Падающий вечер

Ирвину

 Мой друг, я нахожусь в смятении и замешательстве. Более того, в плачевном состоянии парализующего оцепенения и страха. Ты сможешь легко понять меня, если явственно представишь сравнение, которое я незамедлительно приведу. Ощущение, коварно напавшее на меня со спины, сродни онемению конечностей после продолжительной обездвиженности, сопровождаемое неприятными покалываниями, напоминающими болезненные укусы красных муравьёв. Представил? А теперь самое сложное: рисуй картину полного уничтожения всех чувств, паралич тела, вообрази замерзание реки мысли, кратковременную остановку сознания. Превратись в нечто неживое и каменное, воспринимай мир, будто бы он не реален, а представляет собой дешёвую декорацию, засвеченную фотографию. Посмотри на окружающие предметы испорченными глазами, стань дальтоником в конце концов!
 Вероятно, я напугал тебя своими требованиями, но что мне остаётся делать, как не описывать произошедшее со мной психологическое расстройство. Я убеждён, что это начало серьёзной болезни, и надеюсь на твою помощь. Мы оба понимаем, что, в сущности, психологи — это образованные друзья, дающие мудрые советы. Так к чему же мне записываться на приём, когда я могу (и должен!) записать всё то, что произошло со мной этим вечером?!

 Устав от прогулки, я зашёл в уютное кафе неблагополучного района Порту и плюхнулся в жёсткое кресло. Все столики были заняты. Мне повезло расположиться у окна, тоскливо смотрящего на уходящее солнце и пустующие горы, покрытые поредевшей растительностью.
 «Уж лучше это унылое зрелище городской окраины, чем парад люмпенов, толпящихся вокруг да около», — с горечью подумал я и, вопреки обыкновению, принялся разглядывать посетителей. Скопления народа меня пугают и притягивают. В них есть нечто безумное, но и любопытное, стоящее пристального анализа и внимательного изучения. В любом случае, нужно было чем-то занять себя, убить время, пока не пришла Мануэла.
 Напротив сидел утомлённый, замученный и виноватый мужчина средних лет, неумело скрывавший засаленность рукавов синей рубашки. Рядом — маленькая девочка лет шести-семи. Скованность, напряжённость и неестественность их поз подсказывала мне, что отец ушёл из семьи и этот вечерний час — один из немногих грустно-счастливых моментов, когда они могут побыть вместе, отягощая друг друга своим присутствием и разжигая чувство неловкости.
 Мужчина встал и направился к стойке. Я, рискуя столиком у окна, последовал за ним. Он заказал скромный ужин и расплатился бренчащей мелочью. Я же взял эспрессо и вернулся на своё место, навьюченный глубоким состраданием к несчастному.
 «Все ошибаются, всё может быть, — подумал я. — Как же он беден!»
 Я, зажиточный турист, иностранец, будучи всегда на виду у местной публики, чувствовал себя знаменитым актёром, и мне было весьма сложно противостоять соблазну выкинуть что-нибудь этакое, например, эпатировать окружающих, привести их в восторг или хотя бы вызвать яркие чувства. Демонстративно поднявшись, я нарочито медленно подошёл к девочке и, заметив любопытствующие взгляды, бросил на заляпанный стол пачку новеньких долларов. Ошарашенный португалец хотел было что-то вымолвить, но я по-королевски, будто повелевая, показал жестом, что молчание в данной ситуации — самое уместное слово благодарности.
 Вероятно, мне всё же пришлось бы выслушать пару слов на полузнакомом языке, если бы не радостная Мануэла, схватившая меня за руку. Мы тепло поприветствовали друг друга и расположились у окна.
 Несколько секунд молчания заполнились в моей голове неприятным чувством, похожим на фрагментарные воспоминания ночного кошмара. Я никак не мог понять, почему картина заходящего солнца вызывала у меня странную, необъяснимую и резкую, словно головная боль, тоску.
 — Ты выглядишь уставшим, Андрес, — произнесла Мануэла, и моё внимание тут же было завоёвано причудливыми чертами её лица.
 — Это всё длительные прогулки. Быть туристом, а особенно таким педантичным, как я, — дело нелёгкое. Впрочем, эта моя черта тебе хорошо известна. Кстати, у тебя макияж нанесён неравномерно.
  Она схватила зеркало, в котором отразился луч заходящего солнца. Я добродушно расплылся в глупой улыбке, но в голове происходило что-то ужасное.
 — Жаме вю, жаме вю, — растерянно произнёс я и тупо уставился на зеркало, будто бы увидел что-то неизвестное, непознанное, магически притягательное и удивительное.
 — Мммм? — протянула Мануэла, подкрашивая губы. — Это что-то французское?
 — Да, жаме вю — противоположность дежа вю, то есть состояние «никогда не виденного». Чёртова игра крайностей! Они издеваются надо мной. Меня болтает, словно я лодка, попавшая в шторм. И это проклятое солнце...
 — А что с ним не так? Неужели наше португальское солнце такое яркое? Я думала, ты привык к обжигающему свету за годы жизни в Барселоне.
 — Не в этом дело. Забудь про солнце. Оно всего лишь символ. Как бы объяснить? — я сделал глоток крепчайшего кофе и уставился в окно, пытаясь развести полярные, взаимоисключающие мысли, словно регулировщик, раскидывающий своим жезлом потоки дешёвых и элитных автомобилей. — Со мной что-то не так, происходит нечто странное, симптоматичное. Я будто бы болен, понимаешь?
 Мануэла окинула меня непонимающим, вопросительным взглядом.
 А что, в сущности, со мной произошло? Обычно экономный и расчётливый, я бросил без тени сомнения все оставшиеся деньги первому встречному. В здравом уме и трезвой памяти я ни с того ни с сего начал опасаться захода солнца. Более того, я познал сегодня две противоположности — любовь и ненависть к Порту, сменявшие друг друга, как бегуны во время эстафеты.
 Я уставился на Мануэлу, впился в озадаченную серость её глаз и разозлился:
 — Глупо, глупо, неидеально, даже ниже среднего, ужасно плохо...
 — Да что именно? О чём ты?
 Впрочем, я и сам не понял. Вероятно, я имел в виду наши ненормальные отношения, благословлённые тысячами километров пути и светом мерцающих, ослепляющих фар. Эта дорога, полная опасности и приключений, праздности и рассуждений, тягостная, ненавистная, но и в тоже время любимая, оживляющая, приводящая в восторг, — это всё дорога из Каталонии до Порту, это она всему виной. Как я устал от отчуждённости, несвободы, скованности рамками условий и грубыми правилами обстоятельств! Die Geworfenheit, в конце концов, этот термин заброшенноcти, введённый Хайдеггером, лучше всего описывал причину моего расстройства. Или нет? Может, дело вовсе не в ней, а в скуке Альберто Моравиа, в неспособности установить контакт с людьми, предметами, с самим собой, в конце концов? Всепоглощающая, одолевающая скука, демонстрирующая неполноту, недостаточность окружающей реальности, её скудность. Нет, и это не то, и это далеко от истины! Проклятый Сартр, проклятая «Тошнота»! Вот оно что! Как же сейчас я понимаю главного героя! И всё же это тоже не то...
 У меня разболелась голова. Вихрь кружащихся мыслей буквально заставил вспотеть мою голову. Я почувствовал тошноту физическую, а не экзистенциальную и, сорвавшись с места, помчался в уборную.
 В кафе заиграла какая-то странная музыка, сквозь которую прорезались неразборчивые, глухие голоса, звучащие будто бы издалека.
 — Аккуратнее, уважаемый! — заорал мне на ухо измазанный рабочий.
 Я опрокинул поднос с едой. Я едва мог разобрать, что вообще он говорит. Я грубо оттолкнул его. Я... А был ли это вообще я? Разве не какой-то сумасшедший иностранец буянил, воинственно расчищая себе путь к дурно пахнущему клозету? И кто вообще такой этот «Я»? Вечно подстраивающийся под других, под их вкусы и мнения, возбуждённый, тяжело зависимый субъект? И это я? Мне показалось, что всё происходящее — сон, кинофильм, я — главный герой, награждённый пограничным расстройством личности, кафе, люди, бокалы, мебель — не реальность, а часто сменяющаяся вереница кадров.
 Напуганная Мануэла схватила меня за руку. Мы медленно шли. Я ничего не чувствовал, кроме вязкой, липкой, тягучей субстанции, напоминавшей огромную жвачку, прилепленную к полу. Это было остановившееся время.
 Я бросил взгляд в окно, но его место заняла картина. Ярким мазком, который я бы назвал кровавым плевком на полотно, какой-то идиот написал заходящее солнце на фоне пустынного пейзажа.
 Почти шёпотом я произнёс:
 — Там же было окно, так? Или картина?
 Мануэла сказала, что это окно, и я ей поверил, когда сквозь пелену и блеклость воздуха, его серость и мнимую прозрачность разглядел тонкое стёклышко.
 Внезапно раздался гул. Увесистый, раскалённый, светящийся камень, напоминавший копию дневного светила, пролетел мимо моего багряного лица. Стекло треснуло и медленно посыпалось на пол. Осколки задребезжали. Разбитое окно почему-то сохранило в себе фрагменты загородного пейзажа, темнеющее небо и ненавистное солнце, уходящее за горизонт.
 Этот вечер упал вместе с фрагментами зашедших под кожу стёклышек. Я принял в себя ужас падающего вечера. Я сам упал.
 
 P.S. Ночью я покопался в справочнике: пограничное расстройство личности, дереализация и деперсонализация. Что мне с этим делать, Ирвин?

Андрей Варвар, разбивший окно падающего вечера