Гастарбайтер

- Какая красивая девочка! Прямо куколка! Ах ты, моя сладкая! Сколько ей?
Справа от меня мужчина узбекской внешности – невысокий, коренастый, наклоняется и протягивает руки к моей дочурке.
- У меня дома такая же, Гюльнары, ей полтора годика. А вашей красавице сколько? Вы не ответили? Тоже полтора? Вот я и смотрю – вылитая Гюльнара, такая же темненькая!

«Видимо, гастарбайтер». О, господи. Только этого мне сейчас не хватало.
- Я узбек, – «И так ясно, мог бы не говорить», - родом из Бухары. Представляете, уже полгода с дочкой не виделся! На годик видел ее в последний раз, свечку на торте зажигали… Да только, думаю, уж изменилась она с тех пор, - выросла, повзрослела. А кинул взгляд на вашу малышку – и сразу понял, какая она стала! Вот такая она, моя дочурочка!
Узбек ласково глядит на Вику, которая спит в своей коляске. «Не твоя она, а моя, - думаю я раздраженно, - небось, дома жена с детьми, семеро по лавкам, крутится одна, от работы устала, пашет, а ты заскучал без дамского внимания?! Знаем мы таких! Не обрыбится тебе ничего! Не пристаивайся!» Не доверяю я мужчинам с недавнего времени. Нет у меня больше таких оснований.
- Красивая дочка, нарядненькая – видно, что мама любит тебя, - все продолжается странное, неуместное сюсюканье. – Мамы всегда любят своих дочерей, а вот мужчин своих… - тут лицо собеседника делается печальным, странным, далеким, - мужчин своих забывают…
- Никто не забыт, ничто не забыто, - парирую я. И вдруг, неожиданно для себя, добавляю с озлоблением: – А может, иной раз лучше бы и забыть!
Но мой спутник словно не слышит меня. Он вспоминает что-то свое и говорит – грустно, размеренно, - видимо, в такт своим мыслям.
- Жена моя первая красавица в городе была, - как будто сам себе  рассказывает он. – Сваталось к ней мужчин полным-полно – а выбрала она меня! Хотя все ее родня против была – а что со мной связываться, я же бедный. Жили вначале у нас, нормально жили, конечно, денег не хватало, но все-таки… Я понимал, что моя жена достойна большего. А руки у меня – что надо, золотые руки, все это говорят. Вот и поехал я в Иркутск. Это тоже в России, в Сибири. Полгода в Иркутске жил, там холодно, зима, мороз, - даже холоднее, чем у вас тут. У вас тут еще более-менее… Много денег заработал, не только на билет хватило: дом в Бухаре купил, огород, машину… Все хорошо было, все завидовали, дом – полная чаша… - Вдруг спутник всплескивает руками. – Чего не хватало ей?!
- Ну, и чего же ей не хватало? – Вика начинает возиться, и я укутываю ее потеплее. Маленькие ноги торчат из-под серого кургузого одеяльца.
- Думаешь, замерзла? – Гастарбайтер наклоняется над моей девочкой. И тут же спохватывается: - Извините, ничего, что я с вами так? Да еще и… назвал на ты?.. Просто… Сердце у меня болит, знаешь, как? Вот так вечером прихватит, после работы, ноет и ноет… Как будто плиту какую положили на него… И не дышится, и не спится…

Еще бы мне не знать, как болит сердце! Вот уже полтора года как болит. Полтора года не сплю ночами. Кардиограмма никудышная, кардиолог выписал море рецептов, а что толку-то? Все равно - болит и не проходит… Далеко оно, мое лекарство, не дойти ногами, не достать руками, не найти глазами. Не купить по рецепту, как упаковку сладких пилюль.
- А вы пойдите сходите к врачу. Он вам таблеток каких-нибудь выпишет, - вразрез своим мыслям говорю я. Ведь есть же на свете люди, которым помогают аптечные микстуры. Но мужчина машет рукой и грустно смеется.
- Нет!  Нет от моей боли никаких таблеток! Я вот говорю ей: подумай, подумай же, что ты делаешь?! Ведь у нас ребенок маленький, ведь у нас все хорошо, дом – полная чаша… Это все родственники ее, их происки, они виноваты. Сейчас она в одном доме с этими живет. Не знаю, как это по-русски – брат жены?
- Я тоже не знаю…
- Ну, как это? Вспомни, ведь ты же русская!
- Деверь, - наугад бросаю я, чтобы отвязаться.
- Деверь, вот-вот. Она живет у деверя… Встречается с кем-то… Что ж ей со мной-то не жилось?! Ведь я деньги зарабатывал, я все в дом, все в семью, жене – всегда много внимания, дочке ласки…  Неужели в чужом доме лучше?!
Вечереет, скоро похолодает совсем. Еще немного – и Вика по-настоящему застынет. Августовские вечера такие холодные…
- Что делать мне?! – вдруг восклицает мужчина и смотрит на меня вопросительно.
- Попробуйте поговорить с ее родней, - отвечаю я. По большому счету, мне все равно, что будет делать этот случайный узбек. Мне нет до него дела. У меня своих проблем хватает. Но он, слава Богу, не слышит моих мыслей. Он слышит слова – и отвечает на них.
- Я говорил с родней!!! Все бесполезно! И свою родню к ней засылал – не хочет даже слышать! Нет, говорит, и все! Ни в какую! Я полгода в Иркутске замерзал – все для них, для семьи, - и до сих пор каждый месяц деньги туда отправляю, большие деньги – по двести, по триста долларов, - «Ха-ха! Большие! Ну, хотя как рассудить… Мне бы они, прямо скажем, не помешали…», – ну, а как же иначе? Ведь у меня там дочь!
Узбек смотрит на меня умоляюще – и я, кажется, начинаю испытывать к нему – ну, не симпатию… - но сочувствие, и даже, может быть, интерес. Похоже, у нас с ним общая проблема…
- Я бешеные деньги трачу тут, просто бешеные! По пятьсот, по тысяче рублей могу за день потратить, прогулять, в кафе просидеть. Хочу боль заглушить – а она никак не проходит. Я – рабочий человек, плиточником работаю, вот, - мой спутник показывает ладони, - руки все в мозолях. Мы в элитном доме плитку кладем, там вход только по пропускам! Вот какая работа! Ответственная! Я квартиру снимаю тут неподалеку… Прихожу домой вечером – пустота… Ты прости меня, я немного выпил сегодня, сегодня пятница. Сама понимаешь – ну, это же ваши традиции… Ребята, с которыми мы вместе работаем (не плиточники, они маляры, штукатуры, каменщики, - ребята все русские), они говорят мне: «Да заведи ты себе кого-нибудь! Деньги есть, пошел, взял – и отвлечешься, не будет проблемы!» Они жалеют меня, хорошие ребята, очень хорошие, они все понимают, хотя они русские, а я узбек. Я бы и рад их послушаться, но вот… Не могу я так: взял – пошел… Пробовал, честно скажу, пробовал, но нет – не могу. Потом еще хуже становится! А ведь я хорош как мужчина, очень хорош! По два раза за ночь могу легко! – Ничего, что я с вами так… откровенно? Вы уж простите меня, просто плохо мне, так тяжело, иной раз – вроде бы ничего, а иной раз - сил уже нет терпеть… Выпил я сегодня, да и глаз… Не обращайте внимания… - Только тут я вижу: у мужчины под глазом ссадина. – Извините, наверное, подумали про меня неизвестно что. Но я спокойный, я никого не обижаю! В чужой стране чего ждать хорошего? Не все такие добрые ребята, как наши строители. Я узбек! Волосы темные, и лицо, и глаза другие. Сразу видно – не свой. А люди что? Злятся, конечно, ведь деньги я большие зарабатываю. Вот, напали, вытащили что было, ладно, хоть за полмесяца, что-то еще осталось. А то что дочке бы посылал? Я все понимаю, я не русский, может, раздражаю кого, но зачем бить-то меня? Я работаю, своими руками все, никому зла не делаю, не обижаю никого, не ворую, у меня и регистрация есть… Хочешь, покажу тебе регистрацию? – Я отрицательно мотаю головой, и мужчина соглашается. – Ну что же, нет – и не надо… Лучше поговорим… Что ж делать, я понимаю все, в чужом краю тяжело, был бы я русский, а то ведь узбек… Счастье хотел себе найти, денег заработать, а вот что вышло…

      Господи, да что ж мы все какие одинаковые? Почему нам всем – ВСЕМ! – кажется, что счастье – в чужих краях?! Почему мы не ищем его поблизости, рядом, под боком? На соседней улице, в соседнем доме, в соседнем подъезде?.. Вот и я тоже…
А ты, Петька?.. В каких краях ты сейчас, в какие уехал неведомые дали? На каком языке говоришь, кого любишь? Вспоминаешь ли о нас с дочкой хотя бы  иногда? Петька-Петенька, всю жизнь ты мне разломал, должна бы я тебя ненавидеть – а вот люблю… Сердце глупое, от головы приказов не слушает.
Иначе бы я, бестолковая, за тобой тогда не помчалась! Хотя нет, ну, как же я могла: такой принц на белом коне, такой рыцарь – зовет с собой в прекрасное далеко! Бросила все – и поехала за тобой в Питер! Прощай, дом, прощайте, родители, прощай, Волга, прощай, хороший мальчик Гена из соседней квартиры! Маме всегда нравилось, чтобы я дружила с такими вот «хорошими», «правильными» мальчиками. Которые скромные. Которые учатся в институте. Которые не имеют бурного прошлого. Ты, Петька, не из их породы! Боже, как тебя ненавидели мои родители, мои сестры, мои подруги! «Кем ты хочешь для него стать? Пятой женой?! У него четыре жены уже было, ты это понимаешь – и он всех бросил?! Это же аномалия, клинический случай, это диагноз – четыре жены в тридцать лет! Ты что, чокнулась? Не иначе как чокнулась, раз таких элементарных вещей не хочешь понимать!» Да все понимаю я, девочки, но вот беда: сердце само по себе живет, голова – сама по себе, отдельно. Что делать-то?! Я хорошо себя чувствую только рядом с Петькой… У нас такие грандиозные планы, и такие разговоры, еще бы – ведь мы так любим друг друга! - и даже две полоски на тесте его не испугали: «Конечно, ты будешь рожать, в чем проблема? Ребенок должен появиться на свет!» И снова планы, и жизнь в малюсенькой съемной квартирке, с деревянной дверью, с текущей сантехникой, со старыми обоями – 30 метров счастья… А наш диван – продавленный, тесный – как жив старик остался после любовных битв, просто непонятно…

Я знала, что он женат, но жена так далеко-о… А Петька – близко: вот он, рядом, свой, родной, любимый. Мне почему-то казалось, она никогда не приедет. Все оборвалось с коротким дверным звонком. Я шла к двери на ватных ногах. Как будто чувствовала. Старалась идти как можно медленнее. А Петька недоумевал: «Чего ты шишлишься?» – у него всегда, на все были какие-то свои, особые словечки, фразы – до сих пор помню… Усталая полная женщина с двухлетней дочкой: «Долго мы добирались до тебя, дорогой! Смотри: видишь  папу?» - стояла в проеме двери. Смотрела на меня с изумлением. Я ее сразу узнала – видела фотографии. Такие паузы хороши в кино. А в жизни… трудно вспомнить – кажется, мир для меня тогда словно остановился. Я понимала – и не понимала. Видела угол, коврик в прихожей, Петьку, свой торчащий вперед обтянутый красным сарафаном живот – и как будто не видела ничего. Все плыло, как в тумане… «Сейчас он должен объяснить ей…» Но что же он прячет глаза?! И говорит как-то вбок, чужим, осиплым голосом, и раскачивается так неуклюже: «Дорогая, познакомься: это моя сестра. Приехала из деревни. А разве я не говорил тебе, что у меня есть родственники в Нижегородской области? Она поживет у нас пока несколько дней».

Остановившийся мир раскололся и рухнул. Это потом я буду вспоминать, рассказывать подругам и хохотать. Боже, какая дешевая мелодрама!!! А тогда я говорила себе: Надя, спокойно! Прислонись к косяку и стой. Просто прислонись и стой! Вот так, молодец, умница. Только не упади! Надя, все нормально. Представь себе, что это происходит не с тобой. Это – не с тобой… Не с тобой… Как темно в глазах. Надя, ты должна стоять, ничего не делать, не шмыгать носом, не падать, просто стоять, и все, слышишь?!. «Дорогая, не обращай внимания: моя сестра неважно себя чувствует. Она часто теряет сознание…» - Откройте форточку!!! – чужие, непослушные губы. – И заботливо склоненное надо мной лицо полной женщины: - «Не переживайте, во время беременности у меня тоже случались обмороки. Все будет хорошо…»

«Все будет хорошо!» – эти слова я говорила себе всю дорогу. Трясясь в плацкартном поезде на боковой полке - ну, а какие еще билеты купишь в последний момент. Я говорила их проводнику, помогавшему мне застелить белье. Говорила носильщику, поднимавшему мой кое-как собранный чемодан. В ответ на нудные причитания подруг-доброжелательниц. Наперекор истеричным и отчаянным крикам родственников. Во время схваток в роддоме. На родовом столе. После родов. И дома, после выписки, когда молока не было и дочка не спала почти совсем. И днем, и ночью. Всегда. Я говорила эти слова себе так часто, что уже почти перестала в них верить. Но это неважно. Все равно их надо говорить – может, и впрямь сбудутся. Так меня моя бабушка учила, а ведь она сколько пережила: революцию, гражданскую войну, голод, эвакуацию, смерть мужа, да много чего еще. И всем, всегда она говорила: «Все будет хорошо!» - и радовалась тому, что есть, – ясному небу, и влажному дождю, и зеленой траве, и морозному дню за окном: «Важны не обстоятельства, а то, как мы к ним относимся».

Вот и я своему спутнику скажу. Все будет хорошо, милый, и сердце перестанет болеть! Долой воспоминания о коварной изменщице-жене! Не было ничего этого: ни страстной любви, ни свадьбы, ни брачной ночи, ни дочки-красавицы, ни яркого солнца, ни полей с арбузами-дынями, ни марева теплой южной  земли, ни  жаркого города Бухары… Выбрось все это из сердца, не терзайся воспоминаниями, живи днем сегодняшним! Есть только наш рабочий город, среднерусская полоса, длинная темная зима, слякотное межсезонье, знобливое лето, коробки панельных домов, днем - забитые усталыми людьми автобусы, стылые остановки, вечером – прогретые вином и сигаретами бары, а на работе – вход по пропускам, ровные стены с аккуратными плитками, серые, серые, серые, запах клея и шпатлевки. Жена твоя – там, в Бухаре, там ей хорошо, а может быть, и не очень, - кто же знает. Тебя не должно это волновать. Каждому свое, и не вспоминай о прошлом. Живи сегодняшним днем, таким, какой есть. Тогда все будет хорошо…

А у меня растет дочка Вика. Виктория – это победа, с таким именем мы не сдадимся, мы выстоим, мы не раскиснем, правда, доча? Только над сердцем своим победу одержать не удается… Доча мало ест, много плачет, плохо спит ночами. То ли дело – соседский мальчик, сын моего бывшего  мальчика Гены: он и кушает хорошо – и суп, и кашу – все уплетает за обе щеки; и улыбается всем, и ночью спит до утра. Он просыпается за ночь всего один только раз – для того, чтобы снова поесть. И кричит победно – до тех пор, пока не получит пищи, пугая мой робкий сон, заставляя баюкать Вику, прислушиваться к темноте, пережевывать свои заезженные воспоминания и плакать. Мать греет ему молоко (это занимает около пяти минут), кормит его и укладывает спать. А потом сама ложится под бочок к мужу – к тому самому мальчику Гене, который два с половиной года назад рыдал у меня на плече, умоляя вернуться, не делать глупостей, и готов был мне все простить. Мама ругала  меня, причитала, требовала образумиться – Гена и к ней обращался за помощью, в надежде, что родственники повлияют на дочь, «вытрясут дурь из головы». Эх, если бы голова могла распоряжаться чувствами! Тогда бы все по-другому было… И жили бы мы сейчас в отдельной квартире – в той, что прямо над нами, планировали уик-энды и отпуска, растили бы щекастого упитанного ребенка и откладывали денег на мебельный гарнитур, – потому что Гена хороший муж и приносит домой всю зарплату.
Мама правильно говорила: «Когда ты опомнишься – уже поздно будет: хороших парней быстро разбирают!» И точно: Гену «разобрали» быстро. Одинокая и сметливая сокурсница сразу заметила печаль на симпатичном Генином лице. Стала ему подругой, да, кстати, еще и «соратницей по несчастью» – ее тоже вроде недавно бросили. Такой же ветреный, глупый, нехороший – подлый парень… Из «соратников по несчастью» они быстро стали «соратниками по счастью», а потом – и по уютному семейному очагу. При встрече со мной его жена улыбалась натянуто и норовила взять Гену под руку – видимо, чтобы не увели. Но Гена и не думал «уводиться». Он был доволен, сыт, счастлив, ему нравилось жить своей семьей. Наверное, он с ужасом думал иногда: а что было бы, если бы он связался со мной?! С ненормальной, безмозглой авантюристкой, которая и обед-то толком приготовить не умеет, потому что все время в облаках витает… А может быть, и не думал – но при встрече всегда говорил, что ни о чем не жалеет и все у него сложилось  удачно. В выходные они всей семьей выходят гулять во двор: идут за покупками, кладут их в корзину, вместе везут коляску, и малыш улыбается прохожим. Крепкая, дружная семья. Спокойная, как гладкое чистое озеро. Без подводных рифов, без резких течений, без непознанных глубин, без штормов, без омутов. Их малышу уже шесть месяцев. Каждый вечер папа приходит с работы и кладет его к себе на живот…

Идиллическая семья живет прямо над моей головой, этажом выше, всего в двух метрах. Панельные стены – плохие шумоизоляторы, поэтому иногда мне удается услышать звуки чужого семейного счастья. Вот включили телевизор, вот перекладывают тарелки и ложки. «Что ты будешь кушать – котлеты или пельмени?.. А где наши ползунки? А где носочки? Подай, пожалуйста! - Спасибо, дорогой…» Вот оно – семейное счастье, чужое и недостижимое, казавшееся раньше серым, скучным, однообразным – как бы мне хотелось сейчас окунуться в него, а не получится… Да нет, в такое счастье не окунаются, в нем живут. Окунаются в омут – как я с Петькой… А мальчик Гена – ну что же поделаешь? – нашел ту, которая его понимает. Которая подошла и посочувствовала в нужный момент. Которая «не предавала». С которой тепло, уютно, ласково и надежно. От которой не ждешь подвоха. Умный мальчик Гена, недолго страдал. Это я, дура, отравилась раз и навсегда – и никогда уже, наверное, не вылечусь…
Гена идет на кухню, и жидкое панельное перекрытие дрожит под его широкими, надежными ступнями. А у Петьки ступни узкие и легкие… Мама укоризненно смотрит на меня: ей тоже обидно слышать звуки чужого благополучия, которое еще недавно было так близко, а вот теперь – «почему?! Ведь ничего уже нельзя исправить?!» - вдруг оказалось так далеко. Она осуждает свою беспутную дочь, ее безумный поступок, который не принес ей ничего, кроме мучений, да и всей остальной семье доставил столько хлопот… Теперь вот – пожалуйста, растите девочку самостоятельно, бабушка и дедушка (это только говорят – «мать-одиночка», а на деле ведь все ложится на семью), поднимайте ее с пеленок, пашите на трех работах.
В глазах мамы написано: «Дура!» – и она высказывает мне, что все я делаю неправильно: не так варю суп, неровными кубиками режу картошку, забываю запустить перец и кладу слишком мало укропа. Конечно, мама! Мой суп есть нельзя! Со мной вообще жить нельзя! Я ИДИОТКА!!! Я выкрикиваю ей все это сгоряча, потом жалею («слово – не воробей, вылетит – не поймаешь») и иду в комнату плакать. Мама сначала следует за мной, но потом машет рукой, остается одна и тоже плачет - в одиночестве в кухне. Мы обе злимся: друг на друга, на себя, на судьбу. И так – изо дня в день. А сверху нас, словно по облакам, ходят довольные, счастливые люди. Мы не понимаем, почему они счастливы, а мы нет, почему мы плачем, а они смеются, особенно эта Настя, Генина супруга, нам кажется, что они вытащили в жизни НАШ лотерейный билет… И нам хочется закричать: это НАШЕ, отдайте это нам!!! Хотя… какое же оно наше, если мы сами от него отказались?

Я часто сижу и думаю: а как бы я поступила, если б могла повернуть события обратно??? Мне кажется, я никогда не упустила бы Гену! Я была бы ему хорошей женой: ухаживала бы за ним, чистила ему обувь, варила бы ужины и обеды, и никто не зудел бы у меня за спиной, что все я делаю не так… И тут мне вспоминается Петька, его руки, его взгляд (все говорят, что глаза у него «масляные, господи, что ты в них нашла?» – да еще к тому же серые и узкие; а как я мечтала, чтобы дочка унаследовала эти умопомрачительные, родные, любимые глаза! – не получилось) – и вдруг я понимаю, что, даже зная все наперед, я поступила бы точно так же, как раньше… Что по-другому я бы просто не смогла. От осознания этого мне становится легче, я вспоминаю мотив какой-то новой попсовой песенки, начинаю насвистывать его («Вот! Как обычно: мать до истерики доведет, а самой все трын-трава!»), звоню подругам и долго треплюсь с ними по телефону. На это уходит вечер. Ночь мне нужна для того, чтобы оформить бухгалтерский отчет: ну конечно, а как же иначе, ведь я самодостаточна, и ничьей помощи мне не надо, я работаю на дому и справлюсь со всем сама. Господи, зачем?! – зачем я кидала тогда ему в лицо эти бессмысленные, нелепые фразы?! Зачем отрезала себе путь к отступлению?! Его жена куда-то вышла, и мои губы, сами собой, начали этот наш с ним разговор – бесполезный, ненужный, беспощадный. Губы  жили сами по себе: складывались в  полоску, в трубочку, в какие-то причудливые, непонятные фигуры – и выплевывали резкие, обидные фразы. Я отказалась от алиментов, от внимания, вообще от какой-либо помощи, от каких-либо средств  связи, я вычеркнула из памяти все его телефоны… Я даже фотографии порвала – три штуки непонятно как уцелели чудом – я хотела вступить в новую жизнь ОДНА, без каких-либо обязательств и оков – вот и вступила… Теперь все детские вещи одалживаю у своих более умных и успешных подруг – тех, что смогли создать нормальную семью и в состоянии купить одежду для своего ребенка.
- Я здесь квартиру снимаю, вон в том подъезде. Скоро договор подходит к концу, надо будет продлять… Без регистрации никто ведь не сдает ничего. Оно и понятно: верят русским, своим; чужим – кто им будет верить… - Надо же, оказывается, мы со случайным попутчиком соседи - живем в одном доме.

Наш дом длинный, очень длинный. А во дворе у нас стоит церковь: среди панельных коробок – уникальное старое здание. Церковь действующая (отреставрировали недавно), там часто идут службы. Вот и сейчас: наша странная троица подходит к воротам, и издали я слышу песнопения хора и бас священника: «Мир всем»… Вечерняя служба короче утренней. В раскрытые двери церкви видны горящие свечи, иконы на стенах, платки прихожанок. Я хочу зайти внутрь, но стесняюсь: я без головного убора, в брюках - богомольные старушки наверняка опять будут ругаться; Вика у меня спит, а моему спутнику служба вообще, скорее всего, не интересна…
- Я мусульманин, - словно в ответ на мои мысли отвечает он. Ах, да, точно. Узбеки все мусульмане. – Если ты хочешь помолиться, зайди: я постою с малышкой.
         О чем молиться? Я уже столько раз обращалась к Богу… Мы благополучно минуем церковь, молчим, каждый думает о своем. Вечереет, в окнах потихоньку начинают зажигать свет. Господи, сколько, наверное, в нашем длинном сером доме таких же несчастных, как мы! Живут себе, крутятся в четырех стенах, вечером включают лампочки  вперемешку со счастливыми… Мир вам: счастливым и несчастным, больным и здоровым, старым и молодым. Мир вам, теплые спящие стены. Мир вам, пыльные дороги, кусты и деревья, мир вам, усталые опавшие листья. Мир тебе, далекий жаркий город Бухара. Мир всем твоим жителям – темноглазым и смуглым, семейным и одиноким – таким же разным, как жители этого длинного серого дома.
- Красивая у вас служба. Наши службы тоже очень красивые… - Вика спит так крепко, как никогда, наверное, еще не спала. Старые колеса подержанной коляски тихо поскрипывают на ходу. – Вам надо смазать соединения. – Мой спутник, присев на корточки, смотрит в лицо малышке – и приговаривает что-то свое, родное, напевное – наверное, ему кажется, что это его дочка  Гюльнары спит перед ним. – Можно, я немного ее побаюкаю? – Господи, ну конечно, можно: моей малышке еще никогда в жизни мужчина колыбельные не пел!

Он сидит перед коляской, катает ее тихонечко и смотрит на Вику – долго-долго, нежно-нежно. Вика сладко причмокивает во сне  – видимо, ей снится бутылочка, заполненная кашей, или сладкая медовая коврижка – Виктория любит коврижки. В принципе, ей даже не нужно, чтобы ее кто-то сейчас баюкал, ей и без того сейчас хорошо. И мне хорошо: мне так уютно, спокойно и тепло, несмотря на то, что уже вечер. Мне хочется, чтобы он не кончался подольше. Наверное, это все из-за соседства с церковью – мамины подруги много раз говорили, что на тех, кто находится рядом с храмом, спускается благодать. Как будто невидимый тихий ангел пролетел над нами и показал: вот оно какое, счастье.
Звук телефонного звонка взламывает тишину. Вика вздрагивает, просыпается и сразу начинает плакать. Так и есть: нас ищет мама.
- Ты в своем уме – где ты шатаешься? Ты знаешь, сколько времени уже?! Ну, так вот, давай скорей домой, ребенка совсем заморозила!
Тихое счастье улетает вмиг, будто его и не было совсем.
- Пора домой, - в пространство говорю я. Мой спутник смотрит на меня умоляюще.
- Вам надо покупать новую коляску! Эта скоро совсем развалится! Давай я вам ее куплю?
- Мне пора домой.
- Давай я куплю вам коляску? Ведь ты хочешь еще детей? Я люблю детей, я все буду делать для детей, я чужих детей готов воспитать, как своих! Особенно такую милую смуглую девочку… Я не хочу возвращаться обратно в Бухару, там для меня нет будущего! Я буду работать, я умею много работать, вы не будете ни в чем нуждаться! Я все буду делать для вас!
- Я замужем. Это звонил муж.

Плечи спутника сникают. Он глядит на меня вопросительно – в мои слова он не хочет верить. Я молчу и смотрю прямо перед собой, в землю – говорят, никогда не надо смотреть собеседнику в глаза, если врешь. Время идет, я не поднимаю глаз, я все смотрю в землю и смотрю, и спутник, кажется, начинает думать, что мои слова – правда. Ему придется в них поверить, хочет он того или нет. И он, кажется, верит.
- Скажи: а какие у вас с мужем отношения? Ты могла бы мне оставить свои - как это по-русски… телефоны, координаты?
Я отрицательно мотаю головой: нет, никаких координат я не оставлю, и отношения у нас с мужем хорошие.
- Ты молодец. Правильно живешь, правильно поступаешь. Все правильно - извини. Я с тобой отдохнул душой. Пусть у вас в жизни никогда не будет такого, как у меня.
- Спасибо, вы очень приятный, добрый человек… И у вас все наладится: все будет хорошо, обязательно будет! У хороших людей должно быть все хорошо!
Я толкаю коляску и бегу вперед – прямо по траве, через газон, не видя узкой тропки. В носу противно щиплет, серый воздух сумерек расплывается перед глазами. Слезы?! Надежда, ну, ты совсем сбрендила! Он что-то кричит мне вслед – я не оборачиваюсь. С таким лицом уже нельзя обернуться. Просто машу на прощание рукой. И убегаю дальше. Сейчас меня опять будут ругать дома. Надо прийти в себя, привести внешность в нормальный вид. Для этого нужно  спрятаться куда-нибудь – за поворот, за дерево, под козырек подъезда. А вот и мой дом. Господи, из-за кого я плачу-то сейчас?! Из-за темного гастарбайтера-плиточника? И Вика воет в три ручья – да что ж тебе надо, горе ты мое? Проголодалась, что ли? Лифт не работает, третий этаж, Вика, я не могу быстрее, ведь ступенек много, тебя и коляску надо донести, ну, наконец-то, поднялись, не переводя дыхания, сразу жму на звонок. В дверях появляется недовольное лицо мамы, мама бросает с ходу: «Явилась – не запылилась! А мы тут переживай!» Мама, ну почему мы с тобой все время друг друга мучаем? Ведь мы же близкие люди! Почему получается так, что больше всего мы мучаем именно самых близких?
- Где ты была?! Что у тебя с лицом? Ты что, выпивала? Не вздумай мне ребенка по притонам таскать!

Я пропускаю мимо ушей глупые причитания. Я к ним привыкла. Иду в комнату и шумно захлопываю за собой дверь. Теперь можно и поплакать – причиной будет обида на маму. И пусть лицо не в порядке: «Идите к черту!» «Хамка! Совсем уже обнаглела! Нет, вы только послушайте ее! Что ты себе позволяешь?!» Мне барабанят в дверь – сначала мама, потом отец, кричит, чтобы я вышла, чтоб накормила дочь и  успокоила ее. Меня бы кто успокоил сначала! Не хочется открывать им: они кричат слишком злобно. Мне начинает казаться: может, меня кто видел с этим узбеком? Вот будет повод посудачить! «До чего опустилась, совсем с ума сошла, она уже ходит с черномазыми гастарбайтерами! Как самая настоящая проститутка!» Подумав, сдаю позиции и покорно иду в кухню – греть кашу дочке, потом играю с ней в куклы. Ночью мне не до бухгалтерии: цифры плывут перед глазами, ровный гул компьютера нагоняет тоску. Мне уже кажется, что сегодня вечером нас видел целый дом. Я представляю себе ехидную ухмылку Насти, Гениной супруги, и любопытные взгляды соседок. Хотя… если разобраться, что в моем поступке плохого? Почему беседовать с узбеком стыдно, а с русским – нет? Ведь все мы люди, и проблемы у нас общие…  Но если я только заикнусь родителям о чем-нибудь подобном, начнется скандал.

Работать сегодня бесполезно, куда умнее лечь спать; я выключаю компьютер, умываюсь, подтыкаю одеяло на Вике, разбираю себе постель и гашу свет. Надо поскорее уснуть, а то уже час ночи, скоро сверху проснется голодный диатезный младенец и будет нас всех будить. Господи, как мне это все надоело, неужели так – однообразно, скучно, бездарно - и пройдет в конце концов моя жизнь? В постоянных скандалах, в упреках, в мелких дрязгах, в рутинных цифрах бухгалтерских отчетов, при взгляде на которые зубы сводит от тоски? Ведь должен быть где-нибудь выход!
Плача от отчаяния, я проваливаюсь в сон – такой же серый и грустный. Мне снится длинная стена, а за стеной – люди: они кричат сквозь нее, просят о помощи, но их никто не слышит. Я знаю, что тоже не смогу им помочь. Встаю со странным ощущением – такое  чувство, будто и не спала совсем. Вика еще дремлет, но пальчики уже вздрагивают – значит, скоро проснется. Вот оно и наступило – утро, которое, как говорят, вечера мудренее. Верно это или нет, я не знаю. Я знаю одно: мне не хочется, чтобы оно наступало. Я прошу стрелки часов замереть – или двигаться побыстрее: чтобы скорее закончился еще один тоскливый, полный безысходности день, чтобы он скорее перетек в сумеречный вечер, а затем – и в благословенное забытье. Я хочу, чтобы время шло скорей – год, два, три, сколько мне еще надо?! Говорят, время лечит, уносит любую боль. Посмотрим. «Надеемся, это случится еще до пенсии, - смеются надо мной подруги. – А то и пожить не успеешь».  А мне бы так хотелось пожить! Вот именно – чтобы жить, а не мучиться.

Вдруг голову пронзает мысль: а что, если...?! Эту мысль я боюсь продолжить. Ведь это так просто: добро, забота, ласка, тепло мужских рук, нежность к моему ребенку, теплый семейный очаг… два раза за ночь  мужское внимание – господи, я уже и забыла, как это делается… И какая мне разница, какой у него разрез глаз и образование?! На лето поеду в гости на юг… Плов научусь готовить… Я подскакиваю на месте, я бегаю из угла в угол – я не знаю, что делать: эмоции ищут выхода, мне кажется, моя жизнь скоро изменится! Мама еще не успела уйти на работу и смотрит на меня подозрительно – видимо, прикидывает, как они с отцом будут жить, если я совсем помешаюсь и меня придется отправить на лечение в сумасшедший дом. Беру себя в руки, успокаиваюсь, мысленно намечаю дальнейший план действий. Мы ни о чем не договаривались, но это ведь не значит, что мы не встретимся? Если мы живем в одном доме, это может произойти на улице. Вчера был вечер – значит, в это время он приходит с работы. Наверное, он почувствует, что я его жду, и подойдет... Даже если не почувствует – ведь будет же он возвращаться домой, дом длинный, а дорога от остановки у нас одна. Мы с Викой можем выйти заранее и немножко погулять – лето, дни теплые, погода позволяет.

Вечером я крашусь дольше обычного, я надеваю свои самые красивые вещи – парадный костюм у меня один. Боясь испачкать дорогую кофточку, с опаской прохожу мимо песочницы. Летняя тишина взрывается диким воплем: Вика хочет играть в песок, копаться в нем, строить башни и куличики, ей непонятно, почему мы должны битый час торчать возле церковной паперти, глазея на грязных нищих, вместо того, чтобы заняться нормальными детскими делами. Ну, ничего, это я перетерплю. Возле церкви я нахожу для Вики новое интересное занятие – ловить жучков и бабочек. Здесь есть газон, в траве их полным-полно. Я приглядываюсь к каждому встречному: похож – не похож? Ловлю себя на мысли, что плохо помню внешность вчерашнего попутчика. Оказывается, это очень утомительно – приглядываться к лицам проходящих людей. А я-то думала, труд охранника такой легкий! Я стараюсь не ослаблять внимания ни на минуту – а Вика радуется любой букашке, бегает за каждой, то вправо, то влево, рядом дорога, в общем, глаз да глаз. Прохожие удивляются: ничего себе, мамаша, нашла место для прогулки! Ладно, хоть за нищую случайно не приняли: есть ведь субчики, которые тусуются на паперти вместе с детьми. А то бы пятак еще подали на доброе здоровье! Когда становится совсем темно и Викино голодное кряхтенье перерастает в вой, мы уходим. Вечер потрачен впустую, но я не отчаиваюсь. Я буду ходить сюда до победного!

На следующий день погода портится, и всю неделю до следующей пятницы идет дождь. Пойти гулять с ребенком я не могу, оставить Вику мне не с кем, приходится сидеть дома и кусать локти. Мама не понимает: что происходит? Почему для меня вопросом первостепенной важности стали метеорологические сводки? Смеется надо мной: «Ты как чукча из анекдота, который каждый день на охоту собирается!» На пятницу я договариваюсь с  близкой подругой – она соглашается посидеть с Викой. Все подруги мне сочувствуют, они уже давно мечтают меня куда-нибудь «пристроить», каждая готова пожертвовать для этого свободным временем – тем более что и прошу-то их я раз в пятилетку. Два часа стою под зонтом, мокну, мерзну, но все напрасно. К субботе погода проясняется, мы идем гулять вместе с Викой, проводим там полдня – безрезультатно. Еще несколько раз я «арендую» вечера у подруг. Хожу вдоль дома минут по сорок. Родители не знают причины моих отлучек. Мама смотрит на меня загадочно и почти не ругается. Во взгляде отца проскальзывает тень уважения. Здорово мы, видать, надоели им тут с тобой, Викулька… Придя домой в один из вечеров, я плачу. Моя затея кажется мне глупой, но все-таки в пятницу я иду к церкви. Становится холодно, долго уже не простоишь. Скоро я перезнакомлюсь со всеми нищими… Пожалуй, не стоит мне больше сюда ходить. Да и ради кого? Наверняка у этого узбека три класса образования, о чем мы с ним будем разговаривать? Но ведь должно же быть какое-то спасение от отчаяния и боли?! Несколько вечеров я провожу в одиночестве, дома: наступает сентябрь, погода портится, того и гляди на градуснике будет минус. От резкого перепада температуры  у мамы болит голова. Я делаю ей обезболивающие, я тревожусь за ее здоровье, мне уже не до случайного попутчика. Да и Вика стала такой беспокойной… Нервные дети всегда реагируют на погоду, это уж известно.

Мамино давление скачет – то высокое, то низкое; не помогают ни уколы, ни таблетки; мама плачет: «Вот если бы у тебя сложилась личная жизнь – было бы и здоровье!» Да знаю, мама, знаю, не надо мне ничего говорить, я и так чувствую себя виноватой. Наступает очередная пятница, дождь льет, как из ведра, но ведь надо же кому-то идти за лекарствами – нахлобучив старую куртку с капюшоном, я подряжаюсь на поход в аптеку. Прямо из аптеки я иду к тому месту. Я прохожу по тому самому маршруту: мне почему-то начинает казаться, что наша встреча должна состояться именно сегодня. И неважно, кто во что одет, кто как выглядит, ведь родственную душу можно разглядеть под любым капюшоном. Люди не смотрят вокруг, они торопятся домой, идут бесконечной мокрой толпой, обходя лужи. Я украдкой заглядываю под зонты, под козырьки кепок, под полы шляп  - смешно… Как потерянная собачка. Двери церкви открыты, на службе мало народу. Густой, напевный бас священника читает молитву. Я захожу, накупаю свечек, ставлю за здоровье – Вики, отца, мамы, по привычке - за Петькино здоровье и благополучие, потом за свое тоже ставлю… В церкви тепло, торжественно, благостно, вся обстановка внушает умиротворение и покой. Хочу поставить свечку за своего тогдашнего попутчика – но вспоминаю, что не знаю его имени. Да и как за него молиться, за мусульманина? Наверное, у них какие-то свои, особые молитвы, фразы, кто ж их знает… Я думаю… Стою некоторое время, потом кладу денег на общую свечу и выхожу. Голос священника слышен даже с улицы: «Ми-и-ир всем»... Нищие по-прежнему сидят у крыльца, укрывшись дождевиками. Ну что же, работа есть работа – видимо, так… Или нужда. Честно говоря, мне все равно. По привычке даю им денег.   

На часах – уже много времени, больше, чем было тогда, когда мы расстались. Промозгло, холодно, а дождь все моросит – даже не верится, что всего каких-то три недели назад было цветущее  лето, и мы с Викой, стоя у забора, ловили здесь бабочек. Не хочется уходить с крыльца, от света и тепла церкви в холодную темень улицы, но я спускаюсь и иду. Я двигаюсь медленно, очень медленно: со своей надеждой нельзя прощаться мимоходом. Я никого не жду больше… Я понимаю: он не придет. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Почему? Сменил работу, переехал жить в другое место, или же попросту забыл меня - теперь это не имеет значения. Уличная собака одиноко мерзнет у фонаря. Ей некуда идти, негде спастись от мокрой осени - жалко... А мне жаловаться грех, у меня есть дом, родители, дочка. Подрастет – отдам ее в музыкальную школу и танцы. Будем вместе с мамой ходить на садиковские утренники, наряжать ее принцессой, умиляться и плакать. До дома совсем близко… Служба кончается, большие кованые ворота церкви скоро закроются. Листья мокнут и дрожат под дождем. Скоро они опадут, потеряют цвет – на дворе осень. Деревья будут скрести холодное низкое небо голыми ветками – до следующей весны.
- Мир всем…