Сон, явь или мираж часть третья

                КНИГА ТРЕТЬЯ.

 Зима. За окном завывал ветер. Думала - вот лишь миг. Сейчас присела на станции "зима - вечер", а только что  "зима - утро", а через мгновение - "утро- лето". Мелькает все это, мельтешит без толку.
Я лежала  и читала Маршака "В начале жизни". Его герой  жил не в реальном, а придуманном мире. Оказывается так бывает и с другими, не только со мной.
     В своих фантазиях я владею феноменальной машиной. Ей можно задавать вопросы о прошлом и о будущем нашей планеты На экране появляется изображение и открывается истина.
     Можно увидеть и услышать давно ушедших, понять их философию, психологию. Для всего человечества это открытие значимо, ведь обнаружится правда обо всем на свете.
      Иногда свои истории передавала на бумаге. Читала маме, ей нравилось.
Однажды подумала, где-нибудь должен существовать литературный кружок, может, в городском Дворце пионеров, там много разных кружков. С кем бы пойти?
Предложила однокласснице Лене Павловой. Лена в литературный не захотела. Позвала в астрономический.
     На военном заводе «Радиодеталь» мы проходили производственную практику. Собирали конденсаторы. Там в цехе случайно разговорилась с одноклассницей Олей Ландман. До этого дня ее почти не замечала.
 
     Олька согласилась идти со мной. Вечером мы поехали на улицу Сумскую во Дворец пионеров.
     Он помещался в старом особняке в два этажа, построенном польским магнатом Юзефовичем. Дом с колоннами, уютный и очень милый. Перед входом покоились два льва. Мы поднялись наверх в библиотеку. Мой робкий вопрос:
- Скажите, есть ли у вас литературный кружок?
И в ответ :
- Да есть. Вот они занимаются, а я библиотекарь. Елена Дмитриевна.

     В углу вокруг стола сидела группа ребят, с ними  мужчина лет сорока. Элегантный. Черты лица выказывали тонкость натуры.
- Вы ко мне? В лит. кружок. Это прекрасно.
Голос мягкий. Баритон.
Спросил где мы учимся и пишем ли. Оля ответила: - Нет, не пишу. Я же:
- Пишу, но, наверно,плохо.
Он:
- Плохо - не плохо. Речь сейчас не о том. Приходите. Занятия по вторникам и пятницам.
 
   Вот так буднично, подумаешь, в кружок записались, мы круто изменили  жизнь.
   Ребят – кружковцев объединяла - любовь к поэзии. Читать и слушать стихи могли, не думая о времени. В кружке я почувствовала себя в своей среде, можно было говорить без оглядки,  искренне, то, о чем думалось.
     В классе одноклассники издевались  над нашим с Олей увлечением литературой. На переменках девчонки разглядывали журналы мод и брошюры по вопросам пола.  Шепотом рассказывали друг другу о свиданиях. Мы все дальше отдалялись от них.

     В кружке, затаив дыхание, мы слушали Юрия Евгеньевича Финкельштейна. Он  говорил о писателях так, будто знал их лично. Умел подчеркнуть главное.
 -Предать других, говорил он, значит предать себя. Стремиться в жизни нужно только к вершинам. Он объяснял нам, что значит "гамбургский счет".
Больше всего он любил русскую литературу ХIХ века. В его рассказах Пушкин и другие поэты представали перед нами реальными людьми.
     Это мы жили с Александром Сергеевичем в Арзамасе и  в Михайловском, и в Тригорском. Поднимали бокалы при встрече лицеистов и слушали их беседы до утренней зари.

     Мы не просто внимали Юрию Евгеньевичу. Нет! Будто и сами участвовали в воссоздании его героев. Он предложил каждому написать доклад о Пушкине. Мне досталось детство. Обложилась книгами. Тогда впервые попала в городскую библиотеку имени Короленко. Одна из старейших в стране, она насчитывала более шести миллионов книг.      
     Написали работы. Потом по очереди их зачитывали и спорили, и задавали друг другу вопросы, и хохотали над собственными опусами. Как это здорово! Не хрестоматийный, живой поэт представал перед нами. Это не походило на преподавание литературы в школе, а, ведь, и Юрий Евгеньевич - преподавал. Он работал в музыкальной школе - десятилетке, что располагалась на Карла Маркса, бывшей Благовещенской. К нам в кружок приходили его  ученики. Они рассказывали, что в школе каждый его урок событие.

     Моя школьная жизнь отодвинулась. Перестала волновать. В кружке собрались ребята от 12 до 15-ти лет: Сиганевич, Бунькова, Шмеркин, Гальперина, Стеркис, Павловский, Звенигородский Леня, Оля Резник, Ландман Оля.
     Кроме Светы Буньковой, очень славной девочки –дочери репрессированных учителей, все  кроме нее, поначалу оказались евреи, потом пришло много других ребят, но поначалу... Это казалось мне странным. С тех пор стала замечать, что  среди интеллигенции Харькова довольно много евреев.
     Куда бы я ни шла: на лекции по архитектуре или в знаменитый Клуб Друзей Кино, на занятия по истории Всемирного искусства, что проводили искусствоведы  Эрмитажа или же на тренировки по аэробике,- повсюду я встречала немало характерных лиц.

     В кружке многие ребята писали, правда, еще детские неумелые стихи, но Юрий Евгеньевич находил что-то хорошее и в них. Свой литературный анализ всегда к месту он подкреплял очередной занимательной историей о ком-то из писателей, приводил строки из их произведений. Иногда мы играли в литературные игры. Особенно нравилось Бу ре ме.

     Человек редкой эрудиции и тонкого вкуса, он  вчитывался внимательно в наши произведения и ни разу никого не обидел. Столько доброжелательности исходило от его замечаний. Он хотел, чтобы каждый раскрылся в меру своих способностей. Мы пришли наивные, неумелые. Прошел год. Как все переменились.  То, что ребята приносили читать стало на несколько порядков выше. Он развил наш вкус, научил самостоятельно работать с книгой. Его занятия были академичны и за рамки литературы не выходили.
Все изменилось, когда вместо Юрия Евгеньевича к нам пришла Валентина  Алексеевна Еженкова.
               
                - 2 -
     После каникул Дворец пионеров перебрался в новое здание. Дом начала ХIХ века, бывший Ветеринарный институт. В старом помещении открылся Дворец бракосочетания. Львов убрали, забор снесли и милый облик прежднего дворца исчез,  а новое здание еще пахло хролоформом и свежей краской, оно хранило студенческое тепло и понравилось особым уютом.
     5 сентября 1962г. первое занятие после летних каникул. Новый руководитель Валентина Алексеевна усадила нас вокруг стола и стала читать "Человек" Горького. Читала она темпераментно, с надрывом, как читают поэты.
     Валентине тогда 36 лет. Она журналист, писала статьи для газет. Очень понравилась ее манера вести занятие. С Юрием Евгеньевичем интересно, но спокой-но, без знергии. Не было связи между нашими разговорами и реальной жизнью. Возможно ли без этого творчество? В.А.привнесла в наши занятия жизнь.

      Вернулась домой с кружка в приподнятом настроении. Дома никого. Отец уходил рано, возвращался поздно. Последние дни был особенно подавлен. Но вот он пришел необычайно встревожен. Положил на стол обложку от партбилета:
- Сегодня меня исключили из партии. Вот только это осталось.
Обедать отец не стал. Долго стоял у окна.
     Я знала, что на его заводе идет следствие. Двое или трое рабочих пойманы на махинациях шинами. Слышала разговор, что следователь хочет выдвинуться и создать громкое групповое дело. Для этого ему надо доказать,что рабочие действовали по указке начальства. Папа, с его точки зрения, - лучшая кандитатура, однако, вот досада, папа, как выяснилось никакого отношения к этому делу не имел. Деньги получал только в кассе.
Зарплата главного инженера составляла 120 рублей.
- Ничего, найду на вас компромат, - успокаивал следователь, - не может быть, чтобы не нашел.
- Ищите, - смеялся отец, - уверенный в себе. Недооценил систему.

     Обстановка в доме всегда ощущаема ребенком, даже когда он понимает  немного. Мы жили бедно. Занимали и перезанимали у соседей. Сколько раз сдавала бутылки из-под кефира и молока,чтобы купить хлеб. Отец ходил двадцать лет в одном пальто и в одном костюме, еще с женитьбы.
     Приезжала из Ташкента мамина двоюродная сестра Люба и недоумевала, как это у Бориса нет в кармане рубля на обед? Как вы допускаете, что он одет до такой степени бедно? Неоткуда было взять. Одежда покупалась только самая необходимая.
 
      На следующий день 6-го сентября возвращалась из школы. С мамой встретилась на лестнице. Она спешила  с вещами и крикнула мне  сверху:
- Доченька,папа в тюрьме.
Ошеломило. Ходила по комнатам от угла к двери, не зная, куда бежать. То и дело хватала дневник, пытаясь освободиться от этого страшного состояния. Писала о справедливости и о счастье:
- Я живу в такой стране, где честные люди не боятся за завтрашний день.
Верила или хотела верить? Походила,подумала и дописала, если докажут, что они честны. Как я была наивна! Писала в тот день:
 - Тюрьма слово из книг о революционерах. Казалось романтичным. В них сидели те, кто вел политическую борьбу с режимом, жертвовал собой во имя других. Невозможно  вообразить, что это коснулось меня так близко.
     Снова бралась за дневник. Цитировала незадолго до того прочитанного Горького:
-В часы усталости духа, в тяжелые часы... я вызываю перед собой величественный образ Человека.
Я вижу его гордое чело и смелые глубокие глаза, а в них - лучи бесстрашной мысли, той величавой силы, которая в момент утомления творит богов, в эпохи бодрости их низвергает.
Я видела в этих строках то, что соответствовало моим мыслям и чувствам.

                - 3 -
      Мы взяли квартиранток во вторую комнату. Это две девочки из гидрометереологического техникума. Их деньгами оплачивали квартиру (30 руб. в месяц).
     Второго октября начался  суд. Он длился пять дней.
      Мы долго ждали на улице, пока привезут заключенных, но вот подъехала машина "воронок" - собачья будка на колесах с решетчатым окном. Открыли дверцу и по одному стали из нее выходить люди и с конвоем поднимались в здание суда. Когда появился папа, мы с мамой, пораженные его видом, стояли буквально парализованные. Ни она, ни я  слова не могли вымолвить. Онемели от ужаса. Не видели его месяц. Узнать было нельзя. Он черный, ЧОРНЫЙ. Угрюмое старческое лицо в 42 года, бритая голова. Глаза полны скорби. Лицо в синяках, кровоподтеках. Потом выяснили - дрался в камере.Он был очень сильным и умел за себя постоять.

     Какие обвинения выдвинул суд против отца?
В июле 1960 г.(два с лишним года до событий) из Херсонского колхоза на завод привезли яблоки. Сотрудники, кто хотел, покупали. Директор завода Василий Васильевич Яковенко попросил: "Отвези мне и себе по два ящика, моя машина не на ходу". Папа спросил, а как с расчетом?
- Расчитаемся.
    Другой бы на этом успокоился, но не он. Отец не хотел быть кому-то обязанным. Он позвонил в колхоз и выяснял, куда перевести деньги. В ответ услышал, что человек, привозивший на завод яблоки, уволился, а яблоки... Яблоки тоннами гниют во всех садах. Большой урожай. Девать некуда.
     Казалось бы все ясно. Можно больше не беспокоиться, однако отец был патологически принципиален. Он все-таки отправил деньги по почте по госцене.
И вот ему записали в обвинительном заключении : взятка в виде двух ящиков яблок. (Интересно, что директору ничего не оплатившему, не предьявили никаких претензий).

      Три года без конфискации имущества.
Интересно, какое имущество могли бы у нас взять? Я спала на раскладушке, Юрик  в детской кроватке, родители на бабушкиной с металлическими спинками. Хорошо запомнила вечер, когда пришли к нам с обыском. Жуткое чувство беспомощности и не-нависти. Чужие люди хозяйничали в наших комнатах. Порылись в вещах, везде заглянули, что искали? Ценностей у нас не было. В квартире находилась старенькая еще с Глухова радиола да телевизор марки "Темп", старинный комод, буфет и платяной шкаф.

      Хотелось высказать непрошенным гостям все, что о них думала, но боялась навредить отцу.
Страна разворовывается. Гниет и пропадает на полях все, что собрали, да не вывезли, а то что вывезли, то не продали. А тут - два ящика яблок, за которые, уплачено.
     Прокурор объяснил свое мнение, что оплачено не сразу, а через год. Это взятка.
На что адвокат возразил:
- Оплачено за год с лишним до возникновения этого дела. Не перед судом же. Нет оснований для обвинения.

     Его голос не был услышан. Я читала самым близким обвинительный акт. Очевидно, что отца просто подставили.

     Мама редко бывала дома. Работала в две смены, ездила по судам, к адвокату, носила папе передачи.
Мы с Юрой предоставлены сами себе. Продолжала посещать кружок. В один из дней, когда еще шел суд, поднялась, чтобы уйти с занятий раньше времени.

Валентина Алексеевна встревожилась:
- Что-то случилось?
    И я, скрывая от всех, кроме самых близких друзей, ей поведала все о нашем горе. Мы плакали вдвоем в коридоре Дворца. Она мне рассказала о том, что в 1938г. ее отца  арестовали. Накануне у него на работе шло собрание. На нем обсуждали друга  отца Валентины. Постановили: - враг народа.
Отец Валентины возразил:
- Мы из одной деревни, И детство и институт-все вместе. Я знаю этого человека. Он не враг.

     Из-за этой фразы ночью приехали за ним. Одна машина увозила ее отца, другая "скорой помощи" ее мать. В 12 лет Валентина осталась одна. Отец пришел только в 56-м, а мама, мама после случившего  долго лечилась в больнице.
- Утром,- вспоминала Валентина,- наши вещи выбросили из комнаты на улицу. Дали угол в подвале. Все дети от меня отвернулись. Сама не знаю, как выжила. Я загляну к вам домой, - сказала она под конец, - поговорю с твоей мамой.

     Я пыталась представить тюремный быт и среду, в которой оказался отец и родились стихи.

За базаром тюрьма.
Между ними стена,
А в тюремной стене сто четыре окна.
Из трубы черный дым
вырывается в мир.
Черный дым,черный след
оставляет другим.
Он выносит с собой
скрытый мрак середин.
    
Дом от грязи стал сер.
Дом от пыли стал сед.
окна глухи и слепы и немы.
Слишком много познали их стены.

Это самой длинное стихотворение из всех, что написала. Оно все не хотело кончаться.

Рубят лес - летят щепки
Пословица есть.
Сколько щепок в тюрьме
Никому не учесть
Но они, увы, есть. Их не счесть...

     Каждый день приносил новые несчастья. Папу забрали с сердечным приступом в больницу, а его уже собирались переводить в лагерь. Мама сидела за столом и плакала. Она говорила, что отец вернется нервным, больным, разбитым физически и морально.
     Утром 7-го ноября мы поехали с мамой и Юркой на Холодную Гору и ходили у стен тюрьмы. Вдруг папа увидит нас, посмотрев в окно. Мы не знали, что к окнам заключенным подходить нельзя и не предполагали, чем это может обернуться для отца.   
    Погода в тот день - чудесная. Солнце слепило глаза. Шли мимо тополей. Они уже сбросили листья на тротуар и ветер разносил их по улице.
На свидании мама спросила, видел ли он нас. Оказалось, да, видел. Он нарушил запрет, подошел к окну и попал в карцер и это сразу после больницы.

     Карцер - каморка под землей полтора метра на метр. Темно. Один. Над головой отверстие радиусом в семь см. Железная как в поезде скамья - нары. На ней днем не разрешено ни сидеть, ни лежать. Будят в пять утра и до 23 часов только и можно что, вышагивать на этом пространстве. Еда через день:кружка воды и 400 г.хлеба. Я бы не выдержала.
               
                - 4 -
   Наш класс пошел на демонстрацию. Мы же с Олей просто гуляли. Вышли через улицу Клочковскую к Госпрому. Хотели взобраться наверх на горку и оттуда посмотреть на площадь Дзержинского, но это оказалось непросто. Путь туда преграждали милицио-
неры и военные. Поразило увиденное, милиционер грубо сталкивал с горы девушек и детей, смотревших на демонстрацию, а в двух шагах от него солдат из оцепления подавал  руку тем, кто взбирался на гору и пропускал их на площадь. Что за бессмыслица?
     Все мне представлялось бесцветным и нерадостным. Бравурная музыка усиливала тоску. Шла и размышляла: посылать письма отцу можно лишь раз в месяц, 10 числа. Свидание пока дали одно. Неужели  три года тюрьмы?

     Наша квартирантка Римма говорила, что для моего возраста характерна  беспечность, а я черезчур  взрослая, редко улыбаюсь, всегда грустная, серьезная, трезво мыслящая. Неужели такой виделась окружающим? Или такой была?

   16 ноября мама разбудила в шесть утра, надо идти за хлебом. Его вдруг стало не хватать. Очереди тянулись у всех магазинов, извивались змеями на улицах. Мне повезло: с хлебом уже к восьми. Мы с передачей поехали к папе на свидание. Оказалось, передачи принимают с двенадцати, но окошечко открыли только в половине второго. 
     В маленьком помещении набилось много людей, в основном, сельские женщины. В платках с большими сумками они вполголоса переговаривались.
Каждая по очереди подходила к окошку и передавала туда то, что разрешалось заключенному: блок сигарет, колбасу, пару банок консервов и вещи. Рука вытягивалась, сам страж оставался невидим, все это забирала, и пакеты исчезали внутри.

     Нам разрешили свидание. Вошли через пропусник, протягиваем паспорта. Солдаты, молоденькие ребята, старше меня на пару лет, плоско шутили вслед. Мы с мамой оказались в узком помещение со столом посередине. Он разделен планкой. Человек в военной форме расположился в углу. Показалось, он ни на кого не смотрит. Кроме нас в комнате  еще четверо женщин. Завели пятерых. Среди них отец. На голове шишка.
Спрашиваем:
- Откуда?

      Оказывается,когда мама еще в КПЗ передала передачу, подошли двое, сказали, что надо делиться. Отец ответил, мол, видишь тот угол. Сядь там и молчи.
- Ах, ты жид!
     Папа объяснил нам, ему не жалко еды, но отдай раз, придется отдавать всегда, а в камере 80 человек. Таковы законы тюрьмы. Он развернулся и дал подошедшему в ухо. Тот вылетел так, что голова оказалась по внешнюю сторону каморки, а ноги в камере. Его отправили в больницу, а у папы оказалась шишка.

    Слух об зтом сразу же распространился по всей тюрьме и лагерю. Они тут быстро все узнают. После этого многие подходили мерятся силами. Оказалось,в руках у него силы больше, чем у всех. Недаром занимался боксом.
     После зтого случая  у папы появились подхалимы. С одним из них он сидел рядом в карцере и перестукивался через стенку. Ложи в камере, по папиным словам, делятся на королевские и индийские. Ему дали лучшую. Его все бояться и обходят стороной.
     Отец рассказал и о том, что охрана бьет заключенных и ему трудно с этим примириться. Когда его толкали или грубо разговаривали, он хладнокровно с иронией выводил их из равновесия и этим прославился на всю тюрьму.
Мне думается, в сталинские времена, ему бы не сдобровать, но время изменилось. Папа говорил. Мама сидела тихо, а по щекам катились слезы.

     22 ноября. Папин день рождения. Угнетало предчувствие чего-то плохого. Зашла соседка, позвонить. У них сломался телефон. Она в трубку с нежностью в голосе:
-Папка приходи пораньше домой. Приехали гости.
От ее слов в душе все сжалось и выступили слезы. Стала черезчур впечатлительной. Устала. Издергалась. Скучала.

                - 5 -
     Единственная радость кружок. Одно время, чтобы не огорчать маму, не говорила ей, что иду во Дворец. Она считала, что сейчас не время для развлечений, но кружок не развлечение. Он стал опорой в моей жизни. Иногда брала на занятия Юру. Он слушал внимательно. Понимал ли? Брат ходил в первый класс.
Валентина хотела, чтобы мы умели отстаивать свои взгляды. Говорила, что у нас здоровое мировоззрение.
Иногда мы писали рассказы по картинам известных художников. Как-то Валентина предложила описать  Ренато Гутузо "Воскресный день Калифорнийского рабочего в Риме". Несмотря на то, что пережила ее семья, она еще находилась в плену коммунистической идеологии. Освобождалась от этих шор вместе с нами.
 
    В саду Шевченко делали литературные зарисовки.  Потом зачитывали, что у кого получилось. Мы вели бесконечные споры на все темы окружающей нас жизни,  Как-то обсуждали, что такое пошлость.
Оля Резник:
- Вкусы обывателей.
     Оля училась в школе №36. Некоторое время литературу у них преподавал Юрий Евгеньевич Финкельштейн. Он несколько ребят  пригласил  в кружок.
Оля жила на улице Котлова. Часто домой шли вместе. Нам  по пути. Вскоре мы стали общаться помимо кружка. Оля приглашала  домой.
     Ее дед был первый религиозный еврей, которого встретила в своей жизни. Он говорил на идыш и молился на иврите.
     Мы всегда заставали его за чтением Талмуда. Задвинув ситцевой занавеской свою лежанку в маленькой прихожей, через которую ходило все семейство, дружелюбные соседи и многочисленные гости, родственники и друзья внуков, дедушка молился в своей крохотной келье, когда наступал час молитвы.
Я не знала ивритский шрифт. Именно у Олиного деда  впервые увидела книги на иврите.
     Оля Резник женственная, обаятельная  девочка. Она нравилась. В кружке в нее влюбился Славик Павловский. Он признавался, что увидев ее, живет  в ощущении счастья. Его отец был профессором, известным психиатром и работал в психиатрической больнице. Славик говорил, что тоже хочет стать врачом. Он так много и так часто об этом рассказывал, что над ним подсмеивались. А он, действительно, стал врачом. Доктором медицинских наук. Целеустремленность отличала его от других уже тогда,в юности.

     Славик писал стихи. Читал их темпераментно. Его черные волосы спадали на лоб в ритме читаемых строк. Красивый, открытый в общении, интеллигентен. Его друзьями становились, обычно, девчонки.  Оля Резник знала Славика с детства. Их семьи  знакомы.Она воспринимала его только как друга.
     Нравился ей одноклассник Леня Звенигородский. Родители Лени развелись и он жил с бабушкой. Олю и Леню водили в один детский сад. Они дружили с ранних лет, и Леня все дни проводил в ее доме. Он тоже ходил к нам в кружок, но только из-за Оли.
     В свои семнадцать лет он успел уже повидать немало и немало поездить. Хорошо знал жизнь улицы и в отличии от нас и выглядел и был взрослым человеком.  Ленька единственный в кружке курил. Через несколько лет закурили почти все. Он умел интересно рассказывать о вещах нам неизвестных.  В нем присутствовало нечто притягательное.
    Мы, кружковцы,  бывали у Славика Павловского дома. Мама разносила угощение, а все сидели притихшие вокруг стола и старались держаться скромно, соответственно обстановке. Славка читал "Реквием" Рождественского, дугих поэтов.

     На моего брата визит произвел впечатление. По дороге домой он без умолку говорил, что Славка самый умный и сильный среди нас, девчонки тоже ничего, но болтают слишком много. Это мнение восьмилетного человека.

     Вернувшись домой, я долго стояла у окна. Улица темносиняя от редких огней завораживала. Позвонил Славик. Поговорили. В 23-20! пришла Оля  Ландман. Она стала звонить по телефону. Мне хотелось, чтобы она скорее ушла и я сказала,что хочу спать. Лишь много лет спустя я узнала, что это был очень необходимый звонок другу – Славику Павловскому.

     Самые яркие стихи в кружке писал Юра Милославский. Он держался надменно. Долговязый, сутулый, Юра носил очки. В свои 16-17 лет выглядел уже сфор-мировавшимся человеком, хотя как и мы, учился еще в школе. Приходил на занятия,  окруженный друзьями.  Они старались подражать ему во всем.
Он знал наизусть сотни стихов. Читал их нараспев, хорошо поставленным голосом.
Некоторые его строчки запомнились:

Физик.Старый,усталый и маленький,
Окруженный учеными лбами
Достает из кармана маятник.
Объясняет закон колебаний.
          
Много маятников.Много маятников.
Вот побольше,поменьше и крошечный
В неизбывной своей судьбе.

     В манере чтения и во всем облике Юры чувствовалась надменность. Держался он свободно. С теми, кто не нравился говорил свысока. Это скорее поза, чем позиция, а, возможно, подростковый максимализм. Будучи еще школьником, учеником старших классов, Юра имел твердые убеждения, умел настоять на своей точке зрения.

     Поэзия - являлась для него главным смыслом и радостью жизни. Вместе с известными в городе поэтами (у некоторых уже вышло по несколько сборников), Юра выступал с чтением своих стихов.
     Его стихи выделялись. На филфаке, куда Милославский поступил учиться,он обращал на себя внимание. Глубокое знание литературы, особенно поэзии, внутренняя сила и увлеченность выделяло его среди других студентов.
     Однако, после университета, работать Юра устроился в кукольный театр. Дикция превосходная и он стал играть в детских спектаклях.
Мы звали его за глаза Ю.М.,в отличии от другого Юры- Ю.К.Кучукова. Их часто  видели вместе. Кучук говорил о себе, что он последний представитель древнейшего народа остяков. Кто знает, возможно, это  правда. Милославский называл себя караимом.
Отца у Кучукова не было. Матери тоже. Он воспитывался у бабушки.
     Юра любил дурачить окружающих и в кружке о нем ходили легенды. Всегда непричесанный, несуразный, он своим приходом вносил в любое помещение сквозняк. Стихов Кучук никогда не писал. Писал картины и иногда показывал рисунки, захватывая их на наши занятия кружка.

     Лучше я узнала его, когда через пару лет, он сблизился с моей подругой Ирой Серебрийской. Он стал жить у нее. Они даже отнесли заявление в загс. За день до росписи, Ира прийдя домой, не застала ни Кучука, ни его вещей. Я восприняла это как нечто совершенно естественное. Он не создан  для каких бы то ни было уз. Попросту испугался. Юра казался беззащитным и очень добрым. Неуверенный в себе, нерешительный во всем, что не касалось живописи, но чрезвычайно талантливый он  неприспособлен к быту, к жизни в семье. Когда появилась возможность уехать из Союза, Кучук подался в дальние дали.
 
     Нас привлекало все необычное, неординарное. Никто не думал о семейном гнезде, казалось мещанством.
     Как-то после вечера в "Клубе писателей" мы  столпились в раздевалке. К  Валентине подошел знакомый критик и  иронично спросил:
- Вы не боитесь отпускать ваших девочек с вашими мальчиками?
Пошлость вопроса изумила.

     Атмосфера в клубе писателей претила. Мы старались пореже там бывать.
В тот период влюбленности большинства из нас носили  платонический  характер. Посторонним не понять и не поверить. Важно не это. Все потом как-то у всех складывалось или не складывалось, но грязи не было, не было распутства.

    Одно время на занятия стала приходить  Валечка. Хрупкая. Лицо точеное и будто неземное, пыталась понять, что вызывает подобное впечатление.  Черты благородные, тонкие, но не в этом же дело? Ее восприятие окружающего обострено сверх меры.. С таким жить трудно, если возможно вообще.
     Помню, возвращались домой после кружка. Видим у дороги  лежит погибающий воробышек. Что сделалось с Валечкой? Дула на него. Взяла в ладошки. Грела. Говорит:  -Нет! Не жить ему уже.
     Как она страдала! Сама казалась воробышком. Мы с трудом ее увели.
Вскоре я увидела ее с молодым актером Толиком Суминым. Они шли, обнявшись, не замечая ничего  вокруг. Я подумала, наконец-то, она нашла свое счастье.
Вскоре Валя уехала в Одессу к родным. Через несколько месяцев узнаем, она в психиатрической больнице, в буйном отделении. Ходили разные слухи. Но разве могло быть иначе в мире, где ангелам места нет?
               
      На одном из занятий устроили конкурс, кто больше прочтет  стихов Cергея Есенина. На первом месте оказался Эдик Сиганевич, на втором - я. Эдик знал невероятное количество стихов, цитировал страницами прозу. Отличался редкой памятью. Небольшого роста, очень подвижный, Эдик то и дело затевал всевозможные конкурсы. Зная заранее, чем закончатся. Состязаться с ним на знание поэзии мог только Юра Милославский.

     На одной из наших последних встреч, уже не в кружке, а дома у одного из ребят, Юра и Эдик читали стихи, кто знает больше наизусть? Какое это было наслаждение для всех. Несколько часов кряду мы слушали самое - самое.
   Так проводили время. Пили чай, иногда вино. Читали стихи. Говорили о важнейших вещах на свете, редко о сегодняшнем, больше о вечном. Никогда не танцевали, слушали музыку, песни бардов. Они только-только становились известными и  записи песен Высоцкого, Кукина, Клячкина, Визбора, Никитиных... ходили по рукам. Я мечтала иметь магнитофон!
     Стихи Сиганевич писал технически граммотные и лиричные. Мы прочили ему большое будущее.

                Блоку.
Туманы, туманы, туманы
На город ложаться как снег.
И вот голубым атаманом
На землю сошел человек.

Он там, где босая цыгынка
На лезвии пляшет ножа.
Своей рукой как цыгаркой
Коснется нагого плеча.

Туманы, туманы,туманы
чему соблюдать этикет

Есенину.
Но он не ту гитару полюбил
       И женщину не ту себе оставил.
Он подороже золота платил


Но есть еще знакомые места
по деревенски мягкие аллеи,
где ты не сможешь со скамейки встать
и даже женщина тебя не пожалеет...

             ***
              Небо. Машины, Две пары колес.
              В небо посмотришь- и-под откос            
Небо блестит этикеткой рома.
Небо как поле аэродрома.

или:               ***
Ты ушла от меня
Как от мелких приевшихся буден.
Ты ушла от меня
И тебя уже больше не будет.

     Это его первые  юношеские стихи. 
     Эдик постоянно находился то в состоянии влюбленности, то в процессе разрыва. Вскоре он стал встречаться с Нелкой Стеркис. Он редко пропускал занятия. Приходил обычно с чем-то новеньким. Читал. Мы принимались обсуждать. Возникал спор.
Важно не то, кто и что писал.Значение нашей студии в самом общении.
      Герцен в книге « Былое и думы» писал, что их кружок был явлением действительности, хотя там только говорили и ничего не делали. С полным правом тоже самое можно сказать и о нас.

    Герцен писал: "Смело и с полным сознанием скажу еще раз про наше товарищество того времени, что это была удивительная молодежь,что такого круга людей талантливых, чистых, развитых, умных и пре-данных я не встречал, а скитался немало по белу свету."
Но ведь это же о нас, о нашей студии Харьковского Дворца пионеров образца 60-х гг ХХ-века.

    Обстановка дружеская. Валентину Еженкову мы уважали и любили! Она человек честный и смелый. В те времена говорила нам только правду, то, что сама думала. Держалась без менторства, как старший друг.
    Она никогда не считалась со временем, хотя ей платили за определенные часы.  Она не умела быть равнодушной и старалась помочь, когда требовалось. Больше, чем другим, Валентина помогла мне и моей семье в нашем страшном горе. Она спасла от неминуемой гибели моего отца.
   Ее искренность и прямота подкупали особенно. Нравилось, что делилась с нами тем, чем жила сама. Человек принципиальный, требовала того же и от нас. С подлостью не мирилась. Реагировала мгновенно и бурно. Эмоциональная и возбудимая по натуре, ее душа отзывалась на все происходящее.

     Как-то она пришла на занятия возбужденная.Спрашиваем, что случилось. Оказалось, вернулась со свидания. В дождь она надела самое лучшее, тщательно готовилась, а он пришел не наутюженный, небритый. Она представила, как он выискивал сей хлам...к любимой. Еле сдерживала слезы.
     Ее сравнения отличались образностью. Говорили о ситуативном поведении человека. Валентина привела пример:
- Представьте, за столом сидят голодные. Он по лон еды, но есть нельзя, а надо слушать красивые, пусть даже правильные речи. Кто-то нет-нет, а схватит кусок. Главное, чтобы все были сыты.

     Уходя с одного занятия, с нетерпением ждали следующего В пору взросления мы искали источник духовности. В кружке собрались единомышленники, близкие по духу, больные неистребимой тягой познавать мир и искусство. Юности достаточно именно такого общения, чтобы чувствовать себя  счастливым.

                - 6 -
     Иногда мы выступали на литературных вечерах то во Дворце пионеров, то в клубе писателей, то в домах культуры. Устраивали поэтические сборища и в студенческих общежитиях, например, в «Гиганте»-общежитии Политехнического института.
     Лучшее, из того, что мы писали Валентина посылала  в журналы. Ответы редакции подчас ставили в тупик. Дело не в том, высоко или низко оценивали там наши стихи, а в самом подходе, в мировоззрении. На мое стихотворение "Костры" реакция оказалась удивительной.

"Костры сужают ночь
Сгорают последние листья.
Жизнь их сейчас окончится-
Друг к другу в огне тиснуться-листья.

Детство и Юность- весной
Летом зрелость,
А Осенью старость.
Осенью слабость осталась...

     -Почему девочка-школьница,- спрашивалось в письме,- выбрала столь печальную тему? Нет бы, обнявшись с подругами, сидеть у пионерского костра и петь задорные песни.
     Обсуждали письмо редакции на одном из занятий. Удивило, что литредактора вовсе не интересовало наше творчество. Стихи он рассматривал только с идеологической точки зрения.
 
     В один из осенних дней классом ездили в лес. Собирали желуди для корма свиней. Бедная страна.
     В кружок опоздала. Когда вошла, читал Гена Шмеркин. Талантливый мальчик обычно сочинял  юмористические стихи, а тут вдруг прочел о любви.
     В тот раз собралось в кружке человек пятнадцать – полный сбор. После Гены встала Люда Гальперина. У нее мелодичные и отточеные вещи. Казалось, ее стихи ткутся кружевами. Внешне неуклюжая и непривлекательная. Люда уже тогда была человеком глубоким и думающим .
Она читала:
"Как ломтик голандского сыра
На блюде небесном повисла луна".
Голосок тоненький. Звучит звонко. Если закрыть глаза, представляется грациозная барышня.
"Стихи с проломленными черепами лежат в кювете".
 Откроешь глаза - упитанная барышня о шестнадцати годах.

     Настал черед читать Нэлке Стеркис. Она написала рассказ. Он вызвал спор бешенный. Мнения разделились.

     Случай, описанный в рассказе произошел с ней самой. Как-то в сквере подошел пьяный и поведал о ей своей жизни. Просил выйти за него замуж, спасти. Нелка пожалела парня и хотела ему помочь, но не выходить же замуж за нелюбимого, незнакомого.
     Ее мучили угрызения совести. Пьяному она предложила подождать с браком лет пять, а там жизнь все расставит по местам. Уверяла, что обещала вполне искренне. Однако столько ждать "жених" не хотел и они тут же расстались.
Нелка считала, что поступила скверно. Прошла мимо страждущего. Это сделка с совестью. На что я:
- А что ты будешь делать со вторым таким же страждущим, с третьим? Сколько раз бракосочетаться?
- На что та ответила, мол,остальные пока абстракция, а помогать следует просящему.
    Тут Эдик Сиганевич, почти на взводе: "Мы должны быть над толпой".

     У нас на занятии лит.студии присутствовал поэт Вадим Левин. Он рассказал, что был в колхозе, где мало кто слышал слова "астрономия", "Венера", их жизнь не их вина. Мы берем из жизни больше, чем даем, а они наоборот. Каждый раз, разговаривая со знающим очень мало, я помню о тех,кто образован куда больше меня. Все относительно в мире. Главное же в человеке его - доброта.

     Зашла завуч Дворца Полина Львовна Верлинская и сообщила, что новогодняя сказка, которую мы написали всем кружком, очень понравилась. Она пойдет по телевидению и в детском театре Дворца.

     Подошла моя очередь читать. Как застенчива была! Готова выдумать, что угодно только бы спрятаться в собственную скорлупу, но не хочется выглядеть смешной. Читаю:

В тревоге уйду в полуночную робость
Так падают в пропасть, так падают в
пропасть.
               
Когда тяжело и не видно пути
А некто безликий мешает идти.
И улицы города - ловкие сети.
В отместку кричат нам: вы дети, вы дети.

В тревоге уйду в полуночную робость
Какие-то боги там падают в пропасть.               

***
Давит окно дождь.
Рисуя круги и оси.
Я не люблю неоновую осень.
Цветных реклам налятистую дрожь.

Трясет трамвай судорога
Сырость скрутила сутолокой
Потрясет, потрясет и выбросит,
Разбрасывая брызги.

А на улице фонарям тесно
Они небо поймали в плен
В реку падает неоновая лестница
И медленно гаснет в ней.
 
     Началось обсуждение.
     Эдик - тоном мэтра: - "Да, это стихи". Милославский: "Стихи, и неплохие, особенно первое." А Вадим Левин: "Видно, что ты можешь писать. Работай." Как я обрадовалась!

     Домой возвращались все вместе. Вадим прочитал "Лиличку" Маяковского, говорил, что кроме литературы, надо иметь еще любимое дело. Он работал тогда инженером на заводе, но вскоре оставил его, закончил после Политехнического филфак Харьковского университета, стал профессиональным литератором, педагогом, кандидатом психологических наук.
     Он автор многочисленных книжек детских стихов, современного Букваря и нескольких учебников по русскому языку, по педагогике и методике формирования двуязычия.
     Левин много лет вел по телевидению ток - шоу "С утра пораньше", выступал    по радио и телевидению, погружая детей в мир поэзии. Он стал доцентом кафедры детской литературы в Харьковском Педагогическом институте.

В тот вечер прочел нам:
- Нас кормит жизнь, а не искусство, а мы в искусство влюблены.
Сколько прелести было в наших совместных прогулках по городу. Я написала о них:

Бредем по зимнему городу
До хрипоты читаем стихи
Прохожие оборачиваются
Подумаешь, пустяки.
               
Поэты и прозаики будущего
Голодные грызем бублики...

     Часами бродили по улицам. Сидели на одних и тех же скамейках, то в сквере "Победы", то во дворе исторического музея, то в Политехе.
Возле музея казалось особенно живописно.Рядом Покровский собор 17-го века.
     Замечательный вид с Университетской Горки. Во дворе Политехнического института сохранилось тоже немало милых уголков. Нравилась старина. Сколько замечательных мест!  Исхоженных переулков! Заросшие аллеи, заброшенные пустыри привлекали нас больше всего. Их сохранилось немало в Нагорном районе, вблизи Красношкольной набережной и в центре.
                - 7 -
     Кончался 1962 год. На школьный вечер не пошла. Во-первых там скучно, а, во-вторых, надо сдать 35 коп. У меня нашлось только 15. Где взять остальные? Дедушка не дает, у мамы нет. Новогодняя ночь приятна и дома. Эдик Сиганевич пригласил всех к себе на день рождения, однако проблема подарка... Кроме того, мама категорически против.

     31-го декабря весь день провела у Оли Ландман. Она жила в маленьком, пожалуй, самом маленьком доме на улице Черепановых, недалеко от завода "Свет шахтера". Показалось, что весь ее домик занесен снегом. На улице всюду - сугробы, а снег все шел и шел. Олю  застала в постели больную ангиной. Мы немного поговорили и она дала мне прочитать свой дневник. Он произвел сильное впечатление. Как внешность может быть обманчива! Угловатая, резкая  с  мальчишечьй походкой, Оля, судя по ее сокровенным запискам, тонка и ранима. Душа ее нежна чрезвычайно.
     Она признавалась в дневнике в своем чувстве к мальчику - другу брата. У Ольки было три брата. Младший, Миша, учился в нашем  классе. Они с Олей двойнята. Как трогательно рассказывала Оля о своей первой любви.  Спросила, а он знает?. Она в ответ: «Ни о чем не догадывается. Конечно она никогда ему  не скажет, не намекнет даже.
У Ольки  литературный дар.
Сильная, как мне показалось, нравственно и физически, она привыкла жить замкнуто, никому не доверяя свое сокровенное. Сама, говорит, удивилась внезапному желанию дать тебе прочесть тетрадь. Это против моих правил.

                - 8 -
     Папа писал тяжелые письма. Он чувствовал, будто сидит на пороховой бочке, не зная, когда взорвется. То его собирались отправить на болота, то раскон-воировать. То кому-то не понравилась его физиономия и его послали на строительство института Низких температур. Каждое утро их возили в специальных будках копать траншеи и там они работали в жутких условиях в грязи целый день. Это унижало и пугало одновременно.
     В одном из писем папа сообщил новость, которая всех нас повергла в уныние. Дело в том, что в лагерях есть закон, если человек ведет себя примерно, то он отбывает не весь срок, а только половину. Мы расчитывали, что папе придется пробыть в лагере не три года, а полтора. В начале января приняли закон, что 105 статья - взятка - относится к числу наиболее опасных и не подлежит сокращению. Эта статья предполагает перевод в лагерь усиленного режима.
     Наш сосед дружил с судьей Октябрьского района. От него мы узнали, что дело должно было сначала рассматриваться в Октябрьском районе города, что совершенно резонно. В этом районе располагался завод, на котором отец работал, и в этом же районе мы жили, но судья, когда дело попало в его руки,  не знал за что судить отца, а райком партии настаивал и он нашел хитрый выход : перевел дело из Октябрьского района в Ленинский. Придумал повод.
     В середине января нам разрешили прийти к папе на личное свидание. Его давали раз в полгода. В такой день заключенный за определенную плату имел право сутки провести со своими близкими. Для этой цели в тюрьме отведено несколько комнат. Из окна той, что дали нам, виднелась решетка, забор из колючей проволоки, а за ним еще один забор, кирпичный. На столбе висела лампа, в проволочном каркасе. Ее терзал ветер и она металась из одной стороны в другую.
Сообщили папе о Валентине Алексеевне.Она взялась помочь и познакомила нас с журналистом Леоновым.Он обещал сделать все, что в его силах. Дело  передано на пересмотр в Президиум областного суда.
   Оказалось, папа читал статьи Леонова и   повеселел, сказав, что верит этому человеку и чувствует, тут его спасение.
   Он рассказал нам, как воры из уважения к нему попросили дать им его адрес. Мол, ваша квартира всегда будет в безопасности. На что папа ответил, что его квартира и так вряд ли кого-то заинтересует, так что беспокоиться не стоит.
Разговорилась с женщиной из соседней комнаты.
     Она приехала из дальней деревни к племяннику, но он ей как сын. Она воспитывала его в годы войны, рыла окопы, мерзла, пухла с голоду. Ее же брат служил у немцев и жил припеваючи. Он ограбил дом отца этого ребенка, тот погиб в партизанах, и теперь продолжает жить как паныч, и нашел - таки способ посадить парня. Из трусости, скорее всего. Она плакала, кричала бессильная, безответная, не зная куда идти искать правду.
Чем я могла помочь?
     Вернулась в комнату к родителям и долго смотрела на них. Папа осунулся. Чего только не пережил он за  девять месяцев. Его собирались выслать этапом, он работал в тюремном гараже, в школе, в цеху,  мастером, учеником слесаря, пожарником,  инспектором по техническому образованию молодых заключенных. Перебрасывали с места на место. Вот теперь возят копать траншеи для строительства института. И нет конца.
     А мама? Стала нервной, издерганной. На ней одной лежит ответственность за все. Она должна содержать семью, работать в две смены на фабрике, ходить по инстанциям, выполняя папины поручения и еще решать десятки больших и малых вопросов.
    Как-то к нам забежала мамина приятельница:
- Маме  привет и пусть прекратит бегать и изводить себя. Где видано, чтобы из тюрем вдруг освобождали?
Чувство безысходности после ее ухода усилилось.
               
                - 9 -
     Нелка получила письмо из Канады от подруги Цили Альпериной. Циля до шестого класса училась в нашей школе. Отец Цили, польский еврей, прибыл в СССР из Польши в годы войны. Он женился в Сибири на русской женщине. Когда разрешили полякам возвращаться на родину, Циле было 12 и она очень не хотела уезжать. В Польше в автомобильной катастрофе погибла ее мать и отец увез дочерей в Америку, затем в Канаду. Там девочке не понравилось. Она писала подруге, что школьная программа в Польше и в Америке примитивнее нашей  и ее снедает тоска. На уроках девицы сидят с зеркальцами и красятся, их меньше всего интересует наука.
Придется ждать совершенолетия, чтобы вернуться в Харьков.
 
     Циля, ее  сестра и отец жили в Монреале. Письма оттуда перестали приходить. Нелка потеряла надежду получить ответ на свои послания. И вдруг письмо. Циля вступила в коммунистическую партию, участвовала в акциях протеста против войны во Вьетнаме, сидела в тюрьме. В Канаде она боролась за право вернуться на родину. Постоянно писала письма и обижалась, что они оставались без ответа. Спустя годы, она приехала в Харьков, чтобы повидать родину и пришла к подруге.  Они встретились на нелкиной квартире. По телевизору шел фильм " Председатель". Стали спорить о фильме. Пожив некоторое время в Союзе, Циля поменяла взгляды и  уезжая уже не говорила о возвращении.

     В первых числах марта 1963 г.вышла статья Н.С.Хрущева. Неискушенные и  наивные,мы еще плохо понимали, где живем. Кричали, перебивая друг друга. Каждое слово хрущевского опуса вызывало у нас возмущение. Удивила категоричность  и некомпетентность главы государства. Его низкий вкус. Пишет, что абстракционизм неприемлем. Для  кого?
     А оскорбления в адрес Паустовского, Виктора Некрасова, Евтушенко! Им он противопоставил Шолохова и Грибачева.   
    Наши взгляды  воспитывались под влиянием лучших книг. То, что преподносилось со страниц газет не отвечало здравому смыслу и казалось бредом сумашедшего.
    В классе учительница литературы, Рита Николаевна, упомянула эту статью Хрущева. Я высказала удивление позицией Никиты Сергеевича. Она отвела глаза и процедила "все правильно".
- Как правильно!
     Я не догадывалась, что она боится высказывать то, что думает. Моя любимая учительница, непохожая на других. Человек, безусловно, одаренный.. Как больно было разочароваться в ней.
                - 10-
     Нам нравилось заходить  в разные литературные объединения. Бывали в ДК связи. Там вел занятия известный поэт Борис Алексеевич Чичибабин. Мы знали, что он многие годы провел в сталинских лагерях. Мы часто читали друг другу  его знаменитые стихи "красные помидоры". В тот период  он выглядел сломленным,  держался замкнуто. Работал бухгалтером в Харьковском трамвайном управлении, но на бухгалтера никак не походил. В его студии собиралось много молодых литераторов и бывало интересно. Чичибабин читал свои стихи нараспев,  я и сегодня слышу его голос, глухой и приподнято - торжественный.

     Часто в лектории проходили вечера поэзии. Читали харьковские поэты: Вольшонок, Александр Черевченко, Лев Болеславский, Марлена Рахлина,  Борис Чичибабин, Владимир Ревуцкий, Аркадий Филатов, Анатолий Житницкий, Владимир Мотрич, Юрий Влодов .Инна Шмеркина исполняла  песни Новеллы Матвеевой.

     Один из вечеров посвятили книге Эренбурга "Люди, годы, жизнь. "Ее печатали в журнале "Новый мир" и я брала читать у соседки по дому - Лолы Межовой. Она работала редактором университетской многотиражки, а ее муж журналистом на телевидении. Выход книги стал событием. Впервые нам открылись имена многих и многих общественных деятелей, художников, писателей и поэтов, скрываемых долгое время. О некоторых из них мы не знали ничего, о других – понаслышке. И вдруг... Журналы на ночь передавали друг другу.

     Прошло много лет, прежде чем начали издавать  произведения, десятки лет пролежавшие под сукном, в которых звучала правда. «Люди. Годы. Жизнь»- первая книга в этом ряду. О ней можно спорить. В ней можно найти много недоговоренностей.  Это не важно. Эренбургу пришлось выдержать невероятное давление системы. Он оказался в авангарде.
 
     Мы сидели в зале лектория и чувствовали наэктрелизованность обстановки.
Впервые на нашей памяти выступавшие выходили к трибуне без подготовленных  текстов. Это было непривычно и возбуждало новым ощущением свободы.

      Вдруг мы увидели Юрия Евгеньевича Финкельштейна, впервые после его ухода из Дворца. Он заговорил о статье Ермилова и о письме Эренбурга. Газеты тех дней переполняли заметки и письма негодующих критиков, писателей, читателей-все против Эренбурга. Тех же, кто его поддерживал, не печатали.
Критик Ермилов в известные времена являлся рупором властей и клеймил всех, кого велели клеймить. Набросился он и на Эренбурга. Юрий Евгеньевич развенчал критика.
     Он говорил открыто и резко. Его ирония разила. Его доказательства отличались бесспорностью и выказывали тонкий ум. Ему аплодировали. Впрочем, не все. Некоторые, особенно в первых рядах, чувствовали себя неуютно и ерзали на стульях. Им впервые показалось, что  прийдется отвечать за преданных товарищей, за оклеветанных и убиенных.

- Главное-, говорил Ю.Е., -понять почему возник культ.
- Ну и ну!-с  восторгом шептал Эдик,- а нам ка-залось, что он интересуется только литературой. Каким оказался человеком! То, что умен, знали, но что так смел...
- Народ сам делает культ.
     Юрий Евгеньевич говорил о том, о чем другие только шептались.
- На нас на всех лежит печать эпохи молчания. Этот страх будет в нас еще долго, но потом, когда он пройдет нужно опасаться, чтобы не наступила Эра вседозволенности. Тут как на качелях: по краям диктатура и беспредел (а значит гражданская война), а удержаться на уровне центра - подлинной демократии - это большое искусство. Всегда есть возможность скатиться к новому культу. Не приведи, господи, жить во времена перемен.

   Через пару дней узнала, что после того вечера, вызвали его в КГБ. Не знаю, о чем с ним  говорили, но через несколько лет Юрий Евгеньевич уехал в Америку.
На том  же вечере выступила молоденькая жен-щина невысокого роста. Впервые с трибуны я услышала рассуждения подобного рода. Тогда многое звучало впервые. Она говорила быстро, не успевая за собственными мыслями.
- Ой, не можу. Живуть на Украiнi, а питають, як це буде по-украiнськi. Она  откровенно призналась  в своей ненависти ко всем инородцам. Так думали многие, но произносились лишь правильные речи. Так что открытость- палка о двух концах.

                - 11 -
     С подругами любила бродить по улицам. У нас всегда находились темы для многочасовых бесед. Однажды заговорились с Олей у частного дворика. Испуганные хозяева  попросили уйти.
Наши разговоры иногда переходили в спор.  Говорили о хрущевской статье и Олька вдруг:
- Многие прекрасные книги в современной литературе не доступны простым людям. Надо так писать, чтобы и они понимали.
     Я возразила, что  художник не должен угождать толпе, а каждый обязан развивать  вкус и стараться постичь искусство. Талант гибнет, когда  приспо-сабливается и ломает себя.
    В то время в газете впервые напечатали мой очерк.  Было приятно, но тотчас же стала  терзать мысль, а вдруг это - последнее, что будет достойно печати?
В дневнике записала :

- Больше всего меня мучает вопрос - кем и какой стану. Только бы не оказаться бездарной. Это страшно. Чем бы ни занимался человек, он должен стать специалистом в своем деле.   
    В тот день я впервые прочитала Конституцию СССР. Ее содержание предельно удивило. Оказывается там  записана "свобода слова". Мне не приходило в голову, что явления, которых нет в жизни, могут быть официально зафиксированы в государственных документах.


                - 12 -
    Я заканчивала десятый класс и готовилась к сдаче экзаменов. Мы ждали пересмотра папиного дела в Верховном суде.
     Брат Юрка говорил,что если отца выпустят, есть справедливость, если нет, то и справедливости нет. Ему было девять лет и он рассуждал в соответствии с возрастом.
     Наконец наступил день пересмотра. Суд постановил отца  освободить!!! Оставалось ждать, пока решение Верховного суда спуститься по инстанциям.
Ура! Спасибо Валентине Еженковой  и журналисту Леонову.

     Чтобы заработать немного денег,  я устроилась  на время каникул, к маме на фабрику. Работа была однообразной, но воображала, что платочки, которые маркирую, чьи-то дома, а ярлыки - занимательные романы. В цехах стоял едкий запах красок и дышалось тяжело.
Фабрика помещалась в здании Успенского собора- украшение города. Собор в воздвигли в 1771-1777 гг. по образцу пятиглавого храма Климента в Москве на Пятницкой улице. Колокольню пристроили позднее в честь победы русского оружия в войне с Наполеоном.  Архитекторам и в страшном сне не могло привиде-ться, что в этих помещениях будут варить краски и сливать мазут.
Молодые девушки, что работали с мамой, расска-зывали мне о своей жизни. Очевидно, они чувствовали мой искренний интерес к их судьбам и поэтому  делились сокровенным.

     Как-то летом к нам заглянул папин знакомый с племянником -студентом политехнического института. Предложил поехать  на пляж или так погулять. Сразу сообразила, хочет нас познакомить. Неужели в ХХ веке  кто-то серьезно относится к сводничеству? Мне это казалось пошлым, неприемлемым.

    Отец вернулся  1 октября 1963г.  Я шла в кружок по коридору Дворца. Навстречу мне бежала Валентина:
- Ну, что,как?
- Папа дома!
- О, как я волновалась!Она вздохнула и по ее щекам покатились слезы. Валентина обняла меня:
- Как я счастлива!

    Мне очень хотелось узнать правду о тюремных порядках и я расспрашивала отца. Он вспоминал страшные вещи. От него я узнала, что в тюрьме применяют пытки, о жестокости солдат, о смирительной рубашке, и о том, как трудно сохранить человеческое достоинство в местах лишения свободы.
     У папы в тюрьме был приятель, но когда тот узнал, что  дело папы пересмотрено, плакал от зависти, а в последний день прятался,чтобы пережить папин уход из лагеря. Так и не попрощался.
     Однажды, когда отца перевели уже в лагерь, оттуда  сбежал заключенный. Его нашли закопанным в песок и прокололи штыками.
Эти рассказы заново формировали мои убеждения.

   В конце октября мы узнали, что Валентина уходит из Дворца. Она позвонила моему отцу и прощаясь сказала:
- Я должна говорить им правду, а у меня из-за этого непрятности.
Ее отчитали за разговоры с нами о хлебе, о перегибах в сельском хозяйстве. Директор Дворца говорил, что ей нельзя доверять детей.

     Все это было ужасно. Валентина научила нас не быть равнодушными. Она говорила, что нужно отличать пустую плакатность от подлинных идей.
Свой уход она переживала не меньше нас. Не только она была нам нужна, но и мы очень нужны были ей в этой жизни.
Мы собрались У здания Дворца на последнее занятие. Подошла библиотекарь Елена Дмитриевна. Решила нас успокоить:
- Понимаете Еженкову не устраивает зарплата. Вы уже взрослые, должны  понимать.
Никто ей не ответил.
- Или она говорила вам что-то другое?
Все молчали, глядя в сторону.
- Я вижу, что говорила, хотя бы по этой девочке.
Она указала  на меня.
- По мне? – спросила, удивленно?

     Мы прощались с Валентиной и понимали, заканчивается важная полоса в нашей жизни. Конечно, увидемся, прийдем к ней и позвоним, но того, что ушло уже не вернуть.
    Она, как напутствие, сказала  нам:
-"Помните все, о чем мы здесь говорили и когда встретите в жизни ложь, а правду говорить будет невыгодно, стойте за правду, защищайте ее.
Она всегда поступала именно так. Потом Валентина попросила почитать стихи. Слушала нас и плакала.
В тот день записала в дневнике: "Валентина ушла. Это больно, но она останется с нами навсегда, даже когда перестанем ее вспоминать.

     Кружок долго не возобновлял работу. Валентина устроилась в Дом Учителя заведующей сектором. Часто приходили к ней. Она просила нас не бросать кружок и мы стали заниматься с Вадимом Левиным. Многие из нас в тот год заканчивали школу, одиннадцатый класс. Левин был старше лет на двенадцать. С ним мы подружились и приходили на занятия просто пообщаться.

     Все больше мы встречались друг с другом вне кружка, но встречаться зимой на улице холодно, а ходить в дом можно было не ко всем.

     Юра Милославский жил бедно с мамой и бабушкой вблизи Политехнического института. Его мама работала в архиве Исторического музея. Молчаливая. Чопорная. Она ходила в темных одеждах и казалась настолько закрытой, что я, пару месяцев работая с ней в архиве бок о бок, не решалась к ней обратиться ни по какому поводу.

     У Эдика Сиганевича имелось две крошечные комнаты, в которых проживало много человек.
     Ира Серебрийская жила в одной комнате с родителями, братом и бабушкой в коммунальной квартире с тремя соседями. Она юмористически описывала всевозможные происшествия на их столь перенаселенной кухне.

   У Оли Ландман  в маленьком домишке жила большая и бедная семья и мне казалось, что там даже воздуха на всех не хватает. Летом мы сидели у нее во дворе. Не имелось своего угла и у меня.

     Чаще всего мы собирались на Рымарской у Тамары Сахненко. У них имелась одна, но довольно большая комната, где Тома жила с мамой и бабушкой. Ее мама, Валентина Савельевна, работала в университете на физическом факультете секретарем. Была общительным и обаятельным человеком. Бабушка же казалась странной. Высокая. Прямая. С неприступным лицом египетской аристократки. По национальности, по сло-вам Тамары, бабушка, мама и сама Тома – украинки, но поверить в это было трудно. Томкин длинный нос с горбинкой, удлиненный профиль, темные  глаза - все предполагало некую тайну. Внешне она напоминала римлянку.

     Комнату ловко перегородили шкафами и у Тамары оказался свой угол, в котором уместился диван, письменный стол и книжные полки. На столе всегда находились интересные книги. Именно у Тамары я брала читать Уитмена, Верхарна, Рембо, Верлена, Шервуда Андерсена «Историю рассказчика».
Спросила:
- Откуда книга?
- Знаешь, вытащила из сундука и зачиталась.
- Хороший сундук.
Все издания дореволюционные, с Ъ, пахли особенно.

     Тома Сахненко интересовалась философией и увлекла нас. Вслед за ней мы стали выписывать в библиотеке, в отделе редкой книги Канта, Спинозу, Юма, античных авторов. Чудом достали Нитше, Шопенгауэра и Фрейда. С юношеским максимализмом спорили о Заратустре, говорили  о самых различных вопросах философии. Человек, по ее мнению,находится в вечном воиске. Познает мир всю жизнь, поколение за поколением. И если когда – нибудь, чисто теоретически, все законы природы будут познаны, начнется гибель человечества, так как оно не может жить, не развиваясь. Все имеет начало и конец. Смерти нет. Просто все переходит из одного состояния в другое. Человек перейдет в иную форму.

     Тамаре захотелось иметь черного кота. Она с Ирой Серебрийской поехала, чтобы найти именно такого, в Фигуровку, небольшой городок  поселок в часе езды от Харькова.
Из-за отсутствия денег, ехали на крыше поезда. Интересно, почему они решили искать кота подобной окраски именно там? Я увидела такого в собственном дворе. Черный комочек без единого светлого пятнышка, вполне отвечал Томкиным требованиям. Посадила его в коробку из-под обуви и повезла  троллейбусом в университет.
     Тома заканчивала вечернюю школу  и подрабатывала  лаборанткой. Восторг от моего живого подарка разделили все присутствующие. Саша Шевченко, Тома работала с ней в университете, тут же стала котенка подкармливать, тискать.
Со временем он превратился в упитанного кота, стал всеобщим любимцем и прожил в Томином доме много лет.

В гостях у Тамары бывало много разного народу, большей частью люди яркие, думающие.
Приходили студенты-физики. Среди них Спинер и Сережа Чепель. За него она вскоре вышла замуж. Заглядывали филологи и поэты. Нельзя сказать, что Тома была чрезмерно коммуникабельна. Она могла в присутствии гостей продолжать читать то, что читала. Они развлекали себя сами, переговаривались, тоже читали или о чем-нибудь спорили. Тут нередко начиналось самое интересное.
 
     Поэзия Тамары Сахненко выделялась самобытностью. Ее я воспринимала как самого яркого человека в нашем кружке, самого талантливого.
     В Москве, куда Тамара переехала с Сережей Чепелем, она показала тетради со своими стихами    Григорию Михайловичу Левину. Он сказал:
- Это гениально.
А у него редкое чутье на таланты. В его литературной студии «Магистраль» занимались Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко, часто приходил Булат Окуджава.
Григорий Левин пригласил Тому на занятия и просил ни в коем влучае не бросать литературное творчество.
Тамара продолжала писать, но заниматься творчеством в полной мере она не могла. Слабое здоровье и скудные средства...Ее приоритетом стали семья, дети.

     Как-то Тома дала мне тетрадь Валечки со стихами М.Цветаевой и Б.Пастернака. Их нигде нельзя было достать. Дореволюционные издания стали редкими и недоступными, а других в ту пору у нас еще не было.

     Тетрадь Тома дала  не оговаривая срок, только предупредила, что Валечка с Суминым ставят спектакль, стихи могут им понадобиться в любой момент, вернуть надо будет, как только они попросят.
     В один из дней она-таки позвонила и сказала, что тетрадь нужна сегодня. Увы! Я дала читать Нелке. Иду к ней на Москалевку. Ее нет дома. У Иотковской Люси на именинах. Иду туда. Оказывается, что Нелка давно прочитала и отдала Ире. Ира жила на Московском проспекте и ехать  к ней надо  трамваем. У меня, как обычно, ни гроша. Пошла домой просить 3 коп. Однако, отец к Ире идти не разрешает.
Умаляю его:
- Как ты не понимаешь,  человеку нужно.
Он ничего не объясняя, возможно, из-за позднего времени. Часы показывали начало девятого, сказал мне:
- Никуда ты не пойдешь. На этом заканчивается твоя поэтическая деятельность.
Я, делая последнюю отчаяную попытку:
- Послушай, я дала чесное слово, что отдам тетрадь по первому требованию. Я умру, но отдам. Я не подведу тех, кто мне поверил.
Он:
- Я тебя на привязь посажу. Мне плевать на тебя и на твое мнение. Я ушла. Он догнал в конце нашего длинющего коридора и дал пощечину. Вышла, хлопнув
дверью. Тетрадь попала к Тамаре. Ночевать я домой не пошла. Неделю жила у Аллочки Сонькиной. Не знаю, чем бы все это закончилось, собиралась переходить в вечернюю школу и идти работать. Конфликт разрешился приездом из Ташкента маминой сестры тети Любы. Она с мамой пришли за мной и я вернулась домой.
               
                - 13 -
     29-го мая 1964г. пришла в школу ученицей в последний раз. Как будто бы все обычно, но воспринималось торжественно. Последний звонок. Цветы первоклассников. Умилительно, но почему-то наворачивались слезы. Все традиционно: школьная форма, белые передники девочек, банты в волосах. Мы сидели в актовом зале так же, как сидели до нас выпустники  уже десятки лет, как будут сидеть здесь в день последнего звонка другие поколения школьников.Но этот миг в бесконечном времени-наш.

     Целый месяц шли после этих торжеств выпускные экзамены, а 28 июня  состоялся выпускной вечер. Впервые пришла в школу не в форме, а в бальном платье. Надела белые "шпильки" купленные на заработанные на фабрике деньги, они стоили тридцать два рубля и платье, что сшила мама Алочки Сонькиной из ткани, которую прислала  из Ташкента тетя Люба.

     На столах стояло шампанское и деликатесы. Суетно, шумно и мне немного  скучновато, но мои подруги со мной - Нелка и Аллочка. Оля Ландман перешла учиться в вечернюю школу и устроилась работать на обувную фабрику.
Под утро все выпускники отправились встречать рассвет на площадь Дзержинского. Шли мы по ночному городу очень шумно. Пели. Дурачились. Смеялись. Разошлись уже, когда поднялось солнце, со многими навсегда.