Шизофреники, отрывок

Отрывок из: «Наэтэ. Роман на грани реальности»
(продолжение отрывка, начало см.: «Утро Сфинкса» http://www.proza.ru/2019/02/20/77 )

Он заказал машину «по центру, на два часа, возможно, на три». Две штуки «неденег», оставшихся у них, хватит «туда» точно. А «обратно»… Наэтэ, кажется, это не волнует, она не посвящает его в детали… Она что-то задумала, держит в себе, пан или пропал, положение их изменится. Это тоже точно. Но как?

…У подъезда их ждала подержанная, да ещё и отечественная, иномарка. Это не оговорка, — собранная здесь, в стране, по иностранной лицензии из полуимпортных комплектующих на полуотечественном оборудовании — Анрэи был в теме, писал же для Шипа, и не только для него… По сути, дешёвая копия с оригинала, поделка с двумя «д», но с благословения собственника «бренда». «Серебристая», заляпанная грязным снегом. Они сели на заднее сиденье, тесно прижавшись друг к другу — она в толстом драпе, он в тяжелой коже, плечи сомкнули, и выпрямили спины в струнку, оба… Как связанные и неродные… Наэтэ смотрела перед собой в никуда, сидя за спиной водителя… Тот оборотился, кося на неё глазом, с интересом, — мужчина чуть старше средних лет, в тёмно-серой лёгонькой куртке, коротко стриженный, «серебристые» волосы, седой чубик — весь внутри своей «машинки», как она сама снаружи.

— Куда едем? — спросил.

— Революционная, двенадцать, «Бета-банк», — ответила Наэтэ сухо, не как Наэтэ. Но в голосе её, в самой глубине — «комок» воды, слёз, сжавшаяся в чёрную точку мука… Зачем они покинули свой «мирок», их «квартирку»? — Анрэи называл её уже «наша квартирка», потому что Наэтэ стала говорить «наша». Словно, они жили там всю жизнь, вместе. Они вышли в беспорядочную, бессмысленную толчею «внешнего» мира, с его грязной городской зимой, — вышли не из «мая». А из «рая». Зачем? Зачем?..

И сидит он в машине — плотно, бедро к бедру — с какой-то «Наташей», «Поклоновой». Что он себе позволяет? или она ему, — они знают друг друга? Она не против, что Андрюха Липовый так прижал её?.. Только двинулась машина, как его внутренний мир начал двоиться, сознание разошлось на две половины, — словно мозг, взятый сам по себе, из головы, рассекли длинным, тонким, почти прозрачным — такой он острый — скальпелем. И что происходит в правом полушарии, левому неведомо. Это уже два отдельных мира, хоть и изуродованных, лишённых каких-то очень важных функций, объединявших ранее обе половины в одно целое, но отдельных, самодостаточных даже. А целое — погибло. «Нет, нет!» — сердце забилось в нём сильно, гулко, и задышал даже тяжело, как человек, которому сейчас рубанут по руке топором на его же глазах, отсекут часть руки с кистью, и он предощущает боль страшную, и ещё более страшную картину — всё, нет руки, обрубок… Его идиосинкразия к действительности обострилась до резкой боли в сознании… Рядом с Наэтэ. С Наэтэ, а не «Наташей», и тем более — «Натальей Викторовной»… Хотя «Наташа», «Поклонова» — оставайся он «Андрюхой» и не стань он «Анрэи» — понравилось бы ему, наверное… Даже «Наташа Поклонова и Андрей Лепов» показалось бы ему вполне достойным сочетанием… Но сейчас его вот так, запросто, взяли и лишили Наэтэ… «Нет, нет», — стучало по вискам…

Машина, вывернув на проспект, где стоял дом с их райским «мирком», на первом же светофоре встала в пробке… Снег, наваливший с неба, и такой красивый в падении из окна их квартирки, из счастья, из которого они смотрели на него, был превращён потоком машин в коричневое месиво, и машины вязли в нём, бились друг о друга… Они сидели молча, по «стойке смирно», руки на коленях… Пола пальто Наэтэ, одна, спала вниз, обнажив её колено — в тёплых, тёмно-бежевых колготках, которые она купила, рука её на этом колене сжата в кулачок — как мёрзнет… Ба! — да она холодная, рука, точно. Анрэи видел холод её руки глазами… Наэтэ холодно, хотя в машине тепло, и одета тепло. Вся энергия тепла ушла в струнку её спины. И грудь, которую и толстый драп пальто не может «припрятать», — напряжена. Тронь её ладонью — каучук, плотный, хотя весь изнутри дрожащий, живой…. Решимость Наэтэ — нет, это не та решимость — «пан или пропал», или смертельный кураж «а видал я вас!». Только «пан», а не «пропал», и никакого куража. Только «безоговорочная капитуляция» этого чужого им мира, только победа их с Наэтэ «мирка». Для поражения и, тем более, смерти в этой решимости нет ни атома пространства. Но всё тепло уходит на неё, на эту решимость, и его может не хватить, может! Анрэи накрыл своей тёплой ладонью руку Наэтэ, на её колене… Она сглотнула — слёзы? Нет, нельзя плакать. Шмыгнула носом. Нет, нельзя шмыгать носом — Анрэи начнёт «реветь, как маленький», он всегда так делает, стоит ей только шмыгнуть носом… И она положила вторую руку — сверху его ладони, кисти. А он — свою вторую ладонь сверху её кисти… Пальцы её, все нежные бугорки их косточек, и правда были холодными… Комочек их рук — на её колене — начал теплеть, становиться одной температуры… Машина, слава Богу, поехала — двинулись… Потом они опять — из-за аварии впереди — долго стояли в пробке… Но то, что их с Наэтэ кисти слились в один комок, будто «срастило» его мозг, возобновив горячий ток крови, взбудоражив ток мыслей… Словно они того и ждали. Это был его способ переживать действительность, обыгрывать её в невидимом матче — укрощать своим «внутренним диалогом». Пригвождать, выкидывать на помойку. Да что угодно. Ему легче становится, если он это «проговорит» в своём сознании, — легче, потому что он опять на некоторое время останется самим собой, не сдастся, не подчинится, не забудется…

«На улице Революционной, — думал он, — находится самый „контрреволюционный“ банк — самый частный, с самым крупным капиталом, с топовыми клиентами — бывшими государственными, „общими“, то есть „ничьими“, а ныне частными корпорациями, с вкладчиками, у которых должно быть, так решил банк, не меньше миллиона на вкладе»…

Он писал об этом банке пару раз статьи, и был внутри — там, куда он везёт Наэтэ. Ставки в этом банке — самые высокие, но зато услужливый сервис переразвит, перетехнологичен… И «имидж» они себе такой устроили — «переимидж», имиджевый такой суперимидж, что они впереди «мировых стандартов», планеты всей… Прям элит-клуб, клиенты выясняют в кулуарах при посредстве строгоньких высокомнящих о себе «операторов» — таких же «девок-процентщиц», как у них в конторе, только одетых понаряднее, — кто кого «перебогаче»… На улице Революционной, 12.

«Шизофреники…», — так Анрэи определил их, хозяев этого мира, уже давно. И небезосновательно, как ему казалось. «Купили бы в мэрии другое название, что ли — «улица Бетабанковская» или «Загребущая»…, — денег жалко? А! — ну да. Своё тратят на себя, а не на переименование улиц… Иначе пукан в голове лопнет… Или голова в пукане… Как это отдать своё — не себе? Это же не шизофренично, это же нормально… Шизофреники!..» Он завёлся и продолжал забивать безответные мячи в ворота «Бета-банка»: «У вас как это в голове всё связано — Революционная улица и ваш чёртов банк? Всеобщий труд на благо каждого - который сто лет назад навязала стране «революция» по заветам одного очень бородатого теоретика, рассуждавшего о «свободе, как осознанной необходимости» — и всеобщий труд на благо некоторых? Тот теоретик почитал революцию благом, а ваш банк — злом. Но вы как чтили этого теоретика двадцать лет назад, так и сейчас чтите, даже изучать помаленьку начали. Раньше только чтили, а сейчас читаете. И говорите: о, как он всё правильно написал, — только то, что он почитал злом, на самом деле — благо». «Плюс на минус поменяли, молодцы, и все дела — телик зарядили, людей «убедили», — ненавидел он их. — То, что было плохо, стало теперь хорошо, и наоборот… Всё было «общим», государственным, а стало всё «частным», — государство, моя страна, пусть идёт лесом… Было чёрным, стало белым. «Было вашим», то есть общим, то есть ничьим — «стало нашим». Было не моё — стало моё… Ты, что ли, строил этот дом на Революционной, 12, — шизофреник? Кто тебе его продал? У кого лично ты его купил, даун частный? Все эти дома — девяносто пять процентов, — все эти заводы и пароходы не ты строил, — это мои родители, мои деды строили, и воевали за это, за то, чтобы это было «общим» и для «каждого». Для них это была жизнь и надежда — на процветание в будущем, для них это было их достоинством, их верой. В теорию теоретика. А вы — просто клеммы поменяли в этой теории, и всё стало вашим. Как просто! Если вы это всё купили, как утверждаете, то где наши, бывшие ваши, деньги, где наша прибыль?.. Она оказалась у вас. Вы «купили», потратили свои деньги, и они стали вашими, а мы «продали» и остались без денег, нищими, хотя были просто «небогатыми» — в валенках ходили и на балалайке играли, слова «андеррайтинг» никогда не слышали, нам всё равно, лишь бы ракеты ложились точно в цель…».

Он распалялся в своём внутреннем диалоге, выворачивал булыжники, круша стены этого мира, его фундамент, а Наэтэ — словно получив дополнительную энергию из его рук — немного оттаяла, расслабла… И лицо её стало менее отчуждённым, но смотрела она отстранённо. Руки свои она доверила ему, как якорь подводной скале, а сама напряжённо ждала шторма — корабль её души, — «нападения» извне, готовилась к нему, «задраивала люки»… Искоса глянув на неё, он подумал: «Боже, о чём я?.. О какой гадости я думаю рядом с тобой!.. Наэтэ, прости, уводи меня скорее, уводи отсюда… Здесь нет любви, нет ничего реального в этой реальности, — всё морок, шизофрения, мерзость… Онанизм в пустой квартире… Этот дом пуст, а наш с тобой — нет, только где он?»… Но круговерть мыслей то отступала, то опять захватывала его и кружила, кружила… «Я понял, почему вы так цените этого теоретика, его теорию о «вольном труде на благо каждого» и его же теорию о «подневольном труде на благо некоторых», — думал сейчас Анрэи. — В ней нет места нашему «мирку» с Наэтэ, есть только чёрное и белое. Этот теоретический мир также двоичен, состоит из двух цифр, как у моего брата-программиста. Общее — частное. Ноль — единица. В бесчисленных комбинациях. Планирую — не планирую. Есть общее — нет частного, есть частное — нет общего. Есть особняк — нет особняка. «Нет особняка» было хорошо, а стало плохо. Клеммы поменяли, и вперёд. Это же плохо, когда нет особняка — вы не согласны?.. На самом деле, даже не две цифры — одна. Единица. «Я». «Я» не планирую. «Я» — планирую. Я и чёрное, я и белое. Хочу — буду чёрным, хочу — белым. Хочу — женщиной, хочу — мужчиной. Хочу — чего хочу. Ну бог, а не человек…».

Он тоже, словно, получил от рук Наэтэ сильный энергетический удар — это был прорыв плотины, за которой застоялась «вода» его сознания. Он «приговаривал» действительность всё в том же режиме «брани», которая сегодня кончилась, а завтра опять началась, но — с утроенной силой. Он, словно, хотел водрузить над «этим миром» «окончательный крест». «Похоронить» полностью, решить вопрос до конца… И дальше действовать, уже не считаясь с ним — так, будто его больше не существует. С термином «шизофреники» он носился со времени учёбы в университете… Он его придумал сам, когда размышлял над лекциями о новейшей истории. Он подумал тогда — «вместо того, чтобы перестраивать дом-страну, они раскатали, растащили его, обрушили, начав с фундамента, — шизофреники!». Затем этот образ «безумца, рушащего свой дом» только наполнялся в его голове всё новыми оттенками, разрастаясь до апокалиптической картины мира. Особенно его удивляло — как это так? — главные коммунисты страны, насаждавшие и проповедовавшие коммунизм как светлое будущее для всего, что дышит и ходит на двух ногах, в один момент превратились в «торгашей». «Шизофреники! — ибо в них, оказывается, всегда уживались две, никак не связанные друг с другом, «личности». Более того — эти «личности» при «соединении» должны были бы аннигилироваться полностью! Они не могут «сосуществовать» в здоровом мозге, но они «сосуществовали», — значит, ум как целое просто отсутствовал, или это был «ум» шизофреника», — так думал Анрэи. «Кинохроника» его собственного прошлого, с которым он тоже прощался, держа руки Наэтэ в своих на её коленях, выхватывала сейчас наиболее яркие моменты его «университетов» — те, что врезались в его эмоциональную память, и к ним он потом нередко мысленно возвращался, — они были поворотными для его понимания «этого мира». Старшекурсников взволновали тогда лекции одного молодого «кандидата философских наук» лет двадцати семи — тридцати восьми, или где-то так. Он привносил в излагаемые им чужие концепции свою струю, развивая теорию «я», или «внутренней свободы личности», умело облекая собственную «мелодию» в аккомпанемент из суждений великих — от Аристотеля до Хайека и прочих современников. А затем упрощал и уплощал всю эту «симфонию» до ярких и коротких тезисов — адаптировал, так сказать, для пустых студенческих голов, вбивал сваи под фундамент мировоззрения. Все молодые люди хотят быть «внутренне свободными», распоряжаться своей судьбой и жить припеваючи — что в этом удивительного? И аудитория слушала этого «философа» заворожено. А он говорил: большинство — всегда инертно, оно сковывает и затем убивает твою «внутреннюю свободу», заставляет твоё «я» тупо жить по неким канонам, которые не твои, ты их не выбирал, и, чтобы сохранить своё «я», важно оставаться в «думающем меньшинстве». Как один из путей — ты должен идти «от противного». «Если все идут направо, ты иди налево. И наоборот», — говорил кандидат в философы… Уже тогда у Анрэи «щёлкнуло»: «А если это именно каноны, законы бытия, и большинство живёт по ним не потому, что инертно, что оно — стадо, а потому, что в противном случае все эти «я» несвободные, из которых оно и состоит, просто умрут?.. А что, если за твоим «я», соблазнившись «внутренней свободой», последует большинство?.. Вот большинство аудитории сейчас на стороне твоего «я» — думают, как ты. Впитывают… И что? Ты, это уловив, сейчас начнёшь призывать к тому, от чего только что всех увёл, от чего сам ушёл «налево»? Или «направо»… Или «налево»… Тьфу! — неважно… Но это же голое разрушение, «расшатывание устоев» — фундамента, стропил, которые держат стены и крышу твоего дома… Ты где теперь будешь жить со своей «внутренней свободой», голое «я», — а? — Ответь-ка на вопрос, шизофреник!»… «А если большинство право? — подхватывал сейчас свои прежние мысли Анрэи, чтобы точку поставить в этом во всём. — Большинство хочет жить в своих домах, а не в мышиных норках, всех этих квартирках с совмещёнными «удобствами», или раздельными, неважно, — и оно, конечно же, поддержит политику, которая облегчает ему решение «жилищного вопроса», и ты что — позовёшь нас жить в голом поле и ронять себе на голову «крышу дома своего»? Ну, ты шизофреник… А, — нет. Есть другие способы: чего большинство хочет, того его лишить — сделать из «инертной массы» сумасшедших муравьёв, пнув по муравейнику, — бегают-бегают-бегают, мобильные такие — смотри! — «внутренне свободные»… От канонов, стропил и «крыши дома своего». Ой-ё, — вот где истина порылась — прямо в голове шизофреника. Или он параноик? — да какая разница!»…

«Самое интересное, — думал Анрэи, — что именно это и происходит в реальности, — уже тогда происходило, когда он ещё студентом был. Людей к этому и призывают: зачем тебе свой дом? — он привязывает, делает «не мобильным». Вы же, мол, видите — многие города умирают, — и не потому, что там закрыли «устаревшие заводы, никому не нужные», а потому, что люди привязаны к своим домам и квартирам. Оставьте их! — следуйте туда, где работодатель даст вам работу! — снимайте жильё! не покупайте! следуйте за нами! Куда мы — туда и вы… Ну, хорошо, большинство снялись с насиженных мест и двинулись в поле. Но моё «внутренне свободное «я» протестует. Вы все пошли направо — в поле, а я хочу налево — в горы. И опять устраиваю революцию по заветам теоретика и под руководством «пьяктика», знающего, как брать почту с телеграфом. За мной, товарищи! — долой работодателей и наёмный труд! Будем трудиться все, — свободно, сами на себя, а не на чужого дядю. Построим заново дома и города, и будем в них жить!».

«Шизофреники! — клеймил и клеймил своих внутренних собеседников Анрэи. — В процессе этих переходов на взаимоисключающие позиции рушится то, что уже было, а потом рушится то, что удалось построить заново, в голом поле… И снова начинать строить в голом поле?.. Но это же просто прямое разрушение того, что удалось построить, и не более того, — причём, в этом процессе гибнут люди, рушатся государства… И лишь чьё-то «внутренне свободное» «я» царит над этим процессом — голое «я» над голым полем, пустота — над пустотой… Это шизофрения, саморазрушение. Нельзя поменять своё «я» на противоположное. «Я» — «не-я», «анти-я»… Раздвоение, распад…». «Не стоит ли тогда, — делал он вывод, — внутренне свободному «я» отказаться от всяких попыток опираться на действительность, на познание чего-то объективного, существующего на самом деле, объявить весь мир врагом своего «я»?.. Но это же произвол…».

«Примерно так уже и действуют, — усмехался Анрэи, — так называемые „работодатели“. Их „внутренне свободное“ „я“, подчинённое личной выгоде, уже объявило врагом века любую привязанность — к месту, дому, семье, стране… А ну, как завтра они скажут: „Да зачем вам не только „свой дом“, а и это ваше съёмно-заёмное жильё? А давайте мы вам дадим наше — с минимум необязательных, впрочем, удобств, — бараки. Нам всего лишь необходимо обеспечить вас работой, а вам — всего лишь работать“. То есть объявят прямое рабство, как в древнем Риме».

«Причём, что удивительно, — изумлялся он, — это рабство предлагается принять добровольно. И люди это заворожено кушают. Ведь им говорят, что это — путь к внутренней свободе их «я»… «В таком случае, концлагерь — это логическое завершение процесса. Моё «я» свободно дать тебе любую работу, а твоё «я» — свободно на меня работать. Нет, — конечно, — ты можешь на меня не работать, а кто будет тогда «белий булька» кушать? — решай, свободный человек… Если ты видишь, что все пошли направо — в концлагерь, иди налево — в голое поле. Будешь строить свою жизнь для себя и под себя. Сам. Свободно. Начни с костра, а то замёрзнешь… И хорошо ещё, если видишь, куда все попёрлись. Ну, а если ты не видишь? Просто не видишь, как тебя ведут на убой — тебя, твою семью, твоё будущее, твою страну… Не видишь ты этого потому, что твоё «я» объявили «внутренне свободным», не привязанным ни к чему. Кроме как к «белий булька», — и то «скрипя сердцем» упомянули про «булька», слукавили. Лучше бы тебя и не кормить вовсе. То есть вообще. От работы даже кони дохнут, а ты даже и не конь — сдохни просто, и домой не приходи. Работу, которую тебе дали, сделай только»…

«Работодатели, — приговаривал их Анрэи, — скажите честно, что вы — шизофреники, и хотите быть рабовладельцами, и лучше, если вашими рабами будут механические куклы, а не люди, — „белий булька“ жалко, так ведь — шизики?.. Логическим завершением всего этого грандиозного исторического шоу является „твой свободный выбор“ смерти. В ней — ты абсолютно свободен, ни к чему не привязан, даже к „белий булька“… Работодателю-владельцу тоже не нужны никакие привязанности, — к рабам, в том числе, ибо они всё же люди, и могут что-нибудь учудить, особенно, когда их много — большинство. Надо бы их проредить, „укомпактить“, они для него — напоминание о реальности, которая может неожиданно вторгнуться на территорию его „внутренне свободного“ „я“. И рабы — раз уж без них пока ну никак — должны быть счастливы своим положением. Для чего им и нужно „изменить менталитет“, освободить от всех „привязанностей“ — отвязать от плетня, так сказать… И загнать в стойло».

«А логическим завершением этого процесса для „работодателей“, — Анрэи добивал противника нокаутом, — является полная деградация, а не „полное освобождение“ „я“… Холодное остывающее „я“, лишённое всех человеческих привязанностей, обладающее лишь произволом, — зачем тебе познание? У тебя же много „белий булька“, зачем тебе что-то ещё? Зачем тебе, древний старикан, даже если на самом деле тебе от силы лет тридцать, любовь юной девушки? — фу! — от неё же и дети могут произойти, придётся кого-то нанимать, чтобы стирать им штаны… Фу-у… Ведь это же какие-то прям страдания и переживания, никак не связанные с „белий булька“, с твоим комфортом, развлечениями, путешествиями… Ну, и смотри на мир, как на кино, меняющиеся картинки, поедай свои впечатления от них, особо не вникая ни во что… Чего тебе ещё надобно, старче? Девушку? Иди в баню, там „тёлки“, им тоже „белий булька“ нужен… Экзотика? Съезди в Бразилию — там тоже на тебя, как на экзотику посмотрят… А лучше и не езди никуда, просто кино про Бразилию посмотри в четыре-дэ — какая тебе разница? Да и в баню зачем идти, беспокоить своё „я“ каким-то разговором? Сейчас куклы делают из материала, как человеческое тело… А можешь и без куклы обойтись, — руки есть… Твоё „я“ — оно же всеобъемлюще, так как „внутренне свободно“. Не привязано ни к чему. Зачем тебе вообще жить, старикан? Зачем твоё „я“ будет привязано к одиночеству и тоске, скуке смертной? Надо его освободить. И ты умрёшь, никого и ничего после себя не оставив. Ты даже захочешь умереть „пораньше“, чем тебе положено природой, потому как ты к ней не привязан. Потому что пока она существует вокруг твоего „я“, она напоминает тебе о „несвободе“. Иди вешайся! — дурацкий старикан, не живи даже и до сорока лет!.. А-а! — ты хочешь жить, но так, чтобы все слушались твоего „я“? Ты не просто хочешь сам сдохнуть, — тебе надо, чтобы сдохли все? И это одно тебя и тешит? Этот процесс подчинения „других“, уничтожения мира во славу твоего „я“ радует тебя, доставляет удовольствие? Ты хочешь умереть, но последним? А не первым в очереди, и не в середине? Шизофреник ты, — что ещё можно сказать? Твоё „я“ не совместимо с жизнью, оно совместимо лишь со смертью. Твоё беспробудное „я“ — это вечный сон. И как это всё может уживаться в твоей голове, в сознании? — чёрное и белое? — жизнь и смерть? Бытие и небытие…».

«Порядочный человек, — Гамлет, — Анрэи брал в свои союзники Шекспира, — размышлял «быть или не быть?», стремясь «быть», уважать себя, преградить дорогу смерти — небытию, предательству, убийству… Он был любим и достоин любви. И он погиб за это — чтобы «быть». Для него «быть» было наполнено содержанием, которое и сейчас никто не отменял, и человек может «быть» лишь в соответствии, в «привязке» к нему. И за это даже готов умереть, чтобы «быть». И этим окупается трагедия бытия, она делает человека и человечество «живыми». А в твоей голове, шизофреник, нет союза «или». Ты никогда не думаешь — «быть или не быть», в тебе «уживаются» двое — «быть» — «не быть», и всякий раз ты наделяешь их тем содержанием, которое лично тебе, здесь и сейчас, почему-либо выгодно или «нравится»… Включаем утром телевизор, нам говорят: «Быть» — это всеобщий труд на благо каждого». Включаем тот же рекламоноситель на следующее утро: «Быть — это всеобщий труд на благо отдельных лиц»… А то, что вчера рекламировали — недействительно, устарело… Соответственно, чёрное и белое меняются местами, — было чёрное, стало белым. Легко! А что делать с «массами», которые поверили тебе вчера утром? «Поменять им менталитет». Молодец, старикашка! Менталитеты продаются в супермаркете за углом. Устарел один — выкинул его, пошёл взял другой — модный, новенький. Был много-я-йцевый менталитет, стал одно-я-йцевый — прогресс на месте не стоит. Шизофреник, — что с тебя взять?.. Любой «менталитет», который мне дали в твоём супермаркете, я должен почитать за истину в последней инстанции? А как быть с моим «внутренне-свободным» «я»? — для которого я и есть истина в последней инстанции. Не ты, а я. Я — хозяин своего «я». Я, — понял? Иди лесом! Не надо набивать меня своей требухой. Вот я пойду сейчас и тебя взорву. Потому что ты, шиза, мне мешаешь. Это называется «война всех против всех», всеобщее разрушение. Всех головных мозгов для начала. И война «внутренне свободного» «я» с самим собой, на уничтожение. «Всеобщий труд» на гибель каждого. Тот же коммунизм, где слову «благо» поменяли менталитет. Оно осталось — слово, но с другим - убивающим его - смыслом. Слово «жизнь» — тоже осталось, но теперь это «смерть» по смыслу. Молодец, шизофреник — добавил Оруэллу перца. У того лишь «свобода — это рабство», а у тебя «жизнь — это смерть». Ты доказал, что твоё «я» внутренне свободно! Жизнь — это смерть. Мои аплодисменты… Чёрное — это белое, низкое — это высокое… Свобода! Чё хочу, то и ворочу, наделяю любое слово любым смыслом. Очень внутренним, и очень свободным. Красота! — сумасшедшие дома позакрывали!.. Ура, товарищи! Теперь шизофреники на свободе — правят бал, у них же деньги, у них же и телевидение. И «менталитет». Который они себе «поменяли». Они же коммунисты, они же — и торгаши. Процесс пошёл, и идёт, идёт, идёт… Дорогу процессу! А шизофреникам — почёт и уважение. Они же — «могильщики буржуазии», они же — «могильщики пролетариата». Либерти! Бьюти! Селфи!»…

«Господи! — если бы записать однажды, — приостановил Анрэи свой внутренний диалог, — сколько и каких мыслей, и связанных с ними ассоциаций может пронестись за час в голове человека, взбудораженном руками и коленями Наэтэ… Получилось бы, наверное, собрание сочинений Фёдора Михайловича… и Гомера…, не… — Гомера Михайловича Толстого в ста тридцати томах»…

Но кому это интересно — кроме самого Анрэи? «Никто никому сейчас не интересен», — подумал он, — лишь Наэтэ, кажется, «слушает» его мысли. Из её рук, которые он проложил своими, от её колен, от неё всей — идёт эта будоражащая его ум энергия. Она, она «выталкивает» из него все эти мысли, чтобы он расквитался, наконец, с «этим миром», определился. Она думает — на пределе сил — о том, что она сейчас сделает, чтобы спасти их, но — «слушает», чувствует его, подталкивает — давай, Анрэи, миленький — покончи ты с этим. Миром. «Проговори это всё ещё раз — последний, — Анрэи уже и за Наэтэ думал, — и мы навсегда останемся вместе, в нашем с тобой, счастливом мире. Под нашим пледом и в твоей рубашке. Нам ничего больше не нужно — ведь правда?..».

Кажется, Анрэи шмыгнул носом — почти как Наэтэ. «Господа шизофреники, — обратился он к товарищам шизофреникам, — освободите своё „я“ окончательно! — от него самого! Всем вешаться! — так, первый пошёл… Вы даже не звери, господа товарищи — вы шизофреники. Давайте, я помогу вам повешаться, пока вы не уничтожили мир, где Наэтэ. Освободите место! — для нас с Наэтэ, поменяйте свой менталитет, а наш — не трогайте, и — умрите! Но вам же, почему-то, нужен и наш „менталитет“, и наш „мирок“, вы от нас не отвяжетесь. Ваше личное самоубийство обязательно должно быть и нашим убийством. Чёрное обязательно должно быть и белым. Чтобы вы всегда могли уйти от ответственности. Всех призвали самоубиться, а сами „передумали“. Все пошли „направо“, а вы — „налево“. Потому что у вас, шизофреники, правое — это левое. Вы ж не связаны обязательствами — „привязанностями“, — „хочу, думаю, что чёрное — это ну совсем белое“… Вы никогда не думали, шизофреники, почему вы хотите, на самом деле, разрушать, а не строить, брать, а не давать, убивать, а не воспроизводить жизнь, умножать бесплодие, а не размножаться? Потому что вы — шизофреники, у вас жизнь — это смерть. Вы сумасшедшие, вы лишены разума. И вы этого не понимаете — вы же без разума. Вы слепые, потому что не видите. Вы шизофреники, потому что шизофреники. Вашу воду пожирает огонь — какой же он силы? Вода — это жизнь, огонь — это смерть… Вам кажется, что вы управляете этим процессом в своих интересах просто потому, что всему можете поменять смыслы. Огонь назвать водой, а воду — огнём… Ну назовите раскалённую печь женщиной, и суньте в неё голову, которая у вас между ног — оплодотворите собою огонь. Успокойтесь, наконец, шизофреники — мы с Наэтэ уже далеко, и нам это всё неинтересно. И вы нас — не догоните».

И снова Анрэи возвращался к «любимой теме», контрапункту своих мировоззренческих мучений — к этой «революционной» улице, лучший дом на которой купил частный банк. Думая про «они же коммунисты, они же — и торгаши», он не имел в виду простых людей — отца своего, например, — для которых это была вера, — они всегда жили и работали честно, любили людей и детей. Он имел в виду тех, «руководящих», которые насаждали теорию теоретика как единственно верное в мире учение о том, как нужно «осознать необходимость», став «свободными» и «изменить мир», чтобы всем было хорошо. «Если простой человек как не был торгашом, так и не стал им, — по двадцатому разу бил он свой разум по рёбрам, — то эти — „рассадники“ коммунизма — в мгновение ока стали торгашами, как будто всю жизнь ими и были. Как такое могло произойти? Где тут собака порылась? Это же феноменально загадочно — до не могу. Как это „пламенные борцы“ вдруг всё продали, перепродали и ещё раз продали? Причём, как новую идею всеобщего счастья. А мы за это заплатили страной, миллионами убитых, умерших и не родившихся. Мы заплатили этим торгашам — они же коммунисты — своим будущим, — во! как они упаковали свой товар! Невозможно было устоять!».

Анрэи сам, по своей воле, ещё в университете пытался читать газеты и журналы пятнадцати-двадцатилетней давности — ну интересно же! Только ничего не понятно, — все орут. Даже курсовую работу, а затем диплом писал «о возрождении предпринимательства». Такая реклама, такой дизайн, такие дискуссии! О свободе слова, мысли и предпринимательства. «В стране не должно быть не богатых — в ней не должно быть бедных!». «Что-то я ничего не слышал от родителей про „бедность“, от дедов только слышал, что в войну жмых ели, а дети сусликов ловили, шкурки сдавали „для фронта“, а мясо их жарили, и ели всей семьёй чуть ли не… Оказалось, что бедность — это не то. Весь мир живёт, как белый человек, а мы — слаще свёклы ничего не едали, газеткой подтираемся. А в одной только Парме — триста сортов сыра, — вы хотите пармезану? — их есть у пармовчан. Давайте что-нибудь продадим и купим сыру. А что у нас есть? — опять усмехался Анрэи, — какие-то заводы, делающие ракеты? Зачем ракеты, — вам кто-то угрожает? Это вы всем угрожаете своими ракетами. Все хотят есть пармезан, а не воевать, полезных ископаемых вон сколько, — продадим и будем жить. Зачем вам уголь и нефть — сами по себе? Вам нужен сыр! — не любой, а именно пармезанский! И не трёх сортов — первого, второго и третьего, — а трёхсот марок, разных — с дырочками и без, со свежей гнильцой и без… Жизнь усладительна, многообразна и красочна. А вы сидите тут, ракетами машете, газеткой подтираетесь — мутанты человечества!».

«Во какая реклама, — издевательски „восхищался“ Анрэи, — попробуй, не купи товар — свою погибель за кусочек пармезана. Коммунисты, ставшие торгашами, влёт освоили „таргетинг“, „лизинг“ и компьютер… Это нечто! Две несовместимости — как „чёрное и белое“ — в одной упаковке, в одной голове… Гениальные шизофреники! — чё… На костях трёх поколений строили заводы, а потом продали их на металлолом за кусочек пармезана! И это — одни и те же люди! Восприемники „практика“ революции, взявшего почту и телеграф по заветам „теоретика“, жившего до. Они не захотели развернуть производство трёхсот марок сыра, да их триста тысяч можно было тогда производить — в каждой деревне свой сыр, и вкусный. Зачем? Зачем что-то делать, когда можно купить? Продадим — купим, купим — продадим. Наконец-то в стране, где были одни бедные, появились богатые мы. Почёт нам и уважение, товарищи, — дайте проход! Бизнесмены — вне очереди! Они же пармезан несут в народ… Ловко!».

«Только не понятно, — без конца крутилась мысль Анрэи, — главное не понятно. Ты как из коммуниста сделался торгашом? Как ты теорию своего теоретика, которой служил, подчас, всю жизнь, до пенсии, до старческого маразма почти, вот так вот взял и махом аннулировал, отменил, и поменял на то, что этот теоретик приговорил к смерти? — полтора века назад… Ну, ладно — ты иностранный шпион, ну а люди-то — десятки миллионов — как проделали такой же кульбит в своей голове? Вся страна спела песенку: ля-ля-ля, я сошла с ума. А когда она маленько опомнилась, потому что „что-то пошло не так“ — триста брендов пармезана появились у пяти человек, а у остальных не стало сыра вообще, всех трёх сортов, — то вы, шизофреники, вывели на улицы танки и расстреляли несогласных прямой наводкой»… «Мне тогда было девять лет, волки позорные, — сжал зубы Анрэи, — и я видел слёзы в глазах отца, и мне впервые пришла в голову мысль, что и я умру… И я плакал, и мама не могла меня успокоить… И у вас ещё хватает наглости утверждать, что это „народ достоин своих правителей“, а не правители — народа. Правители — шизофреники, творят, что хотят, как буйно-помешанные, но виноват — народ, — он, оказывается, достоин шизофреников… Народ — дитя, которое легко обмануть, если оно — чужое, ненужное, нелюбимое. Пока до него дойдёт, чего стоят твои фантики — твоя реклама с дизайном „в подарок“, — и от народа-то ничего не останется. Свой народ нужно очень сильно не любить, нечеловечески не любить, чтобы подвергать его таким испытаниям… Ты же, шизофреник, любил всех и каждого — в соответствии с теорией теоретика. И желал всем благ, всю свою коммунистическую жизнь, аж почти до гроба, а потом р-раз! — и стал торгаш, всю жизнь перечеркнул — и свою, и страны… Может, всё дело в том, какого человека сделала из тебя эта теория? Может быть, она и сделала тебя шизофреником? Может, твой теоретик, отделивший общее от частного — шизофреник? Тогда ничего не стоит в рамках этой теории, метода, отделить частное от общего. Сегодня отменяем „частное“, а завтра — „общее“. Теория никак не страдает. Что было белым, просто станет чёрным, и наоборот».

«Загадка, — думал Анрэи, — разум ломается, если погружаться в эту кабалистику дальше, можно точно двинуться… Но что совершенно ясно, так это то, что у шизофреника нет любви, — и никогда не было, и не будет. Ему никого не жалко — какая там страна, какой народ, какая история, какое будущее, о чём вы говорите?.. Шизофреник будет до конца занят произволом, пока всё не покрушит и не поломает, или пока его не изолируют, или вовсе не аннигилируют. Опять моей стране судьба — революция. Только вынесет ли уже она её? — если никто свыше не вмешается… Ведь было уже: всё порушили, заново построили — как гласил теоретик. Теперь опять порушили, и снова чё-то возитесь, вроде строите. Как, что строим, — шизофреники, — и зачем? Чтобы опять порушить то, что простые люди, поверившие вам, построили? Вы же их не любите — свой народ, вы вообще людей не любите, они для вас — материал для самоутверждения, и вы не несёте перед ними никаких обязательств. Короче, вы просто не любите. Никого, ничего. Вам ничего не стоит сегодня утром провозгласить коммунизм, а завтра утром — свободу слова. С таким же умным лицом. Которое, на самом деле — маска, выдаваемая за лицо. Тот, у кого нет лица, не способен полюбить другое лицо, он способен его только ненавидеть, ибо оно — свидетель твоей фундаментальной ущербности, шизик, оно — свидетель того, что ты — шизик. Сущность неполноценная, монада недоделанная… Шизофреник! — ты не способен полюбить лицо Наэтэ. Мне тебя очень жаль, извини… Но тебе наша с Наэтэ жалость по барабану. Зачем тогда метать бисер перед свиньями? — чтобы они оборотились против тебя? Так что адью! Уходим! Занавес!»…

«Сейчас ещё раз пну, — решил Анрэи высунуться из-за занавеса, чтобы снова попрощаться с шизофрениками, на бис. — Единственный затесался среди вас — путём исторического зигзага и Божьего промысла, не иначе, — кто имел обязательства перед страной, он же первый и последний Вождь. Всех времён и народов. „Практик“ революции всего-то и успел, что взять почту и телеграф и страну спалить в междоусобной бойне, а этот рулил долго и по-настоящему. Войну страна с ним выиграла — самую страшную из всех до сего дня. До сего — не до завтрашнего, впрочем. Что лучше? — подвергнуться политическим репрессиям и выиграть войну? Или не подвергнуться репрессиям и проиграть войну? А? — шизофреники! Чё, вопрос ломает мозг, рвёт ваши безумные шаблоны? А ведь он скрупулёзно выполнял все заветы „теоретика“ революции с „практиком“ „в подарок“. Хозяин был с большой буквы этот Вождь. Строил, понимаешь, а не торговал построенным, и обходился без рекламы с дизайном. Грубо, зримо и нагло строил. И — по большому счёту — чем он отличался от Форда какого-нибудь? Ничем. Просто у Форда в хозяйстве был один заводишко с конвейером… ну, пять. А у этого — в его личном хозяйстве — огромная страна. Шизофреники, ответьте мне на вопрос: чем „раб“ Форда отличается от „раба“ вождя пролетариата? Чё, опять шаблон порвало безумный ваш? Вы же ни на один вопрос не можете ответить, потому что не можете его задать».

«Хорошо, — я отвечу, — согласился пойти навстречу „шизоидам“ Анрэи. — Ничем. Та же работа до седьмого пота, тот же конвейер, тот же план, тот же ОТК, та же столовка. Только один — машины импортные делает хорошо, а второй — танки отечественные. Вождь и не подержанные иномарки бы заставил своих „рабов“ клепать получше Форда, у него бы получилось. Если бы один шизофреник с гипертрофированным национальным „я“ не вырвался на оперативный мировой простор, и не отнял бы кучу лет и десятки миллионов человеческих жизней. Вождь точно побил бы Форда в честной конкурентной борьбе. После Вождя не нашлось ни одного генерального поклонника теории теоретика, который был бы хозяином страны — всего этого гигантского предприятия, — и имел бы перед ней обязательства. Вождь, как это часто бывает в жизни, был исключением из правила, которое это правило лишь подтверждает. Бога нет, царя убили, вождь почил. Ура, товарищи! Свобода, красота, селфи! Можно ни за что не отвечать и думать о благах… Вот и вся теория теоретика — во что она превратилась на практике. В подержанные иномарки и пармезанский сыр в мышеловке. Чёрное — белое, общее — частное, свобода — несвобода, солнце встало — солнце не встало. Разорвали мир надвое: ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак. Это, конечно, стёб, но причём здесь начальник, причём здесь дурак? Начальник что? — может дураком руководить? Или если дурак стал начальником, он поумнел? У этих слов нет никакого содержания, они не „отвечают“ за то, что обозначают. Они просто делят мир надвое, и мир умирает. Всё. Если я, начальник, отменил частное в пользу общего, то нет его — частного. И наоборот, — если я решил отменить общее в пользу частного, то и нет его — общего… Мало ли что ты „отменил“, шизофреник! Оно не от твоего „я“ зависит… Шизофреник, — ты шизофреник, ей-Богу! Если в „частном“ нет общего, или в „общем“ — частного, то нет и целого. Нет ни частного, ни общего, все умрут. Ты разрубил целое — свой мозг, прежде всего, и он сдох. Ты безмозглый, — шизофреник! Баба с косой тебе — „в подарок“!».

«Свобода — это осознанная необходимость» — вай, какой умный слов сказаль, — добивал теоретика коммунизма Анрэи. — Необходимость — она всегда осознана, только всякий раз она разная, попробуй её не осознать. Вот мы с Наэтэ действуем в силу осознанной необходимости — жить не можем друг без друга… Вот брату моему необходима подержанная иномарка. А мне — нет. Вот мне необходима Наэтэ, и Шипу — тоже. И что — каждый из нас свободен быть с Наэтэ? Бред. Или ты вынул откуда-то такую необходимость, которая нам неведома, и мы её должны осознать с твоих слов? А кто ты такой? Все до тебя «объясняли мир», а ты решил его «изменить». То есть хватит мир объяснять, — он познан. Пора его улучшить. Шизофреник. Ты не сказал: это моё личное мнение. Если бы ты был поскромнее, ты бы заметил, что мир меняют — да, люди, но лишь тогда, когда меняются сами. «Будьте совершенны, как Отец ваш небесный», — это им, людям, сказано, — и тогда мир станет совершенным. Тысячи лет до тебя люди меняли мир к лучшему, стремясь усовершенствовать себя, и поэтому мир стоит. Пока. Меняли каждый день, каждый год, каждое столетие. У них не было тебя, теоретика, который бы им сказал: всё, ребята, — мы достигли совершенства, а мир — нет, теперь давайте мир изменим… Шизофреник, — каковы люди, таков и мир. И дело не в том, что лучше — соха или подержанная иномарка. Это одно целое — мир и люди. А ты их разделил. Торгаши, которых ты хорошо изучил, обидно посмеялись над тобой. Они «просвещают» себя, свой торгашизм, твоими выкладками, свою темь — твоей темью. Вы одной теми. У них и у тебя — нет места другому, любви к другому, не говоря уже о Незримом. Вы одинаково двоичны, и за этой двоичностью кроется одно сплошное «я», которое вы ставите выше людей, выше Бога, ведь вы не верите, что Он есть. Ты, теоретик, отнял у людей иммунитет, ты заявил им, что они уже совершенны, а Бога нет, и люди открыли свои души всякой заразе. Ты заявил им, что «солнце встало», и они, не меняясь сами, могут изменить мир. А солнце взяло и село, шизофреник»…

Анрэи вспомнил свой разговор о Боге со старшим братом — полусерьёзный. С кем ещё легко можно говорить о том, о чём с другими не поговоришь? О Боге Анрэи никогда ни с кем не говорил. С братом только спорил, и с родными — но с ними можно. Они ж родные. Не стыдно потом за слова, как если бы ты говорил о том же — с чужими. «У брата вот спрашиваю, — есть Бог на свете? А он:

— Помнишь, мама рассказывала, как её мама ответила ей на такой же вопрос? — «неизвестно, есть Бог или нет, никто не знает». Вот и я не знаю, так что зачем мне об этом думать? Делать, что ли, нечего?»…

— Молодец. Шизофреник. Вот ты не думаешь, выкинул из души, а вдруг Он есть? Ты ж не знаешь…

— Да выдумки это всё, кто Его видел?

— А ты Билла Гейтца видел? А он есть.

— Ну, и слава Богу!

— Почему Богу? «Майкрософту» слава! — так ты должен говорить»…

«И ты знаешь, — Анрэи продолжал сейчас мысленно этот разговор с братом, — что бабушка наша говорила так маме, когда та училась в первом классе. И что бабушка была верующая. Дома — Богу молятся, а в школе — Его нет. Оградить маму нужно было от таких „детских“ вопросов — для её психического здоровья, и для безопасности семьи. Это была „осознанная необходимость“, чтобы остаться на свободе. Это уловка, а ты взял это на вооружение, — не потому что посчитал верным толкованием, а потому что двоичный код. Бог есть — Бога нет. Я планирую — я не планирую. Можешь по своему произволу решать: когда это тебе нужно — Бог есть, а когда не нужно, и ты не пострадаешь — то Бога нет. Поэтому тебе проще сказать, что ты не знаешь, не видел. Не может быть такого, что Бог есть и в то же самое время — Его нет, пукан в голове порвётся. Тогда уж скажи: Бога нет, ушёл, — я вместо Него».

Брат тогда ему ответил:

— Сам ты шизофреник, — они уже смеялись, — найди лучше работу, где деньги платят, а не «зря-ботана-наю пиляту», как гастарбайтеру.

— Да ладно, скоро наступит благоденствие. Еду будут печатать на принтере. Иди лучше работай, программист, — чтоб к утру программу наваял, как печатать подержанные иномарки на три-дэ, чтобы они не стоили таких денег. Смотришь, и твой план рождаемости выполнится.

— Сам-то чё не родишь?

— Так денег надо столько же, как на иномарку, и ещё больше, и жить негде.

— Правильно. Ну, и…

— Что «ну, и»? Не от денег же дети рождаются. Вот рожу, и деньги будут, — не очень последовательно возражал брату Анрэи.

— Ха-ха-ха… Женюсь, и разведусь.

— И снова женюсь.

— И снова разведусь. Хоть не съем, но понадкусываю. Хоть не рожу, но попытаюсь…

— Хахало закрой, а то в глаз получишь.

— Как со старшими разговариваешь?..

Вот так всегда у них с братом, никто в споре не побеждал. «Не потому, — считал Анрэи, — что за обоими правды нет, а потому, что брат — софист». Просто трепался о вещах, которыми Анрэи жил. Неприятно осознавать, что брат так легко может задеть твои чувства… «Женюсь, и разведусь»… «Да что ты в этом понимаешь?.. не дай Бог тебе, братец, всё это пережить. Хоть ты и старше меня на пять лет, а всё как незрячий котёнок, выпавший из мамки поутру. Тебе, программисту, навязали программу, по которой ты исправно и бездумно функционируешь. И эта программа не предусматривает будущего, хоть ты чего-то там и планируешь. Тебе встроили — ладно бы в голову — в душу этот пресловутый двоичный код, состоящий из одной цифры по имени „я“, — „я так считаю — я так не считаю“. Ты как тот теоретик, который „познал“ мир, понял, что он плох, и взялся его „изменить“. Но солнце село, а не встало, — понимаешь, братец Серёга».

«Вот твоя Лена, — продолжал Анрэи тот давний спор с братом, сидя с Наэтэ в машине, которая безнадёжно увязла в пробках, — она что, гарантийное письмо тебе написала — «век твоя»? А если завтра уйдёт к другому? Она моложе тебя, моя ровесница почти, ничего так из себя… Чем вы связаны? Ну зарплата у тебя высокая по сравнению с моей, ну машина — иномарка подержанная, ну квартира «своя» заёмная, десять лет ещё ипотеку платить, «авторитет», конечно, в штанах, к нему-то и прилагаются все эти «параметры». А если найдётся весёлый и обходительный, с лучшими, чем у тебя «параметрами», и с «авторитетом» не хуже? С доходом повыше, с машиной не подержанной и с квартирой двухуровневой не заёмной? Что из того, что он сам будет «подержанный» за «авторитет» какой-нибудь «бывшей женой»? Вот и твоя — подержит тебя и продаст, возьмёт себе другого «подержанного». Ты же продал уже одну машину, и купил «подержанку» поновее, покруче… Сколько было радости! Вот и у Лены твоей также может быть… Я не желаю этого тебе пережить, конечно, но я не исключаю этого… Вы же все из себя такие «свободные», «упакованные», это другие — задроты, серая масса… У вас и свадьба была — ну совсем не как у других, — вообще. В малиновых комбинезонах — и ты, и она, и друзья — четыре разнополые пары и одна мужская — в стиль, — кто что сумел надеть, нацепить на себя малиновое. И родню вы не захотели на свадьбу позвать, только десять человек — друзей и коллег. Избранных, короче, и я твой брат-задрот, как Иуда среди апостолов и тебя — тринадцатый, и ничего малинового на мне. И никакого кафе, — квартирник, ты же хотел погордиться, что у тебя теперь «своя» заёмная квартира, зала — тридцать метров квадратных, ни у кого ещё нет, а у тебя — есть. И родители до последнего не хотели идти на этот «квартирник». Но приехали, всё-таки, пришли, посидели, протокольно поулыбались, никто на них внимания не обратил — кроме меня. И зачем-то какое-то тамада пришло на ваш квартирник, чужой человек. Слуга, — да? Вы заказали её — ну как первые в мире, никто до вас не додумался. Друзей веселить, — вам же некогда, вы женитесь, а гостей и вас самих должен кто-то развлекать… Какие-то игры вам устраивать, чтобы вы морковки между ног друг другу передавали, — весело, как в офисе, скука смертная, программистская. Шизофреники, — если вашим гостям не весело, то кто их может развеселить? Говоришь, всё это нафталин — загс, фата, родня, «а мы просо сеяли», — предрассудки, никому уже это не нужно, и это же наша свадьба, как хотим, так и гуляем… Что бы сказала Наэтэ, побывав на такой свадьбе? «Анрэи, я хочу домой, со мной никто не разговаривает, а я, между прочим, интересный собеседник».

Анрэи представил даже, как бы она ему это говорила. Шёпотом — губы её близко-близко — к лицу, касаются лица, волнующе. И говорит она немного плаксиво, капризно, чуть обиженно. Анрэи шмыгнул носом — «не плачь, как маленький!» — от нежности к ней. Вздохнул: «Другими словами, мы сами по себе никому не нужны — без малиновых понтов». «Интересный ты, братец, — если ты отбросил всё, что «до» тебя и «как у всех», то где твоё основание? На чём ты стоишь? А, — ну да — вы же сами из себя родились, в полной тишине, при выключенном телевизоре. Сами выбрали себе пол, гражданство, родителей и президента. И никто на вас не влиял, это ваш полностью «внутренне свободный» выбор. Так вам сказал телевизор — после того, как его выключили, и вы поверили в это. Шизофреники, — как может человек родиться из себя, если его ещё нет? Я, конечно, не пророк, и не желаю им быть, но что вас ждёт? Думаете, если захотите — снова родитесь, выберете себе другой пол, другое гражданство, других родителей, другого президента?.. Купите коттедж, заведёте собачку — дети-то сами теперь рождаются, без участия «родаков» с предрассудками, — чтобы они не влияли на их «свободный выбор»…

«Ну, ладно — живите, дал Бог, — может, ещё даст, — Анрэи так и быть, разрешал им, — может, пройдёт это у вас всё. Кто-нибудь о ваше голое «я» затушит окурок, ударит столом об голову, и вы задумаетесь, вспомните — кто вы, где вы, откуда вы, куда… Не мне судить… У меня вот свадьба была — тебе в пику, всё, как родители пожелали… Они и вложились в неё — до упора, с нас-то взять нечего. Вся родня собралась — половина городских, половина из деревни понаприехали. Кафешка хоть и не очень презентабельная, но на шестьдесят персон. Никакой тебе тамадышницы. Гости готовились — заранее, стихи там, сценарий писали — сами. Перезванивались. Весело было так, что даже девяностолетняя сестра прабабушки невесты плясала со всеми в центре круга, в валенках… Честно признайся, братец — сильно нафталином пахло? А всё ведь было у нас по обычаю, «как у всех». Да не у всех. И «просо» мы сеяли — зерном нас каким-то обсыпали, и невесту — то крали, то выкупали… И на второй день половина деревенских остались, и это был самый душевный день, потому что дома уже собрались, не в кафе, а там и разговоры всякие, и еды невпроворот, и песни, и родня нами интересуется, расспрашивает… И даже на третий день народ не весь ещё разъехался…

И что?

Я женился честно, потому что — любил. Или заблуждался, что любил, но — честно… И ребёнок у нас должен был родиться, но случился выкидыш… А потом я простил своей жене измену, и пытался жить с нею дальше, а она всё равно ушла… А вы с родителями меня считаете непутёвым. Мол, что ты ей мог дать, гуманитарий несчастный! «Женщине нужна надёжная перспектива» — это отец… Папа, да я работал, и зарабатывал побольше — в пересчёте за вычетом, чем сейчас, — раза в полтора. И она работала. Ну, мыкались по квартирам. Но не за «перспективу» же замуж выходят… Ну, что за материализм проклятый… Люди женятся на людях — со всей их перспективой, какая бы она ни была. По любви. Или нет?.. Что — любовь отменили, что ли? А вы с мамой чему учили меня в детстве?… Наэтэ увидела во мне «перспективу»? Или я в Наэтэ?.. Какая дрянь! Нам что — глаза свои девать некуда? — кроме как на перспективы друг друга смотреть… У меня глаза заняты, в них Наэтэ живёт. С ногами. И я всё время только и делаю, что на них смотрю. Что может быть важнее, пап?» — Анрэи сглотнул слёзы. — У неё и у меня сейчас одна перспектива… Я ничего не «планирую». Мне сверху план спустили, я его просто выполняю, — как твой отец, мой дед — в войну. В четырнадцать лет сел на трактор — и пахать, и адью! — ничего не планировал, всё для фронта, всё для Победы — такой у него был «план». И любовь — также, пап… Я даже убить могу — не то, что умереть — за Наэтэ. Вот и весь мой план. Я что — планировал? — вот встречу Наэтэ, — пункт первый. Вот полюблю её, — пункт второй. Вот она меня полюбит, — пункт третий… Дальше первого пункта можно «не читать», — глупость потому что. Ибо как можно «запланировать» встречу с Наэтэ? Война, любовь и дети — не планируются, они происходят. Если и по плану, то не по тому, который у тебя в голове. Не по твоему плану»…

Анрэи постоянно «тянуло» на Бога — в его внутреннем диалоге. Он не думал раньше о Нём ничего. Но после всей этой истории с женой, с год назад, пошёл в храм и крестился… Сам не понял, зачем. Просто ему казалось, что не родившийся ребёнок — это что-то страшное, что это его вина — за какие-то его мысли, поступки, слова, что это он совершил такое, за что не бывает прощения. Жену он жалел, а себя — винил. Душа искала какого-то выхода, какого-то горького раскаяния… И брак их распадался очень тяжело. Ему казалось, что внутри у него что-то поломалось, исчезло — как сдуло маленький шарик с руки, и он лопнул. Маленький невесомый прозрачный шарик… Но он делал его самим собой, давал силы, творческий кураж, позволял ему любить этот мир… И вдруг — нет выхода, нет решения, нет перспективы… И на работе его сократили… Поначалу он заставлял пить себя до беспамятства — с кем ни попадя… Именно заставлял, чтобы забыться… Его выворачивало, а он всё равно пил… Не «планировал», значит, ничего. Потому что ничего не хотел. И вот — пошёл, крестился. Решил осмотреться. Потом решил причаститься, пойти на исповедь… Он и был-то на ней один раз. Писал что-то на бумажке — перед тем, как пойти… Толкался среди людей в храме, совершал «неправильные» телодвижения, но как-то встроился в очередь человек из десяти — к священнику — из желающих исповедоваться. Впивался глазами в людей — что они делают, как, — подходя к священнику и отходя от него… И не верил до конца, что он может сказать что-то связное и от чистого сердца, не слукавить, не умолчать… А зачем идти — не умалчивать же, — это борьба с собой — как сказать, не умалчивая и не вдаваясь в повествование, честно — без подробностей - вспомнить, за что тебе стыдно и перед кем, и за что не было стыдно, а теперь стало… Первые «два пункта» ему дались с огромным трудом, хотя он их зачитывал с написанного им же… Голос не хотел из него выходить — слова дрожали, как мышцы от перенапряжения… И был другим — такого Анрэи ещё от себя не слышал, — но это был его голос… Он словно пытался потянуть за собой огромный воз, к которому был пристёгнут — делая, шатаясь от бессилия, первые шаги… А потом… воз сам начал будто его толкать… И он пошёл, пошёл в эту гору… Слова уже выходили из него сами, не по писанному, но дрожали, дрожали — как ноги от слабости. Говорил он, ему показалось, довольно много, и священник даже прервал его, сказав: «Вот видишь, сколько накопил, — как тяжело вывозить-то». Получается, он слушал его и понял его состояние?.. И Анрэи стало вдруг легко, пусто, он пошёл от священника налегке… Он — в одну сторону, а его «воз» — покатился в другую, и стало ясно, что они уже не встретятся…. Потом всё было как во сне. Анрэи помнил только лёгкий сладкий «ожог» во рту — от вина на причастии, ясно запомнил пение, которое показалось ему ангельским, настолько оно было красиво. «Как хорошо, — ещё подумал он, — что в наших храмах так поют»… А когда вышел из церкви, то испытал такой подъём, и такого «качества», которых раньше никогда не испытывал. Что-то похожее было, когда он вёл через весь свой офис Наэтэ за руку. Когда всё окружающее показалось ему маленьким, неказистым, а они с Наэтэ — атланты… Он долго шёл по весенним улицам после исповеди и причастия, ему не хотелось ехать в городском транспорте, — ноги сами шли, легко, будто знали, куда идти — как умные кони, а он казался себе великаном…. Он был настолько потрясён этим новым ощущением, ему вдруг — на короткое время — стало понятно, не ясно ещё, но понятно, что жизнь не кончена, что можно жить, что не ему решать — кончена его жизнь, или нет ещё, и не надо испытывать судьбу… Как же был благодарен сейчас Анрэи — не кому-нибудь, не Наэтэ даже, а — Самому. Богу. Он не сомневался, что не пойди он тогда на исповедь, на причастие, не пойди он вдруг креститься — не сидела бы сейчас Наэтэ рядом с ним, — вернее, он рядом с ней, в этой машине, которая больше стояла, чем ехала, — не держал бы он сейчас её руки в своих, комок их ладоней на её коленях не связывал бы его сознание воедино…

Перед ним, как кинолента, «разматывалась» вся его прошлая жизнь — правда, без «единства сюжетного повествования», — на которой, он понял, поставлен крест. И он пытается объяснить сам себе — почему. Почему они с Наэтэ не имеют ничего общего с «этим миром». «Они уже не отнимут у меня, — вспоминал он её слова, — этого счастья, — и если я умру, то буду знать, что была счастливой». «Страшно умереть, — думал Анрэи, — понимая, что не был счастлив, что не случилось в твоей жизни ничего, что не состоялась твоя душа — не тело даже…». Тогда его поразили её слова, потому что между ними ещё ничего и не «случилось», — он просто привёл её к себе домой, и они даже не целовались.

После первой исповеди, причастия он стал думать о Боге раз в сто больше, чем ранее. Стал безотчётно хвататься за книги, в которых о Боге — прямым текстом. Потому что теорий — объясняющих тебе на пальцах, что мир устроен так, а не иначе, и как он должен быть изменён — столько, что любую возьми, самую шизофреничную, вгони её в болванки новостей, и адью! — ты получишь искомое. Слепок с этой «теории» в жизни — либеральных фашистов, демократических диктаторов, коммунистических торгашей…

Когда он учился в университете, он не думал, почему-то, обо всём этом серьёзно — как вот сейчас, сидя в машине с Наэтэ. Он никого и ничего не «приговаривал», не гвоздил, не воздвигал ни на чём крест — как над чем-то «усопшим». Он «проходил» — именно что проходил, мимо — разные философии разных времён, теории общественного устройства, историю религий и прочих «искусств». Ко всему этому он относился с любопытством, но именно, как к истории, к «прошедшему», не прошлому, а пройденному. Прошли, и забыли. Всё это он называл «верованиями» — одинаково, что философскими, что общественными, что религиозными… «И сейчас — верования, — думал он, — только другие, те — устарели. Как очень теоретическая теория одного теоретика о том, что «свобода — это всеобщий труд на благо каждого», — причём, без Бога, семьи и частной собственности, — причём, люди должны относиться к этому, как к «осознанной необходимости» и в соответствии с этим «изменить мир». Ну, изменили. И это было как истина в последней инстанции — ну как вера, верование. А потом стали верить в нечто противоположное, снова что-то изменять». «Что есть истина?» — хороший вопрос задал Пилат Христу, — считал Анрэи. Самого Христа он тогда «не читал», читал только очерк по истории этого «верования», и ему запомнился именно вопрос Пилата, понравился даже. А что ответил Иисус Христос, он и не помнил. Это сейчас он над ответом Христа задумался. Тогда он усмехался только, что вот, у «теоретика» одна «свобода» для людей — всеобщий труд, а сейчас другая «свобода» — слова. Мысли. «И что есть «истина»? Что хочу говорить, то и думаю — вам какая разница? Только кому это интересно? Получается, что истина — это всего лишь только то, что я хочу считать истиной. А короче если, то истина — это то, что я хочу. Мои желания — истинны. Ну, ладно — хоть так», — этим он и удовлетворялся. «Почему же мне сейчас так горько и страшно — думать об «этом мире», — мучился Анрэи, — раскаляя руки Наэтэ своими ладонями. — Потому что Наэтэ. Потому что у меня нет никаких желаний, кроме как быть с Наэтэ. И быть вне этого «свободного» мира, который стремится к смерти, а кто не подчинится его «верованиям», того головой об стол, в федеральный розыск… Того — из гаубиц по его «мадонне с младенцем», гуляющим в парке, того — из реактивных систем по его детям в школе на уроке, того — из танков по храму во время пасхальной службы, того — по его девушке из гранатомёта, чтобы в куски, того — по Наэтэ… Да пошли вы все, видал я вас!.. Фигвам, свободные люди, я лично — раб. Наэтэ и Божий. Я настолько раб, что не могу даже помыслить — о том, чтобы «отлепить» от них своё «я». Я отдал им своё «я» полностью, без остатка. А вы идите к чёрту, свободные люди. Мы с вами — разных кровей, из разных миров. Вы — из «этого», а я — из «иного». Я для вас — умер. Наэтэ — тоже. И Бог — с нами заодно — умер для вас. По большой вашей просьбе. Чтобы вы почувствовали себя ещё более свободными, творили, что хотели… Творите, но только не за наш, пожалуйста, счёт. Поэтому — адью! Мы улепётываем. Мы больше не принадлежим — ни вашему «всеобщему», ни вашему «всечастному», ни вашему «я», ни вашему «не-я» и «кобыла не моя». Разбирайтесь с невашей кобылой сами, получайте от неё некопытом по морде, суйте голову в огонь. Делайте, что хотите. Вместе с Америкой и Европой, Азией и Африкой. И Австралия вам «в подарок». У нас, рабов, вообще другая планета. И нам там жить, детей ростить. И Наэтэ будет целовать мои пораненные руки, когда я буду строить наш дом, и лечить их на своей груди, под платьем. И я буду счастлив, и Бога благодарить за такое счастье. Как последний раб. А вы, свободные люди свободного мира, уступайте «бизнесменам» проход, покупайте у них свою же землю, платите им за свою «частную жизнь» — она же должна быть «оформлена» как «частная», а не «общественная», то есть ничья, — вообще, платите им за право жить. Нотариус заверил ваше право жить? Как?! — не заверил?? Ой-ё-ё… Капец вам… Живите, свободные люди так — ну если вам хочется… Возлюби бизнесмена всей душою твоею, всем твоим разумением! И вторая — такая же — заповедь: возлюби самого ближнего к тебе человека — самого себя. Трахайся с ним перед зеркалом, свободный человек! Твоя свобода — лучше моей несвободы, моего рабства, и чёрт с тобой — не буду спорить. Устал спорить, устал думать об этом, — устал!.. Не хочу! Имею право! Не хочу жить в вашем «свободном мире», не хочу тратить ни минуты времени на него, ни одной калории, пальцем не хочу ударить, ведь я — раб Наэтэ и Бога. Все мои минуты, калории и пальцы — во славу их, любви — а не онанизма, во славу Истины, а не «свободы слова», во славу нашего с Наэтэ отечества, где вашего «этого всего нет»… И пусть она меня уводит в «свою страну», и слава Богу! Даже если нет на карте «этого мира» такой страны, она есть в нашем «мирке», в нашем «шалаше», который лучше вашего мира стократ. Адью! свободные люди, — мы уже там! Это наша «новая земля и новое небо». И это — ваш выбор, чтобы мы улетели. И это — наш выбор. Ни вы нам не должны, ни мы — вам. Разошлись, как в море корабли, разлетелись, как в космосе — две планеты, две звезды. Мне жаль в этом мире лишь своих родных, друзей и простых людей — ни в чём не повинных, которым вы заморочили голову и которых я спасти не могу… Бог по силам даёт, и Он дал мне Наэтэ, хватило бы этих сил только на неё… «Нет, нет, нет! — Анрэи даже мотнул головой слегка, — сам погибну, а Наэтэ не отдам вам, свободные люди. Не получите вы от меня Наэтэ — даже не мечтайте!.. Слава Богу, что руки Наэтэ — в моих, или наоборот, неважно, — если бы не они, я бы не смог принять решения. Не смог?.. Это она меня вытаскивает за шиворот из этого болота, это она вернула мне разум, который уже распадался, как у шизофреника, а я этого не замечал… И это я их буду целовать до конца жизни, как последний раб, и буду служить ей, как последний «грумский пони», ублажать её и потакать ей… И только попробуйте меня освободить от моего рабства, — только попробуйте! Я вас взорву, потому что вы помешали мне быть рабом, свободные люди, и пойдут ваши клочки по закоулочкам. Ваше счастье, что Наэтэ — со мной, и моя рабская натура не может оборотиться против вас, фридомисты-содомщики, прибыльщики-падальщики, торгаши, бизнесмены несчастные. Было бы вам «ужо»!.. Так что не трогайте нас с Наэтэ, дайте нам уйти, покинуть ваши перепончатые лапы и не стать вашим обедом, — друг друга вон кушайте, и будет вам счастье»…

«Тебе никогда не приходило в голову, теоретик, — снова Анрэи взялся трясти того за бороду, — что „общее“ и „частное“ ты рассёк, как мозг — на „левое“ и „правое“ — полушарие? И что в этом двоичном коде нет места реальности? Что в реальности между общим и частным, правым и левым нет слова „либо“? Не может быть „либо“ всё общим и государственным, „либо“ всё частным и личным. Это всё одно целое, и каждая из его частей пронизана этим целым, но не равна ему. Целое — больше своих частей, оно не равно им, и сами по себе — вне целого — они не существуют, они не составляют нового целого, — это просто отрубленные руки и ноги, голова разбитая. И всё свалено в кучу. Это так ты „изменил“ мир? Ты просто поставил, теоретик, своё „я“ вне этого целого, над ним, и убил его. Ты решил, что над тобой, и над человеком вообще — никого нет: „мир мною познан, и я знаю, как его изменить“. Тебе никогда не приходило в голову, теоретик, что мир — троичен, а не двоичен? Его „двоичность“ чёрно-белая, двухмерная — выдумка обезумевшего „я“, извлечение жизни из организма с целью превращения его в бездушный механизм, подчинённый твоему ли, другому ли — „я“. Но это бессмысленно — управлять распавшимися телами мертвецов. Значит, цель твоего безумного „я“ — просто умертвить всё живое. Зачем тебе это, — человек? И человек ли ты, — шизофреник?.. Есть многое, недруг ты мой, неГорацио теоретический, что выше и больше всякой философии, всякого человеческого „я“. Что ценнее и дороже самой жизни человека, и что, однако, не отменяет её ценности, а придаёт ей смысл. Для тебя эта мысль сложна, теоретик, „доказавший“, что Бога нет… Да отвяжитесь вы, все — шизофреники, никто вас не убеждает, что Бог — есть. Это вы себя убеждаете в том, что Его — нет, или вы не знаете, как мой брат, есть ли Он. Оставим этот спор, он бессмыслен, как все наши споры с братом, любующимся собой в процессе программирования… Разве жизнь Наэтэ — не ценнее, не больше, не выше, не дороже моей? Разве я не отдам свою жизнь ради неё? Разве ваша жизнь, ваше „я“ стоит больше, чем жизнь вашего ребёнка, ваших родителей? Разве страна — не дороже вашей личности? А что такое страна? — это другие. Это шалаш, где Наэтэ. Ты, шизофреник, готов всё это отдать на заклание ради своего „я“? Ради этой пустоты двоичной — „мне это надо — мне это не надо“? Ты готов пожертвовать всем тем, что составляет радость и смысл твоей собственной жизни? Ты просто вынул из этого своё „я“? Ты предал всё и всех, ради чего и кого стоит жить, любить, творить, познавать и… умереть? Иди вешайся, иуда! Шизофреник! Ты отрезал своё „частное“ от „общего“ — зачем тебе жить? Ноль — а не единица… У тебя даже армия наёмная. Ты совсем дурак? А если — война? В стране взломаны уже все замки на дверях, в неё вторглись и убивают — молодых мам с грудными детьми на руках, школьников в школах. И это не вчера началось… А ты веселишься в телевизоре, и армия у тебя наёмная… Шизофреник. Ты призови меня, если война, — обучи, обмундируй и дай оружие в руки… И это — вся плата, ничего мне больше от тебя не нужно. А ты приходишь ко мне и говоришь: „вот тебе сто штук сверху“. Шизофреник, — ты работу мне даёшь? — умирать. За любовь, за Родину. Или за тебя-себя-любимого, работодатель чёртов? Ты хочешь, чтобы я оборотил оружие туда, куда ты пальцем ткнёшь, а не туда, куда считаю единственно возможным и необходимым я? Ты хочешь „стереть“ меня, сделать не солдатом, а солдатиком — зелёным оловянным человечком? Шизофреник. А если ты скажешь оборотить оружие на Наэтэ? На отца, мать, брата?.. На таких, как они? И что, собственно, тебе помешает? Ты же шизофреник. И когда твоему „я“, парящему над миром, твоей теории „либообщего-либочастного“, твоему двоичному коду „возражают“, ты на всё способен, ибо у нас только ты познал мир и знаешь, как его изменить… И это при том, что в твоём глазу даже не бревно уже, а целый лесосплав. Ты говоришь мне: „У тебя же семья, тебе за квартиру надо платить, которую я дал тебе в ипотеку, да и „услуги“ чиновников, врачей и учителей твоя семья должна оплатить, — чем ты не доволен?“. А! — так ты, крыса, пытаешься мне продать моё — таким образом, — извращенец, — то, за что я и так плачу — жизнью… Ты совсем ошизофренела, крыса. Я за такие вещи поворочу оружие против тебя, и ты это знаешь, и хочешь купить, а на самом деле — продать меня. Торгаш. Я не продаюсь и не покупаюсь, я не вещь, я живой, мой „код“ троичен, я не думаю, как ты — „есть деньги — нет денег“. Зачем ты суёшь мне свои сто штук сверху — за то, что я и без них сделаю? Чтобы самому не делать то, что делают не за деньги? Или „заработать“ на этом? Ты же вынул своё „я“, своё „частное“ — из общего и поставил его над ним, выше всего на свете. Выше любви, выше других, выше страны. Выше Бога, на самом деле. Смешной ты, шизофреник… Хочешь уйти от ответственности, не рисковать собой, не утруждаться… И жить. В своё удовольствие. Дурашка, — ты уже умер, — живьём. Ты зомби, который питается чужой плотью… Мы с Наэтэ в твои игры больше не играем. Адью! Она уведёт меня, как я её увёл — „отсюда“. Туда, где „этого всего нет“. И я, почему-то, ей верю»…

«Боже! — опять Анрэи молился, — я знаю, что Ты — есть, и что всё в Твоей воле. Ты дал мне Наэтэ, Ты совершил чудо, — не забирай её у меня — пожалуйста, Боже! Забери нас обоих „отсюда“ — туда, где „этого всего нет“. Даже если нет такой страны, куда хочет увести меня Наэтэ, — защити нас, помоги нам!.. Мы с Наэтэ — сами по себе маленькая страна, где „этого всего нет“, и мы обиходим её с такой любовью и своими руками, что даже если Ты дашь нам и целую планету — где „этого всего нет“, — нам хватит сил, любви и на неё… Ты будешь радоваться, глядя на нас»…

Когда Анрэи говорил о Боге с братом, — он говорил почти несерьёзно, пикируясь, и не посвящал его в глубину своих «религиозных переживаний». «Это такое же интимное место в душе, — как любовь к Наэтэ», — думал сейчас Анрэи. Он был поражён, что Наэтэ заговорила с ним о Боге, — ну правильно, — он же первый начал — про «миссию человека». Но он понял, что она об этом напряжённо думает, и всегда думала, — он спровоцировал её… Он считал, что его религиозный опыт, его размышления — не оригинальны, не один ведь он об этом и не первый думает. Но его опыт живой, он им живёт, дышит, для него это точка отсчёта — во всём, что бы он ни делал. Даже когда напивался до беспамятства, он молился — «зачем, зачем я это делаю, Боже, — прости меня!»… За последний год он прочёл несколько религиозных книг, и две из них произвели на него особое впечатление. Одна — про «свет незримый» — так легла ему на душу, что он удивлялся, почему её автора, хотя он и жил полтора века назад, не носят на руках, его книги не стоят в каждой библиотеке… В этой книге он нашёл ясное подтверждение своим наблюдениям, безотчётным, обрывочным и смутным размышлениям о том, что реальность вокруг него — фальшивая, ненастоящая, основана на «двоичности», в которой нет места «любви к другому», а есть лишь одно голое «я», которое превыше всего. В книге говорилось о том, что «разум без сердца» — это вообще не разум, что «любовь к ближнему» невозможна без «любви к Богу», и наоборот… «Это же троичный код — подумал тогда Анрэи, и сердце его забилось, — это то, о чём я всегда думаю. Помимо меня есть другие, и что-то или кто-то выше, и всё это едино. Это — код… Даже сам Бог «устроен» как Троица…». Самое таинственное и непостижимое, что есть в Боге, было воспринято им как само собой разумеющееся, ему не пришло даже в голову подумать: как это? — одно лицо содержит в себе три — Отца, Сына и Святого Духа, — оставаясь одним. Он просто этому обрадовался, потому что сомневался в своих догадках, — они, будто, не имели опоры, не подтверждались каким-то внешним авторитетом… «Двоичный код» — это безумие, сумасшествие, фальшивая реальность», — он это ясно осознавал, видел, не принимал окружающую действительность, основанную на этом «коде», а вот как оно должно быть, или на чём основано настоящее, а не фальшивое — в самом широком смысле, — он не совсем ясно представлял. Он не сидел, не думал над этим специально, просто он думал всегда, всегда находился в состоянии внутреннего диалога, он просто не умел быть равнодушным, его мысли постоянно бились в тупиках сознания, как сердце — в «тюрьме», — в грудной клетке…

Мысль о том, что «разум сердечен» и разум без сердца — вообще не разум, позабавила, рассмешила даже его, но и ужаснула. «Отключенный» от сердца, разум не способен к познанию, — говорилось в книге, — за разум люди часто принимают «рацио», свою способность к формальной логике, расчёту, вычислениям, к механическому запоминанию. «Ба, — ужасался Анрэи, — так меня окружают именно „рационально-мыслящие“, „прагматики“, люди с циферблатами вместо головы. „Рацио“ — это, оказывается, маленький прикладной инструмент разума, — так я и думал! Калькулятор. Девайс. Аксессуар… Зачем он тебе, если твой „компьютер“ сдох, или отключён от „питания“? Сердце, любовь — это „питание“ разума. Без них он мёртв, непроявлен. Сумасшествие — это, получается, смерть разума, отключённого от сердца». «Мёртвый разум — он же ещё и разлагается, — усмехался и ужасался Анрэи, — и сумасшествие приобретает разные формы… „Рацио“, конечно, может служить тебе, твоему „я“, но только не твоему разуму. Потеряв любовь, заменив троичный код на двоичный в душе, ты теряешь разум. Это значит, не только способность познавать мир, но и просто видеть, а не смотреть, — понимать, что происходит на самом деле, а не в действительности, якобы данной тебе „в ощущениях“. Шизофреник! Ты ощущаешь действительность, мир — в силу своего понимания или непонимания… Вот вы и беситесь, и гоняетесь за всевозможными „ощущениями“, ничего не понимая, сводя всё к ощущению „удовлетворения“, удовольствия. Вы „удовлетворяете“ себя, свою похоть, онанисты, и более никого. И вы хотите сказать, что вы — рационально-мыслящие, прагматики, деловые? Вот, оказывается, почему говорят, что если Бог решил кого-то наказать, Он лишает его разума. По-другому говоря — своей любви… Шизофреник! Бог лишил тебя своей любви! Это значит, что тебе, твоему „этому миру“ — не жить! Ты эту „окружающую действительность“ скоро всю на голову себе обрушишь, и все умрут. Вот, оказывается ещё, почему говорят, „разум мира сего“ — это сумасшествие. А человек по имени Ной, которого все до одного почитали сумасшедшим, будучи сами стопроцентными шизофрениками, оказался человеком разумным. Гомосапиенсом, по-научному. Бог не лишил его своей любви. Все умерли, утонули, а он остался. И основал новое человечество — то есть и вас, в том числе, циферблаты двуногие. Но вы опять сошли с ума, — эй! — очнитесь! Вы уже не „сапиенс“, — вы просто „ГОМО“. ГМО вам в руки! — гомики! Вы погибнете все до одного, Страшный Суд вам „в подарок“, — но только вы этого не видите, ибо уже ничего не понимаете, разума-то нет. Умрёте — в слепоте, темноте и в огне, данных вам „в ощущениях“. Мы с Наэтэ в этом пикнике на обочине Млечного Пути не участвуем. Мы — уходим. Адью!».

В другой книге были собраны пророчества о его стране — от древних веков до нашего времени. Она удивила Анрэи тем, что в стране его были пророки, — как в древнем Израиле, — и что пророчества их многие сбылись уже, и продолжают сбываться… Но говорить об этом обо всём в его окружении было не с кем. Он понял, что людям это настолько — нет, не чуждо, — а далеко, словно не о них, не про них, не про страну, в которой они живут… Словно прошлое и настоящее отрезаны друг от друга, разведены так «навсегда», что не соединятся уже «никогда». Как не было до них ничего — даже того, что было двадцать лет назад. «Это всё ты, теоретик, — не отставал от него Анрэи, — это ты придумал «всеобщий труд на благо каждого», но без Бога, Наэтэ, без Любви, — двоичный код: чёрное — белое, общее — частное… Это из-за тебя люди потеряли иммунитет к шизофреникам, к двоичному коду. Ты убедил их в том, что солнце встало, и никогда не сядет. Твой код — «солнце встало — солнце не встало» — насмешка над разумом. «Объяснить мир — изменить его». То есть — либо-либо. Либообщее — либочастное, либовстало — либоневстало, либочёрное — либобелое. Почему ты не спросил себя: либодурак я — либоумный? Поясню, почему: ты решил изначально — «яумный», — нет, просто «я» — над всеми. Тва — рец, прости меня, Боже, — тварька маленькая… Вот людей по твоим двоящимся, как у шизофреника мыслям, и «запихали» — сначала в одну бессмыслицу, — «всеобщего труда», а потом в другую — «всечастной собственности», ещё большую, поменяв в твоей «теории» клеммы, плюс на минус, — не сам фундамент, не саму «теорию», не сам двоичный код — зачем? «Назовём чёрное белым, да и все дела, и его теория снова будет работать на нас.., были коммунисты — станем торгашами, «особняк есть — особняка нет»…

«Нет, — любопытство к пророчествам, конечно, есть, — думал Анрэи, — экстрасенсами, инопланетянами и пророчествами интересуются все. Как сто лет назад — спиритическими сеансами, — поветрие. Но „интересоваться“ пророчествами так, чтобы слушать и понимать пророков — ведь они обращаются к сердцу человека, они же от Бога, — о чём они предупреждают, и, тем более, поступать так, как они говорят, — „ну, что вы — некогда „сказки“ всерьёз воспринимать, а так — любопытно, да“… Никто не примеряет на себя эти пророчества, никто даже не понимает, кто — пророк, а кто — предсказатель, маг, астролог, прохиндей, рисующий картинку будущего в личных целях, — потому что играет на бирже, и думает, что „управляет будущим“. Прогресса нет. Какой прогресс, в чём он? То, что люди приобрели после революции, которую предсказал — точнее, смоделировал — „теоретик“, так они это потеряли, и даже вдвое больше потеряли, чем приобрели — у них теперь нет, или скоро совсем не будет своей земли, своей страны, своих детей… Страну победила не Америка. Её победил „двоичный код“, который она восприняла как откровение от теоретика „всеобщего труда на благо каждого“… Солнце встало — солнце не встало. Да не „встало“ оно, а просто село. И впереди — ночь, и её уже объявили днём, чёрное — белым. Шизофреники. Не сегодня-завтра вновь упадёт Силоамская башня, но придавит уже не восемнадцать человек, а всю страну, всю планету — вместе с Америкой вашей».

«Дай Бог, — просил Анрэи, — чтобы я ошибался, — я не „теоретик“, это моё личное мнение, и я бы не страшился этого — чему быть, тому быть. Но я не хочу, чтобы эта башня упала на Наэтэ… Не хочу. И я ради этого готов на всё. И даже если мне скажут: откажись от Наэтэ, и она будет спасена, — я это сделаю…».

Анрэи думал так в запале, в яростном запале — взбудораженный до основания. Как он «откажется» от Наэтэ — он не представлял, конечно, — он, скорее, представлял, как погибнет за неё, за то, чтобы её спасти… «Прогресс — в чём он? — продолжал он напирать на действительность, — в подержанных иномарках, в электронных деньгах, в мобильниках, — в чём? Это всё дешёвые бусы, которые будет скоро некому носить. Им с Наэтэ всё это задаром не нужно, они своей любовью достанут до последней звезды, приручат её, как синичку, и она будет радостно светить им в ночное окно, за которым они будут обниматься и дурачиться. Зачем им ещё какой-то „прогресс“? Можно подумать твоё будущее не от тебя зависит, а от подержанной иномарки, которую ты купил, — не от того, какой код в твой душе свил себе гнездо — двоичный или троичный, — или не от того, к какому из них твоя душа держит путь, не от того, какой ты, а от того, кто ты и на чём… Мир по-настоящему меняется только тогда, когда меняются люди, они — и есть этот мир, и если их одолел „двоичный код“, то и мир погибнет…».

«Не хочу, не хочу, — осаживал себя Анрэи, — пусть он живёт этот мир, но только от нас с Наэтэ подальше… Мы уходим. Родителей только жалко. И даже брата с его женой…». «Я живу, — сказал себе Анрэи, — по троичному коду, когда кроме меня есть Наэтэ, — «другой», которого я люблю, — и то, что выше меня, святее меня, больше меня. И я равно пожертвую собой, пренебрегу, если придётся, ради этих двоих, потому что без них моя «единица», моя жизнь, моё «я» не имеют смысла, радости, красоты, вдохновения, желания «быть» и стремиться к вечности»…

«А может они и не люди, — правда? — не отпускал „шизофреников“ с ринга Анрэи. — Может они — космические пришельцы? — расплодились тут… Ладно устроились бы где-нибудь в параллельной реальности… Так нет, — они могут питаться только нами. Ибо паразиты. Могут жить только в живых организмах, не сами по себе… Ну, сожрут они всех, засношают… И что — их похоть удовлетворится, претерпит окончание?.. Хм… Нет… У них нет цели. Они просто жрут и сношают, жрут и сношают. Ну, сожрут всех, а потом засношаются об себя досмерти… И всё. Всему конец… И что? Зачем всё это было?.. Но живые-то организмы, которыми они питаются, зачем так уступчивы к ним? Почему палками не забьют их, как крыс?.. Нет, — даже играют с ними в четыре руки на одном рояле… Как это понять? Где ваш иммунитет, он же ведь должен быть — как у любой птички, кушающей червячков… Чего вам, не шизофреники, не хватает?.. Ярости вам не хватает, вот чего. А почему вам её не хватает? Потому что любви у вас мало. Куда вы её дели? Она же есть, у вас никто её не отбирал… А-а, — „жить как-то надо“. Куда жить, зачем?.. Чтобы какой-то шизофреник катался по своей вилле на Мерседесе? Планировал вашу рождаемость? Присваивал „за так“ ваши деньги, ваше имущество, ваши дома, и потом вам же и продавал? В кредит… У вас же шаг за шагом забирают ваши дома, сгоняют с вашей земли, — вы не видите? Что такое „налог на недвижимость“? Ваши отцы и деды построили дома, в которых вы почти все и живёте, — и их облагают налогом — даже если они у вас „оформлены“ в собственность. Знаете, как это называется? Ваш дом сдали вам же в аренду. Ловко, да? Это уже не ваш дом. А налог на землю — под вашим домом? Значит, это уже не ваша земля. Просто вам пока разрешают на ней пожить. Пока. За „невысокую плату“. Пока за невысокую. Мой дед не платил за землю под своим домом. И прадед тоже. И пра-пра-пра... тоже… Чтобы построить свой дом, своими руками, на своей земле, — вы должны её купить. И кто это завладел ею? Ответ: шизофреники. А вы им потакаете… Вашу, мою страну взяли и разорвали на пятнадцать кусков — значит, страна в момент дележа уже была не ваша, не моя? Или это была именно ваша воля? Как вы можете свой дом, который с таким трудом строили, с такой кровью защищали тридцать поколений ваших предков, взять и разбить в куски? Вы буйно-помешанный? Шизофреник? Почему у вас не сработал иммунитет — ярость, которая от любви? К своему дому, к своей стране. Ведь это же всё было, было ещё недавно… Ведь дом, страна — это не пыльный пятиэтажный кирпичный кубик или дворец съездов, — это шалаш, где Наэтэ… Я взял топор и изрубил этот шалаш в куски, попутно ногу отрубил Наэтэ, руку… Я что — шизофреник? Да видал я вас…».

Такого накала в мыслях у Анрэи ещё не было… Кажется, Наэтэ почувствовала, что он уткнулся носом себе под ноги, губы сжал в суровую нитку… Она пошевелила ладошками в его руках. Смотрит на него. Он тоже — повернул голову — поднял глаза… Наэтэ… Мягкий свет её лица успокаивал его, сглаживал дикую амплитуду скачущих мыслей. Он читал в её взгляде: «У нас будет всё хорошо, Анрэи», — и в этом утверждении, казалось, была и мольба… К нему, чтобы он верил. К Богу, чтобы помог… Ему захотелось склонить голову на её плечо… Он, кажется, устал уже за сегодня… Если он коснётся виском плеча Наэтэ, он закроет глаза, успокоится, уснёт даже… Но нет, нельзя… Ей нужны силы, она не может сейчас их тратить — даже на него. На жалость, на ласку, — это подрежет её, лишит веры в себя, в него… И она тоже не может положить голову ему на плечо — она бы уже давно это сделала… Сколько они ещё будут ехать в этот «Бета-банк»? Уже больше часа прошло, наверное… Две штуки «неденег» хватит?.. Он продолжал об этом думать, — словно бы не мог убедить себя в том — не смотря на то, что обещал, — что «теперь очередь Наэтэ», что теперь она за них отвечает… Не потому, что он не поверил ей, а потому что не мог в своём уме разомкнуть кольцо рук, обнимающих, защищающих её…

«Ольга Витальевна… Она — знает Наэтэ, — переключился Анрэи, — и та её знает… Родители «дипломаты»… Наверное, Наэтэ попросит у неё денег взаймы — как он у друзей. Или кредит поможет получить — хоть какой, под любой процент… Пусть… Вытяну все жилы, рассчитаемся…». «Ольга Витальевна» представлялась ему кем-то вроде Оксанки из его конторы — этакой бандершей над «девками-процентщицами». И такую же фронду из них составляет — начальнику, чтобы знал место, понимал, что не они от него зависят, на самом деле, а он от них. А то вишь чё — командует, «уволю». «А мы клиентов уведём». Фронда скрытая, за глаза… Но опасная… Начальник это понимает — прислушивается, в советчики зовёт… Шизофреники: где меж вами любовь? — взаимопонимание, ответственность — взаимная. Готовность прощать и ложиться на амбразуры — за други своя… Разве возможны без любви — любое дело, сотрудничество?.. Да просто — рядом нахождение… Нет, начальник «покупает» её, а она всего лишь подороже себя «продаёт». Шизофреники. Вы же ничем, получается, не связаны. А в одном процессе… Единственный способ заставить вас выполнять функции — это «автоматизировать» вас, натурально автоматизировать, «оцифровать», обезличить — с помощью двоичного когда, лишить всего человеческого, отнять у вас душу… Ваша зарплата окупит это когда-нибудь? Или дома вы «наконец-то» часа на два в день возвращаете себе облик свой человеческий — любите, прощаете, на амбразуры падаете? А на улицу — в мир — выходите, и опять: торговля, конкуренция, нападения, засады… Успешные лузеры, шизофреники. Разве можно быть дома, в кругу семьи, одним, а потом, выйдя в «свет» — другим? Дома — белым, на улице — чёрным… Конечно, — банковские «девки» они поманерней, поуниформней, вышколены — типа «этикет». Этикет — вместо обычной вежливости, холодная вежливость — вместо живого участия, «интерес» — вместо желания помочь, выслушать. Интерес не к человеку, а к его кошельку… Что «видит» такой интерес? Ничего. Человека он не видит… И если тот, как шизофреник, не трясёт своим кошельком, то и кошелька не увидит… Не возникает никакой связи между людьми в одном процессе, в любом — никакой… И кто-то всем этим управляет, доводя «исполнительскую дисциплину» до механического автоматизма, — невидимый, бездушный, неумолимый… И кругом — холодное отчаяние, безнадёга, конец света… И никто этого не чувствует, не понимает, не видит. Шизофреники… У вас, в вашей собственной голове погас свет разума, а вы не видите тьмы, потому что и свет перестали видеть. Ваши полушария рассечены — вы дома белые, как вам кажется, а на улице — чёрные, две ваших личности внутри одной души — несовместимы, не связаны. А говорите — «я». «Планирую — не планирую». Не все, конечно, таковы, и не до конца… Но Силоамская башня не будет разбираться, кто «уже», а кто «ещё», кто уже шизофреник, а кто ещё нормальный… Человечество как отдельный человек — он умирает, а у него ещё растут ногти. Но это не значит, что он «немного жив»… Всё, адью, ногти можете взять с собой «в подарок»…

…Вместо обычных минут тридцати, за которые можно добраться до центра города, где располагался филиал «Бета-банка», они ехали часа полтора, и всё это время молчали. Впервые так долго. Только руки их, сомкнутые в клубок, уже горели на коленях Наэтэ… Если бы не её колени, не её руки, он бы впал в беспросветную тоску… И не забыл бы про «Наташу Поклонову»… А когда машина, долго паркуясь, наконец, остановилась, и он понял, что Наэтэ сейчас покинет его.., «Наташа» в нём умерла. Прихватив с собой весь «этот мир» «в подарок».

— Наэтэ, миленькая…

Дальше всё было понятно: «Возвращайся скорее, — пожалуйста!».

Она собралась с мыслями, несколько раз шмыгнув носом, — его глаза всё это время остававшиеся сухими, снова завлажнели. Она посмотрела на него: «Не плачь, как маленький!». Он закусил губу, она — тоже… И — решительно открыла дверцу, вышла…

Водитель спросил:

— Долго ждать?

— Не знаю, — заплатим, — ответил Анрэи.

Тот связался по рации с диспетчером:

— Марина, я у «Бета-банка», — с клиентами… На дорогах страшный суд… Ты перебрось заказ… Аэропорт, на шестнадцать тридцать…

Водителю не хотелось по таким дорогам куда-то ещё дёргаться. Ему с ними тут хорошо. Стоять, двигаться по чуть-чуть, по центру… Включил музыку, молодец — негромко.

Анрэи забыл про него, глядя на высокую, в длинном чёрном пальто, в которое он «одел» её, фигуру Наэтэ, — удаляющуюся в неизвестность… Метрах в ста, наверное, от входа в банк удалось припарковаться, — широкая, но вся уставленная машинами магистраль… Клаксоны постоянно, дёргано орут… Люди меж машин — идут, а те меж ними — едут, всё перемешалось…

«Страшный суд, — зацепились его мысли за слова водителя, — что это такое?.. Вот он и есть, идёт уже — суд этот…». Ярость его ещё не утихла. «Если у меня такая ярость, то какова же ярость Создателя? Он для этого вас создал, шизофреники?.. Нас с Наэтэ на этот суд не звали, даже в качестве свидетелей. В нашем мире, в нашей с Наэтэ стране Страшного Суда нет, там у нас всё наоборот, про него никто не слышал… И какая разница — «Бета-банк», или «Афина плюс», или «Сигма эН», — везде одно и то же. Мёртвая кровь. И непонятно только, чего это все так по Древней Греции «соскучились»?.. Нет, чтобы назвать всё это, например, «Зи энд оф зэ уорлд корпорэйшн анлимитэд»… Просто и понятно… Один раз Он уже вас пожалел, спас. Второго раза не ждите — Мессию с миссией. Зачем шизофренику «миссионер»? Он что — болен, ему нужен врач? — как Наэтэ говорит. Он не болен. Он просто не человек. Но приспособился, мимикрировал, — забрался всем в кишки, в почки, в кровь, в мозги… Пришелец, вирус… А люди потеряли иммунитет»…

Анрэи всегда казались страшными слова «в мире охладеет любовь», — гораздо более страшными, чем «конец света», который за этим последует. «Как она может охладеть? Она что? — горячая вода в тазике на снегу?.. Как может охладеть моя любовь к Наэтэ? — Боже! Да я в последнюю секунду своей жизни буду любить её так же, как сейчас… Она будет моим последним вздохом, последней мыслью, последним ударом сердца… Боже! — Ты так любишь меня, что дал мне Наэтэ — как может теперь охладеть моя любовь к Тебе? К Наэтэ… Как?.. Это одна и та же любовь — как она может охладеть? Ведь Твоя любовь — не охладевает. Она бесконечна, она вечна… Как может уменьшиться бесконечность, сократиться вечность? Как?… Ведь мы пронизаны этой Твоей Любовью до костей волос… Он чуть не заплакал в машине, — вспомнив Наэтэ, их утро, — «и рука это душа, и грудь, и нога, и — «даже страшно сказать», — вспомнил «сфинкса», улыбнулся через сдерживаемые слёзы… «Всё это готов любить, любить, любить… Как можешь, как умеешь, даже как не можешь и не умеешь… Нет, не понимаю… Но вижу».

У него проплыли перед глазами улицы, по которым они ехали так долго, мучительно… Сотни раз он видел эти «никакие» улицы с серыми коробками домов — пяти- и девятиэтажных, с громоздившимися кое-где ни к селу ни к городу «новоделами» — жилыми высотками, ангарами торговых центров…. «Отцы понастроили, деды… В них и живём, девять из десяти… До сих пор… Времянки… Общаги… Как можно в них жить, размножаться? Как же мало вы любили своих жён, детей, что „дали“ им эти „квартирки“… Где весёлые флюгера на коньках крыш? Где обласканные уголки дома и сада, в которых вы обнимались, любили? Где ваши дети, куда сбежали они от вас? Сначала сбежали, а потом исчезли. Где, куда? С любовью насиженных мест бегут разве?»…

Нет, он не упрекал своих предков, те поколения, которые «всеобщим трудом» ковали «благо каждого», — ими стоило бы восхищаться, особенно когда знаешь, что до этих «коробов», как утверждали коммунисты, ещё не ставшие — официально, по крайней мере — торгашами, ничего вообще не было… Кроме сохи. Хотя так уж и совсем «ничего»? Но — допустим… «Но вот вы, шизофреники, совершили государственный переворот, — Анрэи продолжал удивляться „онижекоммунистам-онижеторгашам“, — во имя того, чтобы все были не „одинаково серенькие“, а разнообразные и цветные — вроде как, чтобы любви стало больше. А что вы строите? Такие же, только ещё большие короба — двадцатиэтажные, городите на меньшую бессмыслицу — большую, и строите, как отдыхаете. За двадцать лет столько, сколько деды — за два. Глину, что ли, по карточкам стали отпускать, лес, железо, кирпич? — по сто грамм на человека в день… А-а, — ну да — денег нет. Все в „Бета-банке“… Взаём надо брать. Взаём потом продавать — убогие эти квартиры. Процесс сложный-пресложный, требует много обеспечивающего персонала, обучения за границей. Ну-ну. Ставки растут, котировки падают, рук рабочих не хватает — все подались за границу учиться ипотеке…. Шизофреники, — что с вас взять?.. Хочешь жить, как человек? — в коттедже трёхэтажном, с бассейном и прислугой? — ну, тогда бизнесом занимайся…».

Анрэи аж передёрнуло. Он неотрывно смотрел через боковое стекло машины в одну точку — туда, где за дверью скрылась маленькая, в ста метрах от его глаз, фигурка Наэтэ. Он вперился взглядом в эту точку — просто вцепился, — боясь пропустить, как Наэтэ будет выходить… Ярость, почти уже улёгшаяся в нём, опять вспыхнула — от слова. Всего-то от слова «бизнесмен». Он и не знал, что он так ненавидит это слово. «Крыса. Лень тебя палками забивать. Страшный суд о тебе позаботится»… Он почему-то представил, вспомнив одну из своих командировок, — аэропорт, посадка в самолёт, трап, у которого разноликая толпа пассажиров толпится. Ждут кого-то, хотя дверь в самолёте — открыта, ну и давай — гуськом, по очереди… Но ждут пассажиров «бизнес-класса». Они должны пройти первыми. У них места — полуторные кресла, в голове самолёта, где меньше мутит, и они первые — входят и выходят. Анрэи всё понимал — весь мир так устроен. Хотя в отечественных самолётах, которые ещё изредка летали, все кресла — одинаковые. Но им на смену пришли заёмные подержанные «иномарки» — все эти аэрбасы, там «бизнес-класс» в порядке вещей. «Вот ты как человек, — обращался он к воображаемому бизнесмену, — кого вперёд пропустишь — молодую маму с ребёнком на руках или себя?.. Молодец, — конечно, маму с ребёнком, — правильный ответ. Но это как человек. А как бизнесмен? Ну, себя — да… Любимого. Ну, и кто ты? — человек или бизнесмен? Крыса. Шизофреник. И не надо мне говорить „так принято во всём мире“. Плевать мне на этот твой мир, Господу Богу, надеюсь — тоже. Работу, говоришь, людям даёшь, чтобы и они могли летать самолётами — похуже, понеудобней, и это правильно, — да? Потому что ты же им работу даёшь, не они тебе, поэтому и положено тебе больше — и вилла, и кресло полуторное, и вообще частный самолёт. И уважение — „в подарок“. Да пошёл ты… Работа и до тебя была. Как деды наши работали — тебе не снилось. И никто им эту работу не „давал“. И её и без тебя и сейчас завались, вон сколько земли не паханной. Бери и делай, себе и людям. Ты присвоил себе право давать людям то, что и так у них есть. Шизофреник. Пришелец. Откуда ты взялся „давать“ мне работу? Каким астероидом тебя сюда занесло — на мою планету, в мою страну, в мой город? „Аристократ“ нашёлся — с дорогой упряжью на породистом скакуне, крестьянам не положено… Те аристократы, из прошлых времён, хоть воевали, военное дело знали, Родину защищали, крестьян — с лошадками и без. А ты?.. Военный — вот, кто настоящий аристократ. Готовый погибнуть в любую минуту. За честь, за малого ребёнка. За Родину. За любовь. А ты — жучка сумасшедшая, путаешься в его ногах и гавкаешь: „Я тебе работу даю — Родину защищать“, то есть меня-онаниста, себялюбимого. Шизофреника, торгаша, крысу. Поклонника теории, в которой белое и чёрное взаимозаменяемы… Что за страна, о которой говорит Наэтэ, где „этого всего нет“? Хорошо бы такая страна, в которую она обещает меня увести, и вправду была. Уехал бы отсюда — совсем, навсегда, без оглядки, без сожаления. Мы с Наэтэ хоть страну, хоть новую планету, куда шизофреники ещё не добрались на своих астероидах, обиходим своими руками, с радостью…».

Ярость отпустила Анрэи разом. Он отыграл очередной тайм в матче с «этим миром» со счётом «десять — ноль» в свою пользу, молодец, — и впал в тоску ожидания Наэтэ… «Наэтэ, где же ты, Наэтэ?». Тоска ожидания, напряжённые донельзя нервы, удушающая пустота одиночества, неизвестности, тревоги почти смертной — за Наэтэ…

«Ярости вам не хватает, — опять он обращался к людям, а не „шизофреникам“, — иначе бы вы забили палками уже давно этих крыс, — а не хватает потому, — и эта мысль „прошипела“ в его сознании последним, падающим на растерзанную „землю“ его души болидом, — что любви не хватает. Охладела любовь… Но у нас с Наэтэ она не охладела, и вам, крысам шиповским, нас не догнать, мы из вашей пищевой цепочки выпавшее звено. И вам — болванчики-полицейские, охраняющие шиповский „закон и порядок“, а он и в „Бета-банке“ тот же, только отэтикеченный и отуниформленный, — тоже не догнать. Похитил я Наэтэ, да. А она меня. У вас. Что завтра кушать будете?»…

И почему он был так уверен, что их «не догонят»? Всем всё равно, конечно. Но злоба и деньги — они тоже вращают колесо, разгоняют его, а там уже закручивается вся махина, которая не различает, не любит, не сопереживает, и крутится потом по инерции долго, нудно и нередко до результата. Чаще, чем хотелось бы — в иных случаях.

…Пошёл уже второй час, как нет Наэтэ. Да что же это? Тревога выхлестнула из него всё другое, как лохань с картофельными очистками. Ему казалось, что вот, Гулливер — Наэтэ, попала в плен — к злым лилипутам. Они усыпили её бдительность и вяжут, вяжут её своими бесчисленными канатиками, каждый из которых толщиной в волос, но их мириады, мириады… И только «Ольга Витальевна» выделяется среди этих лилипутов — она выше их на голову, командует ими… Он едва сдерживался, чтобы не пойти за Наэтэ… Он дважды давал себе «пять минут», вернее ей, чтобы она вышла — живая — из этой лилипутской норы. Нервно смотрел каждые полминуты на электронные часы — на приборной панели машины, — как медленно тикают секунды! — ему не хватало выдержки смотреть. Если вечером они с Наэтэ всё ещё будут живы, на свободе, наедине.., — это будет неслыханным счастьем, победой… Где она, где? Что с нею делают? Именно так — «с нею делают», а не она что-то делает, — по-другому у Анрэи не получалось уже думать. С нею все должны что-то делать — плохое, против её воли, стоит ей только отойти от него на метр.

…Анрэи весь напрягся, скукожился в своём «бронике», как воробушек. Это тоскливое ожидание спутало, обездвижило, сковало его, лишило воли. Каждая минута этого оцепенелого одиночества, эта тающая надежда вновь увидеть Наэтэ, этот ужас, которым пахнуло на него — ужас прежней жизни без Наэтэ, — лишали способности думать, чувствовать… На улице начало быстро темнеть, — стало ещё невыносимее. Какой контраст по сравнению с утром этого дня! Кажется, прошёл целый век с утра, — две разные реальности, разделённые бездной времени. Ещё утром Наэтэ «показывала» ему «сфинкса» — Нику Самофракийскую, Венеру Милосскую… Ещё утром он любовался тем, как красиво она ест рыбу, а за окном были охапки мягкого снега, неторопливо падающего с неба… И казалось, что так теперь будет всегда. Счастье. Но встретят ли они ещё хоть одно утро вместе?..

Невыносимо, невыносимо, невыносимо… Ждать Наэтэ, быть без Наэтэ… Жизнь за стеклом, которую он «приговорил», пока они ехали, никуда не делась, — она с усмешкой, спокойно, с сознанием своей чудовищной правоты, реальности, неизбежности заявляла: «Ты бредишь, дурашка — никакой Наэтэ нет, и не было, — так что получай-ка меня — в сожительницы. Я — твоя гражданская жена, я…, чудик». Всё задавленно и бессмысленно кричало в нём — нет! — нет!! — нет!!! Он вспомнил, как он оставил на несколько часов Наэтэ — одну, в их квартирке, вспомнил, как она — вся, ужавшись до маленького комочка, окаменевшая — не могла долго ни двинуться, ни улыбнуться, когда он вернулся, и если бы он не вернулся, она бы так и умерла, — закаменела «комочком». «Боже! — подумал он, — вот теперь я так, — как она тогда. Как месть какая-то». «Прости, прости, моя миленькая, — я больше так не буду делать. Никогда», — Анрэи слабо — от окаменелости — молился… — «Пожалуйста, Наэтэ, — выйди! Выйди!..». Он понял, наконец, после ещё двух раз по «пять минут», что сойдёт с ума, если не увидит, что Наэтэ жива… Он распрямился неожиданно, резко, с болью в позвоночнике, и — решительно — взялся за ручку дверцы, — чтоб выйти… из машины…

— Я сейчас, — узнаю, что там…

Водитель с опаской глянул на него: хочет уйти не расплатившись?.. Но — по его виду, видимо — понял, — не врёт, молча разблокировал двери, выпустил. Анрэи остановился, сделав два шага в сторону банка… Опять его замучил страх: а что если он всё испортит? Подставит Наэтэ, их обоих… Сделал ещё два шага… Ни один шаг в его жизни не давался ему с таким трудом, как эти два. Страх потерять Наэтэ, страх подставить Наэтэ… Покруче Сциллы и Харибды… Ещё два шага… Ещё… И тут из-за заветной двери выходит девушка в длинном чёрном пальто, издалека видно, что у неё — светлые, как у Наэтэ, волосы. Она? Наэтэ?.. Сердце забилось страшно. Ноги понесли его вперёд…

(конец отрывка, другие отрывки см.:
«Интересная собеседница» http://www.proza.ru/2018/03/15/1991 ,
«Три вокзала на двоих» http://www.proza.ru/2018/03/16/645 )

Сайт романа: https://ridero.ru/books/naete/