Курортный роман

КУРОРТНЫЙ РОМАН

Самыми лучшими
были те,
кого мы любили...
И. Владиславлев

Оказавшись в Крыму, он каждую ночь стал видеть сны.
Не знал их природы, не знал, почему они являлись к нему, а самое главное – зачем, но сны были одни и те же:
почему-то в Паланге, где он и был-то несколько раз, он еженощно стремился на встречу с очаровательной девушкой, сам будучи молодым и дерзновенно-юным.
И долго, затем, чисто и красиво, бережно обнимал её за нежные плечи и целовался с нею до головокружения.
Вкус этих губ он помнил всегда, хотя и поцелуй-то был с ней единственный за всю жизнь, да и тот – скорее из вежливости, формально-торжественный, так скажем, когда он вручал ей заслуженную награду.
А вот во снах, явившихся неведомо откуда, поцелуи были другими – страстными и нежными, и такими желанными, что он с замиранием сердца ждал этих живительных нескольких часов сна, чтобы увидеть её, встретиться с ней, почувствовать всю её, юную и красивую, открытую и так ему верящую.
***
 
Недоумевал он и ещё потому, что обнимал он одну девушку, совсем юную, а в завершение сна-марева, видел другую -  её же, но такой ослепительной красоты, вошедшей в пору женской зрелости, что у него всегда кружилась от этого голова, и он долго не мог унять гулкие удары своего сердца.
«Господи, что же это происходит со мной? Я ведь и не видел её больше ни разу, после Афганистана.
И какая она теперь – я даже не знаю».

 
Стройная, в коротком зелёном платье, устремившаяся к нему навстречу, она волновала его воображение, не давала покоя его чувствам.
«Старею уже, вот и лезет в голову всякая чертовщина!» ¬- он даже ругал себя, ежедневно, и с вожделением ожидал следующего дня, а вернее – ночи, чтобы увидеть её вновь.

***
Он не сильно вглядывался в окружающих людей на пляже.
   
Радовался свободе, солнцу, свету, а больше всего тому, что его никто не трогал, он даже телефон свой выключил, и мог плодотворно поработать над завершением своей очередной книги.
Пляж, как таковой, он не любил.
И, как человек творческий, понимал, что всё человеческое несовершенство здесь зримо предстаёт, так сказать, во всей наготе.
Сам был сухопарым, подтянутым, с впалым животом и хорошо развитыми мышцами рук и плеч. И выгодно отличался от большинства мужчин, которые уже в ранние лета имели весьма внушительные чресла и отвисшие пивные животы.
Но более всего его поражали женщины. В последнее время их так много появилось – дебёлых, ожиревших до неприличия.
Объяснения этому он найти не мог, так как помнились, в его время, изящные девичьи фигурки одноклассниц; божественная красота учителей, как его классной руководительницы Тамары Кузьминичны, физички Валентины Лаврентьевны, в которых все его соученики, и он не исключение, были влюблены; стройная и статная фигура матери, великой труженицы, её необычайно красивые руки, которые всегда были, до черноты, загоревшими, но такими нежными, родными, что их прикосновения, не частые, так как мать была человеком суровым и на проявления внешних чувств не падким, помнятся и до сей поры; помнились ему и три его сестры, которых можно было выставлять хоть на конкурс красоты…
А эти сытые и беспечные женщины были ему неприятны.
К слову, почти никто из них не читал, а только зажаривались, до красноты, за первый же день пребывания на солнце, неприятно и неприлично поспускав с необъятных бюстов и жирных животов и так почти невидимые купальники на их тушистых телах.
Поэтому он, выбрав себе место под тентом, практически не смотрел на окружающих, быстро что-то писал на половинных листках бумаги, бережно складывал написанное в прозрачную папку, которую, для верности, придавливал отполированным морем большим камнем-голышом.
Через час-полтора работы бросался в море, энергично проплывал до ограждений пляжа и обратно, и вновь погружался в свою работу.
Так было уже много дней подряд, и все женщины, почуяв его отношение к ним, платили ему злословными обсуждениями его странностей:
– Господи, – громче, чем надо, проговорила одна, белокурая, величественная, правда, килограммов на шестьдесят имеющая больше положенного ей по росту живого веса, – и надо ехать на море, чтобы так себя вести. Тогда уж – сиди в какой-нибудь каморе и строчи там свои записки, или что ты там пишешь.
И она томно вздохнула, будучи солидарно поддержанной своими сплочёнными единомышленницами, разомлевшими на солнце, потными и источающими такое многообразие духов, что если ветер дул в его сторону, то он недовольно морщился, не смиряясь с этими чужими и чуждыми запахами, что даже задерживал, непроизвольно, дыхание.
Сегодня ему было отчего-то тревожно.
Он знал это своё состояние и свою удивительную способность – предчувствовать опасность, потрясения, неприятности, новости, даже встречи, которых он не желал.
Это свойство усилилось в нём особенно со дня потери жены, человека безукоризненного образа жизни, видевшей весь свой смысл в служении ему, двоим детям – сыну и дочери, а в особой мере – появившимся внукам, в которых она просто растворялась.
Истаяла она быстро.
Страшная болезнь, с которой они вместе боролись десять лет, всё же победила её жизнедеятельную натуру.
Он и дома-то был 7-8 лет за все прожитые годы, но знал, что у него есть самый счастливый дом. Тот, в котором его всегда ждали с его бесчисленных войн и революций.
И ему всегда было очень горько, что судьба так обессмыслила его жизнь, отобрала то, чем он дорожил больше всего.
Он всегда вспоминал, как она, даже в последние часы своей жизни, заботилась о нём, и под надуманным предлогом услала его домой, чтобы он ей привёз свежевыжатый сок грейптфрукта и немножечко, она так и сказала – «немножечко» – чёрной икры.
Почему-то ей так захотелось её попробовать, хотя уже долгие дни, до этого, к пище почти не прикасалась.
И он уехал домой.
А когда через несколько часов вернулся в госпиталь – только и помнил, как его встретил начальник отделения и участливо сказал:
– Мужайтесь, Владислав Святославович, её больше нет…
И в эту минуту вся жизнь для него утратила весь смысл.
К слову, он даже перестал обращаться в госпиталь по личным болячкам, а их, с каждым годом, стало проявляться всё больше, так как знал, что будет искать палату, где и завершилась её жизнь.
Что-то делал, машинально выполнял какие-то обязанности на работе, а долгими вечерами и ночами торопился записать на бумагу всё, что пережил, через что прошёл, свои оценки и выводы тех событий, участниками которых он был.
Он даже как-то отдалился от детей, у которых были свои семьи, свои заботы.
А в первые недели после страшной утраты – даже к водке пристрастился, к которой никогда не имел тяги. Правда, сам же и опомнился и остановился и дал себе зарок никогда не пить вообще.
И к жизни его вернула умница-дочь, которая, поняв его состояние, без слов, вверила его попечительству и заботе двухлетнего внука. Совсем малыша.
 

Два месяца он провёл с этим маленьким человечком на даче.
И круговерть забот о малыше исцелили его душу.
Предаваться воспоминаниям и сожалеть о таком повороте жизни днём он не мог, так как надо было ответить на тысячи «Почему?», пять раз покормить малыша, постирать его вещи, уложить спать, занять игрой, почитать книги.
К нему, как на экскурсию, даже стали ходить женщины-соседки по даче, им всё не верилось, что мужчина, один, может так образцово смотреть за малышом, который выглядел самым счастливым, досмотренным и ухоженным.
Посрамлённые, они удалялись и принимались пилить своих благоверных, обвиняя их в бестолковости и несобранности, ставя его в пример.
На себя у него оставалось несколько ночных часов. И, поработав, час-два над своими рукописями, он проваливался в благотворную яму сна, и уже через пять-шесть часов вновь был на ногах – готовил еду, стирал, убирал…
Занимался внуком, разливистый смех которого разносился окрест…
К слову, он от него никогда не прятал ножи, молоток, топорик, и тот выучился всем этим пользоваться, мастерски забивал в пень гвозди и вырезал какие-то необходимые ему палочки и стрелы…
Это счастливое время навсегда осталось в его памяти, и он настолько прикипел к малышу, что прочность их союза вызывала даже ревность у дочери.
Для внука высшим авторитетом во всём был дедушка и его оценки, и его суждения не вызывали у него даже капли сомнения.
Но внук вырос. И уже не нуждался в его ежеминутном внимании и опёке.
И у него появилось больше времени на творчество.
За последние пять лет он написал двадцать восемь книг, которые были тепло встречены его друзьями, коллегами по службе, а некоторые даже послужили сценариями к фильмам, которые имели успех.
Писал он, как говорил сам, посмеиваясь в свои седые, аккуратные усы, «любовно-белогвардейские романы», посвящённые знаменитым историческим героям гражданской войны – Думенко, Миронову, Каледину, Будённому и многим другим.
Он даже заулыбался, уже едко и язвительно, а глаза при этом посуровели, когда вспомнил свою полемику в средствах массовой информации с вездесущим Никитой Михалковым, который уж так обелил белую сторону того страшного противоборства, что она, в его томных, со вздохами и неискренней, вымученной и нарочитой печалью словах, представала чуть ли не святой, а вот красная сторона, конечно же – вандалами и варварами.
Всё было не так, совершенно не так.

 
И ужас братоубийства был вызван, в первую очередь, попытками христопродавцев, отрёкшихся от своего Государя и предавших его, вернуть себе былое положение в России.
Положение господ, перед которыми холопы склоняли бы свои головы и работали на благо их многочисленных, в том числе и Н. Михалкова и его разросшегося до неприличия родства, – семей, жён, детей.
И откуда ему знать это, сибариту и барину Никите Михалкову, предостережение отца генерала П. Врангеля, который писал в своё время сыну, что устойчивым положение в государстве, где всё принадлежит 35-40 тысячам семей, быть не может.
И такое установление кабального неравенства людей в обществе, грозит стране неминуемым взрывом и потрясениями…
Конечно, и в дурном сне он не мог даже подумать, что судьба ему уготовила самое страшное испытание, которого он уже не выдержал – в расцвете сил, на взлёте, погиб сын, молодой полковник, прошедший все горячие точки, сотворённые лукавыми властителями.
И его сердце зашлось от боли… Инфаркт и все последующие болячки цепко взяли его в свои безжалостные руки и уже не выпускали. Только и радости было от встреч, не столь частых, со своими милыми внуками – у дочери, кроме Владислава, его самой большой любви, так как он вложил в мальчика столько души, сколько не вкладывают даже в родных детей, появилась маленькая принцесса Дарья.
Ему даже не верилось, что после Владислава он так может любить это чудо, которое ему платило взаимностью. Кровоточила душа и по внуку со стороны сына, но он там мало что мог сделать, так как виделся с ним редко, и только помогал немного материально растить мальчика, Ярослава, да наставлять его на путь истинный, отправляя ему все свои книги…
 

Слава Богу, что невестка не прервала с ним связь и была очень внимательна и предупредительна, часто звонила…
Он силой воли остановил свои мысли, такие нелепые и страшные на этом празднике жизни, и тут же вздрогнул от того самого чувства настороженности и опасности, которое его никогда не подводило.
Он понял, что его внимательно изучают.
И делает это человек, который его хорошо знает.
Но делает так мягко и деликатно, что настороженность сразу ушла и остался только интерес:
«Господи, кому я тут нужен? Да и сам не стремлюсь к встрече даже с друзьями. Я выстрадал просто этот отпуск и не хочу делиться этими минутами свободы и счастья ни с кем».
Поэтому он даже не переменил позу, в которой удобно устроился на лежаке, не повернулся, не стал искать глазами того, кто порушил его покой, а продолжал дописывать очередную страничку своим любимым карандашом.
Он всегда писал только карандашом. А потом – написанное – сам набирал на компьютере, внося правки и изменения.
Это был особый карандаш, и он очень его берёг. Ему его среди боя подарил друг Василий Старостин, с которым они прошли все дороги Афганистана.
Странное дело – вокруг кровь, смерть, а всегда уравновешенный и спокойный Старостин, вынимает из кармана красивый автоматический карандаш, и протягивает ему со словами: «На память добрую, Святославович. Будем живы! Бог не выдаст, свинья не съест». К несчастию, не стало уже Василия Фёдоровича...
И после этого он уже ничего не страшился. Словно стал заговоренным.
 
Задумавшись об этом, он, тем не менее, услышал
 тихий смех и на его рукопись упал маленький камень, кем-то расчётливо брошенный.
 
Он чувствовал, что это сделал человек, который его хорошо знал и поступил так осознанно и специально.
Он поднял голову и увидел на самом краю зелёного газона, подступающего к самому морю, прямо на траве, сидящую маленькую женщину, в ярком брючном костюме.
– Здравия желаю, товарищ полковник, – услышал он голос, который бы отличил среди женщин на всей земле.
И он, даже машинально буркнув «генерал-лейтенант», тут же вскочил на ноги.
Господи, это была она, Регина Красовская, милосердная сестричка, как любовно звали её все в его дивизии.
Она стала ещё ярче, ещё красивее.
Ту, далёкую и давнюю, он помнил девчушкой совсем, с милыми конопушками возле носа, копной светлых, природно, светло-русых волос, а перед ним стояла изящная, красивая женщина, изведавшая радость материнства, которое, конечно же, сделало её несколько крупнее и, вместе с тем – как-то утончённее, именно так, потому что все черты – и лица, и рук, и всей фигуры были у неё столь совершенны, что он даже задохнулся от увиденного.
Самое же главное – её глаза.
Они остались прежними – зелёными, золотистыми, с изумрудной искоркой, под тугими луками стремительных бровей.
Из них всегда исходил такой свет неподдельной любви к людям, женственности и лукавства, порой – даже дерзости, в ответ на чью-то бесцеремонность или медлительность в выполнении служебного долга, высокого достоинства, что все, кто был с нею рядом, преображались, подбирались и как-то внутренне подтягивались, становясь лучше, красивее душой и мягче сердцем.
И её улыбка.
Она всегда была солнечной и настолько особенной, присущая только ей одной.
Эти глаза и сейчас смотрели на него именно тем взглядом, который он помнил всегда.
– А я знала, что Вы, Владислав Святославович, добьётесь многого в жизни. Знала ещё тогда, когда мы, все девчонки в дивизии, были влюблены в своего молодого комдива, – и она сердечно заулыбалась.
– Только не спрашивайте, – уже смеясь, – а как я? Да я больше всех любила своего комдива. И не стыдилась никому в этом признаться, кроме него самого.
Только – кто он, а кто я была в ту пору? Всего лишь сестричка милосердия…
Уже через минуту посуровела, ничего не говоря ему, обняла руками за шею, наклонила голову к себе, привстав на цыпочках, всем телом прижавшись к нему, да так, что он ощутил её тугую грудь, и нежно поцеловала в глаза, в лоб, а выждав секунду – дотронулась и до его губ, которые в один миг словно запеклись и стали пунцовыми.
И тут же громко, словно в строю, сказала:
– Здравствуйте, товарищ командир дивизии!
В ответ на её неожиданные для пляжного томления слова, дружно затрещали все лежаки под тучными молодыми женщинами, которые уставились на них, не без ехидства и вероломного любопытства.
Понять и постичь увиденное – они не могли, и только в разнобой зашипели:
– Ишь, святоша, а на нас и не посмотрел даже…
– Кто эта курица-фифа…
– Ну, и дела… вот так парочка…
И только Они, вдвоём, конечно же, ничего этого не слышали и никого не замечали, не в силах оторвать взгляд друг от друга.
– Вспоминали хоть иногда ту девочку-санинструктора?
– Помню всегда, Регина. И не забывал никогда. Да и как забудешь такое имя, которое носила эта красавица, – и он, не стесняясь, обнял её за плечи. А если бы и забыл, так метки не позволяют, – и он лишь глазами указал на уже побелевшие старинные рубцы на своём теле.
– Да, и я всё помню, – и она своей рукой, красивой и ухоженной, дотронулась до правой стороны его груди, где особенно были видны шрамы от старых ран.
Мягко заулыбалась:
– А я всё помню, как ругала капитана Трофимова, помните, нашего врача, что мало крови у меня взял… для Вас.
А он даже прикрикнул на меня:
«Ты – что, девчонка, с ума сошла? При твоём весе уже пятьсот грамм взяли. Будет теперь жить твой полковник, успокойся».
– И затем велел бойцам отправить меня в госпиталь, запретив даже подниматься и вообще проявлять какую-либо активность и инициативу.
И я только в госпитале, когда мне сказали, что Вас прооперировали, и угрозы для Вашей жизни больше нет, хотя состояние было очень тяжёлым, потеряла сознание.
Страшно кружилась голова, и очень тошнило от слабости.
– Да, милая Регина, с той поры во мне течёт твоя кровь и я своей дальнейшей жизнью и успехами, всем достигнутым, обязан только тебе.

 

И он нежно, как только мог, поцеловал её руку, у локтевого сгиба, а затем – щеки, лоб, глаза, так и не выпуская её пальцев из своих крепких рук.
Она с интересом их разглядывала, словно силилась что-то вспомнить, а затем сказала:
– А я всегда любила смотреть на Ваши руки. Ещё с той поры. Мало у кого, а если уж честно – то ни у одного мужчины я не видела таких красивых рук.
Он даже покраснел:
– Спасибо, Регина. Но – если кто у нас и был красивым, так это ты.
И тут же поправился:
– А сейчас Вы ещё прекраснее. Вы стали, как бы это сказать – ярче, значительнее.
Хотя и в ту пору – помню, вся дивизия была в Вас влюблена. Не скрою, и сердце комдива билось учащённо, когда он Вас видел.
– Но, – и тут он засмеялся, – разве кто мог подступиться к Вам, имея такого рыцаря и моего любимца – командира разведроты танкового полка Владимира Пушкина.
И тут же взволнованно и как-то виновато, спросил:
– Вы…
– Да, Владислав Святославович, Владимир, вот уже десять лет, как мой муж и отец двух сыновей.
Правда, из армии ушёл, что-то в нём надломилось после той Хостинской операции, где Вы и были ранены.
И как-то устало, даже морщинки проявились возле губ, довершила:
– Но в семье – всё хорошо. Он очень любит детей, они – его, а я – возле них.
– Рассказывайте, рассказывайте, Регина, что Вы и как? – нетерпеливо сжал он её руку.
– Обычно, Владислав Святославович. Как все бабы в России…
– Вы – не как все, и Вы – не баба…
Она слабо пожала его пальцы:
– Спасибо… Завершила мединститут. Работаю врачом в нашем городке. Вот и вся жизнь…
При этих словах из её глаз выплеснулась такая печаль, что он даже вздрогнул.
Странно, не могу Вам даже объяснить, почему осталась на своей девичьей фамилии…  Не поверите, но Вы тому причина. Думаю, а вдруг свершится невероятное, и он, то есть – Вы, захочет меня найти. Он ведь меня знает как Красовскую. Так и осталась, как ни настаивала мать Владимира…
Она тут же, чтобы избежать дальнейших расспросов о своей судьбе и жизни, перевела разговор на другое:
– А Вы? Семья Ваша как? Расскажите.
Он коротко поведал ей свою печальную историю, и они надолго замолчали.
– Простите, я не хотела причинить Вам боль.
– Я уже привык, так что не вините себя.
Он вдруг повернулся к ней, как-то спешно и резко, и сказал, словно приказал:
– Знаете что, а давайте мы вместе пообедаем. Вы где остановились?
– В «Интуристе».
– И я там же, в 314 номере. Вот в этом крыле, – и он указал на громаду красивого здания, величественного и белого, которое словно парило над морем.
– Завидую Вам. Видеть такую красоту прямо из номера… Нет, у меня вид попроще, выходит окно на недостроенное здание, которое так и стоит неприкаянным.
 
И не преминула его тут же слегка уколоть, неведомо для чего:
– Мы люди простые, куда нам до генерал-лейтенантов…
Он удивлённо сломал брови и тут же отпарировал:
– Не надо, Регина. Вам не идёт это. Вы всегда у меня перед глазами солнечная, святая. И я всегда Вас помню той, какой увидел тогда, под Хостой. Если бы я был художником – я бы так и нарисовал Богиню Милосердия…
Она только прошептала тихо, для него одного:
– Простите, простите меня, что-то я не то только что сказала…
Он задумался, сжал её пальцы в своих, красиво улыбнулся чему-то своему и продолжил:
– Я даже задумал тогда – вот посмотрит она на меня сейчас, значит, всё образуется. Всё будет хорошо. И Вы посмотрели на меня, даже улыбнулись, хотя вся была измученная, грязная. В крови был даже Ваш камуфляж и руки…
– А я помню тот миг тоже, Владислав Святославович.
Ещё и подумала: «И что это комдив так на меня смотрит? Везде кровь, стоны раненых, пекло, а он, красиво улыбаясь, смотрит на какого-то санинструктора».
– Не «на какого-то», а на самого лучшего. На ту, которую любила вся дивизия. И гордилась ею.
Шутка ли, нигде не было больше такой отчаянной девушки, с тремя орденами Красной Звезды.
Он тепло улыбался, глядя ей прямо в очи:
– А помните, как я Вам вручал второй орден? Третий Вам уже за меня дали, за моё спасение, а вот второй…
И тут же поправился:
– За спасение всех в Хостинском пекле…
И они оба покраснели, он даже помолодел при этом, а ещё ветер с моря рассыпал его богатые, но все седые волосы, что ему очень шло.
Счастливо улыбалась и она.
– Да, я помню, как у любимого комдива дрожали руки, когда он крепил орден на моём камуфляже.
Его ведь пришлось расстегнуть, а девушка была – не то, чтобы очень уж, но молода, не урод, и рука комдива дотронулась, невольно, до… её… груди.
И он, при этих её словах, запылал, как мальчишка.
– Вот тогда и влюбилась я в Вас, Владислав Святославович.
Помолчала, но не ушла от этой рискованной темы:
– Думала, пока Вы дрожащими руками, от волнения, орден прикручивали: «Господи, а ведь кто-то любит его. Позвал бы – на край света пошла бы за ним. И была бы лучшей женой, лучшей подругой. Любила бы – не щадя души и сердца».
Поправила своей дивной рукой его волосы и уже как-то устало и буднично сказала:
– Сколько воды с той поры утекло… Да Вы меня и не вспомнили, наверное, ни разу. Кто я, а кто Вы? – произнесла это без сожаления, не позируя и не играясь, а как жизненную данность, даже не ожидая его слов возражения в ответ.
Он же, не говоря ничего, молча, достал красивый бумажник из своей сумки и открыл внутреннее отделение, сродни визитнице.
Она даже обомлела – через маленькое окошко специального отделения в бумажнике, где было несколько визиток, на неё, с маленькой фотографии, смотрела молодая, красивая девушка в кожаной куртке, которая стояла, прислонившись к берёзе, и безмятежно улыбалась.
Если бы это видел даже посторонний человек, он сразу бы признал в той девушке на фотографии сегодняшнюю очаровательную молодую женщину, которая в ярком, алом костюме, стояла перед ним.
– Господи, – даже задохнулась она, – неужели это правда?
– Да, милая Регина, правда. Всю жизнь Вас помню, всю жизнь. И не как спасительницу, поверьте, это другое. И Ваша фотография, которую Вы мне подарили в госпитале, всегда со мной.
И уже тоном, не терпящим возражения, приказал:
– Так вот, товарищ сержант, час Вам на сборы и я жду Вас на выходе из здания. Сегодня наш день и мы должны отпраздновать эту удивительную встречу.
Задача ясна?
– Так точно, – смеясь, заключила она, – товарищ генерал-лейтенант.
Лежаки, ближайшие к ним, вновь тяжело затрещали под телами взвинченных и оскорблённых их открытостью женщин, которые уже ненавидели их тяжело, без надежды даже на прощение.
А те, кто был с ними рядом, даже привстали, услышав её задорное: «Есть, товарищ генерал-лейтенант».
Счастливых всегда не любят. Особенно те, кого обошла стороной любовь, и им никогда не сподобилось услышать пламенных слов признания, восторга и обожествления.
А они, никого не замечая вокруг, пошли к тоннелю, который вёл к лифтам, которые поднимали посетителей «Интуриста» с пляжа к многочисленным ресторанам и кафе, окружавших главный корпус гостиницы.
– Ровно час у Вас, – ещё раз напомнил он ей, проводив до входной двери.
Уже минут через сорок он был на площадке перед входом в корпус гостиницы, под огромной сосной, на которой всё время резвились несколько белок, совсем ручных.
Закурил, с наслаждением, душистую сигарету и стоял, молча, в раздумьях.
Проходящие мимо курортники, а особенно же – курортницы с пляжа, которые всё перемывали ему кости, даже убыстряли шаг от какого-то скрытого волнения.
Он был в так идущем ему дорогом костюме, тёмно-синем, ослепительной и непривычной на Юге светло-голубой сорочке, на манжете которой поблёскивала золотая запонка, когда он поднимал руку с сигаретой для затяжки.
Строгий галстук, тёмно-синий, в горошинку, дополнял его костюм.
Но самым необычным была золотая Звезда Героя Советского Союза на левой стороне пиджака, которая делала его ещё более загадочным, таинственным и отстранённо-далёким от этих дам, на которых он не обращал никакого внимания.

 
Из подъезда, вскоре, не вышла, а выпорхнула маленькая изящная женщина, в коротком и так ей идущем чёрном платье, украшенном лишь  лёгким шарфиком, с маленькой красной сумочкой в руках, с очень простой и вместе с тем – красивой причёской, золотым браслетиком на запястье правой руки, в чёрных же сапожках на высоком каблучке, сентябрь ведь уже был в Крыму, которые так красиво подчёркивали стройность её дивных ножек,  и застыла в волнении недалеко от входа.
Она не видела его и обводила взглядом всё вокруг, хотя мужчина в строгом и красивом костюме, с сигаретой в руке, был у неё перед глазами.
И тут она счастливо и взволнованно выдохнула:
– Господи, я даже испугалась – какой же Вы красивый!
А это – тоже за Хосту? – и она дотронулась рукой до звезды Героя.
– За всё. За весь Афганистан.
– Да, я помню, как мы все радовались, что наш комдив удостоен высокого звания Героя.
Знаете, это был тот случай, когда даже последний солдат знал, что звезда – честная. За заслуги. Не такая, как у многих. Даже у самого Хромова. Или Паусова. Мы же знали его. И тыловику, из медсанбата дивизии – геройское звание лишь потому, что была разнарядка, нужен был представитель народов Северного Кавказа.
Она ещё раз дотронулась до звезды и заключила:
– А Ваша звезда – святая. Она за то, что много жизней людских Вы сберегли. Многих матерей оградили от страшной судьбы. Это главное.
– Ладно, Регина, это всё – в былом. Но за добрые слова и память – спасибо. Это для меня очень дорого и свято.
И он с нежностью поцеловал ей руку.
– Но моя звезда – что? Вот если бы люди видели, что у этой красавицы – три ордена, вот бы от чего они пришли в замешательство.
   
Ехать машиной она не захотела и они, неспешно, шли вдоль моря к набережной, вспоминая пережитое, и не могли никак наговориться.
На бульваре Рузвельта он спросил:
– Где дама желает отобедать – здесь, – и он указал рукой на вычурный, богато отделанный позолотой и лепниной ресторан, – или на набережной?
– Ой, Владислав Святославович, лучше на набережной. Я так люблю видеть море. Никогда не была здесь.
А тут – так что-то нашло на душу – вымоталась, устала, поэтому и сказала своим: «Хотя бы на недельку, иначе не выдержу» Поэтому, если можно – к морю, прошу Вас.
И они пошли дальше, в шаге от моря, которое сегодня было почти недвижимым и тихо плескалось возле их ног, чуть внизу.
У причалов стояли прогулочные яхты, катера, в бухте – огромный иностранный белоснежный лайнер, под флагом Великобритании.
Он всё время фотографировал её своим мобильным телефоном.
И она, не позируя, счастливо улыбалась ему в ответ.
 

Тут же, подойдя к ресторану, он отдал телефон в ателье и через несколько часов фотографии, целая их пачка, были готовы.
Ни одной не было той, от которой можно было бы отказаться.
Везде она была ослепительно красивой, яркой и броской, а глаза её излучали столько счастья и внутреннего света, что она даже сама сказала:
– Ой, Владислав Святославович. Меня такой и не признают. Я не такая… счастливая в жизни, а здесь – сама себя не узнаю.
И очень сокрушалась при этом, что ни на одной фотографии она не была запечатлена с ним рядом.
– И – слава Богу, – отшутился он, – муж ревновать не будет.
Она только на миг посмотрела ему в глаза, но ничего не сказала. Только как-то опустились её плечи, и она вернулась в свой реальный возраст.
Вечер в ресторанчике прошёл на удивление светло и сердечно.
Она пила вино, шутила, не один раз приглашала его на танец, а когда к микрофону вышла певица, не стесняясь, подошла к ней и что-то долго шептала на ухо.
Та, в конце разговора, что-то сказала оркестру и протянула Регине микрофон, а сама присела за свободный столик у сцены.

– Дорогие друзья, – обратилась Регина, к его изумлению, к залу, – Вы простите мне эту вольность, но я хочу спеть песню для своего командира дивизии в Афганистане, генерал-лейтенанта, Героя Советского Союза Игнатьева Владислава Святославовича.
Зал при её словах притих.
– Скажу вам прямо, – продолжила она, – таких комдивов больше нет на всей земле. Мы его любили всей душой, и он нам платил тем же.
– А вы, – раздался громкий женский голос, – его тоже любили?
– А я его и сейчас люблю. А вот тот смысл, который вы вложили в свой вопрос, свидетельствует о том, что вас любовь обошла, к несчастию…
Зал ресторана, а в нём присутствовало человек триста, взорвался аплодисментами и все стали искать глазами Игнатьева.
Он на секунду привстал и всем поклонился.
Аплодисменты с новой силой заглушили даже шум прибоя, а проходящие мимо праздные люди останавливались – никогда такого не было, чтобы аплодисменты в ресторане звучали с такой силой.
Пела она прекрасно.
Сильный, пусть и не отшлифованный мастерами голос, был очень приятен.
Она легко брала самые высокие ноты, и люди заинтересованно слушали неведомую для многих казачью песню:
– Никто нас в церкви не венчал,
Но вся душа горит в огне.
Зачем ты в степь, казак, умчал,
На вороном своём коне…
Он взволнованно потирал руки и с восхищением смотрел на неё, такую красивую и вдохновенную.
А она знала, чувствовала, что её пение всем нравится и держалась на сцене совершенно непринуждённо.
И когда прозвучали слова очередного куплета:
– Зачем бросал сирень-цветы
В моё приветное окно.
Зачем всех лучше в мире ты,
И когда свет, когда темно,
– зал не выдержал и взорвался такой силы аплодисментами, что она вынуждена был их переждать.
А когда овации стихли, лихо, кружась по сцене с раскинутыми, как крылья, руками, спела припев:
– Ах, судьба моя, судьба, ах, судьба.
Ты скажи мне – почему и зачем.
Ах, судьба моя разлука-судьба,
И ответить я никак не могу.
Тут же пробежала к нему, через весь зал, обняла отчаянно, с болью и стоном поцеловала в губы, поднявшись на носках и обхватив его за шею своими красивыми руками, и увлекла за собой на сцену.
Он, смущаясь, стоял в стороне, а она, кружась по сцене, с раскинутыми, как крылья, руками, сделала круг вокруг него и допела:
– Зачем желанный ты такой,
Как синеглазый вешний дождь.
Зачем в станице за тобой
казачки ходят табуном.
И в эту минуту в ресторан вошла цыганка с целой корзиной роз.
Он спрыгнул со сцены, выхватил у неё из корзины все розы, отдал деньги и, поднявшись обратно, преклонил левое колено пред ней и положил розы к её ногам.
Зал, наэлектризованный её дивным пением, при этом вскочил, кроме оваций зазвучали здравицы, просьбы спеть ещё, пожелания добра и счастья им обоим…

***

Возвращались они в гостиницу за полночь.
Тихо и торжественно шумело море.
Всё небо было в крупных, над головой, звёздах.
Такие бывают только в Крыму.
Говорить им не хотелось.
Она бережно несла, прижав к себе, огромный букет роз, а он, накинув на её плечи свой пиджак с Золотой Звездой, бережно поддерживал её под руку, ощущал всю её, всю желанность, нежность, тепло и беззащитность и остро чувствовал свою щемящую грусть от того, что что-то самое важное прерывается в его жизни, и он – такой уже старый для неё – молодой и красивой.
И она внезапно сказала:
– Не надо, не думайте так – какой же Вы старый? Да Вы моложе молодых. И очень красивый.
Я убеждена, что сегодня мне завидовали все женщины в зале ресторана.
Спасибо Вам за такой вечер.

 

Мне не было так хорошо ни разу в жизни.
И она доверчиво опёрлась на его руку.
Когда он проводил её на этаж, сняв пиджак с её плеч, она, прильнув к нему всем телом, тихо и просто сказала:
– Забери меня к себе. Можно? Я не хочу быть… без тебя сегодня.

***
Она так и не ушла от него больше ни разу за все девять дней, что оставались до окончания её отпуска. Только перенесла к нему все свои вещи.

 
– Я не могу жить без тебя, Владичка, – как заклинание повторяла она ему каждый день.

 
За эти дни он показал ей весь Крым, благо, машина была за ним закреплена.

 
И накануне её отъезда, за день, не говоря ей ни слова, посадил в машину, и они поехали в направлении Керчи.
Проехали Ленино. А ещё через миг – были в Калиновке, большом, утопающем в зелени посёлке, стоящем почти на самом берегу Азовского моря.
Указав водителю куда ехать – весь напрягся, даже подался вперёд.
– Остановите машину у входа на кладбище.
Подал ей руку, и уже не оглядываясь на неё, вынул из багажника машины два больших букета роз, пошёл по дорожке.
Она специально отстала, дав ему возможность побыть одному несколько минут. И когда подошла к выкрашенной в голубой цвет ограде, увидела, что на памятнике было выгравировано «Игнатьева Татьяна Фёдоровна» и годы жизни.
– Мама?!
– Да, Регина, мама, а вот напротив – отец. Не захотел почему-то, когда я прилетел с матерью проститься, чтобы я и на его долю место зарезервировал. Какое-то суеверие довлело над ним.
И посмотри, круг замкнулся, и он оказался напротив матери. Вот и судьба…
Водитель поднёс к ним аккуратный чемоданчик, он сам открыл его, вынул четыре стакана, два наполнил наполовину, положил по куску хлеба на каждый и поставил у памятников матери и отцу.
Остальной коньяк разлил, поровну, и протянул ей один из стаканов.
Выпили, не чокаясь, до дна.
Он закурил.
Не говорили они больше ничего.
От кладбища пошли пешком по грунтовой дороге, остановились у неведомого ей дома.
Он весь был в зелени.
И больше всего её поразило дерево айвы.

 

Оно всё было усыпано плодами и смотрелось не только красиво, но даже как-то торжественно и величественно.
– Здесь я жил, Регина. Отсюда пошёл и в школу, а затем – и в военное училище.
Из калитки вышла незнакомая женщина и подслеповато уставилась на них, не понимая, что эти нарядные и чужие люди делают возле её дома.
– Бабушка, Вы не тревожьтесь. Я здесь жил когда-то. Вы позволите нам сорвать один плод айвы?
– Да рвите хоть корзину, куда её девать?
Он сорвал всё же два плода, красивых, янтарно-жёлтых, один тут же протянул ей, затем они сели в машину и поехали обратно в Ялту.

 

В дороге почти не говорили, но он всё время держал её за руку, так и не выпустив её из своих горячих пальцев за всю дорогу.
В номере она заплакала и стала, словно в бреду, целовать его в глаза, губы, щёки.
– Родной мой! Счастье моё! Если бы в моей жизни были только эти дни – и то я была бы самой счастливой женщиной.
Спасибо тебе за всё, светлый мой.
– Регина! Регина, родная моя, нам надо объясниться. Так не может продолжаться…
– Господи, милый ты мой! Неужели ты думаешь, что я не пошла бы за тобой и на край света, босиком. Но я… не могу.
Я не могу, родной мой! Не могу быть с тобой.
Они просто умрут без меня. И он… умрёт первым.
Ты выдержишь всё, ты сильный. А он умрёт.
Тяжело зарыдала уже в голос:
– Господи, если бы я могла, если бы я только могла… изменить что-нибудь, если бы я только могла…
Но знай, что люблю только тебя одного на всю оставшуюся жизнь.
И не будем отравлять наш последний день. Нас никто уже не сможет разлучить. На всю жизнь мы единое целое.
Самое главное, что она была в этот вечер в том зелёном платье, которого он и не видел, но которое ему явилось в его снах в самом начале пребывания в Ялте.
Оно ей настолько удивительно шло, обнажая столь очаровательные ножки, подчёркивая их природную красоту, что от этого кружилась его голова.
Его глаза в этот день горели каким-то особым светом. Они словно переплавляли в себе всё пережитое.

 

Наутро, в день её отъезда, он сказал ей – единственное:
– Ты только скажи, только позови меня, мало ли что случиться может. И я тот же час буду возле тебя, родная моя.
– Я знаю это, счастье моё высокое, радость моя, судьба моя.
Но ни телефона, ни адреса не возьму, не надо. А то не выдержу и сама к тебе пойду. Если даже будут держать силой. Поэтому – не надо, мой родной.
Пусть всё будет так, как есть.
Высшего счастья мне в жизни уже не доставит никто и ничто.

***
Тому минуло девять месяцев.
Он, страдая страшно, только своей железной волей сдерживал себя от того, чтобы не поехать к ней, так как место её жизни, конечно же, никакого секрета не составляло, и он знал этот городок в глубине России. Тем более, что и она его называла в разговоре несколько раз.
Его дочь видела, что с ним происходит что-то странное, но молчала и лишних вопросов не задавала, зная его характер – коль не считает нужным говорить что-то, то не скажет и под пытками.
 

Правда, не заметила, как в его кабинете, среди множества фотографий его друзей по службе, появилась большая фотография очаровательной молодой женщины, стоящей на набережной, у самого берега моря.
Она мечтательно и светло улыбалась, уйдя в себя, а её богатые волосы, которые так ему нравились, но она стала их красить, годы не щадили и её, были в том милом беспорядке от свежего морского бриза, которые её ещё более делали очаровательной и неотразимой. И ей это так шло, от неё веяло чем-то домашним и светлым, умиротворением и теплом.
Её взгляд был таким притягательным и лучистым, что в кабинете становилось светлее и уютнее.
А на столе так и лежал красивый плод айвы, который поначалу источал терпкий и приятный запах, а потом стал увядать и уменьшаться в размерах, но он просил дочь его не трогать.

***
А в это утро, за всё долгое время, он как-то взбодрился, обнял дочь и громко сказал:
– Жизнь, милая дочь, продолжается. И надо жить. А туда – все ещё успеем. Никто не вернулся и не рассказал, что там и как.
Приеду вечером. Жди на ужин. Сегодня у Юрия Алексеевича Кошелева день рождения. Поеду, поздравлю.
И быстро, как юноша, сбежал по ступенькам дома, в котором они все жили – дочь с мужем и детьми, и он.

***

В дороге включил радио, как это делал всегда, на одной и той же волне, и, не вслушиваясь особо в содержание передачи, думал о своём.
И вдруг до его сознания донеслось, что в передаче речь идёт о… нём.
Диктор говорила, что в редакцию пришло очень интересное письмо, в котором бывший санинструктор, сержант, кавалер трёх орденов Красной Звезды Регина Красовская, просит, вместе со своим сыном Владиславом, который родился неделю назад, передать для своего любимого комдива генерал-лейтенанта Игнатьева Владислава Святославовича, Героя Советского Союза – старинную казачью песню «Ах судьба моя – разлука судьба».
Его сердце гулко застучало в груди, взорвалось на тысячи кусочков, и он уже не слышал, как кубанский казачий хор лихо, с посвистами, пел песню, которую когда-то спела в Ялте для него она, Регина Красовская.
Машина, съехав с дороги, остановилась в кювете – благо он был не глубоким, да и скорость, с которой ехал её владелец, была не большой.
А проезжавшие мимо водители так и не поняли, что произошло с водителем «Ауди», которая как-то странно съехала с дороги и сразу остановилась.
Сегодня каждый за себя, и какое им, большинству, было дело до того, что кто-то там странно съехал с дороги и остановился.
И только военный, который ехал десятой-двенадцатой машиной после происшествия, остановился и подошёл к стоящей, нелепо, «Ауди».
На переднем сиденье, за рулём, неподвижно сидел, свесив голову, видный, лет 60-ти мужчина, на лацкане пиджака которого сияла Звезда Героя Советского Союза.
Прижав свои пальцы к аорте сидящего в машине, военный не услышал привычного биения сердца.
«Отлетела душа у мужика. Красиво умер. Никому хлопот не доставил».
И тут же принялся звонить в милицию и «Скорую помощь».

***

Регина Красовская работу в больнице не оставила ни на один день.
Как-то неожиданно, напористо и дерзко известила о беременности мужа, заявив, что будет непременно рожать:
– Убивать жизнь не буду, Володя. И не проси. Вырастим. Где двое – там и третий.
Единственное, что царапнуло мужа по сердцу, он при этом вспомнил, как по её приезду из Крыма, она, молча, содрогалась от рыданий ночью, когда он, соскучившись за нею, был ненасытным в ласках…
Да сразу же и забылось её странное поведение, более того, он его в эту ночь отнёс к своим достоинствам и гордился даже тем, что смог вызвать у неё такие чувства.
Правда, больше подобное ни разу не повторялось. Она даже откровенно стала избегать его притязаний, ссылаясь на усталость и недомогание.

А после родов сразу вышла на работу, людей без врача не оставишь.
В один день, холодный и слякотный, муж пришёл с работы и протянул ей газету:
– Смотри, комдив наш… умер.
Она потеряла сознание и как подкошенная упала в коридоре.
А в коляске, навзрыд, заплакал младший сын, Владислав.
Этим именем она нарекла сына сама, как ни противилась этому её свекровь, возжелавшая назвать младшего внука именем деда, которого не стало уже несколько лет назад.
Но Регина ей тогда так и не уступила.
Заявила, как отрезала: «Этому не бывать. Моя радость последняя и назову так, как решила».
Муж, правда, в это не встревал. Как и ни во что другое. Жил за Региной. За её спиной.
И старая уже мать её мужа как-то невзлюбила малыша, хотя и старалась не показывать этого, даже на руки его не брала и всё осуждающе посматривала на Регину, которая, придя с работы, зацеловывала малыша, забывая обо всех остальных членах её семьи: «Мой, только мой Владичка, сыночек мой родной, кровиночка моя…»
А когда Регины не было дома, цепким старческим взглядом вглядывалась в лицо малыша и с ужасом отмечала, что не их порода пробивалась в этом необычайно красивом и спокойном младенце.
И глаза не их, и подбородок с характерной ямочкой, которой не было ни у её сына, ни у других детей…
Даже вёл себя малыш не так, как другие дети в раннем детстве – был уравновешенным, спокойным и сосредоточенным. И уже с трёх месяцев так остро чувствовал приближение матери к дому, что все удивлялись этому.
А сейчас его никак не могла унять молодая мама, ребёнка которой только что осматривала Регина Красовская.
И когда она пришла в себя, прошептала страшную фразу, которой муж так и не понял. Да толком и не расслышал:
– Господи, он уже никогда не узнает самого главного. Никогда…
И зашлась в горьких и неутешных рыданиях.
Муж вышел из комнаты. Он не мог выносить её слёз. У него почему-то начинался нервный тик, если она начинала беспричинно, по его мнению, плакать.
И только свекровь, подпирая спиной стену, кажется, нашла отгадку её странного поведения за последний год – так плачут только по дорогой утрате, родной и близкой, а не просто по знакомому, которого жаль, конечно, но душа по нему не кровоточит.
А здесь, было видно, что Регина оплакивает того, кто был ей всех роднее и ближе…
Почувствовала и она, что свекровь постигла её тайну. Но так посмотрела ей прямо в глаза, что та даже отшатнулась от неё и поспешила выйти из комнаты.
А Регина только и бросила ей в след:
– Ты же мать, хоть сына не убей. А мне уже ничего не страшно и я ничего не боюсь…
И снова рыдания стали сотрясать её плечи.
А сын всё тянул к ней свои ручонки, словно мог отвести беду от самого дорогого человека.
Она спохватилась, схватила сына на руки и стала ему говорить:
– Родной мой, я с тобой. Ты не волнуйся, не плачь. А когда ты вырастешь, я тебе всё расскажу о твоём отце. Он был самым лучшим из людей.
Если бы он только знал, что ты есть у него – он был бы с нами тут же…  Прости меня, родной мой…

 

И в этот же день в саду, который Регина так любила и холила, второй раз в этом году, зацвела сакура, к самой зиме…
Это всегда было недобрым знаком…
***
Минуло тому десять лет.
Старшие дети уже устроили свою судьбу и давно уехали из отчего дома, Владимир, неожиданно для всех, ушёл в монастырь.
Самое странное, что она его и не отговаривала о этого выбора.
Матери его уже не стало.
И она растила своего  любимого сына Владислава одна, тайно даже радуясь этому.
Немало было достойных мужчин, которые ей предлагали свою руку и сердце, но она твёрдо, но вежливо, отказывалась от этого.
А сегодня она ехала в Москву.
С сыном.
Пришла пора, когда и он должен был узнать о своём отце.
Благо, что старинные сослуживцы сообщили, где похоронили того, кто был самым главным смыслом её жизни.
И вот они на кладбище.
Его могилу, увенчанную красивым памятником, нашли быстро.
Она прильнула к холодному камню, и только слёзы, ручьём, выдавали её состояние.
-Сынок, ты уже большой, и должен знать, что здесь упокоился твой отец.
И она рукой стала гладить его красивый портрет, на котором он был так похож на того, кого они видела в последний раз почти одиннадцать лет назад.
И сын её понял, только не удержался всё же и спросил: "А это не папа Володя?".
"Нет, сынок, это самый лучший и достойный из людей.
Он бы очень любил тебя...".
Положили цветы к памятнику и, оглядываясь, тихонько пошли к выходу из кладбища.
Она непрестанно говорила сыну, каким и кем был его отец.
А мальчишка слушал свою мать молча, и, когда она посмотрела на него, всё её тело зашлось в судорогах от рыданий - так был похож маленький Владислав на своего отца...
А ещё через четыре года она стояла в толпе матерей и отцов, и наблюдала волнительную сцену, как её сын, на Красной площади, в строю суворовцев, принимал клятву на верность Родине.
Её не портила седина, она не красила волосы, и она была при этом так похожа на ту молодую красавицу, которая в Крыму встретила свою судьбу.