Гл. семнадцатая. Назначение полномочным министром

Грибоедов же вместо Парижа
едет в Тегеран чрезвычайным посланником.

П.А. Вяземский.  Письма из Петербурга

25 –го апреля 1828 года Император Николай I подписал Указ Правительственному Сенату об учреждении Российской императорской миссии при Тегеранском дворе и Российского генерального консульства в Тавризе. Полномочным министром был назначен  статский советник Грибоедов, генеральным консулом - надворный советник Амбургер. Первым секретарем при Грибоедове назначен  Мальцов и вторым -  Аделунг; секретарем к Амбургеру  - Иванов.

П. А. Вяземский  сообщает жене: «Шепелев едет на войну, для него настоящий военный пир, со всею горячностью   буйной молодости. А меня на этот пир не пустили, от того-то на других скалю   зубы. Пушкин с горя просился в Париж: ему отвечали, что, как русский   дворянин, имеет он право ехать за границу, но что государю будет это  неприятно. Грибоедов же вместо Парижа едет в Тегеран чрезвычайным  посланником. Я не прочь ехать бы и с ним, но теперь мне и проситься нельзя. Эх, да матушка Россия! попечительная лапушка ее всегда лежит на тебе:   бьет ли, ласкает, а все тут, никак не уйдешь от нее <...> » (Вяземский П.А. Письма из Петербурга.1828).

Перед назначением в Персию Грибоедов говорил  своему другу Бегичеву: «Старался я отделаться от этого посольства. Министр сначала предложил мне ехать поверенным в делах, я отвечал ему, что там нужно России иметь полномочного посла, чтобы не уступать шагу английскому послу. Министр улыбнулся и замолчал, полагая, что я, по честолюбию, желаю иметь титул посла. А я подумал, что туча прошла мимо и назначат кого-нибудь чиновнее меня, но через несколько дней министр присылает за мной и объявляет, что я по высочайшей воле назначен полномочным послом. Делать было нечего! Отказаться от этого под каким-нибудь предлогом, после всех милостей царских, было бы с моей стороны самая черная неблагодарность» (Бегичев С.Н. Записка об А.С. Грибоедове).

1 –го мая  беллетрист и драматург В. С. Филимонов послал Грибоедову в рукописи свою поэму «Дурацкий колпак», сопроводив ее посвятительным стихотворением «А. С. Г.»:

В веселом «Горе от ума»
Вы век полковничий столкнули с бригадирским...
В нем живы: Фамусов и Хлёстова-кума,
Антоныч — лжец, Молчалин — низкий;
В нем доказали вы ум светлый мудреца
И живописца дар, писать уменье кстати,
Любовь к стране родной, могущество певца,
И что успех важней печати.

16 – го мая Грибоедов присутствовал на чтении Пушкиным его трагедии «Борис Годунов» в доме графини А.Г. Лаваль,  хозяйки известного в то время музыкально-литературного салона. «Вчера Пушкин читал свою трагедию у Лаваль: в слушателях были две  княгини Michel, Одоевская-Ланская, Грибоедов, Мицкевич, юноши, Балк,  который слушал трагически. Кажется, все были довольны, сколько можно быть довольным, мало понимая <...> » писал  П.А. Вяземский из Петербурга А.И. Тургеневу (17 мая 1828 г.). Трагедия "Борис Годунов" чрезвычайно интересовала Грибоедова - в особенности в связи с его собственными замыслами написать трагедию. Еще в в декабре 1826 года он писал из Тифлиса Бегичеву: «Когда будешь в Москве, попроси Чаадаева и Каверина,   чтобы прислали мне трагедию Пушкина "Борис Годунов"». Целиком «Борис Годунов» напечатан в 1831 году. В наброске к предисловию к своей трагедии Пушкин замечал: «Грибоедов  критиковал мое изображение Иова - патриарх действительно был человеком большого ума, я же, по недосмотру, сделал из него глупца».

26 – го мая Грибоедов вместе с Пушкиным,  Вяземским и др. совершил путешествие на пароходе в Кронштадт. П. А. Вяземский сообщал жене:  «<...> Наконец вчера совершил я свое путешествие в Кронштадт с  Олениными, Пушкиным и проч. <...>  Туда поехали мы при благоприятной погоде; но   на возвратном пути, при самых сборах к отплытию, разразилась такая гроза, поднялся такой ветр, полил такой дождь, что любо. Надобно было видеть, как весь народ засуетился, кинулся в каюты, шум, крики, давка; здесь одна толстая англичанка падает с лестницы, но не в воду, а на пол, там француженку из лодки тащут в окошко, на пароход; толстый Шиллинг садится в тесноте и в темноте возле какой-то немки, и какой-то немец по этому случаю затевает une querelle d'Allemand <ссору на немецкий лад, из-за мелочей (фр.).>, во всех углах истории. Прелесть! Старик Оленин ссорится с англичанином <...> Оленин-сын выпивает портера и водки на одну персону на 21 рубль. C'est sublime <Восхитительно (фр.).>, Пушкин дуется, хмурится, как погода, как любовь. <...>».

Об этом путешествии в письме к Вяземскому вспоминала Анна Алексеевна Андро, урожденная Оленина,  дочь президента Петербургской Академии художеств А.Н. Оленина: «Помните ли вы счастливое время, где мы были молоды, и веселы, и здоровы! Где Пушкин, Грибоедов и вы сопутствовали нам на Невском пароходе в Кронштадт. Ах, как все тогда было красиво и жизнь текла быстрым шумливым ручьем...» (18 апреля 1857 г.).

Грибоедов  бывал в доме А. Н. Оленина. Этот дом был широко известен в Петербурге  светскими раутами, где собирались виднейшие представители художественной интеллигенции - писатели, художники, актеры - разных направлений; в этот салон стекались все новости культурной жизни столицы. Граф В. А. Соллогуб, вспоминая об этих раутах, писал: «Живо помню я также Грибоедова, и помню, как изумлялся, когда он садился за фортепьяно, что такой человек мог еще быть музыкантом».

О музыкальном таланте Грибоедова и о его музицировании писал в своих записках К. А. Полевой: «Через несколько дней, мне опять случилось обедать с ним у Н.И. Греча. Входя в комнату, я увидел Грибоедова за фортепиано: он аккомпанировал известному Този (у которого тогда был еще голос) и какому-то другому итальянцу. Дуэт кончился, и Грибоедов был окружен многими из своих знакомых, которые вошли во время его игры и не хотели прерывать музыки приветствиями к нему. С какою добротою, с какою искренностью обходился он со старыми знакомыми! Тут почувствовал я, как мог быть пленителен этот человек. Некоторые поздравляли его с успехами по службе и почестями, о чем ярко напоминали бриллианты, украшавшие грудь поэта. Другие желали знать, как он провел время в Персии. "Я там состарился, — отвечал Грибоедов — не только загорел, почернел, почти лишился волосов на голове, но и в душе не чувствую прежней молодости!". В словах его точно виден был какой-то грустный отзыв. За столом Грибоедов почти не вмешивался в литературные суждения, какие излагали двое или трое из собеседников, — теперь уже покойных — мир памяти их! Он чувствовал себя нездоровым и уехал вскоре после обеда.
Второе свидание с Грибоедовым оставило во мне впечатление более приятное, хотя я слышал тут меньше. Видно, сам поэт был расположен теплее, и потому казался сообщительнее. Его обращение всегда отличалось редким свойством: какою-то искренностью, которая однако ж не переходила светских форм. Слушая Грибоедова, можно было верить каждому слову его, потому что он не терпел преувеличений, и будто мыслил вслух, не скрывая своих чувств, но образованность и светскость придавали ему характер обворожительный».

Выдающийся русский композитор М. И. Глинка  так отзывался о музыкальных способностях Грибоедова: «Провел около целого дня с Грибоедовым, автором комедии “Горе от ума”. Он был очень хороший музыкант и сообщил мне тему грузинской песни, на которую вскоре потом А. С. Пушкин написал романс “Не пой, красавица, при мне...”» (Глинка М.И. Записки Михаила Ивановича Глинки. 1804-1854).

Грибоедов был не только отличный фортепьянист,— но сверх того они с Владимиром Федоровичем Одоевским занимались и теорией музыки как науки, что в то время было большой редкостью.  Обсуждали музыкально-теоретические вопросы, в частности, только что вышедший в то время на русском языке фундаментальный учебник теории музыки Гесса де Кальве.

Именно у   князя Одоевского в мае месяце произошла очередная встреча  Полевого с Грибоедовым, о которой Полевой поведал в своих записках, отмечая его необыкновенно глубокий ум, талантливость, разносторонность дарований, независимость и душевную чистоту.

«Еще больше увидел я справедливость своих замечаний, - писал Полевой, - встретившись с Грибоедовым – думаю, в третий раз – у князя В. Ф. Одоевского. Тут разговоры и суждения Грибоедова были чрезвычайно замечательны, и верно оттого, что нас было только трое. Между прочим, речь зашла о власти человека над самим собою. Грибоедов утверждал, что власть его ограничена только физическою невозможностью, но что во всем другом человек может повелевать собою совершенно и даже сделать из себя все. "Разумеется, – говорил он, – если бы я захотел, чтобы у меня был нос короче или длиннее (собственное его сравнение), это было бы глупо, потому что невозможно. Но в нравственном отношении, которое бывает иногда обманчиво-физическим для чувств, можно сделать из себя все. Говорю так потому, что многое испытал над самим собою. Например, в последнюю персидскую кампанию, во время одного сражения, мне случилось быть вместе с князем Суворовым. Ядро с неприятельской батареи ударилось подле князя, осыпало его землей, и в первый миг я подумал, что он убит. Это разлило во мне такое содрогание, что я задрожал. Князя только оконтузило, но я чувствовал невольный трепет и не мог прогнать гадкого чувства робости. Это ужасно оскорбило меня самого. Стало быть, я трус в душе? Мысль нестерпимая для порядочного человека, и я решился, чего бы то ни стоило, вылечить себя от робости, которую, пожалуй, припишете физическому составу, организму, врожденному чувству. Но я хотел не дрожать перед ядрами, в виду смерти, и при случае стал в таком месте, куда доставали выстрелы с неприятельской батареи. Там сосчитал я назначенное мною самим число выстрелов и потом тихо поворотил лошадь и спокойно отъехал прочь. Знаете ли, что это прогнало мою робость? После я не робел ни от какой военной опасности. Но поддайся чувству страха – оно усилится и утвердится".
Такое оригинальное суждение осталось в моей памяти: я пересказал его здесь почти словами самого Грибоедова. Когда мы вместе выходили от милого нашего хозяина, Грибоедов сказал: "Поедемте со мной". – "Куда?" – спросил я. "Да все равно: в карете будем говорить". Он сам рассмеялся, сблизив слова свои с известным выражением Репетилова. Не знаю почему, я не мог воспользоваться приятным его предложением, но не замедлил явиться к нему на другой или на третий день. Он жил тогда в доме Косиковского, в самом верхнем этаже, и занимал немного комнат. Я удивился походной простоте жизни нашего персидского министра. Самым дорогим украшением его комнаток был богатый рояль; он составлял для него необходимую принадлежность!.. Потом, приходя почти каждый день к Грибоедову, я всегда видел его любезным, радушным, всегда слышал от него что-нибудь умное, оригинальное. Особенно достопамятно для меня одно утро, когда особенно влюбился я в милое его добродушие и был пленен разнообразием его сведений. Был какой-то большой праздник. Прелестное утро мая, который иногда так хорош в Петербурге, вызывало на свежий воздух. Идя по Невскому проспекту, я завернул к Грибоедову и нашел у него несколько человек гостей; разговор вязался из учтивостей, из пересказов о повышениях и суждений о способностях некоторых известных лиц. Чуждый такой сферы, несколько времени перебирал я ноты, лежавшие на рояле, и, наконец, хотел уйти. Грибоедов сказал мне: "Останьтесь". Гости его вскоре раскланялись с ним. "Боже мой! – сказал он тогда, – чего эти господа хотят от меня? Целое утро они сменяли у меня один другого. А нам, право, не о чем говорить; у нас нет ничего общего. Пойдемте скорее гулять, чтобы опять не блокировали меня... Да можно ли идти таким варваром? – прибавил Грибоедов, глядясь в зеркало. – Они не дали мне и выбриться". – "Кто же станет замечать это?" – сказал я. "Все равно: приличия надобно наблюдать для самого себя, но я нарушу их на этот раз". Мы отправились в Летний сад, и разговор продолжался об утренних посещениях. Грибоедов так остроумно рассуждал о людях, которые вдруг, неожиданно делаются вежливы, внимательны к человеку, прежде совершенно чуждому для них, что я, смеясь, сказал ему: "Тем лучше: это предмет для другого "Горя от ума"!" – "О, если на такие предметы писать комедии, то всякий день являлось бы новое "Горе от ума"!" – "В самом деле: как не находят предметов для комедий? Они всякий день вокруг нас. Остается только труд писать". – "В том–то и дело. Надобно уметь писать". Разговор обратился к искусству, и Грибоедов сказал: "Многие слитком долго приготовляются, сбираясь написать что–нибудь, и часто все окончивается у них сборами. Надобно так, чтобы вздумал и написал". – "Не все могут так сделать. Только Шекспир писал наверное". – "Шекспир писал очень просто: немного думал о завязке, об интриге и брал первый сюжет, но обработывал его по-своему. В этой работе он был велик. А что думать о предметах! Их тысячи, и все они хороши: только умейте пользоваться". Продолжая разговор о Шекспире, Грибоедов спросил у меня: на каком языке я читаю его? Я читал его тогда во французских и немецких переводах и сказал это. "А для чего же не в подлиннике? Выучиться языку, особенно европейскому, почти нет труда: надобно только несколько времени прилежания. Совестно читать Шекспира в переводе, если кто хочет вполне понимать его, потому что, как все великие поэты, он непереводим, и непереводим оттого, что национален. Вы непременно должны выучиться по-английски". Помню еще, что в то утро он особенно хвалил Шекспирову "Бурю" и находил в ней красоты первоклассные. В первый раз при мне Грибоедов рассуждал о литературных предметах, и с особенным любопытством слушал я его мысли о Шекспире. Он сказал много оригинального и блестящего: видно было, что художник говорил о величайшем из своих собратов.
Знакомство с Грибоедовым оставило неизгладимый след в душе моей, и я, может быть, распространился в моем рассказе, потому что мне всегда усладительно вспомнить о минутах, проведенных в его обществе. Я видел в нем человека необыкновенного во всех отношениях, и это было тем драгоценней, что он никогда не думал блистать; напротив, он будто скрывал себя от многолюдства и высказывался только в искренней беседе или в небольшом кругу знакомых, когда видел, что его понимают. Радушие Грибоедова ко мне объясняю я только добрым расположением его ко всем молодым людям, в которых видел он любовь к труду и просвещению. Может быть, оттого говорил он со мной обо многом пространнее, нежели с равными себе или с старыми своими знакомыми, что хотел, как видно, передать юноше верные понятия, к каким привели его необыкновенный ум и опытность. Зная, что я принимал деятельное участие в одном из тогдашних журналов, любимом публикою, он удивлял меня иногда своею внимательностью ко многим статьям потому, что читал их все, искренно желая успехов литературе во всех отраслях ее.
Главными отличительными его свойствами были, сколько я мог заметить, большая сила воли и независимость в суждениях и образе жизни. Читатели видели, что он не находил ничего невозможного для ума и воли: не хотел, чтобы человек робел перед неприятельскою батареею или, потворствуя лени, читал в переводе то, что может читать в подлиннике. Блестящие обстоятельства не переменили его образа жизни. В нем также не было ни малейшего признака несносного, притворного желания играть роль светского человека и поэта, которое прививается к многим отличным людям. А между тем он был и поэт, и светский человек самой высшей степени. Искренность, простота и благородство его характера привязывали к нему неразрывною цепью уважения, и я уверен, что всякий, кто был к нему близок, любил его искренно»  (Полевой К.А. О жизни и сочинениях А.С. Грибоедова).

В письме к Х.Д. Френу, известному востоковеду-арабисту, Грибоедов сообщает о своем скором отъезде:
«Высокочтимый г. статский советник. Я вам сердечно обязан за любезное внимание, которое вы мне оказываете в отношении моих будущих ученых занятий в Персии. Я только опасаюсь, что не могу выполнить всего того, что вы ожидаете от моего усердия в науке. Ваше любезное приглашение я могу принять не раньше как во вторник на будущей неделе. В среду я уезжаю.
Ваш преданный слуга Алекс. Грибоедов»
(Начало июня 1828 г.Перевод с немецкого).

Незадолго до своего отъезда в Персию Грибоедов купил книги на 1480 рублей для отсылки  своему другу поэту-декабристу Александру  Ивановичу Одоевскому в Нерчинск и написал письмо, в котором утешал друга, когда тот находился на каторге.

«Брат Александр, писал Грибоедов. -  Подкрепи тебя бог. Я сюда прибыл на самое короткое время, прожил гораздо долее, чем полагал, но все-таки менее трех месяцев. Государь наградил меня щедро за мою службу. Бедный друг и брат! Зачем ты так несчастлив! Теперь ты бы порадовался, если бы видел меня гораздо в лучшем положении, нежели прежде, но я тебя знаю, ты не останешься равнодушным, при получении этих строк, и там ...... вдали, в горе и в разлуке с ближними.
Осмелюсь ли предложить утешение в нынешней судьбе твоей! Но есть оно для людей с умом и чувством. И в страдании заслуженном можно сделаться страдальцем почтенным. Есть внутренняя жизнь нравственная и высокая, независимая от внешней. Утвердиться размышлением в правилах неизменных и сделаться в узах и в заточении лучшим, нежели на самой свободе. Вот подвиг, который тебе предстоит. Но кому я это говорю? Я оставил тебя прежде твоей экзальтации в 1825 году. Она была мгновенна, и ты верно теперь тот же мой кроткий, умный и прекрасный Александр, каким был в Стрельно и в Коломне в доме Погодина. Помнишь, мой друг, во время наводнения, как ты плыл и тонул, чтобы добраться до меня и меня спасти.
Кто тебя завлек в эту гибель!! <Зачеркнуто: "В этот сумасбродный заговор! кто тебя погубил!!" -  Ред.> Ты был хотя моложе, но основательнее прочих. Не тебе бы к ним примешаться, а им у тебя ума и доброты сердца позаимствовать! Судьба иначе определила, довольно об этом.
Слышу, что снисхождением высшего начальства тебе и товарищам твоим дозволится читать книги. Сейчас еду покупать тебе всякой всячины, реэстр приложу возле» (Начало июня 1828. Черновик).

В начале июня все работы по устройству «персидской миссии» были закончены, и министерство стало торопить Грибоедова с отъездом: именем государя ему было объявлено, чтобы «скорее ехал». 5-го июня в канцелярию Санкт-Петербургского военного генерал-губернатора поступило отношение Азиатского департамента № 1073 с просьбой «доставить подорожную на семь лошадей для отправляющегося из С.-Петербурга в Тифлис полномочного в Персии министра Грибоедова».

С большим нежеланием Грибоедов покидал Петербург. «Несмотря на блестящие ожидания впереди, - писал Полевой, - он неохотно, даже с грустью оставлял Россию, и однажды, когда я говорил ему о любопытном его будущем положении в Персии, он сказал: "Я уж столько знаю персиян, что для меня они потеряли свою поэтическую сторону. Вижу только важность и трудность своего положения среди них, и главное, не знаю сам отчего, мне удивительно грустно ехать туда! Не желал бы я увидеть этих старых своих знакомых"» (Полевой К.А. О жизни и сочинениях А.С. Грибоедова).

В письме к Елене Булгариной, жены его друга Фаддея Булгарина, он писал:
«Прощайте, любезная Леночка, верный друг, целую Вас от всего сердца, и Танту тоже. Прощайте! Прощаюсь на три года, на десять лет, может быть, навсегда. Боже мой! Неужто должен я буду всю мою жизнь провести там, в стране, столь чуждой моим чувствам, мыслям моим... Ничего... Может быть, я еще когда-нибудь сбегу в Карлово от всего, что мне сейчас так противно. Но когда? Еще далеко до того. Покуда обнимаю Вас, добрый друг мой, будьте счастливы.
Ваш верный друг
А. Грибоедов»
(5 июня 1818 г. Перевод).

6 – го июня Грибоедов  выехал из Петербурга к месту своей службы. До Царского Села его провожали А. А. Жандр и А. В. Всеволожский. «Грустно  провожали  мы  Грибоедова,  -  рассказывал  А.А.  Жандр. – До Царского  Села  провожали только двое: А.В. Всеволожский и я. Вот в каком мы были  тогда  настроении  духа:  у  меня  был  прощальный  завтрак; накурили, надымили  страшно,  наконец  толпа  схлынула,  мы  остались  одни.  День был пасмурный  и  дождливый.  Мы  проехали  до Царского Села и ни один из нас не сказал  ни  слова.  В  Царском Селе Грибоедов велел, так как дело было уже к вечеру,   подать  бутылку  бургонского,  которое  он  очень  любил,  бутылку шампанского  и закусить. Никто ни до чего не дотронулся. Наконец простились. Грибоедов  сел  в  коляску;  мы  видели,  как  она  повернула за угол улицы, возвратились  с  Всеволожским  в Петербург и во всю дорогу не сказали друг с другом ни одного слова, - решительно ни одного! » (А. М. Скабичевский. Александр Грибоедов. Его жизнь и литературная деятельность. Биографический очерк).

Из Царского Села Грибоедов  пишет Ф.В. Булгарину:
«Любезный друг Benedicti filius, узнай, пожалуйста, у Малиновского, или у Никиты Всеволожского, или Сапожкова, или у кого хочешь имя, отчество и чин Семашки и напиши ко мне тотчас с следующею экстрою. Прощай. Люби меня и L;nchen поцелуй.
Верный твой друг А. Грибоедов.
Царское Село. 6 июня 1828.
Пословицы Строева пришли, сделай милость».