учительская часть третья

                У Ч И Т Е Л Ь С К А Я
      (ч а с ть   т р е т ь я)



В старших классах мы изучали все три раздела математики,
алгебру, геометрию и тригонометрию.

Вела их Любовь Бенционовна. Никаких трудностей эта наука
для меня не представляла. Правда, я не очень любил задачи, для решения
которых нужно было свои отвлеченные знания по предмету построить
в конкретную логическую доказательную цепочку.

Такие скажем, как "При заданных уравнениях двух прямых,
принадлежащих одной плоскости, докажите что третья прямая...".

Ну, не моя это была наука, не чувствовал я ее, потому она и
не радовала меня, хотя и не страшила вовсе,  все равно, что манная каша
по утрам в сытное уже время.

Помню "Сборник алгебраических задач" Шапошникова и Вальцова,
"Геометрию" Киселева, особенно секансы с косекансами из тригонометрии,
про которые меня пытали на собеседовании в МВТУ.

Уроки химии проходили в специальном классе. Вместо обычного
учительского стола был стационарно установлен специальный химический
стол со всякими склянками, колбами, ретортами и мензурками для
проведения химических реакций. Ужасно скучная история.

Химию вела учительница по фамилии Гонжи, лет пятидесяти,
сухарь, строгая, педант, ни шага в сторону от учебника.

Школьный курс мне дался чрезвычайно легко. Помнится, по этой
причине я решил отдохнуть на нем в институте.

Но здесь, как оказалось ближе к сессии, была  совсем другая
химия. И я тогда выкарабкался с большим трудом из глубокой ямы,
которую сам себе и выкопал своей беспечностью.

В восьмом классе учителем русского языка и литературы был
Сергей Яковлевич Розвал.

В то время он заканчивал писать первый роман "Лучи жизни"
из своей научно-фантастической дилогии.

Он приходил в класс, высокий и худой, всегда в одном и том
же черном костюме,  обсыпанном крупной перхотью на вороте и рукавах,
с огромным черным портфелем  тисненой кожи.

Он был похож на маститого киношного ученого, скорее всего,
на героя своего романа, который я так и не удосужился прочесть.

С внушительных размеров головой, длинной непослушной седой
шевелюрой, произвольно распадавшейся на обе стороны, и неухоженным,
будто недобритым лицом с глубокими морщинами вокруг большого
подвижного рта.

И еще густой, мне даже казалось немножечко театральный,
поставленный бас.

Он ему очень шел и что бы ни произносил Сергей Яковлевич,
все это звучало очень убедительно.

Но в классе говорил он мало. Он здоровался, давал  задание
на урок, после чего вынимал  из своего объемистого портфеля кипу 
исписанных листов.

Почерк у него был крупный и корявый, будто сучковатый.

Самописок, так в ту пору почти официально называли перьевые
авторучки, он не признавал и пользовался простыми деревянными
ручками с перьями и обычными фиолетовыми чернилами.

Писал очень плотно, отчего уже с третьего ряда парт, где я
        сидел, листы казались не белыми, а серовато-фиолетовыми.

Вынув стопу листов высотой сантиметров в пять и еще не успев
отодвинуть от себя  портфель моментально углублялся в них.

Иногда на его лице появлялась досадная гримаса, тогда он
какое-то время нерешительно ерзал на стуле, застыв с рукой, занесенной
над очередным листом рукописи.

Часто  вставал, подходил к окну и смотрел в него, шевеля
неслышно губами, после чего торопился к своему столу, не глядя, с
нескольких попыток  попадал с громким стуком ручкой в чернильницу
и принимался за текст.

Изредка во время чтения рукописи довольно улыбался подняв
голову и победно оглядывая нас.

                А мы занимались его заданием и своими делами, но   
        старались делать это не слишком громко.

Если когда и забывались, то он, глядя поверх массивных черных
роговых очков  куда-то вперед и мимо нас, не отрываясь от своих мыслей,
отстукивал карандашом какой-то ритм, который соответствовал его
фиолетовому состоянию в эту секунду, и мы затихали.

В конце урока он едва успевал вызвать одного человека к доске,
после чего диктовал задание на дом.

Домашние тетради собирал довольно редко, только когда
портфель, чаще всего забитый до отказа, позволял это сделать.

Тогда случился один маленький казус. Мы писали диктант или
изложение, в котором встретилась фраза, начинающаяся со слова "итак".

Я был пятёрочником и, безусловно, знал, что после вводного
слова "итак", как и вокруг "безусловно", должна ставиться запятая.

Но в этом конкретном случае мне запятая показалась лишней,
она меняла строй и ритм всей фразы.

Я подумал, что имею дело с исключением, на которое  раньше
не обращал внимания и отказался от нее.

Сергей Яковлевич из-за этой единственной ошибки поставил
мне четверку.

Конечно, я был огорчен и огорчен не только оценкой, но еще и
тем, что меня подвели интуиция и чувство языка.



Весной того года впервые началась торговля книгами на улицах.
В Козицком переулке, напротив входа в булочный отдел елисеевского
магазина, ежедневно выставлялся  книжный лоток.


Там, вырывая книги из рук, как оказалось, самой Фаины
Георгиевны Раневской (я не знал, что это была она, потому что шустрил
где-то сбоку от нее), я купил четыре тома в темно-синем добротном
коленкоровом переплете из шеститомного собрания Гоголя.

Без первых двух, что меня совсем не смутило, и "Путешествие
в Арзрум" Пушкина.

Это был мой первый вклад в домашнюю библиотеку. Когда я
выбрался из толпы покупателей "Муля, не нервируй меня" погрозила мне
пальчиком, но вслед за тем хорошо улыбнулась.

Тогда я не обратил внимания, но сейчас могу поклясться, что
одета она была точно так же как в "Подкидыше", и в панаме, да еще и
прищурив глаз, с дымящейся папиросой во рту, как она это делает сидя
за  фортепьяно, если мне не изменяет память, в  фильме "Александр
Пархоменко".

Уже позже, будучи взрослым человеком, вспоминая этот эпизод
я часто думал, что Раневская была так талантлива, что она не играла
разные роли, она просто показывала нам себя в разных ситуациях и в
том или ином своем сиюминутном настроении.

А каждому режиссеру, который с ней работал, только казалось,
что именно его задумку Раневская так блестяще воплотила на сцене или
на экране.

Гоголь у меня и сейчас как новенький, а вот Пушкин в светлом
картонном переплете прижился у кого-то из моих друзей детства.

Так вот именно в этом "Путешествии в Арзрум" я встретил фразу
очень похожей конструкции, что и в диктанте Сергея Яковлевича, но к
удивлению своему не обнаружил, в тексте после того  же вводного слова
никакой запятой.

Я, конечно, проявил занудливость и принес Пушкина на урок
Розвала.

Сергей Яковлевич, словно извиняясь за коллег по ремеслу,
ответил скорее как издатель, чем учитель литературы, что в печатном
тексте типографами иногда допускаются некоторые отклонения от правил
грамматики русского языка.

Долго в школе он не работал, говорили, что вскорости ушел
полностью в работу над своими сочинениями.

Спи спокойно, дорогой учитель. Счастье твое, что ты не
увидишь себя напечатанным в современной типографии.


И еще про один бас. Позже, по-моему, в девятом классе,
литературу вел Валерий Зиновьевич Кошелев.

Небольшого росточка, отнюдь не спортивного сложения, с
подчеркнуто прямой спиной, чувствовалось, что жилистый.

И лет ему в то пору было 26-28. Мама его  была счастлива от
того, что сын пошел по ее стопам.

Она радовалась его влюбленности  в наследственную
профессию воспитателя, которая стала его призванием.

Ведь она сама отдала литературе и школе всю свою жизнь.
Но на ее пути стояли семья, рождение сына, война, эвакуация и множество
послевоенных жизненных неурядиц.

А сын обязательно добьется успехов. И мама уже видела в нем
нового Ушинского, в крайнем случае, Макаренко, о котором  заговорит
совсем скоро вся страна.

Но для этого ему нужен умудренный жизненным опытом
профессионал, единомышленник и наставник в одном лице.

Естественным было решение освободить молодой талант
от мелких бытовых забот, от повседневности, от пустых и отвлекающих
увлечений.

Поэтому, выйдя на пенсию, она полностью посвятила свою
жизнь сыну и, в его лице, их общему теперь делу.

Так и повелось. Каждое утро мама одевала учителя в солидный
костюм из серого метро в крупную светлую клетку, завязывала галстук,
кормила.

Затем они вместе отправлялись в нашу школу. Задолго до 
начала урока устраивались на первом этаже у окна возле фикуса под
потолок, оба курили, затягиваясь глубоко и порывисто со всхлипами,
не глядя трясли свои беломорины над кадкой и в который раз обсуждали
тему будущего урока.

Обсуждение, по правде говоря, сводилось к тому, что мама
наставляла, а сын энергично кивал головой своим мыслям, не посвящая
в них наставницу.

С маминой подачи он приучал себя выглядеть степенным.

Для этого при любой возможности высоко задирал подбородок,
а всякие движения старался совершать как можно медленнее и важно,
с сосредоточенной миной.

Получалось это неубедительно и сразу бросалась в глаза
скованность неуверенного в себе мальчишки, который пытается сыграть
на самодеятельной сцене взрослого  героя.

А при его росте и костюме на вырост все это выглядело
довольно комично.

Но как все увлеченные люди насмешливых взглядов он не
замечал.

Ибо совершенно искренне и на всю жизнь был увлечен только 
своим Предметом, своей Литературой.

А нам, сорванцам, невдомек было, что его вопиющая
несуразность и вызывающая жалость неловкость в общении с
окружающими были другой стороной его же душевной раскрытости и
щедрости.

Со временем прорезался у сына солидный бас, типичный признак
взросления мужчины. Так и есть, тревожная мысль о неизбежной женитьбе
сына становилась грозной реальностью, а все косвенные события только
подтверждали эту догадку.

И активизировавшаяся в последнее время бывшая однокурсница
сына, и  откровенно призывные взгляды неустроенных в личной жизни
молоденьких коллег-учительниц, и теперь эти возрастные мужские
проявления у Валеры.

А тут еще так не кстати со своими религиозными догмами соседка
Розалия.

Тетя Роза была старейшиной общей кухни большой коммунальной
квартиры во втором этаже левого крыла бывшей дворянской усадьбы.

Усадьба некогда принадлежала Эмилии Ивановне Прове, дворянке
в третьем колене, и располагалась по Бабушкиному переулку, дом 7.

Ходила молва, что  старуха, бабушка трех огненно рыжих  девиц
на выданье, имела отдаленную родственную связь с семейством Прове.

Все это она называла не иначе, как сознательной клеветой на ее
большую трудовую советскую семью.

Правда позже, некоторое время спустя после смерти Сталина,
слухи о ее причастности к дворянскому роду она уже публично не отвергала
        как прежде, а, даже наоборот, стала одобрять своим многозначительным
молчанием.

Злые языки говорили будто старуха решила, что внучек-дворянок
будет легче сбыть с рук, чем обычных простолюдинок. 

Никакой генеалогической связи между названием переулка и
семейным статусом бабушки Розы нет, это случайное совпадение.

Просто некогда собственниками земли, где впоследствии
разросся переулок между Старо-и Ново-Басманной улицами, были братья
Бабушкины, в честь которых его и назвали.

Заметим, кстати, что через пятнадцать лет после описываемых
событий жильцов расселили, а дворянскую усадьбу оккупировал
Бауманский Районный Комитет ВЛКСМ.

И удерживал эту двухэтажную господствующую высоту вплоть
до 1991 года, в котором райкомов в стране больше не стало, да и той
страны, где торжествовали райкомы, тоже.   


Валерина мама обратилась за советом к умудренной соседке.
Тут же в кухне появились ее взбудораженные внучки и  застыли
скульптурной группой у плиты, взявшись за руки и не отрывая невидящих
глаз от булькающей кастрюли.

Дуя на серебряную ложку еще из того, из сытого прошлого, перед
  тем как попробовать водянистое варево на соленость, проповедница
уверенно заталдычила как  по талмуду, что жизнь дал человеку творец.

И, да будет священно имя его и законы, продиктованные им.

Согласно которым, в частности, когда приходит пора, в еврейской семье
сыновей непременно женят, а дочек, на то есть бог, выдают замуж, и что
потом в семье появляются дети.

И что в настоящей еврейской семье должно быть много  детей.

Потом приложила теплую еще ложку тыльной стороной к щеке
и, прикрыв глаза, будто заговаривала зубную боль, зачастила про то, что
весь смысл жизни в продолжении рода, и что, опять же, для этого нужна
крепкая семья.

Валерина мама, конечно, разделяла  ленинскую сентенцию о том,
что семья это ячейка общества, но это когда речь шла о семье вообще или
о семье самого Ленина.

Что же касается конкретно ее сына и настоящего момента
(тоже, кстати, словосочетание Ильича), то  она  против женитьбы
собственного сына и это не потому, что она не хочет продолжения рода.

Причина в другом. Дело в том, что она, как ни старалась это
сделать, не может представить себе, что в мире существует, кроме нее,
еще одна, какая-то другая женщина,  способная стать такой же опорой
для ее сына, как она сама.

А раз это так, то зачем же нужен ее сыну брак с заведомо
ненадежной подругой жизни?

Ну, а если вдруг и найдется когда-нибудь такая сподвижница, что
маловероятно, то какая же роль тогда будет уготована в этой жизни ей
        самой, если всё это, не дай бог, случится.

И кем тогда будет написана "Новая Педагогическая Поэма"?

Но пока мама, слава богу, со всеми жизненными трудностями
сына успешно справлялась сама.

Курил  он  заядло, затягивался взахлеб, три пальца правой руки
  сохраняли пожизненно неотмываемую никотиновую  желтизну, как и зубы,
несоизмеримо крупные при его телесложении.

На уроке заводился с первой же минуты. 

Излагая тему он как автомат монотонно вышагивал вокруг
учительского стола буквой "Г": два шага правой  с подволакиванием левой
ноги к правой и вслед за этим  два шага вперед.

Потом все в обратном порядке.

И, вот ведь, ни единого раза за весь учебный год не сбился
в своих па, ни в числе шагов, ни в направлении. Хотя совершал этот
бесконечный танцевальный этюд абсолютно бессознательно.

Зато нас этот  маятник  здорово отвлекал первое время.
А потом ничего, привыкли.
 
        продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/19/597


Рецензии