Возражение Дм. Быкову о Маленьких трагедиях Пушкин

      

    Уважаемый Дмитрий Львович! Вы понимаете каждую из «Маленьких трагедий» как метафорический автопортрет самого автора  -  Пушкина, но отнюдь не каждая из них  -  автопортрет. Например, в «Скупом рыцаре», как Вы считаете, именно Барон  -  это сам Пушкин, и сундуки его с накопленным золотом  -  это накопленные Пушкиным его поэтические и др. творения. Но с этим невозможно согласиться!
Так, в «Скупом рыцаре»:
Барон: «О, если б мог от взоров недостойных Я скрыть подвал…»            
Но Пушкин желал обратного! В «Памятнике» он гордится, что к его накопленным и общеизвестным творениям «не зарастёт народная тропа».
Пушкинского Моцарта Вы наделяете лукавством и стремлением спровоцировать Сальери на убийство (непостижимо), Вальсингама же из «Пира…» Вы наделяете  героизмом, хотя его героизм  -  это только инстинктивная защита от нестерпимого отчаяния.
   
     Попытаюсь изложить моё понимание пушкинских трагедий. Это  -  личное мнение, ниоткуда не взятое и нигде не прочитанное.
    В каждой из трагедий изображены в окончательном, последнем своём столкновении Жизнь и Смерть, божественное и сатанинское. Эти антиподы часто персонифицируются героями трагедий, иногда же борются  в душе одного героя.

     О «Скупом рыцаре».
    Барон  -  не совсем реальный человек, это, скорее, слуга Дьявола в человеческом облике, слуга Смерти. Он извлекает из мира золото и тайно копит его в сундуках. Но в каждом слитке и драгоценности заключён чей-то труд, чья-то частичка жизни. Трансформированная в золото, она, эта жизнь, тем самым закована в свою «золотую темницу». Накопленные, соединённые вместе и вдруг выпущенные на волю, эти тысячи жизней могли бы стать колоссальной созидательной силой: «Лишь захочу  -  воздвигнутся чертоги…». Но Барон удушает эти жизни в своих сундуках, лишая многих радостей жизни даже своего сына. Наконец, напряжение между отцом и сыном  достигает апогея и выливается в вооружённое столкновение. Это  -  окончательное столкновение между Жизнью и Смертью. Сын персонифицирует Жизнь, обескровленную Бароном, Барон же персонифицирует Смерть, обескровливающую мир. Правда, отцеубийства не происходит, Барон умирает своей смертью. Тайная мёртвая «держава» Барона, подарившая ему якобы «счастие, честь и славу», в действительности погубила его. Неразрешимое, трагическое противоречие между Жизнью и Смертью, противоречие, в которое вогнал себя Барон, разрешилось (точнее  -  исчезло) только с его смертью.

    Впрочем, возможно и другое толкование этой трагедии. Скупой рыцарь  -  это оксюморон, это ведь рыцарь-ростовщик, но в реальности возможно или одно, или другое. Это пророческий образ будущего человечества и его судьбы. Что побудило человека превратиться из доблестного средневекового рыцаря в презираемого всеми ростовщика, но с приходом Нового времени сдаться под власть этого ростовщика, ставшего могучим банкиром? Что побуждает человека копить золото, наращивать «прибавочную стоимость», превращать всё, что возможно, в деньги? Это  -   внутренний, инстинктивный, неосознаваемый страх перед другим человеком. И накапливаемые деньги  -  это новая «броня», защищающая даже от собственных детей. Но с ростом богатства на одном полюсе растёт негодование обездоленных на другом полюсе, конфликт неизбежен, он чреват хаосом, развивающийся хаос несёт разруху, войны, Смерть.

     О «Пире во время чумы».
     Здесь изображены в своём «предельном», «метафизическом» столкновении Жизнь и Смерть в душе главного героя  -  «Председателя пира» Вальсингама.
     Повсеместное торжество Смерти, учинённое Чумой, настолько подавляюще и грандиозно, что некоторым людям выдержать господствующий в душе ужас посредством молитв уже невозможно. Более того, само собой очевидно, что из ещё живых практически каждый уже обречён. Но предаваться горю и отчаянию  -  это означает заранее сдаться смерти. Преодолеть ужас приближающейся смерти возможно только весельем. Помирать так помирать, но пусть Смерть не думает, что она страшна. Остаться до последнего мгновения живым возможно, только смеясь в лицо Смерти, приветствуя её торжество, солидаризируясь с ней (в соответствии с изречением: «не можешь противостоять движению  -  возглавь его»). Именно поэтому в своём гимне в честь Чумы Вальсингам восхваляет Чуму как явление, максимально обостряющее чувство жизни, жизни на самом краю своей гибели. Именно в такой жизни «на краю»  -  «неизъяснимы наслажденья, Бессмертья, может быть, залог». Отсюда напрашивается вывод, что залог бессмертья, по Вальсингаму, не в праведности и молитвах, а в поклонению Чуме как одному из эманаций Дьявола. И в таком психологическом состоянии для Вальсингама ненавистен Священник, заклинающий пирующих прервать «пир чудовищный».
     Но фактически к солидарности с Чумой Вальсингам пришёл ещё и как к средству преодоления своего невыносимого отчаяния от утраты матери и любимой жены. И Священник указывает ему на это его предательство: как возможно восхвалять убийцу своей матери и своей возлюбленной? После ухода Священника пир продолжается, однако сам Председатель теперь «сидит в глубокой задумчивости». Но за этой задумчивостью в душе его скрывается вспыхнувший и поглотивший его ад. Теперь его душа раскололась на поклонение Жизни (памяти о матери и жене), и поклонение Смерти в облике Чумы. Именно об этом аде догадался и сам Священник, когда, уходя, вместо проклятия он говорит Вальсингаму немыслимое «Прости, мой сын».
    Как известно, по законам трагического жанра подлинно трагическое противоречие абсолютно неразрешимо и разрешается  только смертью самого героя. Вальсингам, безусловно, должен погибнуть, но Пушкину, вероятно, достаточно и Священника, просящего прощения у отъявленного безбожника.

    (Смех как признак безумия в минуты глубочайшего горя и отчаяния есть проявление защитного инстинкта, спасающего потерпевшего от смерти. У Пушкина в «Медном всаднике» Евгений, осознавший гибель возлюбленной «…толкует громко сам с собою, И вдруг, ударив в лоб рукою, Захохотал…» У Тараса Шевченко в поэме «Причинная» вернувшийся из похода казак, обнаружив любимую девушку мёртвой, «Захохотал, разогнался, Да в дуб головою»).

    О «Моцарте и Сальери».
    Здесь противостояние Жизни и Смерти персонифицируется противостоянием Моцарта и Сальери. При этом противостояние это враждебно только со стороны Сальери, Моцарт же, как персонифицированная Жизнь, может и умеет только любить. И он искренне любит своего «друга» Сальери. Моцарт  -  это подлинная, целостная,  природная жизнь, не способная к анализу, конструированию, рефлексии, самонаблюдению, двоемыслию, т. е. всему тому, что так свойственно Сальери. Душой он  -   чистый и доверчивый ребёнок («На третий день играл я на полу С моим мальчишкой…»).
    Сальери же духовно расколот, в нём борются друг с другом Жизнь и Смерть. Жизнь проявляется в нём как любовь к гармонии, к музыке, даже созданной Моцартом. Смерть же пребывает в Сальери в неспособности «рождать» музыку, и он  конструирует её из неживых частей. Но более всего он духовно мёртв потому, что его взгляд постоянно обращён на самого себя, и  он видит себя со стороны, словно отражённым в зеркале. Этим взглядом он превратил себя в своё зеркальное отражение. Но зеркальное отражение есть ничто, оно изначально мертво, именно в нём пребывает Смерть как Ничто. И вот это отражение, эта дышащая и двигающаяся Смерть ненавидит Жизнь подлинную, олицетворяемую Моцартом. Цель же Смерти  -  уничтожение Жизни.
    Впрочем, Сальери не ненавидит Моцарта-человека. На самом деле он оскорблён самим Господом, тем, что Моцарт обладает «священным даром», ниспосланным Творцом не ему, Сальери («в награду любви горящей, самоотверженья…»), а «безумцу праздному». Здесь явно прочитывается сюжет библейской легенды о двух братьях -  Каине и Авеле. Сам Пушкин делает Моцарта и Сальери в определенной степени «братьями», двумя сыновьями одной матери  -  гармонии. (Вспомним тост, произносимый Моцартом: «За искренний союз, связующий Моцарта и Сальери, двух сыновей гармонии!»).
    Высшая степень Жизни обнаруживает себя в творческой гениальности. Но для Моцарта эта его высшая степень есть естественное состояние, поэтому он считает себя гением не из честолюбия, а «по обыкновению». Его любовь к Сальери, как любовь ребёнка, слепа, поэтому он убеждён, что Сальери также гений. И вот вдруг из уст Моцарта звучит аксиома: «Ведь гений      и злодейство  -  Две вещи несовместные, не правда ль?» Но эти слова уже не останавливают «гения» Сальери перед убийством Моцарта. И лишь после ухода уже умирающего «друга» мозг Сальери пронзает ужасающая мысль: он только что совершил злодейство. Но это означает одно  -  он, «Сальери гордый», совсем не гений. Он всего лишь заурядный убийца. Он  -  носитель Смерти, уничтожающей Жизнь подлинную.
     Но эта подлинная Жизнь в виде прекрасной музыки «Реквиема» всё ещё звучит в ушах Сальери, и в этой музыке в его душе всё ещё жив Моцарт, только что им погубленный. Так в душе Сальери в невыносимом и неразрешимом противостоянии столкнулись Жизнь (Моцарт) и Смерть (Сальери). Выход из этого противоречия один, и он  -  трагический, это  -  смерть самого Сальери-человека. Но Пушкин и здесь (как и в «Пире…») не договаривает до конца, а лишь указывает направление.

    О «Каменном госте».
    В этой трагедии можно при желании обнаружить скрытый автопортрет самого автора. Но прежде всего здесь также изображено противостояние Жизни и Смерти. На этот раз  Смертью иносказательно является «материя», ненасытная человеческая плоть как похоть. В Дон Гуане она полностью вытеснила Жизнь  как «дух», т.е. честь, благородство, жертвенность, любовь.
    Таково состояние Дон Гуана до встречи с Доной Анной. Но благородство Доны Анны оказалось способным пробудить в хищном сердцееде чувство чисто духовное, чувство подлинной любви к ней, т.е. то, что есть Жизнь истинная. (О том, что в Дон Гуане родилась подлинная любовь, свидетельствует его готовность на жертву собой: он признаётся Доне Анне в убийстве её мужа).
   Но на свидание с Донной Анной он явился с целью особого, дьявольски изощрённого соблазнения: он пригласил встать у дверей дома соблазняемой надгробную каменную статую её супруга.
    Чувство любви, как чувство жертвенное, рождает состояние идентификации с объектом любви, и поэтому чувство чести, свойственное Доне Анне, вселяется также в самого Дон Гуана. И в охваченном чувством любви, благородства и чести Дон Гуане сталкиваются его жаждущая плотских утех «оболочка»  -  Смерть , и воскресшая от любви его «бессмертная душа»  -  Жизнь. И  смерть настигает Дон Гуана благодаря его чувству чести. Не осуществив соблазна и уходя, он сталкивается с каменным Командором. Обретённое чувство чести не позволяет Дон Гуану дрогнуть и увильнуть от этой встречи, и он отважно подаёт статуе руку. Статуя же увлекает его в Преисподнюю. Столкновение между Жизнью и Смертью в душе героя разрешилось гибелью самого героя. Именно Жизнь как любовь, честь и благородство губит «материального», бездуховного человека Дон Гуана. Губит потому, что жертвенно влюблённый Дон Гуан  -  это невозможное противоречие. Как таковой Дон Гуан немыслим. Поэтому он должен исчезнуть, умереть.

    В этой трагедии как «автопортрете» автора, вероятно, отражены муки совести самого Пушкина. О них нам известно из нескольких его стихотворений. Например, в «Поэте» поэзия представляется Пушкину тем же, чем Дона Анна для Дон Гуана: «Пока н требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он безразлично погружён. Молчит его святая лира, Душа вкушает хладный сон, И меж детей презренных мира, Быть может, всех презренней он» («всех презренней», т.е., наверное, до уровня Дон Гуана). Или: «И, с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слёзы лью, Но строк печальных не стираю» (т.е. чтобы не умереть от отвращения к себе, он не стирает «печальных строк», а превращает их в трагедию «Каменный гость»).

   «Евгений Онегин» в очень общих чертах есть осовремененный вариант «Каменного гостя». Евгений, умеющий только соблазнять, внезапно влюбляется в ранее отвергнутую им Татьяну. Татьяна же давно любит Евгения. Но она уже замужем, и из чувства чести она отвергает любовь Евгения. Душа Евгения оказывается трагически расколотой на Жизнь и Смерть: Жизнь представлена в ней чувством чести, внушённым ему Татьяной, а Смерть явлена страстным желанием соединения с любимой, что неминуемо будет означать падение, позор, духовную публичную смерть. Собственно, эту смерть уже несёт Евгению муж Татьяны, «показавшийся» после её ухода (явное сходство с Командором). Обрыв романа на этом самом месте иносказательно говорит о том, что продолжение невозможно, Евгений, как герой романа, исчезает, «гибнет».

                Эдуард Стеценко, Екатеринбург, 20.02.2019 г. e-stetsenko@list.ru