Утро Сфинкса, отрывок

Отрывок из: «Наэтэ. Роман на грани реальности»

…Он первый проснулся. Как спохватился, — что-то не договорил Наэтэ важное, что-то не додумал… Она к нему — спиной, согнув ноги в коленях, он прижимается к ней весь, словно не желая оставить ни кусочка себя без неё, дышит в её волосы…. Его мысли начали крутиться в голове с того места, на котором остановились вчера, придушенные сном. «Наэтэ рассуждает о Боге?.. Мы в постели с Наэтэ говорим о Боге?.. — он ласково улыбнулся ей в затылок. — Впрочем, что удивительного? Она и языки знает… Неужели правда?.. А я не знаю ни одного — только английский учил. Не выучил… А что я знаю о Наэтэ?.. Да ничего, кроме того, что я её знаю, всю, как себя.., вернее, чувствую, но не знаю…». Он словно увидел Наэтэ с новой, незнакомой ему, стороны — он и не предполагал… И ему хотелось, хотелось узнать о ней больше. Он уже ревновал, хотел обладать ею не только в настоящем и будущем, но и в прошлом, он хотел обладать всеми её «сторонами»… Вернее, не обладать — знать… «Впрочем, не одно ли это и то же?» — он вдруг серьёзно подумал: она загадка, и если без шуток, без любовной игры, то он ни на шаг не подошёл к разгадке… Ему отчего-то даже стало стыдно перед нею — неужели он так нелюбопытен? И вправду «эгоист» — только о себе и своих чувствах думает. Хочет не Наэтэ, а своё хотение, любит не Наэтэ, а свою любовь к ней…

И тут… Наэтэ, как борец на ковре, неожиданно «завалила» его на спину — проснулась! И опять её лицо, глаза, «опавшие» на него её «золочёные» русые волосы… Утренняя Наэтэ, — и слёзы у него уже «привыкли» выступать на глаза, когда он видит её ласковую, чуть игривую улыбку над собой.

— Я первый проснулся!

— А я вообще не спала! — возразила она смешливо-ласково.

— Обманщица!

— Я всего лишь закрыла глаза. И представляла, как я тебя буду уводить — на свою планету, — ты же хотел! Видела, как мы там живём, — она светло и легко засмеялась, не разжимая губ, а у него — новый приступ влаги в зеницах, так он любил этот её смех. Она поцеловала его в губы, глаза…

— Видят во сне, а не в «представлениях», — обманщица.

Она продолжала улыбаться, словно и не слушая его.

— Ты меня уже увела на свою планету — вот же она! — мы на ней валяемся…

— Но нам светит не моё солнце — значит, это твоя иллюзия…
И тут она водрузилась на него, сев ему на живот, грудь, коленями и ногами придавив плечи, предплечья — так что он не мог ворохнуться. И, выпрямив спину, возвышаясь над ним, как колосс, глядя под себя, сказала с самодовлеющим выражением на лице, с властью, которой он и так уже подчинился полностью, до безгласности:

— Теперь моя очередь уводить тебя, как ты меня. Будешь меня слушаться?.. Как я тебя слушалась?..

Он, глядя в её глаза — через полновластную её грудь, которая лишала его воли до сладкого и абсолютного растворения — ну сахар в чае! — ответил:

— Буду тебя слушаться, как юный семинарист мудрого богослова, буду твоим послушником, слуш-шкой и служ-жкой, Наэтэ.

Он смотрел на неё неотрывно — как она возвышается над ним, положив ладони рук на свои бёдра, глядя самодовлеюще, словно в никуда и во всё, и в него тоже. Ну Сфинкс!

— Ты самый прекрасный величественный Сфинкс из всех, которых я видел…

— Ты ни одного не видел, не ври.., — сказала она, не меняя величественного и загадочного выражения своего лица.

— Я зато читал…

— Это не считается…

И она засмеялась своим ласковым смехом, не разжимая губ, склонив голову и любуясь — не столько им, сколько своей властью над ним.

— Я буду выполнять всё, что ты мне скажешь, — продолжал он серьёзно и дурашливо одновременно. — Скажешь мне — «слетай за пирожными», — я взмахну руками и полечу.

— Ну! — взмахивай.., и лети! — она опять засмеялась.

И привстала — во весь рост над ним, вдавив коленями его плечи с ключицами в диван до боли в костях, вся во всей красе, прямо над его глазами почти, опустив руки по бёдрам, склонив голову, чтобы видеть его лицо, его потрясённый взгляд, «придавленный» её величием — её ног, живота, груди и сияющего откуда-то сверху солнца-лица, в ниспадающей короне лучей — золотых волос. Ну Ника Самофракийская, Венера Милосская! Только со всеми недостающими тем частями тела — головой, руками… И такая же «откровенная» — вырезанная — нет, не из камня — из влюблённого в неё пространства восхищённым Мастером. Это демонстрация полной власти над ним и… полного доверия к нему… Она так возвышалась, и они разговаривали.

Он сделал попытку «взлететь» — руки из-под неё высвободить. Но она устроилась «поудобнее» — чтобы даже не пытался. И слабые «крылья» его затихли — под её сильными ногами… С готовностью, впрочем.

— Врун… непослушный…

— Как будет по-испански «я люблю тебя очень-очень»? — он ещё и экзаменовал её!
— «юный семинарист», — лёжа под и между ног — «мудрого богослова»!

«Богослов» снисходительно смотрел на него. В прямом смысле — нисходя взглядом под себя, с высоты нескрываемого превосходства, или лучше сказать — с нескрываемой высоты превосходства.

— Теамо иэсоэс-мас фуэртэ келавида иламуэрте*. Переведи!

— Я люблю тебя, и это сильнее жизни и смерти.

— Вот видишь, и ты знаешь языки, — она опять присела, улыбнулась — всё так же снисходительно — и снова наклонила голову, чуть на бок.

— Нет, это я сам придумал…

Она засмеялась, и наклонилась над ним — так, что волосы её все «упали» с плеч и висели над его глазами шатром.

А он продолжал «проверять» «Сократа» на «мудрость»:

— А как то же самое будет по-английски?

— Ай фел инлав виз ю, эз’иф ай фел интузэсан, эн’ хэвбин бёрнт туэщез, зеарис насин’ лефт**… Переведи!

— Я упал в любовь с тобой, как в Солнце и сгорел дотла, ничего от меня не осталось.

— Правильно!

Она смеялась, любовно рассматривая его из-под своих волос:

— А теперь ты скажи, — на моём языке, — проговорила она как настоящий экзаменатор, не липовый, — «я тебя люблю».

— Илеанире.

— Вот видишь, — учительница хвалила неразумного ученика, — ты знаешь языки…

— Я сказал белиберду — первое, что пришло в голову… Но подумал именно так, — он посерьёзнел.

— Этого достаточно, чтобы говорить на «моём» языке…

И продолжала:

— Мне моя мама сказала: кто понимает тебя без переводчика, тот и есть твой принц, твой трофей и твоя жертва.., послушник, — она смотрела, улыбаясь — как её мама, наверное, улыбалась бы своему маленькому сыну, на котором восседает, почему-то.

— Мама забыла добавить: твой муж.

Она рассмеялась, низко-низко склонившись к нему, засыпав его лицо своими волосами. Он вдохнул полной грудью, насколько позволяла тяжесть «сфинкса», их аромат… И смеялся вместе с нею от того, что у них такая замечательная игра: какую бы белиберду они ни говорили — из слов и звуков, — они понимали друг друга дословно. Это удивительная игра! — никто ещё не додумался… И она — ярче реальности… Она-то и есть реальность, а то всё — за окном — неумелая карандашная мазня какого-то бездаря. И их имена, которые они взяли себе из своей реальности, лучше и красивей тех, что у них на самом деле — то есть, на той «мазне» серым карандашом. Наэтэ… Наэтэ… Как лёгкий прохладный бриз — над золотым и нежно-вязким, ласковым, разогретым полуденным солнцем, песком. Бесконечное лазоревое море, счастье, Наэтэ…

_______________________________ 
* Te amo y eso es m;s fuerte que la vida y la muerte.
**  I fell in love with you as if i fell into the sun and i have been burnt to ashes, there's nothing left.


Она снова выпрямилась, закинув волосы за спину, и сидела на нём полноправно. Её грудь лишала его глаз. Соски, будто пращи, словно били по ним острыми камнями, пробивая их, как тонкие слюдяные оконца… Её глаза.., веки чуть приопущены. Она смотрит на него, как на свой пьедестал, подножье — ровно, без значения и эмоций, только загадка в глазах, самодовлеющая загадка… Как у Сфинкса всамделишного. И руки лежат на бёдрах спокойно, как лапы Сфинкса… Спокойствие силы и власти, свыше данной…

И ему передавалась эта спокойная самодостаточность, эта загадочная статика… Только сердце убежало в живот и билось об Наэтэ — снизу, — как маленькая птичка в лакуне бетонной плиты, придавившей небо до земли.

— Я не хочу никуда уходить из твоих глаз, — сказала она, не меняя самодовлеющего величия в позе и взгляде, — ни в какой «секонд-хэнд» за углом… И не хочу, чтобы меня одевали. Хочу быть голая.

И оба засмеялись — заговорщически и по-детски, она опять склонила голову над ним, шатром волос нависнув.

— И я этого хочу, — отвечал он глазами её смеющимся губам.

— Никуда не пойду, я тут живу, — она говорила про его глаза, как не в шутку настаивала.

— С ногами, — поддержал он её.

— Да.

— Особенно с ногами.

Она смеётся:

— И с головой тоже особенно.

— А руки — так себе? — не особенно-то и нужны, как Венере Милосской… Твоим моим глазам… А вот грудь…

— Дурак! — её смех уже весь нежный. — Руки тоже. И грудь… Вся душа, глупенький, а не половина…

— Рука — это душа?

— Да, — он её смешит, нарочно.


— И ноги?

— И ноги, — Наэтэ смеётся.

— И даже… — он «улёгся» глазами в её интимный треугольник под животом, — …даже страшно сказать, чтоб не обидеть, настолько там всё нежно.

— Даже.., — нет, он специально её расхохатывает.

— Всё это душа?

— Да.., — всё, расхохотал.

— Тогда ладно, я согласен…

Ему понравилась идея, что душа и тело Наэтэ не отделены друг от друга ни в одном месте.

— Твоего согласия никто не спрашивает — где мы с душой хотим, там и живём, — понял?

— Да… «Мы» и «наша душа»… — он не давал ей продыха, она смеялась и смеялась, — обосновались — один в левом глазу, вторая — в правом.

— Дурак, перестань, а то… Ха-ха-ха…

— Не-не, — все апартаменты в вашем распоряжении — что хотите, то и делайте, — можно «мы» в правом, а «наша душа» — наоборот…

Наэтэ смеётся.

— …а можно снести носовую перегородку, и всё объединить в один глаз.

Пуще смеётся, и ещё и говорит:

— Так и сделаю — как дам сейчас коленом!

— Давайте, ваша величественность и красота, не стесняйтесь! Чувствуйте себя, как дома, но не забывайте, что вы и правда дома…

Ну, вот — Наэтэ опять закусывает нижнюю губу, — слёзы, значит.

— Анрэи, я тебя люблю… Ты мой, весь…

— Весь, до последнего глаза…

— А-а!! — он не даёт ей поплакать, опять смешит.

— Я тебя задавлю сфинксом! — сжала ладошки в кулачки, ударила ими по своим бёдрам, — будет не голова, а лепёшка с глазами! — и смеётся.

— Глазунья с волосами…

— А-а-а! — не смей так говорить!.. — она хохоча уже выворачивала ноги, чтобы сползти с него, но он их перехватил и не отпускал, пока не исцеловал её лодыжки, пальчики все, ступни, пяточки… И она не могла двинуться, потому что смеялась — и от щекотки тоже.

— А-а-а! Дурак!.. Абизьян с глазами!..

Наконец, она завладела собою, спрыгнув с него и с дивана.

— Ой, как нечестно…

Как? Они не продолжают? Сама не поняла, что сделала…

— Вставай, сфинксом придавленный!

Но Наэтэ и сама не собиралась, будто, вот так взять и сбежать. Освободила его из-под себя только затем, чтобы теперь на него лечь — занять «утреннюю позицию», — её глаза над его. И начала целовать всё его лицо.

— Анрэи, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя.., — всё, блеск слёз.
Его пронизал холодок радости… Никто и никогда не говорил ему этого так много раз… Подряд… Он крепко обнял её и со всей силы прижал к себе. Она легла щекой на его лицо… Потом, хоть и прижатая сильно, вывернула голову, и, захватив его губы своими, наградила таким поцелуем, что руки его расслабли… И он уже гладил её… Она, касаясь его носа своим, дышала им глубоко и аритмично, укрыв его голову своими волосами… Страсть овладевала ими. Но… вдруг она приподнялась, опираясь на руки, пытаясь уйти…

— Не уходи, Наэтэ!

— К другому?

И смехом стала перебарывать себя и его, и он «вынужден» был смеяться. А она:

— Любовь есть, а кофе — нет, нечестно…

И оба рассмеялись окончательно, и стали бороться — он хотел её на спину забороть, но она вырывалась.

— Сейчас сфинксом задавлю!

— Этим? — он положил руку на самую выпуклую часть её бедра.

— Да, этим…

— Ура!

Они хохотали. Наконец, оба сели на диван, поставив ноги на пол. Наэтэ сказала:

— Душ, кофе, магазин… Ты же обещал меня слушаться!..

А он: «она и вправду знает языки».

— Как это будет по-французски — «я тебя люблю»? — спросил он у неё, чуть отдышавшись.

— Я не знаю.

— А я знаю: жотэм.

— Ну, и дурак, — опять дразнит его.

— А ты умная, — смеётся он.

— Да. И красивая…

— Да, — опять смешно.

— А ты дурацкий абизьян, — ой, смешно.

— Да.., — ну, смех.

— И украл у меня свои глаза…

— Да, — вот смешно-то, — не украл, а взял поносить.

— Украл, — отдавай! — ну уже некуда смеяться.

— На! — сейчас отстегну…

— Нет, — носи. Я всё равно в них живу…

Ха-ха-ха, ха-ха-ха, и так до бесконечности.

— А говорила, знаешь языки.., — ха-ха-ха.

— Ах ты!.. — и как повалит его на спину, чуть не головой об стену…

А он — рад, опять захватил её со спины.

— Я победил!

— Ты врун, это ты на лопатках!

И они смеялись друг другу в сомкнутые губы, дыша носами.

— Я люблю тебя, — произнёс Анрэи почти шёпотом, — я залюблю тебя досмерти.

Она, смеясь:

— Я первая.

— Нет, я первый.

— Нет, я…

Она чуть не плача уложилась щекой на его лицо:

— Я не могу от тебя оторваться, — сказала.

— И я… от тебя…

— Пойдём вместе… варить… душ.

— Варить душ?

И опять смех и борьба… Бесконечно, бесконечно!

Но Наэтэ, всё же, начала движение к некой цели, увлекая его за собой, и он почувствовал её непреклонность, и уже сдерживал себя, чтобы не создавать ей непреодолимых препятствий. Он обещал… И цель, к которой ведёт Наэтэ, настолько приятна и желанна, что он стал делать то, что называется «немного потерпеть»…

Они затихли на минуту, уже лёжа, рядом, поперёк дивана, чуть пледом укрытые. И в этот момент в дверь позвонили. Один длинный звонок. Они замерли, перестав дышать. И долго лежали, не шелохнувшись… За дверью — в подъезде — было тихо. Ушёл? Не ушёл?.. Наконец, Анрэи, как в замедленной съёмке поднялся, стараясь не скрипеть диваном — о, диван! как же ты скрипишь! — набросил халат, валявшийся на полу, как и рубашка Наэтэ, и прокрался ко входной двери. Сначала приложил ухо… Потом вставил глаз в дверной глазок. Никого…

Облегчённо вздыхая, но всё ещё осторожно ступая, вернулся из прихожей в комнату, к Наэтэ. Она стояла уже в рубашке, растерянно глядя на него, и в этом взгляде было: «Сейчас сюда пройдут полицейские в своей тяжёлой синей форме, не разуваясь, пахнув улицей и снегом, казармой и подполом, но стерильными, бездушными — с неотвратимостью… А она — почти голая, в невесомой его рубашке, тёплая и счастливая…».

Сколько дней они здесь «кувыркались», никто ни разу им не позвонил в дверь! — и вот…

— Никого. Случайно, наверное, — ошиблись.., — тихо проговорил он.

Но у обоих на лице была одна мысль: «Кто-то дал нам „звоночек“ — ребята, вы рассекретили себя…, делайте что-нибудь уже, — скорее».

Он обнял её. А она тихо сказала ему в ухо — так что громко получилось:

— Душ, кофе, магазин.

— Да, мой сфинкс.

Что нужно для счастья? Не совет да любовь, а любовь, покорность и послушание.

…Пока он принимал душ, она собрала им завтрак — из оставшихся продуктов. Нашла в холодильнике ещё одну большую рыбину… Доубрала кухню — после вчерашнего их буйства, всё тщательно вымела. Села на свою табуретку у стола, застеленную зелёным махровым полотенцем, сдвинула коленки, руки на них положила, и так его ждала… Кофе — за ним.

Через полминуты появился Анрэи — в привычном уже своём сером «пижамном» халате. Голова у него мокрая, прилизанная расчёской. Она встала, расшебуршила пальцами все его сырые короткие тёмные пряди… Ничего не говоря, снова села. И они стали чинно завтракать… Ну, муж и жена. У Анрэи всё подрагивало внутри от радости, от этого нового ощущения — постоянства, даже размеренности. Жизни. С Наэтэ. Пахнуло такой новизной, такой громадной, радостной перспективой…

Он ел и постоянно поднимал на неё глаза — любовался. Процесс еды мешал ему любоваться Наэтэ, и он всё быстро смёл. Поставил на медленный огонь — чтобы не так быстро варилось — кастрюльку с кофе. Потом встал у подоконника и уже смотрел на неё не отрываясь — как она режет пласт холодной жареной рыбины на маленькие кусочки и отправляет их в рот… Он хотел бы одним из этих кусочков быть! — раствориться у неё во рту целиком и со сладким её глотком унестись в её глубину, стать частичкой её тепла, энергии, напитать хоть одну клеточку её тела — силой, вкусом, радостью… Это даже не наваждение, это что-то невыносимо-невыразимое…

За окном было светло, пасмурно. Крупными белыми хлопьями валил снег… Тонкий-тонкий аромат кофе начал вплетаться в тишину кухни… Тишина почти полная. В какие-то вот такие моменты почему-то наиболее остро чувствуешь своё счастье… Слёзы опять прильнули к его глазам…

— Не плачь, как маленький, — Наэтэ посмотрела на него, — улыбчивая…

— Снег, как красиво, — сказал он. — Единственное, что бывает в этом городе красивым, — иногда.

— И запах кофе, — сказала она, — настоящего…

Много ли нужно для счастья?

Она доедала рыбу — в лучах его глаз. Все движения её рук были строги, ничего лишнего, только красота. Она не позировала для «картины счастья». Она была её сюжетом.

Он почему-то представил, глядя на неё, другую картину. Ясная зимняя, но не очень морозная, ночь, небо усыпано крупными, яркими светильниками звёзд, почти полная луна светит так, что деревья отбрасывают чёткие тени, снег идеально белый — искрится, — кажется, тоже вносит свою лепту в колдовской свет, заливающий всё вокруг. Абсолютная тишина, он идёт по зимнику — укатанному, но не оледеневшему насту. Только буцы его чуть поскрипывают. По обочинам — тёмный-тёмный еловый лес. Но на ветвях высоких елей, что с краю от леса, видны огромные белые шапки… На душе — совершенная чистота, — такая, что его «подмывает» откуда-то из-под рёбер, и эта тяга легко преодолеет земную тягу, стоит ему только «отпустить» себя. И он вознесётся — к звёздам, прямо к звёздам, — быстро, моментально! даже…

Что их ждёт?

— А кто твои родители, Наэтэ? — спросил он её почти мечтательно.

— Дипломаты, — ответила она, не шутя, как само собой разумеющееся.

— ??.. Дипломаты? Они что — работают в Министерстве иностранных дел?

— Нет! — она засмеялась.

— Нет?

— Нет. Папа преподавал в университете… для иностранных студентов. А мама работала в «Бета-банке», в головном офисе.

— Вы жили в Москве?

— Да.

— Они что — разведчики?

— Нет! — она опять засмеялась — над вопросами неразумного малыша. — Они дипломаты, — настаивала она.

«Какая разница? — подумал он, — пусть „дипломаты“. Это же родители Наэтэ!».

— А зачем же они отпустили тебя сюда, за две тысячи километров, из столицы? Зачем? У нас город большой, конечно — раз в десять меньше Москвы. Всего.

— У меня же миссия, — забыл? — они оба смеялись, — будто анекдоты рассказывали, и вот этот — самый смешной оказался.

И тут она перестала смеяться, стала говорить серьёзно, душевно.

— Они уехали три года назад. А я осталась.

— Куда?

— Домой, на Родину, в нашу страну.

Она смотрела на него любовно, улыбаясь.. И внимательно.

— И где наша страна? — он играючи давал понять, что хочет жить с Наэтэ в любой стране, где она скажет.

— Тут недалеко. Чуть южнее…

— Индии? — он имел в виду что-то райское, типа Мальдив. — Наэтэ, ты и правда загадочная, как Сфинкс…

— А ты хотел по-другому?

— Нет-нет! Нет!! — сейчас он бросится её обнимать, задушит! — Не хочу по-другому, только так!

— Вот и получай!

— Спасибо!

…А потом у неё резко сменилось настроение, она уже чуть не всхлипывала, покусывая губы, шмыгая носом.

— Я тебе потом расскажу.

Встала, последний кусочек рыбы не доела. Он подошёл к ней близко, прислонился лбом к её лбу — как вчера вечером.

— Наэтэ…

— Анрэи…

— …У тебя три образования?

И она засмеялась снова, он рассмешил её.

— Нет, никакого…

— Почему же родители не помогли тебе устроиться на хорошее место? Как ты к Шипу-то попала?

— Почему не помогли? — Я начинала работать в «Бета-банке» — здесь, в филиале.

— Кем?

— Помощником директора.

Анрэи слегка поморщился — вспомнил не только Шипа, с его «Сигмой». У Торца тоже фирма называлась «Афина плюс». «Плюс чего? — Паллада, что ли? — да вы шо!». Он всегда иронизировал над странными, ему казалось, притязаниями торгашей или, по-другому, «бизнесменов» и тех, кто под них «косил» или ложился, на культуру. «Да что они все такие замысловатые? Чё им Греция какая-то непонятная далась, да ещё и древняя?.. Вот и эти тоже — «бета» у них банк. Абалдеть. Назвались бы просто: «Бриджстоун фулбрайт маджик анлимитэд, Гэ-эМ-Бэ оувер уорлд», — и все дела. Ясно и понятно. Нет ведь…». И спросил у Наэтэ:

— Он приставал к тебе?

Спросил не из ревности, а из страха, что её там могли обидеть, как у Шипа. Она точно не из этого мира, она не сдерживает душевных порывов. «Они только пристают ко мне или ненавидят меня… А я всех люблю», — вспомнил он её слова… «Вонзить шип в неё ничего не стоит», — он вдруг осознал это с такой ясностью, что ему стало больно, как будто это в него вонзили шипы.

— Анрэи, — она закапризничала, — ну, я потом тебе всё расскажу, правда. Мне так не хочется… прошлого… Мне хочется настоящего. И будущего…

— Как мне?

— Да…

— Настоящего будущего?

— Да…

— Наэтэ, Боже.., — он, уже чуть не плача, вместе с нею, стал обнимать её.

Кофе взбучилось и побежало.

— А-а!! — они оба закричали. — Любовь, любовь убегает!

Она уже смеялась ласково, наблюдая за тем, как он спасает «убегающую любовь»…

…Потом они начали собираться «на выход». Через три дома от того, где они скрывались от мира, стояла трёхэтажная серая кирпичная коробка с большими окнами, лет пятьдесят уже стояла. В предыдущую эпоху в таких располагались «торговые комплексы». Анрэи, когда заселялся в эту квартирку, сделал обход близлежащих — вдоль проспекта — магазинов, чтобы знать, где что, если что… Заходил и в этот, подумал ещё тогда: «Раньше тут валенками хоть торговали, балалайками, а сейчас…». Даже он, не принимавший всем сердцем и душой «революции шизофреников» («они же коммунисты, они же и торгаши»), которая произошла, когда ему было-то лет семь, всё равно был жертвой «торгашеской пропаганды» — так он называл и современную информацию, и рекламу «с дизайном в подарок». Но считал, что хоть всего тогда было и мало, всё было «некрасивое», но зато своё и тёплое — валенки, например. Для их продажи и построили этот большой и убогий короб, не иначе. Но он был ему милее — в его воображении, — потому что наверняка не был изначально изуродован «финтифлюшной», разноцветной, но удивительно однообразной рекламой на окнах и фасаде, изображавшей счастье в розовых штанишках, успех на тарелочке и любовь в колготках «Сила» без трусиков. Купи штанишки, бизнес-ланч и колготки! Остальное — в подарок! — счастье, успех и любовь! «Это даже не тупость, — думал Анрэи, — это точно шизофрения, когда никак не связанные друг с другом вещи соединяются в одну последовательность. Причем, в обратной последовательности. Купи штанишки — будет тебе счастье. Натуральное. В подарок от китайского производителя. Подержанных подделок.

Сейчас в этом «комплексе», где на первом этаже кормили теперь не пролетариев, а ланчами, хотя это всё и называлось «ТрактирЪ», второй и третий этажи занимали большие одёжные магазины — «стоковый» и «секонд-хэнд», там же была и обувь с пальтошубами. Здесь можно было полностью одеть и обуть невзрачное, социально-стёртое, население бывших рабочих кварталов. Анрэи даже купил кое-что — штаны какие-то, вот буцы зимние…, или осенние.., или где-то так. «Хорошее слово, хоть и английское — „сток“, — думал он о понятии stock. — Вот где-то пьют чистую „брендованную“ воду — пропускают через свои организмы, и она уходит в сток. Кто у истока, а кто у стока — пьют, припав губами, — модные такие, счастливые, успешные…»

…Если бы у Анрэи были деньги, а не сорок пять штук, которые он занял у двух своих друзей, он ни за что бы не повёл сюда Наэтэ… Но у него никогда не будет денег, он же не «бизнесмен» какой-то вшивый, он — свободный человек… В «его её» рубашке, с голыми почти от пупка ногами, он мог её представить, а в «Армани» из секонд-хэнда — нет. Оно же касается её кожи! Ему плакать от этого хотелось, даже руки начинали мелко дрожать, — но что делать?… Как он понял теперь Наэтэ! — «я хочу ходить голая по лесу». «Я тоже». Вся эта его непереносимость, идиосинкразия к окружающей действительности, которая вновь напомнила о себе, замучила бы его, если бы Наэтэ не заставила его вытащить на середину комнаты всю одежду, которая у него есть… Они стали придумывать, как её одеть, чтобы она смогла пройти двести метров по морозцу в восемь градусов и заснеженному проспекту… Сначала он вообще предложил завернуть её в плед — ласковый, нежный, тёплый, — пронести на руках до входа в магазин… Причём, серьёзно предложил. Наэтэ стала весело смеяться…

— Не-ет, — ну Анрэи, — она жеманилась, — подумают, что ты меня убил и украл… Полиция на машине увидит, и поинтересуется — обязательно! — а-а! попался! — Увёл её в колготках, убил и украл!.. Завернул в одеяло и понёс в магазин… Продавать!

Он тоже смущённо смеялся, и держал себя за нос — как обычно, в случаях, когда возникала ну совершенно непонятная, неожиданная, с виду неразрешимая ситуация.

— Нос себе не оторви.

Ей весело, конечно… Голая и смешливая… И — внезапно — в глаза ему стрельнули слёзы, любовь к Наэтэ его пронзила — снова, вдруг и опять. Как боль, как жало… Всё время так. От каждого её жеста. Её смеха, слёз, дыхания… Он закусил губу… Его длинный тёплый халат, в который он её кутал, когда привёз — замёрзшую и безгласную, она отложила сразу — наденет. Это будет что-то вроде платья-пальто, укрывающего ноги в тонких колготках… Его старенькие осенние полуботинки… И чёрные, длинные, выше щиколоток носки — новые, кстати… Нашлись. Затем она — у него на глазах — натянула трусики, свои единственные, — из-под рубашки теперь проглядывали они, а не Наэтэ… Колготки… Влились в её ноги, став почти незаметными… Потом, задумавшись на секунду, она нехотя расстегнула рубашку, его рубашку — будто не хотела снимать. Но — задумчиво — сняла… И — на минуту оказавшись топлес — решительно натянула через голову платье, — то, в котором он увидел её впервые. Оправила, вздохнула… И у него прижало сердце… Он снова увидел её, как тогда — в первый раз… Это нежно-зелёное платье, абсолютно «без добавок», без излишеств, без «финтифлюшек», смотрелось на ней дороже и стильней, чем любой офисный «Армани», буде такой есть. Это нож — такой острый, что остриё, лезвие растворяются в воздухе… Неприступное божество — с дрожащими от рыданий плечами, с солнечным нимбом в волосах… Вызывающе, в короткое платье одетая, но — осаживающая своим достоинством фигура Наэтэ… И такая беззащитная спина… Хочется броситься к ней, увидеть её лицо, и спрятать всю её — внутрь себя, в сердце, успокоить, защитить.., и просить, просить, почему-то, прощения… Но лишь на миг она показалась ему опять неприступной, только на миг. Он понял, что что-то просто кончилось, что-то уже в прошлом. Их квартирка? — в прошлом? Нет-нет… Так не хочется выходить… Мы вернёмся… И счастье наше — вечно…. Только перебежать неуютную, лишнюю в их жизни дорогу — между прошлым и будущим…

— Я готова, сейчас ты будешь меня оценивать, — она смеялась…

В его «бронике» — длинной зимней куртке, из-под которой «струились», как у цыганки юбка, полы халата, — в мужских ботинках, болтающихся у неё на ногах, как у буратино, с сияющим любовным кокетством лицом она была великолепна!..

— Не плачь, как маленький! — она смеялась так счастливо, словно они — сами по себе, в райских кущах милуются, а то, что происходит на самом деле — это порёпанная лента старой кинохроники, которую показывают пустому залу… Он вдруг почему-то подумал: «Странно, — она не смотрится в зеркало», — у него на выходе из комнаты в прихожую висело узкое длинное зеркало… И его ударило в голову каким-то ужасом, который мгновенно пробрал до пяток…

— Наэтэ, а почему ты в зеркало не посмотришь?

— А зачем? — она красовалась перед ним, — я вся отражаюсь в твоих глазах, мне больше ничего не нужно, — она ласково и победно улыбалась. — Я ж там живу. У меня там всё в зеркалах. Венецианских… Не надо голову выкручивать, чтобы рассмотреть себя сзади…

И пока говорила это, всё же подошла к зеркалу, повернулась одним боком, вторым…

И смеялась, смеялась… А он — с посеревшим лицом, скорее по инерции какой-то — глянул на её отражение в зеркале, сделав шаг из комнаты… Отражается! Он выдохнул… Она обернулась к нему, — испугалась:

— Анрэи, что с тобой, миленький? — и готова была уже заплакать, бросилась к нему, — что?.. что?

— Ничего, всё в порядке, — не своим голосом ответил…

Тревога не уходила из её глаз. Собравшись с силами, он, наконец, признался:

— Наэтэ, прости, — я почему-то подумал, что ты — дух, что тебя на самом деле нет, и ты не отражаешься, что мне всё это снится…

Она закусила губу и заплакала сильно, обняв его.

— Анрэи, мне тоже кажется, что это сон…

Он плакал ей в плечо и шею, кожу своей куртки… Обнимая Наэтэ, чувствуя под толстой кожей её лопатки.

— Наэтэ, миленькая, ты настоящая, настоящая…

— У нас всё получится, Анрэи, всё получится…

— Так не бывает, — отвечал он ей, «плача, как маленький», — такого счастья не бывает…

— У нас — бывает… бывает… бывает…

И они — не закончив плакать — начали смеяться. И Наэтэ — то заплачет, то засмеётся…

Так они прособирались с час где-то… Он натянул свою старую осеннюю куртку, буцы. Шею ей замотали коричнево-жёлтым шарфом. На голову она наотрез отказалась что-то одевать… «Тут рядом, не отмёрзнет».

И вот, почапали, хрустя свежевыпавшим снегом, — Наэтэ, волоча ступни в его ботинках, чтобы не потерять с ноги. Уникальная пара такая — рослая цыганская девушка, но с сияющим ликом Наэтэ, в солнечной короне вьющихся волос. И он — в куртёшке такой, — ну Чаплин Чарли в молодости, без усиков. «Огни большого города в десять раз меньше Москвы» называется. На проспекте — конечно, на них смотрели с интересом, ведь Наэтэ — красивая, у вас такой нет. А что я такой смешной — так это, чтобы вы меньше на неё глазели.

Они ещё взяли с собой — для полной «таборности» — большую клеёнчатую и клетчатую сумку с тонкими ручками, и в ней такая же — поменьше. В них Анрэи перевозил своё «барахло», когда переезжал в квартирку. Сумки — это чтобы сбросить туда одежду и ботинки, которые Наэтэ снимет сразу же, как они зайдут в дверь магазина, и останется в платье, поменяет его «туфеля» на свои «принцессины ботинки».

В торговый зал вошли — он в утлой для зимы тёртой куртёшке и странном кепи, она — в платье, только что из Ламборджини выпорхнула постоянная посетительница бутиков, в «секонд-хэнд» решила зайти, да. По дороге в банк. Теперь он точно верит, что её мама работала в головном офисе самого крупного частного банка, а Наэтэ — начинала свою «карьеру» в этом же банке, но неудачно, слава Богу, и закончила её в его квартирке, слава Богу…

Деваха с бляхой — бэйджем на груди «Галина таковская», продавщица — вообще не поняла, почему фигуры Наэтэ и его жмутся друг к другу, и зачем сюда зашла эта грандиозная красавица в белых туфлях на высо-оком каблуке и строго-вызывающем, а не вызывающе-строгом платье, стильном и дорогом. Одежду для сирот покупать?

Да.

Женщина средних лет, с такой же бляхой «Трын-тын-тын-такович», не сразу, но поняла, что девушка из Ламборджини Анрэивская. И так наблюдала за ними пристально. Наэтэ остановилась на входе в большой торговый зал. С минуту изучала «богатый выбор» — на вешалках и стеллажах… Потом двинулась решительно вглубь, минуя первые ряды вешалок со вторьём в виде маек и туник. Анрэи понял, отстал. Встал рядом — со своей клеёнчатой сумкой — с прилавком, у входа, где была касса и кучковались продавщицы… Деваха, — впрочем, нет — агрессия против секонд-хэндов у Анрэи чуть утихла, — не деваха, ну девушка, приятная даже, пошла по пустому залу вслед за Наэтэ, неуверенно… А женщина украдкой рассматривала Анрэи. Наконец, любопытство перевесило, и она спросила:

— Ваша девушка?

«А чья ж ещё, — не ответил он ей, — вы кого-нибудь, кроме меня, видели?». А вслух сказал:

— Хотим изучить ассортимент.

Женщина недоверчиво продолжала смотреть на него, но подобрела — он-то их клиент, точно:

— Не уведут?

«А что у вас покупателей-то с гулькин нос, — не ответил он ей опять, — у народа, видать, денег и на секонд-хэнд уже нет, завозите третий хэнд. Или четвёртый. И цены снижайте». А вслух спросил:

— Можно я тут у вас сумку оставлю?

— Да, конечно…

Вот всё так в ненастоящем мире — думаешь одно, а говоришь и делаешь всегда другое, всегда «переводчики» нужны.

Он не может, если Наэтэ — дальше, чем на локоть… И только сделав шаг, он увидел, как Наэтэ чуть ли не бежит, цокая каблуками, рискуя подвернуть ногу, — навстречу.

— Анрэи, Анрэи.., — в слезах…

Он её подхватил, она стала разглаживать волосы на его лбу — обеими руками, глаза её обдали его ярчайшим чистым светом — из-за мокрой поволоки, — сейчас заплачет.

— Тихо, тихо…

— Я потеряла тебя, где ты?

Женщина открыла рот от изумления.

Не уведут.

— Пожалуйста, не отходи от меня, не оставляй меня, — всё, заплакала.

Он закусил губу, — как же его глаза подчиняются её глазам…

— Пойдём, — сказал.

Он не отступал от неё все часа три, пока она перебирала платья, свитера, кофты, майки, пальтошубы — драповые и оклеенные искусственным волосом под естественный мех, сапожки и полусапожки… Она скрывалась за шторки в примерочных, он стоял, держась за фалды этих шторок… Она не красовалась перед ним, не советовалась, а только изредка говорила девушке-продавщице — «я это возьму»… Она прошерстила оба, оказавшихся довольно вместительными, этажа, все торговые залы… Он только слышал, как она иногда шмыгает носом за шторкой… И каждый её «шмыг» прошибал его на слёзы. Он терпеливо-терпеливо ждал. И любил, любил, любил Наэтэ…

…Наступил момент, когда она пошла «одеваться». Он стоял, касаясь шторок примерочной, они приятно колыхались — изнутри, Наэтэ было тесно там… Он знал, что она ещё и специально задевает их, чтобы ощутить его присутствие, и его это волновало, и снимало усталость от ожидания… Девушка-продавец с бляхой ждала поодаль… Они обошли верхний этаж и вернулись сюда, на нижний, чтобы «одеться» во всё купленное — там и здесь, рассчитаться… Наэтэ вышла… На ней было длинное, чёрное, «в пол» пальто — из довольно толстого, тёплого, но лёгкого драпа, с пояском, затянутым на талии, подчеркивающим её бёдра, грудь, её высоту и стройность. На ногах — тёмно-серые, с опушкой, полусапожки — «мягкий бархат», каблук — не очень высокий, но всё же выстраивающий до опасного, почти агрессивного, совершенства её фигуру… Воротничок пальто — небольшой, вокруг шеи, — тоже с опушкой, в тон. На голове, на её «золочёных» волосах — чёрная шапочка, сдвинутая слегка на лоб, украшена спереди шёрсткой какого-то зверька, вроде серого, но в рыжева чуть, в лису — намёк на цвет волос? Получилось, как вуаль, похоже немного. Шея укутана нежно-нежно-серым платком… Анрэи ничего не понимал в моде, или, лучше сказать, в моде не понимал ничего, ему просто нравилось или нет. Он долго смотрел на Наэтэ, не в силах оторвать глаз, из которых текло, а он вытирал их пятернёй, — да не на пальто он смотрел… Наэтэ улыбалась, ласково, и стояла, давая себя рассмотреть, пока девушка-продавец не сказала: «Вам это идёт».

Спасибо. Наэтэ одета, слава Богу.

— Я оставила нам немного денег, — нужно купить какой-нибудь подержанный сотовый телефон.

Он смотрел на неё, сжимая губы, напрягая лицо, чтобы не расплакаться вусмерть, не броситься обнимать её, целовать.

— Не плачь, как маленький, — засмеялась.

Он взял себя в руки. Рассчитались. Он не считал, сколько у них осталось «неденег» — Крез. Не зря жил — Наэтэ одел… Обратно они шли — он с барахольной сумой, набитой до упора, но уже в своём «бронике». Она — вся такая «дольче габана», никто не поймёт, что из секонд-хэнда. Всё равно все оборачиваются, — «ну, ничем мы от вас не отличаемся, почти, — дайте пройти!». Ему было радостно, приятно, он шёл с Наэтэ, с сумой, она — с ним и с «фирменным» большим пакетом, где были другие, купленные ею вещи. Покорители Бродвея. Двести метров неувядаемой славы. И за руки держатся — оскароносная пара…

Телефон — поношененький-поношененький, но с функциями — они купили в «подвальчике», совсем рядом с домом. Анрэи его тоже разведал, как переехал, — специфический, «фирменный» магазин вторсырья. Не, не так — «аксессуаров секонд хэнд». Как же он их всех ненавидит! Или себя — за то, что у него никогда не было и не будет «денег»… Нет, за то, что он чувствует свою беспомощность: нос себе не оторви! Какое у них будущее? С таким «свободным» — от денег и «неденег» — человеком, как он? Желающим построить дом для Наэтэ «своими руками»? Фрик. Сколько стоит одна доска? А одна сотка земли? «Житель вымышленной страны, которая у тебя в голове», — ругал он себя, — тебе родители до сих помогают, чтобы ты ботинки мог себе купить..». И тут же: «Наэтэ, я построю — вот увидишь!..». Невозможно быть рядом с нею и чувствовать свою несостоятельность — в прямом и переносном смысле. Невозможно!.. Не думать об этом, не думать…

Только они зашли с Наэтэ в прихожую, как набросились друг на друга — обниматься, он — в «бронике», она — в драпе. Скинули их с себя на пол.

— Наэтэ!.. Я люблю, люблю, люблю тебя!

— Анрэи…

Как же им хотелось больше никуда не выходить! Никогда!

Обнявшись крепко, они замерли.

— Анрэи.., пожалуйста!.. — плачет.

Он понял, что у них нет времени, и он её искушает.

Они сели на корточки, чтобы поднять свои «шкуры», и так сидели — колена в колена — минут пять, глядя друг другу в глаза, — как тогда, у него в офисе, — не замечая времени…

Она была в том же своём зелёном платье, только теперь и в кофточке — нежной, белой, длинной, до краёв платья почти, и такой же ажурной, какую он видел у неё на стуле в приёмной… Даже аромат тот вспомнил, который, казалось, от неё шёл… Где она там нашла — такую же почти — в секонд-хэнде?..

Он собирал разбросанные на полу вещи в один угол. Она сидела на диване и «пытала» телефон… Наконец, ей ответили.

— Банк? Ольга Витальевна?.. Это я, Наташа Поклонова… Да всё в порядке со мной, сбежала я от него… Да, в чём была… Звонила уже, не ищут… А ему не надо знать, где я… Похищение? — какое похищение?.. Ни с кем, — одна уехала… У подруги…

И носом шмыгает… Чувствуется, на том конце «провода» за неё искренне переживают… «Наташа»… «Поклонова»… Наэтэ… «Ты Наэтэ — что за „Наташа“? „Поклонова“… Боже! Где я?» — лицо его свела болезненная судорога.
Она разговаривала с «Ольгой Витальевной», а смотрела, как плющила, широко открытыми глазами на него, — он на одном колене стоит, с вещами возится, сумками, и тоже на неё смотрит — с недоумением, болью. Она не отрывает от него глаз, не моргает — «уничтожает» его светом…

— …У меня документы все в ячейке… даже паспорт, дубликат… Тот он забрал… Недействительный, да. Но он об этом не знает… Ну, и что… Действительный у вас, в моей ячейке… На руках ничего нет… Да хоть по отпечаткам… Хорошо… Приеду… Сейчас…

Она закончила разговор.

— Анрэи!.. Анрэи!

Его как зацементировали. С «выраженьем на лице».

Он сел на пол. В лужу. Опустил глаза. Вот так — легко — рушится его «настоящий мир». С Наэтэ. «Наташа», «Ольга Витальевна», «банк», «паспорт», «ячейка»… Скоринг, троллинг, цифровизация. Ё-цивилизация… Дичь. А он — фрик.

Наэтэ, кусая губы, встала, подошла к нему, но не присела. Он у её ног. Посмотрел на неё снизу вверх. «Ника»… «Самофракийская»… Встал. Она прижалась к нему… Он обнял её за талию… Наэтэ стала гладить его лицо — обеими ладонями, — разглаживая его, словно убирая ненужный больной флёр. Её глаза — полные жидкой горячей слюды — сверкали в его переносицу, губы — близко-близко…

— Анрэи, пожалуйста, — у нас всё получится. Вот увидишь. Я уведу тебя отсюда. Далеко, в мою страну, где этого всего нет. Где я — Наэтэ, это моё настоящее имя…

— А я Андрей. Лепов. Андрюха Липовый…

— Пожалуйста, Анрэи, — нет. У нас есть такое имя — Анрэи, я его люблю больше всего, — слёзы потекли из её глаз. — Оно просто похоже на твоё имя… Ненастоящее…

Плачет.

Она опустила голову, он дышал в её волосы…

— Я уведу тебя отсюда. Как ты меня отсюда увёл… Ты обещал меня слушаться… Я тебе всё расскажу, правда… Но не сразу… Анрэи…

— Наэтэ… — горячая патока нежности к ней заполнила его… Она подняла глаза…

— Ты же меня увёл отсюда? Увёл… Я уже не могу быть здесь, — говорила она через слёзы, резко вздыхая, — я могу быть только с тобой. Тебя полюбят мои родители… Мы будем счастливы — там, в моей стране. В нашей с тобой стране… У нас там есть дом…. Но если захочешь построить своими руками — наш дом, то я буду тебе помогать… Я буду готовить тебе еду…, — она плакала всё горючее. — Если ты поранишь руки, я буду их целовать, и прижимать к груди — под платьем, — и они заживут… Анрэи, пожалуйста… Я не обманываю тебя… Правда, — слёзы текли и текли из её глаз…

Он не выдержал, глаза его тоже — вслед за её — потекли.

— Наэтэ, прости меня… Мне всё равно — обманывай меня, если хочешь, — я люблю тебя, люблю, люблю, люблю. Я буду любить тебя везде, всегда, в любом мире… Прости, не обращай внимания… Уводи меня отсюда, скорее…

— Тогда вызывай такси…

И они — рыдая — начали смеяться. И обоим стало легче…

— Ваша величественность и моя любовь, — такси будет через полчаса… Наэтэ… — он специально повторял — «Наэтэ», всё еще не отойдя от своего потрясения, своих и её слёз.

— Не плачь, как маленький!

Она уже ласково смеялась.

Конечно же, это Наэтэ… Он уже держал себя за нос, улыбаясь смущённо — что за ёлки-палки?

Наконец, он соизволил позвонить родителям. Мама плакала в трубку. Отец тоже подошёл, они оба были дома.

— …Да загулял я немного… Да ну всё в порядке… Сообщил уже… Нашёл я уже работу, в командировку вот отправляют… Да… Конечно… Пожалуйста, не переживайте… Да не обманываю я, — пап!.. Всё, успокойтесь…

С родителями у него была прочная душевная связь, он всегда думал о них, а вот о старшем брате — нет, не всегда. Тот у них более-менее устроен по жизни. Программист на железной дороге, с перспективой перевода в столицу. Железная дорога, испытав резкий отток грузов, переживала яркий финансовый расцвет. Всё по-настоящему, как положено — у шизофреников, они-же-коммунисты-они-же-торгаши… Брату платили хорошо. Они с женой уже третий год планируют аж ребёнка. Да вот опять отложили. В столице, видать, дети лучше планируются. Всё у него состоит из двух цифр — нуля и единицы. Планирую — не планирую. В бесчисленных комбинациях. И машина у них уже давно есть — подержанная иномарка. И в «своей» заёмной квартире живут, — под ипотекой. Всё, как у людей, а не у него… Он забыл с Наэтэ о чьём бы то ни было существовании. Если бы родители увидели её, они бы полюбили её, они бы поняли, как он «загулял», как высоко «пал»… Они бы всегда ругали его за неё, потому что он у них непутёвый, вот и первая жена от него ушла, и вообще стали бы сторонниками Наэтэ — против него. Как это здорово! Он бы ходил у них у всех виноватый, и плакал бы от счастья!.. Как маленький… К ним бы сейчас рвануть, но нельзя — накроют их там…

Наэтэ внимательно слушала, как он разговаривает с родителями, покусывала губы, напряжённо о чём-то думая. Но ничего не сказала. Только обняла его потом, склонив голову к его плечу, позволяя ему — нежно-нежно — гладить её волосы.

(продолжение см.: "Шизофреники"- http://www.proza.ru/2019/02/20/675)

Сайт романа: https://ridero.ru/books/naete/