дома 22…
 Поднимаясь на третий этаж, я несколько опасался, что дверь квартиры № 11 мне откроет не Марина, а её скажем, довольно ревнивый муж. Но когда увидел на пороге пожилую женщину, за которой стоял грузный седоволосый мужчина, успокоился, и начал сбивчиво объяснять, что пятнадцать лет назад мне посчастливилось поступать в Харькове с их дочерью. И поскольку мы с ней некоторое время переписывались, а я случайно оказался в этом городе, мне интересно узнать, в добром ли она здравии, есть ли у неё семья, дети, и чем полезным для общества занимается она в настоящее время.
– Марина, тут тебя какой-то молодой человек спрашивает, – с оттенком подозрения глядя на меня, не очень уверенно позвал мою подругу её законный родитель.
  Когда в проёме двери нарисовалась довольно полная женщина в очках с весьма шустрым белобрысым отпрыском на руках, я даже несколько опешил. Эта тусклая мадам в застиранном домашнем халате с выцветшими глазами за грубой оправой очков весьма смутно напоминала мне то юное создание, с которым связаны щемящие душу воспоминания безвозвратно ушедшей юности. Мне показалось, что она была растеряна не меньше моего, и пауза взаимного распознавания несколько затянулась… Наконец, напряжение в лице спало – Марина, очевидно, наконец, вспомнила, кто я, встрепенулась и, передав ребёнка своей матери, придвинулась ко мне и, коснувшись предплечья, довольно живо представила меня родителям:
– Это же Артёмка! Помните мы с ним около года переписывались после того, как оба не поступили в Харькове? – Голос Марины ничуть не изменился, но вся она была для меня в эту минуту какая-то далёкая, чужая, хотя мы стояли рядом. Она провела меня в свою комнату, объясняя беспорядочно разбросанные вещи и выдвинутые ящики письменного стола и платяного шкафа тем, что буквально пару дней назад вернулась к родителям, покинув отца ребёнка где-то аж на Камчатке. Сейчас она – дама на выданье с трёхгодовалым подвеском. Всё это было произнесено спокойно и по-деловому уверенно, не допускающим ни малейшей жалости тоном. Я неловко примостился на расшатанном стуле – и посыпались воспоминания, то есть своеобразный взаимоотчёт о наиболее ярких эпизодах из нашей жизни за эти пятнадцать лет после прекращения переписки. События пронеслись перед нами, как чёрно-белые кадры кинохроники, не пробуждая, впрочем, особых эмоций ни у меня, ни у самой Марины. Явно не хватало какого-то тепла общения. Хотя ребёнок не мешал, нам обоим было как-то неловко. Поэтому, когда я попросил разрешения откланяться, сославшись на необходимость вернуться к своим обязанностям классного руководителя, ни малейшей попытки ещё немного задержать меня, с её стороны не ощутил. Мне показалось, что мой уход был принят даже с некоторым облегчением. Совершенно не запомнилось выражение её лица при прощании – внутри я был твёрдо уверен, что больше её уже никогда не увижу…
Шли годы. Своенравной судьбе было угодно, чтобы мой родной брат, со всей своей семьёй переехал из Мурманска на постоянное место жительство, как вы уже, наверно, догадались, в неоднократно упоминаемый выше губернский  город N. И, приезжая к нему в гости, чего греха таить, иногда подумывал, как бы зайти да разузнать о дальнейшей судьбе своей первой любви. Но как-то всё не складывалось – вместе с женой совершать такие расследования было, мягко говоря, не совсем этично. Правда, один раз, лет через десять после памятного посещения Марины, возвращаясь с братом поздно вечером от его друга и сильно подшофэ, мы попытались найти, «где эта улица, где этот дом», но получасовое нетрезвое кружение в темноте, в дождливую погоду по, казалось бы, знакомым местам, оказалось безрезультатным. Значит, не судьба, – без особого сожаления подумал я на утро следующего дня и с лёгким сердцем отправился на вокзал.
Удивительно, что при всём этом, каждый раз, оказавшись в N., а это случалось примерно раз в год, я не оставлял надежды навестить заветную квартиру. И однажды такой случай, наконец, представился: возвращаясь с братом пешком из центра, заглянули в пивной бар. Долго там засиживаться не стали, а пропустили по паре бокалов и двинулись домой пешком. Был тёплый осенний солнечный день.  И надо же такому случиться, путь прошёл по тем самым улицам, которые привели меня пятнадцать лет назад к дому возвратившейся с Дальнего Востока Марины. «Вот эта улица, вот этот дом», – почти пропел я, обнаружив, наконец, прямо по курсу знакомый подъезд. Однако, когда мы стали подниматься на третий этаж, мне стало как-то не по себе. Особенно муторно себя почувствовал, увидев ту самую обитую теперь уже изрядно потрёпанным дерматином дверь, которую, как и пятнадцать лет назад открыла её мать, правда сильно постаревшая и чем-то весьма опечаленная. После короткого представления изложил цель визита – узнать о Марине и её чаде. Ответ старушки меня просто ошеломил:
– Ушла Мариночка навечно... Покинула нас с отцом пять лет назад. На Пасху ушла…
– А что случилось? – с трудом сформировал я вполне естественный вопрос, вмиг протрезвев от потрясшей до глубины души вести.
– Онкология, – коротко ответила мать, не вдаваясь в малоприятные подробности.
– А отец? – автоматически поинтересовался я, всё ещё переваривая только что полученную трагическую информацию.
– И Володя два года назад ушёл… После инфаркта, – Она говорила бесцветным голосом и смотрела, как будто сквозь нас, очевидно, который раз вспоминая родных людей, покинувших её в одиночестве заканчивать свой век. Мне же осталось выяснить судьбу её сына:
– А что с сыном? Это ему лет восемнадцать, наверно?
– Восемнадцать, – ответила старуха слегка потеплевшим голосом. – Олежек сейчас с отчимом живёт. Этой весной в армию забирают. – И вроде бы выйдя из прострации, непонятно куда заторопилась: – Спасибо, ребята, что зашли, что не забываете Маринку. Помяните её сегодня, только не водкой, пожалуйста, – и тут мне показалось, что она пристально посмотрела на меня, причём, теми самыми Маринкиными глазами с живыми искорками из далёких семидесятых. Потом она не спеша отвела взгляд и медленно затворила за собой дверь, которую, как и её саму, не пощадило неумолимое время. А я стоял и молча смотрел на эту старую потёртую дверь, навсегда закрывшую печальную страницу первой в моей жизни любви…
Январь 2019 г.