Тапочки. Глава 4

     Первый. Самый старший. Расчётный возраст биологической активности без инициации – 26…27. (“Много. Поразительно много”.) “Провожала” подружка. (“Тихая, ажурная, убаюкивающая: cнежинка”.) Отец – лектор (исчезнувшие языки), – опоздал: прислал виртопожатие. (“Бродячий философ. Лохматый. Своего не упустит. Резонирует с шумом толпы. В Первом этого нет”.) Покинул Портал последним. Сидел на корточках у воды и заворожено смотрел на пенное молоко прибоя. Поминутно оглядывался, будто ждал – знака, команды: “Беги”, – и не мог двинуться: снежный холод и тьма чёткими сугробами очерчивали невидимые стены-сети. Пауки из темноты призывно дёргали за звонкие обледенелые паутинки, и молот холода, откликаясь на беспокойные звоночки, бил по голове-наковальне, откалывая от сверкающей короны идеальные кубики льда.

     “Ку-би-ки”. Красные кубики, деревянные, в идеальный куб сложены. Встаёт – кубики-драйвера расползаются, будто волной подмоченные. Подгружает, делает шаг. Осыпается, оглядывается, собирает – как  рассыпающийся робот. (“Будто потерянный”. Если бы Вечный был Первым, то первым делом стал бы трансформером. “Первое дело Первого – как масло маслянное. Прекрасный вариант. А потом… ” Вечный вернул на место кубичного робота: Первый здесь – на Земле, чтобы сделать свой шаг.)

     Вечный медленно удалялся от Портала. Ему уже доводилось помогать подопечным. В жёлтой зоне. (Для Вечных первого десятка в инструкции имелся особый раздел. Они имели право принимать самостоятельные решения без согласования с Землёй. В жёлтой зоне. Остальные Вечные довольствовались свободой только в зелёной.) Ступни погружались в горячий песок. (Жёлтый. С редкими отблесками розоватых песчин.) После холодной ванны этот рассыпчатый жар отвлекал. Можно представить, что идёшь по горячим углям, но это наслаждение слишком ускорит и, возможно, отвлечёт от изменений в пространственно-временном континууме. (В точке Портала сосуществовали три реальности: две Земли, пространственно разделённые, но с общим временем, и земная картина-Портал с соответствующим историческим временем. Теоретическое обоснование, описывающее эту мирную взаимореальность, было известно Вечному и всегда воспринималось им как что-то отвлечённое: система уравнений. Странное слово: “всегда”. Без о’бразное. Пустое и твёрдое, выплюнуть хочется. “Всегда! – молодец”. Кому? – молодец. Зачем?)
 
     “Реальность – живая, и… – Вечный остановил время, чтобы ненароком не наломать дров из уравнений. (Открытое сердце под скальпелем. Его пульсирующее сердце. И хирург – тоже он, Вечный. “А скальпель?” А скальпель – внимание. Его выбирающее внимание.) – … будто на грани”. Вечный ощутил как зубчики дифференциалов растягивают, почти разрывая (“т-а-а-а-к”), а спиральные ободья пружин-интегралов стискивают (“т-и-и-и-к”) и объемлют. И всё это – прикрытое пологом обыденности, проявленное ритмами, тактами, периодами и орбитами, и  (ещё) затесавшимся в эту компанию тихим-тихим, еле уловимым путающим отзвуком: “Т-и-и-и-к, т-а-а-а-к, т-и-и-и-к, т-а-а-а-к”, – всё это означало для Вечного одно: образ образа тождественен образу. Сотни лет этим знанием пользовался, а вообразил здесь, на этом горячем песке. Личная истина – звучит, как нормальность. Или, она же (по крайней мере, для Вечных), – ненормальность.

     Вечные  имели право на ненормальность (как, когда-то, молоко за вредность). Вечный позволил себе две. Вот сейчас, на ходу, он стопами подсчитывает необычные песчины, попадающие под ноги (и глаза, кстати, полуприкрыты – отдыхают). Их гладкая выпуклая поверхность воспринимается более прохладной, и Вечный с удовольствием гоняет эти импульсы по (китайским) меридианам, выпуская их, уже подогретыми, махонькими розовыми облачками, что собираются в полупрозрачный зонтик над головой.  “Сорок восемь”.  Это – ненормальность номер один. Он во всём находит пользу и удовольствие. Это его ненормальный принцип. Эдакая поддерживающая терапия: дополнительное “что-то ещё” – для себя! (Личный интерес – волшебное топливо вечного двигателя.)

     А ненормальность номер два – это предмет (и тоже два), – его шлёпки,  что остались на берегу: в качестве материального обеспечения новой картины мира запроса, удостоенного к тому же довольной улыбки Вечного. (В вольном слегка рифмованном пересказе эта улыбка могла бы прозвучать вот так:

“Оставленный с носом запрос
До тапок Вечного – дорос.
И на прекрасном том носу
Очки розовеют – с миром в ладу”.)

     Когда образ младшенького стал таять, Вечный попросил сына (понимая, что нагружает непосильной задачей)  подарить ему что-нибудь материальное.  Они – белые (вообще-то, изначально, – синие, из контрабандного земного пластика). И когда, поначалу, Вечного спрашивали, зачем он утруждает себя такой тяжестью, светло улыбаясь, отвечал просто: “Хочу”, – чувствуя, как ноги утопают в родном близком свете, ощущая это рукотворное земное притяжение.
 
     (Читатель, ты что-нибудь понимаешь? Запрос никуда не делся: сидит в розовом чаду; время в свободном полёте; Вечный не парится, ну, то есть, парится, но от жары просто, а не по поводу запроса. Похоже, и запрос считает, что Вечный дома уже. Эвакуация прошла успешно, Вечный спасён. Он что? – подсунул запросу пустышку вместо груди мамкиной? И смотрит этот младенец на мать и не понимает, получил он  своё, запрошенное, или не получил? А та ему улыбается. Вот она рядом. Мягкая, тёплая. Рот – занят. Всё внимание – в рефлекс сосательный.  Для протеста – ни повода, ни возможности!

     Пока мы все дружно спали, будто файл переписал в те же ячейки на жёстком диске. Сконструировал ситуацию и, подтасовав временные метки запроса, запустил её по нейронным цепям вспоминания. Ай, молодец. Мой Вечный – молодец! Интересно, что он там насочинял. Себя подменил? Читатель, ты-то хоть не спал, может, заметил что? А?.. Ка-ки-е волк и капуста?!

     Ф-у-у-у…  Ф-у-у-у…  Ф-у-у-у… 

     Читатель, я так много о себе узнал за эти прекрасные минуты знакомства с тобой. Я спал, я почти волновался. Похоже, я и разозлиться могу: зубки мои острющие… Стоп! (Ф-у-у-у… ) Итак, Вечный ввёл запрос в заблуждение: перегрузил информационный канал многозадачностью, вывалился в область недопустимых параметров, а на тестирование – куклу цыганскую подложил. Просто обдурил. Окей, осталось узнать, есть ли у младенчика зубки. Зу-би-ки… Красные зубики.)

                ***

     Второй и Четвёртый – два брата. Убежали первыми. Старший оглянулся было (как качнувшийся флюгер), но младший утянул его – своей безудержностью. (“Горящие глаза – энергия будущего”, – Вечный был почему-то абсолютно уверен, что будущее ещё только будет.) Ветер, рванувший было вслед мальчишкам, вернулся. Толкнул в грудь, торопливо прильнув к Вечному, замерев на мгновение в робком стариковском объятии, –  притихший, – и умчался к своим волнам, оставив на щеке колючее растекающееся тепло неловкого поцелуя – родное, как вечность. Ветер. Суровый воспитатель человечества. Когда-то он бил в лицо, валил с ног, не выпуская из колыбели. А пришло время – поманил за собой. Добрым попутчиком наполнял паруса. И после, уже верным слугой,  усиленный тысячекратно,  рвал жилы,  вырываясь из сопел реактивных двигателей.

     “Вперёд, только вперёд”! Вечного не часто посещали музыкальные образы. С наслаждением подчиняясь сильному чистому звуку горна, он выдул из сердца, вслед мальчишкам, пожелание: “Удачной охоты, братья!”)  И это древнее, общинное  – “братья”, – развеселило его окончательно: звенел тарелками и хохотал басом, в трубу карабасову завернувшись. Даже Первый почувствовал эту буйную радость, повернулся к нему и вежливо улыбнулся.

     Зря родители поспешили с Четвёртым.   Общей охоты не будет. А может они рассчитывали на особое внимание Вечного? По виду – простецы. (“Авось, друг за дружкой присмотрят”.) Ох уж эта простота. (Что было проще жизни в раю?) Каждый сам за себя. Я – Я – Я. Объект – средство – цель. Простая формула инициации. Найди (сам, для себя, своё) яблоко. (Помнишь, читатель, длинное объяснение необходимости инициации? Можно сказать проще: “Без акта выбора, человек – всего лишь биомасса”. Да, земляне спаслись. Но право на  выбор осталось на Земле. В памперсных залежах.)

                ***

     “Паспортный радиус действия Портала 527 метров“, – Вечный оглянулся, чтобы оценить пройденное расстояние, и  увидел только свои шлёпки, вокруг которых плясали розово-жёлтые вихорьки песчаной позёмки. Вода ушла. Бескрайнее море песка слегка покачивалось в солнечном мареве. (Или правильнее сказать: “Озеро песка?”) Жарко. Можно погрузиться в склизское ощущение тошнотворной липкости горячего пота и защитный кокон всё быстро исправит, сформировав (заодно) (очередной) красный запрос. “Слишком много красного, – Вечный отпустил натянувшуюся тетиву, настроившись на получение компенсирующего образа, а получил бумерангом: – Слишком много крабов”.  Несообразные пресноводные крабы. (“Не соответствуют, значит. А пахнут-то, наверняка, морем”.) Вечный усмехнулся. Он вспомнил о чемпионе несуразности – фруктах, произраставших раньше на Земле – необычайно вкусных и полезных, но от-врати-тель-но пахнущих.  И вот уже посреди пустыни стоит огромное раскидистое дерево, и крабы, ловко взбираясь по толстым голым ветвям, добираются до огромных плодов, перекусывают клешнями толстую плодоножку, дружно падают вниз и, выразительно посмотрев на Вечного (“Cжимай время, им дозреть нужно!”),  ловко разделывают шипастую кожуру.
Клешни погружаются в нежную мякоть. И исчезают.  Исчезают вместе с пальмами, фруктами, крабами  и у-ж-ж-ж-а-с-ным запахом… Тройчатка (“Какое поразительное взаимопонимание”.  “Хорошо крабам – запах чувствуют, только хотят если”. И – “Н-е-е-е-т!”) разнесла этот мир.

     (Понятно, что ко всем чертям? А, читатель?) Но Вечный благоразумно притормозил (ему и без этих “товарищей” забот хватает) и подчистил разлетающиеся ошмётки-“хвосты” волшебным ластиком Мудрых: “Стёрто. Стёрто. Стёрто”.

     (Ага, подчистить-то подчистил, да не всё то’ белым становится, что обелить пытаются. Арома-образы имеют несколько маленьких особенностей – пронырливость, мощь и неконтролируемость. Они проникают в заброшенные древние лабиринты генетического кода, а дальше – как повезёт. Уверен, что так называемое время (“тик-так, тик-так”) пользуется теми же лазейками. А гормональная система слепо доверяет чит-кодам:

     Разворот и удар.

     В сторону.  Стойка.

     Чего вам?…)

     Вечный пропустил через себя спазм тошноты и (уворачиваясь от защитного импульса) нырнул в компенсирующий образ, ухватив кирпичики тройчатки: любовь, крабы и “нет”. Этот финт был абсолютно безопасен: нырнуть можно только в уже существующий образ, а грузила, выбранные по принципу “нравится мне” (кроме третьего, там выбирать не из чего было) погрузят на нужную глубину.
   
     Вынырнул: “Иди сюда. Вода замечательная”. По поверхности лесного озерка бежали, поблёскивая боками,  тугие чёрные круги. У противоположного, ещё сонного, крутого берега синела неровная полоса льда. И под прозрачными берёзами на склоне белел снег. Мелькнула золотая голова моей голубоглазой куколки: “Н-е-е-е-т, – донеслось оттуда. – Я не буду сегодня”. (У меня –  диплом, у неё – кандидатская. Этот маленький провинциальный заводик, вытянувшийся вдоль собственной узкоколейки (нацеленной на московскую ветку),  прост только снаружи: всё главное – внутри. А у нас – весна.) Местные верят, что это озеро волшебное. Купаются голышом и не вытираются после. Как будущие советские инженеры мы вот уже неделю (с чистой водой по солнечной стороне)  проверяем эту гипотезу. На себе. Практически, так сказать. Упругий жар берётся неведомо откуда (вода-то, правда, холодная). Он приходит до!, а не после (как реакция на физиологический шок), и полностью: оставляя меня той же самой лампочкой, только ВКЛ. Местные говорят, что так было всегда. Когда Солнцу становится жарко, оно спускается прилечь на песчаной подушке у озера, на небольшом возвышении меж огромных сосен и зарослей можжевельника. Дремлет. Это маленькое чёрное озеро справляется с его жаром.  Отдушина (в прямом и переносном – метафора самоё себя). А объективная реальность замерзает (или зачаровывается)  и забывает всякую марксистко-ленинскую диалектику. Волшебное место – для любви. Местные торопливо одеваются – так положено, – чтобы унести (с одеждой) побольше целебной воды. А мне (нам!) нравится понежиться под весенним солнцем и обсохнуть заодно. (Никто не мешает. Летний домик для местной творческой интеллигенции, что стоит на краю той самой идеально круглой аккуратной поляны, деликатен как все местные. Мало ему прикрытых расписными ставнями окон, так он ещё и в лес углубился. Вдруг солнышку жарко станет.) А если целоваться…

     “Я сок нашла. С трубочкой ”, –  радостный возглас переводит веер моих мыслей с запасного (рассеянно-басеяно) пути на главный (литерный-стремительный). “Бегу”, – сегодня я как местный (по части одевания). Бегу-лечу –  счастливый паровоз, пыхтящий густым сосново-можжевеловым настоем и заглушающий весеннее лесное многоголосье. Проскакиваю небесные переливы одуревших (и потому приветливых) семафоров: крупные, мохнатые по стеблю, первоцветы (местные называют их сон-травой; подражая им, я называю всё это сон-Землёй).

     (И вот уже нежная влага обволокла гортань, очистила и смягчила разбухший от солёного жара язык, скатилась быстрыми прозрачными каплями по пищеводу, и распустилась в желудке, затуманив его прохладной квасной сытостью. Берёзовый сок трёхсотлетней выдержки.)

     Как здорово любить втроём: пьём сок, обнявшись. Она – физик, и чуть-чуть художник, – живое “такого не бывает”, я – химик и (где-то в душе) поэт, – обычный парень: “Люблю тебя всю (прямо сейчас), люблю смотреть в твои глаза: погружаюсь в это бездонное  небо, успокаиваюсь, и не знаю, что будет дальше…; (в небесной канцелярии все выси и глубины, похоже, проходят по одному министерству): я видел их затуманившимися и далёкими, и иссиня-пронзительными – рвущими мои крылья и ещё что-то… в груди  (Интересно, как это будет? –  любить твои грозовые глаза.); чувствую как твоя озябшая ладонь забралась под куртку и прожигает мне поясницу (Как озеро!.. Я хочу нарисовать эту тайну как твою руку: тонкие сильные пальцы…); и наливается что-то ещё – радужное, большое (Не понимаю, как в полноте может появиться что-то ещё. Всё равно. Хорошо.): – притяжение;  встречаю твои губы – сладкие и свежие, как берёзовый сок, только густой; и мне кажется, что у меня сотни обнимающих рук,  и каждая, встретив тебя, говорит-шепчет-кричит, а что – не пойму. Слушаю твоё – “Да, да, да”. Тысячи “да” – так много. Сотни рук, значит тысячи пальцев. И на кончике каждого – маленькое сердце. Это они стучатся к тебе. Это они передают мне музыку твоих “да”. А всё равно мало. Хочу ещё. Хочу больше. Когда-нибудь потом, когда мы станем старыми и усталыми, я расскажу твоей умнющей головушке, что наши тела сберегли всё это богатство в своей простой и прямолинейной, как берёзка, памяти. (“Так вот почему у них трясутся руки. Они пытаются добраться до того самого “ДА”. Стек очищают”. Как много тайн можно узнать, просто обнимаясь с тобой.) Мне нравится смотреть, как я люблю тебя. Словно про нас уже написана книга и она у меня перед глазами. И одни глаза любуются тобой, а другие читают об этом. А вот губы просто целуются (я давно отучился шевелить губами при чтении, да и языком тоже, – ещё в детстве, как только заметил). Конечно, это очень необычная книга. В обычных написано, что я сумасшедший, когда люблю; или страдающий; или ещё какой-нибудь не такой, и, вообще, всё это – пройдёт. А я – нормальный. Я просто тебя люблю. Со всех сторон. На всех твоих квантовых уровнях. И твой первый быстрый поцелуй на моей щеке – он плавит её прямо сейчас. И наши с тобой пикировки (научные диспуты) – глаза в глаза. Долгие-долгие и такие… ясные. И ночные спящие полустанки, пролетающие за твоим туманным отражением. Пушистое мягкое солнце на твоей голове: – я люблю запустить руку в этот правильный свет, люблю даже потревоженных крабов, что, затаившись, поджидают мои пальцы. (В сущности, для них – я такой же краб, только большой.) Берёзка дрожит – разбуженная, – и гонит, гонит сок. Наша – на долгие годы, – берёзка. Талая упругая свежесть. И запах Солнца. Нежный розовый свет…

     (Арома-образы имеют несколько маленьких особенностей …)

     (Вечным когда становишься…)


продолжение http://www.proza.ru/2019/03/21/851      
               
2019, февраль