Дуэль и мистификация

22 ноября 1909 года.

Ранним утром Гумилёв встал, помолился, позавтракал и в обществе секундантов отправился на Мойку к редакции журнала «Аполлон», а оттуда в таксомоторе через Старую Деревню на Лахтинскую дорогу. [1]

Гумилёв прибыл к Чёрной речке с врачом и секундантами в точно назначенное время. Волошина на месте не было. Ждать его пришлось довольно долго.

В это время Волошин оставив извозчика в Новой Деревне пробирался к месту дуэли пешком. Где-то в глубоком снегу потерял калошу. Без неё он ни за что не соглашался идти дальше и упорно, но безуспешно искал её со своими секундантами.

Гумилёв, озябший, уставший ждать, пошёл ему на встречу и тоже принял участие в её поисках. Пока все искали злосчастную калошу, Гумилёв почему-то все время вспоминал стихотворение Саши Чёрного «Переутомление» написанное им в прошлом году:

… Ах, все рифмы истрачены
До конца, до конца!

«Неужели сегодня будет последний день в моей жизни, а я не написал по этому поводу ни строчки» - машинально подумал Гумилёв.

И снова всплывают строчки Саши Чёрного:

…Назовёт меня Пильский дешёвой бездарностью,
А Вакс Калошин разбитым горшком… [2]

«Вот так Вакс Калошин превратит меня сегодня в разбитый горшок» - иронично подумал Гумилёв.

Впоследствии эта злосчастная потерянная калоша стала предметом довольно злых нападок на дуэлянтов.

24 ноября в газете «Биржевые ведомости» появляется фельетон Андрея Колосова (А.Е. Зорина):
«Жили-были два писателя, два поэта, два критика, и вдруг воспылали друг к другу ненавистью лютою, непримиримою. Тесно им стало жить на белом свете и решили, что надо им друг друга истребить.
— Ради Бога, что вы делаете? — умоляли их друзья-приятели. — На кого вы литературу русскую оставляете. Осиротеет она, бедная. Подумать только: варварский обычай дуэли уже лишил русскую литературу Пушкина и Лермонтова, а теперь, пожалуй, останется литература русская и без Волошина и Гумилёва. Но писатели и слышать не хотели...
...Когда дым рассеялся, на снегу вместо двух поэтов осталась одна только галоша…
Говорят, что страха полицейского ради и Волошин, и Гумилев притворяются живыми и показывают вид, что с ними ничего не произошло.
Никто, конечно, такому вздору не поверит.
Разве могут остаться живыми люди, от которых осталась одна галоша…
В надгробных речах необходимо будет подчеркнуть скромность безвременно погибших писателей.
Люди, которые владеют пером, мыслью и словом, настолько скромного мнения о своих силах, что предпочитают этому своему естественному оружию глупую стрельбу из пистолетов. Граждане великой республики слова - правда, маленькие, не заметные граждане - берут на себя чужие роли, наряжаются в доспехи чужих варварских племён и смело идут на всеобщее посмешище.
И как апофеоз, как неизменный чеховский штрих - эта старая калоша, оставленная на поле битвы. Какой необыкновенный символизм, какой необычный стиль в этой старой галоше.
Господина Гумилёва, каюсь, я совершенно не знал при жизни. Только из «Биржевки» я узнал, что был такой писатель земли русской. А теперь его имя и его память для меня нераздельно связаны с этой проклятой галошей».

А днём раньше 23 ноября 1909 г. в номере газеты «Молва»  было напечатано  сообщение следующего содержания:
«22 ноября с.г. состоялась дуэль между литераторами Максимилианом Волошиным и Николаем Гумилёвым. Место поединка – Чёрная речка.  Оружие - гладкоствольные пистолы без мушки. В числе секундантов - гр. Ал. Толстой и художник кн. Шервашидзе. Распоряжался дуэлью гр. Толстой. По его команде противники нажали курки. Оба не рассчитали отдачи, и дуэль обошлась благополучно: пули прожужжали мимо. Дуэлянты холодно пожали друг другу руки, но мирные отношения не наладились. Причины дуэли - романического характера; оскорблённым в этом инциденте является Волошин».

***

События, которые свели двух поэтов Серебряного века на берегу Чёрной речки, где за 72 года до этого прозвучал роковой выстрел оборвавший жизнь Пушкина, берут своё начало двумя годами ранее.

В 1907 году Николай Гумилёв совместно с М. Фармаковским и А. Божеряновым начинает выпуск первого русского художественного журнала в Париже «Сириус», в котором художником оформителем работал Себастьян Гуревич.

Первый номер журнала был отправлен Гумилёвым в Киев Анне Горенко [3] к которому было приложено письмо с предложением выйти за него замуж. 2 февраля Анна в письме фон Штейну писала:
«… Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилёва. Он любит меня уже 3 года, и я верю, что моя судьба быть его женой…»
Но уже в июне в Крыму Анна вновь отказывает Гумилёву. В полном возбуждении от очередной любовной неудачи Гумилёв отправляется в Африку. В конце июля он вновь приезжает в Париж, где в мастерской Себастьяна Гуревича знакомится с молодой поэтессой Лизой Дмитриевой [4], портрет которой писал в это время художник.

Лиза окончила Императорский женский педагогический институт сразу по двум специальностям: средневековая история и французская средневековая литература. В университете она прослушала курс по испанской литературе и старофранцузскому языку и отправилась учиться в Сорбонну.

Дмитриева позировала Гуревичу, а Гумилёв читал ей стихи из будущей книги «Романтические цветы», вышедшей вскоре в Париже. Она была совершенно очарована молодым поэтом и часто в письмах вспоминала эту встречу:

Помню вечер в холодном Париже,
Новый мост, утонувший во мгле…
Двое русских, мы сделались ближе,
Вспоминая о Царском Селе.

Она увлекает Гумилёва французским романом, и они вместе работают над французской средневековой литературой. Под впечатлением этой совместной работы Гумилёв пишет стихотворение посвящённое «чаше Грааля»:
 
Я откинул докучную маску,
Мне чего-то забытого жаль....
Я припомнил старинную сказку
Про священную чашу Грааль.

Но таить мы не будем рыданья,
О, моя золотая печаль!
Только чистым даны созерцанья
Вечно радостной чаши Грааль.

Разорвал я лучистые нити,
Обручавшие мне красоту.
Братья, сестры, скажите, скажите,
Где мне вновь обрести чистоту?»

Дмитриева тут же ему вторит:

Моё сердце - словно чаша
Горького вина,
Оттого, что встреча наша
Не полна.

Я на всех путях сбирала
Для тебя цветы,
Но цветы мои так мало
Видишь ты.

И венок, венок мой бедный
Ты уж сам порви!
Посмотри, какой он бледный
Без любви.

Надломилось, полно кровью
Сердце, как стекло.
Все оно одной любовью
Истекло.

В мае 1907 года Гумилёв возвращается в Петербург.
В начале 1908 года в Париж приезжает М. Волошин, который знакомится с Дмитриевой. 18 апреля он в своём дневнике делает следующую запись, относящуюся к Лизе:
«Некрасивое лицо и сияющие, ясные, неустанно спрашивающие глаза. В комнате несколько человек, но мы говорим, уже понимая, при других и непонятно им. «Да, галлюцинации. Звуки и видения. Он был сперва чёрный, потом коричневый… потом белый, и в последний раз я видела сияние вокруг. Да… это радость.  … И голоса… Я целые дни молчу. Потом ночью спрашиваю, и они отвечают… Нет, я в первый раз говорю… Не надо говорить»»

За Дмитриевой закрепляется образ «колдуньи», которая общается с духами из потустороннего мира. Надо сказать, что Дмитриева не опровергает этот образ - напротив, он ей импонирует.  Она мечется между белой и чёрной магией, между добром и злом, между возвышенной экзальтацией и низменными «чарами».

Весной 1909 г. Гумилёв и Дмитриева снова встретились в Петербурге. Между ними вспыхнули чувства, о которых Дмитриева в своих воспоминаниях писала:
«…Это была молодая звонкая страсть.
«Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашёл себе подругу из породы лебедей», – писал Н.С. на альбоме, подаренном мне.
Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на «Башню» и возвращались на рассвете по просыпающемуся розовому городу. Много раз просил меня Н. С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого». [5]

Этим другим был  студент Всеволод (Воля) Васильев, с которым  Лиза познакомилась и обручилась в 1906 г. М. Волошин его так описал:
«Это юноша бесконечной доброты и самоотвержения, который бесконечно любит её. Но кроме сердца у него нет ничего – ни ума, ни лица».
А вот как сам Васильев говорит о себе в письме к Волошину: 
«Милый Макс, – спасибо за письмо, – не стою я его. Все, что было во мне хорошего – было от Лили…»
Портрет самой Лизы оставил Гюнтер:
«Она была среднего роста, скорее маленькая, довольно полная, но грациозная и хорошо сложена. Рот был слишком велик, зубы выступали вперёд, но губы полные и красивые. Нет, она не была хороша собой, скорее – она была необыкновенной, и флюиды, исходившие от нее, сегодня, вероятно, назвали бы «сексом»».

25 мая 1909 года Гумилёв и Дмитриева вместе приехали к Волошину в Коктебель. Позже Дмитриева вспоминала:
«Всё путешествие туда я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона Я звала его «Гумми», не любила имени «Николай», а он меня, как зовут дома, «Лиля» - «имя похоже на серебристый колокольчик», как говорил он».

Лиза инстинктивно потянулась к более опытному профессиональному литератору:
«Я узнала, что М.А. (Волошин) любит меня, любит уже давно, – к нему я рванулась вся. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, другая другого».

«Гумилёв с иронией встретил любовную неудачу: в продолжении недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бой тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии, поэму «Капитаны». После этого он выпустил пауков и уехал.» - вспоминал Алексей Толстой.

Гумилёв отправился в Одессу – там отдыхала Аня Горенко – делать очередное предложение и получать очередной отказ.

Лиза осталась в Коктебеле до осени и, по её словам, «жила лучшие дни жизни». Именно тогда в Коктебеле была задумана самая блестящая  мистификация русской литературы 20 века.

Влюблённый Волошин всеми силами хотел помочь своей юной возлюбленной и представил её редактору и издателю нового литературного журнала «Аполлон» Сергею Маковскому, но она ему не понравилась, и он не принял её стихи для публикации.

«Тогда – вспоминал Волошин, - мы решили изобрести псевдоним и послать стихи письмом. Письмо было написано достаточно утончённым слогом на французском языке, а для псевдонима мы взяли наудачу черта Габриаха.[6] Для аристократичности черт я обозначил имя одной буквой, в фамилии изменил на французский лад окончание и прибавил частицу «де», получилось: Ч. де Габриак.
Мы долго ломали голову, ища женское имя, начинающееся на «Ч», пока, наконец, Лиля не вспомнила об одной Брет-Гартовской героине. Она жила на корабле, была возлюбленной многих матросов и носила имя Черубины.»

Замкнули дверь в мою обитель
Навек утерянным ключом;
И Чёрный Ангел, мой хранитель,
Стоит с пылающим мечом.

Но блеск венца и пурпур трона
Не увидать моей тоске,
И на девической руке —
Ненужный перстень Соломона.

Но осветят мой тёмный мрак
Великой гордости рубины...
Я приняла наш древний знак —
Святое имя Черубины.

И вот  в редакцию «Аполлона» начали приходить письма и стихи, полные испанской романтики и религиозного мистицизма. Надо сказать, что стихи Черубины де Габриак  понравились всем сотрудникам редакции. Они печатаются в журнале, тираж расходится «на ура». Успех таинственной корреспондентки головокружителен. Её творчество получает высокую оценку И. Анненского и Вячеслава Иванова.

То было раньше, было прежде…
О, не зови души моей.
Она в разорванной одежде
Стоит у запертых дверей.

Я знаю, знаю - двери рая,
Они откроются живым…
Душа горела, не сгорая,
И вот теперь полна до края
Осенним холодом своим.

Мой милый друг! В тебе иное,
Твоей души открылся взор;
Она — как озеро лесное,
В ней небо, бледное от зноя,
И звёзд дробящийся узор.

Маковский вспоминал:
«Влюбились в неё все «аполлоновцы» поголовно, никто не сомневался в том, что она несказанно прекрасна, и положительно требовали от меня - те, что были помоложе, - чтобы я непременно «разъяснил» обольстительную «незнакомку» …
Убеждённый в своей непобедимости Гумилёв (ещё совсем юный тогда) уж предчувствовал день, когда он покорит эту бронзовокудрую колдунью; Вячеслав Иванов восторгался её искушённостью в «мистическом эросе»; о Волошине и говорить нечего.
Барон Николай Николаевич Врангель, закадычный мой друг в ту пору, решил во что бы то ни стало вывести Черубину на чистую воду: «Если уж так хороша, зачем же прячет себя?»
Но всех нетерпеливее «переживал» Черубину обычно такой сдержанный Константин Сомов. Ему нравилась «до бессонницы», как он признавался, воображаемая внешность удивительной девушки. «Скажите ей, - настаивал Сомов, - что я готов с повязкой на глазах ездить к ней на острова в карете, чтобы писать её портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять доверием, не узнавать, кто она и где живёт…»

М. Цветаева вспоминала:
«Маковский при встречах с Волошиным, показывая ему письма Черубины, написанные или отредактированные самим Волошиным, говорил: «Какая изумительная девушка! Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук.» 
Волошин радовался, что его чудная идея проходит в жизни, как по маслу и добавлял ещё масла в огонь, уже сжигающий Маковского. Он постоянно хвалил стихи Черубины и писал в «Аполлон» восторженные рецензии.
Ей посылали корректуры с золотым обрезом и корзины роз. Её превосходные и волнующие стихи были смесью лжи, печали и чувственности.
Влюбился весь «Аполлон» – имён не надо. Их было много, она – одна. Они хотели видеть, она – скрыться...»

За все три месяца мистификации Гумилёв никогда и нигде не высказал ни одного слова о стихах Черубины де Габриак, хотя всегда внимательно следил за творчеством молодых, начинающих поэтов и своевременно писал рецензии об их сборниках и стихах.

Влюблённость в Черубину не была всеобщей, некоторые в «Аполлоне» открыто считали стихи Черубины мистификацией и подозревали самого главного редактора, так как все сведения о ней выходили в свет обычно из его кабинета.

Первый высказал сомнение И.Ф. Анненский: «...Нет, воля ваша, что-то в ней не то. Нечистое это дело...» и всё же посвятил ей несколько строк в своей статье о молодых поэтах.

Подвох заподозрил и Вячеслав Иванов, встретив Волошина, сказал ему: «Мне нравятся стихи Черубины, но если это мистификация – то гениальная.»

Дмитриева между тем спокойно посещала все мероприятия в «Аполлоне» и у Вячеслава Иванова вместе с Волошиным, и глаза её сияли от удовольствия: все разговоры о Черубине шли при ней.

Атмосфера в «Аполлоне» накалялась. Алексей Толстой, который знал о мистификации, стал уговаривать Волошина прекратить игру. Но Волошин так увлёкся и в азарте уже не мог остановиться.

Дмитриева же, наоборот, уже тяготилась своим двойником и хотела прекратить эту мистификацию. Помня о чувствах, которые к ней совсем недавно испытывал Гумилёв, она хотела ему во всём признаться после одного из вечеров у В. Иванова:
«Во мне словно два разных человека. Я живу то одной, то другой жизнью. Мне кажется, все это закончится безумием. Ведь мой двойник существует на самом деле. Мы бываем в одних местах, ходим по одним и тем же улицам. Я боюсь с ней встретиться: если это произойдёт, мне кажется, я умру. Или она».
Но он не понял её порыва, и отказался провожать, чтобы выслушать её признания, отнеся всё сказанное к её экзальтации и мистицизму.

Но Лиза уже не могла остановиться, и открылась в тот же вечер Иоганнесу фон Гюнтеру, молодому поэту, занимавшемуся в «Аполлоне» переводами русской поэзии на немецкий язык и увлекавшегося оккультизмом.

Наутро, после проведённой у Дмитриевой ночи, Гюнтер помчался прямо к Михаилу Кузмину с  новостью. Кузмин немедленно понёс её Маковскому. Маковский не хотел этому верить и позвонил по телефону Елизавете Дмитриевой и  услышал в ответ «волшебный чарующий» голос Черубины. Дмитриева до конца своей жизни не могла забыть, как изменился в тот момент его голос.
 
История стала, как это всегда бывает в подобных случаях, обрастать самыми нелепыми подробностями. Вспомнили Коктебель, где Гумилёв, Дмитриева и Волошин был вместе. Когда Дмитриеву попросили подтвердить или опровергнуть эти сплетни, она подтвердила, что была с Гумилёвым близка. Гумилёв же, из-за своей аристократической гордости, ни опустился до уличения её во лжи. Она же в свою очередь рассказала Волошину о недостойных подробностях, которыми Гумилёв сопровождал рассказ об их сокровенных отношениях. Волошин, не разобравшись в ситуации, и вероятно «накрученный» Дмитриевой, счёл себя обязанным за неё вступиться.

Спустя четыре года после гибели Гумилёва Дмитриева напишет:

Да, целовала и знала
губ твоих сладких след,
губы губам отдавала,
греха тут нет.

От поцелуев губы
только алей и нежней.
Зачем же были так грубы
слова обо мне.

Погас уж четыре года
огонь твоих серых глаз.
Слаще вина и мёда
был нашей встречи час…

И 16 лет спустя, он продолжала искренне верить в свой собственный миф о близости и грубости Гумилёва, очевидно в тайне надеясь, что потомки простят ей её низость.

Алексей Толстой вспоминал:
«В Мариинском театре, наверху, в огромной, как площадь, мастерской Головина... произошла тяжёлая сцена в двух шагах от меня: поэт Волошин, бросившись к Гумилёву, оскорбил его. К ним подбежали Анненский, Головин, В. Иванов. Но Гумилёв, прямой, весь напряжённый, заложив руки за спину и стиснув их, уже овладел собою. Здесь же он вызвал на дуэль Волошина.
Весь следующий день между секундантами шли отчаянные переговоры. Гумилёв предъявил требование стреляться в пяти шагах до смерти одного из противников. Он не шутил.
Для него, конечно, изо всей этой путаницы, мистификации и лжи не было иного выхода, кроме смерти. С большим трудом, под утро, секундантам Волошина – князю Шервашидзе и мне – удалось уговорить секундантов Гумилёва – Зноско-Боровского и М. Кузмина – стреляться на пятнадцати шагах. Но надо было уломать Гумилёва.»

Из воспоминаний Маковского:
«Волошин казался взволнованным. Вдруг, поравнявшись с Гумилевым, не говоря ни слова, он размахнулся и изо всей силы ударил его по лицу своей могучей ладонью. Сразу побагровела щека Гумилева и глаз припух. Он бросился было на обидчика с кулаками. Но его оттащили - не допускать же драки между хилым Николаем Степановичем и таким силачом, как Волошин. Вызов на поединок произошёл сразу же».

Волошин так описывал случившееся:
«Гумилёв стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел «Заклинание цветов». Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошёл к Гумилёву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощёчину.
В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос И.Ф. Анненского, который говорил: «Достоевский прав. Звук пощёчины – действительно мокрый».
...На другой день рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Чёрной Речки если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то во всяком случае современной ему.»

***

После того как злополучная калоша была найдена Гумилёв сбросил шубу с плеч. Остался в смокинге и цилиндре. Напротив него стоял растерянный Волошин в шубе без шапки, но в калошах. В глазах его были слёзы, а руки дрожали.

Выбранный распорядителем дуэли Толстой стал отсчитывать роковые секунды. Гумилёв стрелял первый и… промахнулся.

Волошин же, как впоследствии выяснилось, стрелять вообще не умел. Когда второго выстрела не последовало, Гумилёв в бешенстве закричал: «Я требую, чтобы этот господин стрелял!». Волошин, волнуясь, произнёс: «У меня была осечка». «Пускай он стреляет во второй раз» – крикнул Гумилёв.

Перед тем как сделать второй выстрел, Волошин сказал, глядя на Гумилёва: «Вы отказываетесь от своих слов?». Гумилёв ответил – «Нет».
Волошин поднял пистолет, щёлкнул курок, но выстрела не было. Толстой подбежал к Волошину, выдернул из его дрожащей руки пистолет, выстрел раздался. Тогда Гумилёв упрямо потребовал, чтобы Волошин стрелял третий раз. Секунданты, посовещавшись, отказали: это противоречило правилам. Гумилёв поднял шубу, перекинул её через руку и пошёл к автомобилю.

Не смотря на то, что популярность Дмитриевой в это время была огромна – провинциальные журналы ещё много лет перепечатывали стихи Черубины, после дуэли она перестала писать. [7]

При встрече с Маковским после дуэли Дмитриева сказала:
«Сегодня, с минуты, когда я услышала от вас, что все открылось, я навсегда потеряла себя: умерла та единственная, выдуманная мною «я», которая позволяла мне в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить полной жизнью творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, я похоронила себя и никогда уж не воскресну…»

С Дмитриевой Гумилёв больше никогда не встречался, даже упоминание о ней вызывало в нем негативные чувства, что касается М. Волошина, то  Ахматова вспоминала, что он избегал даже произносить его имя.

Летом 1921 г., незадолго до смерти, Гумилёв оказался в Крыму. Там они случайно встретились с Волошиным:
Волошин – «Николай Степанович, со времени нашей дуэли про(изо)шло слишком много разных событий такой важности, что теперь мы можем, не вспоминая о прошедшем, подать друг другу руки…
Если я счёл тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы об этом сочли возможным говорить вообще».
Гумилёв - «Но я не говорил. Вы поверили словам той сумасшедшей женщины… Впрочем, если Вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда.»
       
Через полтора месяца после этой встречи  Н. Гумилёв был расстрелян.

В прощальном письме Волошину Дмитриева писала:
«Я стою на большом распутье. Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял её от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе…»

В 1911 году Елизавета Дмитриева вышла замуж за своего жениха инженера-мелиоратора Всеволода Николаевича Васильева и взяла его фамилию, окончательно разорвав последнюю связь и с мистификацией, и с дуэлью.



[1] 27 января 1837 года на берегу Чёрной речки стрелялись Пушкин и Дантес. Пушкин был смертельно ранен.
18 февраля 1840 года там же стрелялись сын французского дипломата Эрнст де Барант и поручик лейб-гвардии гусарского полка Михаил Лермонтов. Оба остались живы.

[2] Вакс Калошин – прозвище Максимилиана Волошины в литературных кругах Петербурга того времени.

[3] Анна Горенко – Анна Ахматова.

[4] Елизавета Ивановна Дмитриева (1887 – 1928) с семи до шестнадцати лет болела туберкулёзом, была прикована к постели, на всю жизнь осталась хромой.

[5] Анна Ахматова позже напишет:  «Странная судьба Николая Степановича; 8-й и 18-й годы в Париже, и оба раз так любил - до попыток самоубийства. И оба раза потом в Крыму был. Странная судьба: кругами, кругами… Как коршун!».

[6] Черт Габриах – фигурка из корня дерева, которую Волошин за несколько лет до этого нашёл на берегу.

[7] Ахматова как-то заметила, что в те годы в русской литературе образовалось «вакантное место первой поэтессы», и Черубина на какое-то время сумела его занять.