Детдомовцы

Я могу взглянуть им в сердца, их души, прочесть их мысли, увидеть как наяву, что было. Я почти ничего не понимаю из этого, но это приходит ко мне и откладывается в моей памяти, в моем сознании, не вызывая еще пока никаких серъезных размышлений.
Лишь изредка я спрашиваю у взрослых, что это такое, но они чаще всего не понимают меня.
Они редко могут объяснить мне даже то, что происходит у них на глазах. Они или не могут объяснить, или не в состоянии сами ничего понять.
Меня это мало огорчает. Я даже не пытаюсь добиться ясного ответа. Это скучно.
А буквально в следующий момент я могу увидеть, или услышать, или почувствовать уже нечто другое, что требовало бы разъяснения. И тогда всё повторяется – взрослые или не понимают моего вопроса и что-то невпопад говорят мне, или вовсе отгоняют меня, как назойливую муху.
 Иногда вместо пояснений они суют мне какую-нибудь игрушку, чтобы отвязаться, или картинки.
 Охотнее всего я смотрю телевизор, или мультики на планшете, но это случается, если мне разрешат. Чаще всего мне это не разрешают, потому что это вредно.

 Другие дети любят играть друг с другом, часами возиться с игрушками. А я люблю наблюдать за ними.
Вообще-то, у меня тоже есть любимые игрушки, которые я никому не хочу давать. Но это у меня не всегда получается, кому-нибудь из детей обязательно хочется ими завладеть, и тогда дело доходит до слёз.

Бывает, я сам пытаюсь что-то выяснить, докопаться до сути заинтересовавшего меня обстоятельства или значения предмета. Это вообще не нравится взрослым, особенно, если я возьму какую-нибудь их вещь, или залезу в ящик с папиным инструментом, или вилками и ножами на кухне.
 
Мне горько и обидно, но я быстро успокаиваюсь и, если мое внимание вновь не отвлекается какими-то рядом происходящими событиями, я могу, забившись в какое-нибудь спокойноое место, вдруг увидеть моих родителей, когда они ещё не были взрослыми.
Мне нравится это занятие – видеть каким был в детстве мой папа, или дедушка, или бабушка.
 Не все, конечно, одинаково интересны.  Зато уж дедушка и папа – те, по сравнению со мной, были куда большие проказники, но неусыпного надзора над ними не было.
Нет, папу все же уже частенько поругивали и одергивали. Вот дедушка – другое дело, а еще были пра- и прапра- дедушки и бабушки. 
То были совсем другие времена! Правда, я различаю их очень смутно.

Вместе с ними я люблю гонять по пыльным улицам, прятаться в подворотнях и заявляться домой, когда сильно захочется кушать, или станет совсем уж темно на дворе.
Запретов было меньше, но попадись на чем-то предосудительном - задница будет красной от кожанного ремешка, которым щедро мог попотчевать дедушку мой прадедушка.
Когда дело у них доходит то этого, я всегда стараюсь побыстрее вернуться в себя.
 
У взрослых много дел и забот, тревог и переживаний,  от этого у них часто плохое настроение, и это так расстраивает меня, что я начинаю плакать, или беспричинно, казалось бы, капризничать.
А когда у взрослых хорошее настроение, я смеюсь и радуюсь, и даже балуюсь, за что они, почему-то вдруг осердясь, иногда меня наказывают.
 Я прошу их порезвиться вместе со мной, так же как я резвлюсь с ними, когда вижу их в детском возрасте. Но взрослые редко соглашаются. А ведь это самые счасливые мгновения.
Их постоянно пугает, что я могу, заигравшись, что-нибудь натворить, стукнуться головой, или разбить колено, или, не дай бог, расколотить дорогую для них вещь.
Они любят меня, но злятся, когда я мгновенно не исполняю их просьбы и ужасно переживают, когда я реву от боли и обиды.

Что поделаешь, я ещё не научился видеть то, что может случиться в будущем, или хотя бы в следующее мгновение.
А они хорошо это умеют, при этом боятся этого страшного будущего и постоянно пугают меня им.
Они меня всегда  спрашивают знаю ли я, что будет, если...
А когда они говорят или думают о прошлом, то опять боятся за будущее, за будущее свое и за мое будущее.
Крайне взволнованно и даже раздраженно родители растолковывают мне возможные жуткие последствия моих необдуманных поступков.
Необдуанными поступками они называют те, что не получили их одобрения или разрешения.
Они добиваются от меня подтверждения того, что я все понял и, что впредь никогда не буду.
И как только они получают от меня этот утвердительный ответ, они успокаиваются и меня тоже оставляют в покое.
Эти «буду» и «не буду» для меня почти ничего не значат. Но родителям хочется от меня их услышать.
От их наставлений и нравоучений я прячусь, тихонько примостившись где-нибудь на ковре под столом среди игрушек, чтобы наедине пообщаться с дедушкой, или лучше даже с прадедушкой, когда они тоже были маленькими.
Они очень отличаются от нынешних детей. Меня удивляет, что у них почти нет игрушек и хорошей одежды. Совсем всё не так.

                ***

Вот маленький дедушка, которого родители, то есть мои прадедушка и прабабушка, прозвали Малышом. Они вечно заняты на работе, а вечерами учатся, поэтому Малышу приходится часто оставаться самому дома взаперти.
У них только одна комната в полуподвальном помещении школы, в которой работает прадедушка.
Из обстановки у них есть две железные кровати. Одна кровать поменьше, для моего дедушки-Малыша, другая - побольше, для моих прадедушки и прабабушки. Еще есть кухонный стол-тумба из крашеной фанеры, этажерка с книгами и прабабушкиными тюбиком губной помады, коробкой пудры и флаконами духов на верхней полке, до которой мне не дотянуться даже взобравшись на стул.
 В другом углу стоит умывальник, еще его называют рукомойником.  Под ним на табурете стоит таз. Воду для умывальника в блестящем цинковом ведре носят из колонки, что во дворе. Часть воды идет для приготовления пищи, часть для хозяйственных нужд.
 После использования воду сливают в старое помойное ведро. Ведро потом выносят и помои сливают в вонючую помойную яму во дворе, к которой страшно даже приближаться.
Рядом с помойной ямой стоит дощатый, побеленный известкой туалет общего пользования, еще более вонючий.
Туда дедушке-Малышу строго-настрого запрещено заходить. Для его нужд есть его собственный горшок в их полуподвальной однокомнатной квартире.

 В комнате между кроватями располагается большой стол. За этим столом занимаются родители дедушки. Он студент-вечерник, она - заочница.
На этом же столе гладят белье, обедают и ужинают, а иногда, когда приходит кто-нибудь в гости, на столе появляются нехитрые закуски и выпивка. Пьют мало, так, по традиции.
Вот  во флигеле, прилепившемуся к зданию школы, живут несколько семей, вернее даже семья из нескольких поколений - от прабабок до малюток, и там мужчины часто напиваются и скандалят.
 В компании прародителей больше шутят, о чем-то весело разговаривают, запевают песни. Они бы не прочь потанцевать, но в комнатушке совсем нет для этого места.
Все очень молодые, недавно поженившиеся.
 Мой дедушка первый и пока единственный представитель нового поколения в родственном кругу. Только у лучшей подруги  моей прабабушки есть сын. Он старше дедушки на два-три года и уже может читать по слогам, поэтому у них мало общих интересов.
Когда приходят гости, в тесной комнатушке совсем быстро становится душно и  накурено. Все мужчины обязательно курят папиросы. Они одеты в модные по тем временам шелковые в цветную полоску рубахи с галстуками и заколотыми в манжеты рукавов запонками. Рубахи заправленны в брюки с  широченными брючинами.
Все это выглядит довольно странно на фоне совершенно убогого жилья.
Но женщины с аккуратно подведенными жжённой пробкой бровями и напомаженными губами, контрастно выделяющимися на припудренных лицах, все равно  выглядят привлекательно и вполне естественно, как и натуральный блеск их глаз и ровная белизна улыбок.
 Одеты они в легкие цветастые платья, а на стройных ногах - босоножки на массивных каблуках. Весь ансамбль завершают высокие причудливо заплетенные прически.

Главная тема разговоров в компании, как ни странно, та же, что и ныне у взрослых -  о повседневности и дороговизне, и еще о злобных силах, стремящихся развязать новую войну.
Они обожают вслух мечтать о различных приобретениях и улучшении жилищных условий.  Они говорят об этом с каким-то наивным энтузиазмом и радостной откровенностью.
 Один из гостей заводит разговор о потрясающей новости – телевизоре. Для моих прадедушки и прабабушки это не такая уж и новость, поскольку в соседнем доме у директора местного завода уже есть телевизор. Иногда летними вечерами его выносят во двор. У него собираются соседи, присаживаясь на прихваченные с собой табуреты.

 Изображение на маленьком экране с помощью приставной огромной увеличительной линзы едва различимо. Черно-белое, с зеленоватым оттенком, оно все равно предмет явно скрываемой гордости владельцев телевизора и неутоленного любопытства пришлых. Передачи совсем не интересные и короткие, как правило - это местные и общесоюзные новости. Все ждут, когда «пустят кино».
Это еще пока пробные передачи с временного городского телевизионного узла. Но в городе уже начато возведение  телецентра и телевышки для передающей антенны. Скоро в Сталино начнутся регулярные телепередачи.
Об этом воодушевленно и с придыханием рассказывает гостям прабабушка, изредка перебиваемая уточнениями прадедушки. Оба они педагоги.  Она работает воспитательницей в спецдетдоме для детей потерявших родителей, в основном во время недавней войны, а прадедушка преподает в школе, в полуподвале которой они живут.
Она мечтает через пару лет закончить институт и перейти преподавать в школу, а он стремится получить еще одно образование, техническое, и уйти из школы, где получал копейки, преподавая физику и дополнительно еще добирал часы по урокам труда в школьной мастерской, вел музыкальные занятия и рисование в школьных кружках.
 Ученики, мальчики и девочки, любили его. Особенно обожали его девочки, да еще некоторые учительницы.  Молодой, красивый, доброжелательный и, к тому же - фронтовик, он хотел уйти на производство, где мужчине можно больше зарабатывать, чтобы содержать семью.
Конечно, можно было пойти на шахту горнорабочим и зарабатывать побольше без того, чтобы несколько лет изнурять себя поздними вечерами учебой, но тяжелое ранение, полученное на войне пока еще крепко дает о себе знать, и шахтерский труд ему не посилам.

Один из гостей подбивает присутствующих  скооперироваться и поехать за телевизорами то ли в Москву, то ли во Львов, где уже налажено производство новых моделей. Но все весело отмахиваются. Деньги нужны на более необходимое. Первой в очереди покупок стоит стиральная машина.
 Они с гордостью говорят о планах восстановления города и новостройках. Каждый мечтает о хорошем жилье.
Почему-то все их мечты радуют их, как вроде уже сбывшиеся. Наверное, так умеют радоваться жизни люди, пережившие тяжелое бремя потерь и утрат, но не потерявшие веры в будущее, живущие им.
Слышны негромкие тосты. Событий много - недавнее освобождение брата прадедушки из ГУЛага, потом поднимают рюмки за Сталина, грядущий десятилетний юбилей Победы и, собственно, за само новоселье в полуподвале, ради которого в этот раз и собрались.
Тепрь не нужно прадедушке ездить с другого конца города из мужского общежития, а прабабушка с моим трехлетним дедушкой наконец смогла освободить угол в коммуналке. Теперь они семья, теперь у них отдельное жилье.
 
В свободную минуту дедушке-Малышу читают сказки и показывают картинки из книжки. Я тоже люблю рассматривать картинки в своих книжках. Но самое интересное и достопримечательное в их жилище – большой, отливающий бликами лакированного  корпуса радиоприемник, трофейный, вывезенный из Европы, наверное, немецкий.
Его купили недавно у одного знакомого.
А еще на рынке прадедушка с прабабушкой купили для моего дедушки детские круглый столик и стульчик и втиснули его у самого окошка за кухонной тумбой.
 Посреди комнаты с потолка свисает красно-оранжевый абажур с кистями. Свет от него падает в центр большого стола, сгущая пугающую темень в углах помещения и под кроватями.

                ***

Моя прабабушка Люся начала работать воспитательницей в спецдетдоме уже в первые годы сразу после войны, из-за которой много-много  детей в стране остались сиротами, потеряв одного, а то и обеих родителей. Немало детей по разным жизненным обстоятельствам  становились беспризорными уже и после войны. Суровые были времена.

Город Сталино после освобождения хотя и лежал в руинах, но жизнь не стояла на месте.
Взорванные оккупантами при отступлении коксовые печи и производственные помещения   коксохимического завода, построенного еще толи в конце девятнадцатого, толи в самом начале двадцатого века, спешно были восстановлены и уже дымили напропалую день и ночь своими трубами.
Стоявшие несколько поодаль от завода уцелевшие конторские и хозяйственно-бытовые здания, в срочном порядке были переоборудованы под жилые и хозяйственные помещения детдома и обнесены высоким глухим дощатым забором.
Все-таки это был спецдетдом - заведение, половина воспитанников которого своим поведением немного не дотягивала до содержания в колонии для малолетних преступников.
Жизнь «дедомовцев» поначалу во многом подчинялась усвоенными в их беспризорничестве понятиям.
А потому, воспитательная работа, помимо педагогических мер, вахтерши при входе и высокого забора, включала в себя в исключительных, но не таких уж  редких случаях, еще и негласные исправительные мероприятия особого свойства.

Как правило, в этих случаях приходилось прибегать к помощи кладовщика дяди Коли, инвалида войны, потерявшего на фронте правый глаз и кисть левой руки.
В дело, при необходимости, вступал и непосредственный начальник дяди Коли, Василий Степанович,  тоже фронтовик, поднаторевший в войну в вопросах обеспечения войскового тыла, а ныне исполнявший в детдоме функции управляющего хозяйством, крепкий и самоувереный молодой человек.
Воспитательное мероприятие с «наглецом», или нашкодившим «негодяем» происходило, как правило, или на конюшне, или в кладовой у дяди Коли.
Для дяди Коли, в отличие от Василия Степановича, было важно, чтобы экзекутируемый сам объяснил причину своего недостойного поведения и признал свою вину.
При этом, в начале "воспитательной беседы" дядя Коля предупреждал: «Сейчас я буду тебя бить пока не усрёшься, а потом буду бить за то, что усрался!»
Затем ветеран нежно, но мощно здоровой правой рукой обнимал воспитуемого, придерживая дергающееся тело, широкой грубой пятерней прикрывая ему рот, чтобы не заорал.
По его мнению, это уже должно было производить на потенциального «засранца» определенное воспитательное воздействие.

Затем, склонившись над объектом воспитания, дядя Коля внимательно и, казалось даже сочувственно, пытался вникнуть в сбивчивый лепет извинений, или ершисто-наглое отпирательство.
Но если поднаторевшие на лжи уши и единственный глаз дяди Коли не улавливали искреннего раскаяния в содеянном, воспитуемый в продолжение «беседы» периодически получал ощутимые удары обрубком руки, пока у него не происходило просветление сознания.
Этим, естественно, не заканчивалось - страдальца, как правило, лишали обеда, а то и ужина и принуждали ко внеочередной  работе по уборке территории и мест общего пользования.
Как обычно, стоило директору в столовой перед началом приема пищи сказать, что такой-то и такой-то в наказание лишается ужина, или обеда, порция  бедолаги на его же глазах мгновенно растаскивалась однокашниками. Наблюдать это было для наказуемого  невыносимо.
Для штрафных работ также подходили провонявшаяся дустовым и хозяйственным мылом прачечная и некоторые помещения в кухне, но, конечно же, не в хлеборезке и не на раздаче, куда вечно голодные подрастающие организмы попасть могли только в порядке поощрения.

Год от года обстановка в детдоме менялась к лучшему.
Дети старших групп подрастали и переводились в профтехучилища, или учениками на производство, и это уже называлось уйти в самостоятельную жизнь.
На смену выбывшему поколению приходило другое из младших групп со своим характером и своими «вожаками».
Детдом отстраивался и благоустраивался. Появились разнообразные кружки: девочки учились шить и вышивать, мальчики получили мастерские и кружок моделирования.
Улучшилось снабжение продуктами, соответственно и качество питания. Раньше тарелки в буквальном смысле детдомовцами вылизывались и подбирались оброненные крошки хлеба. Теперь же и порции стали побольше и меню несколько разнообразилось.
При этом кухонные отходы шли нескольким поросятам в подсобном хозяйстве, мясо которых тоже предназначалось для столовой.

                ***

В этом детдоме, с самого первого дня, директором был пожилой и повидавший многое, небольшого роста, грузноватый, даже несколько мешковатый человек. Опытный педагог и администратор, сам он никогда лично ни в каких экзекуциях участия не принимал, мало того, тщательно оберегал от этого молодой женский персонал и педколлектив.
С ним считались сотрудники и воспитуемые.
С кастеляншей и кладовщиком, истопником, поварихами и уборщицами, бухгалтершей и  библиотекарем, само-собой и к воспитателям - ко всем он был требователен, но не перегибал палки.
Он умел наладить со всеми контакт, потому и малые, и большие происшествия, конечно, были ему тут же известны.
 И даже, когда за этим следовали те, или иные строгости, им лично инициированные  - обид и зла никто долго не держал.
За директором закрепилась репутация справедливого человека. Это мнение поддерживали и детдомовцы. Для них он был "непререкаемый авторитет". Его не столько боялись, сколько признавали, но за глаза звали просто «Дирюга».

Прозвище переходило из поколения в поколение и, бывало, учуяв грузные директорские шаги, самые маленькие, которые чаще других выставлялись "на шухере", когда старшие воспитанники затевали что-нибудь запретное, оповещали  сдавленным шепотом по цепочке: полундра - Дирюга!
Мгновенно прятались истрепанные карты, которыми резались «под интерес», захлопывались оконные форточки, в которые раскуривались «бычки» – окурки, подобранные на улице, или слямзенные из пепельницы в конторке дежурной вахтерши.


-  Опять курили?!

-  Не-е, вы шо!

-  А почему дымом воняет в помещении?

-  Так то от вас натянуло...



Все знали, что директор курил папиросы «Казбек».  Это само по себе уже вызывало уважение.
Почти у каждого в прикроватной тумбочке, или под подушкой хранилась пустая коробка из под директорского курева. В нее складывались имеющиеся фотки, или другие личные «реликвии».
От коробки, если принюхаться, шел заметно отличающийся от окурков запах хорошего табака.
 А еще из-за двери кабинета директора, когда он закуривал,  тянуло папиросным дымом, и пацанва мечтательно рассуждала о временах, когда им представится возможность самим  закурить когда-нибудь хорошую папиросу. Это  была одна из привычных тем для разговоров в их тесном кругу.

- Да я, чтоб вы знали, «Казбека» не одну пачку на воле скурил. А есть еще «Дукат». Слыхали про такие? У меня батя такие курил.

-  Когда это он курил?  В деревне у вас? Чего брехать? То ты «Дукат» с махоркой случайно не спутал?


Тот же дядя Коля  и Василий Степанович, да еще пожилая вахтерша Анна Григорьевна  курили дешевые и вонючие «Прибой», или «Север». К тому же оба мужчины  не оставляли «бычков», да еще и затаптывали  их. А Анна Григорьевна, хоть и не докуривала папиросу, но так разжевывала и обслюнявливала папиросный мундштук, что становилось противно и поэтому приходилось его отрывать.

В свободный час детвора собиралась в раздельных спальнях группками, объединенная  какой-нибудь общей темой. В эти славные, тихие минуты вспоминалось то, что грело, о чем мечталось. У мальчиков иногда раздавались сдавленные смешки и приглушенный шепот, верный признак обсуждения интимных деталей девченок и молодых воспитательниц.
 Разговоры же о влюбленностях, или симпатиях в группах не поощрялись и вообще это считалось явлением постыдным, за что могли и задразнить.

Иногда к тем, что постарше, заходили с различными просьбами дядя Коля, или Василий Степанович:

- Степ, а Степ! Идем, поможешь мне в кладовой, я с воспиталкой договорился. - В дверной проем комнаты просовывались плечо и голова дяди Коли. – И ты, Ваня, тоже, айда!


Еще пару дней назад дядя Коля проводил с тем же Степой в кладовке жесткую «воспитательную беседу». Но все уже забыто, и оба подростка с готовностью последовали за инвалидом.

  - Дядь Коль, а папироской угостишь? А то жрать охота.

  - Куда тебе папироску, Тютя с синим носом!


Пока подростки раскладывали на стеллажах детдомовское хозяйство, однорукий кладовщик ставил на электроплитку чайник, доставал из своих запасов пару бубликов и кусок сахара, откалывал от него несколько кусочков, выставлял стаканы.

   - Давай, ребятки, налегай!


Примостившись у стола, они пили кипяток вприкуску с отливавшими снежной белизной  кусочками сахара, обсасывая размоченные в кипятке бублики.

 - Дядь Коль, а ты до войны кем был?

 - Как кем, ясное дело – на шахте «Капитальная» проходчиком.


Оба подростка хмыкали:

 – Что, дядь Коль,  по шахте туды-сюды прохаживался?

 -  Ой, ой, умники! Мы забой подготавливали, дорожку к угольку в породе прокладывали.
Работа, сами понимаете... Бывало так наглотаешься пылюки, что часами потом отхаркиваешься. А сколько ребят привалило породой...
Скоро, говорят, комбайны пойдут. Вы вот выростите, как раз на них работать будете. Только горное училище закончить надо. А вас с вашими двойками и не возьмут!

 - А я в шахту и не хочу. Я шофером пойду. Под землю еще успею.

 - Да, шахтер из тебя вряд ли получится. А ты, Вань, куда?

 - А я своих хочу найти. Может, примет кто еще, ну там тетки, дяди. Если получится, то трактористом, как батя до войны. Дом построю, хозяйство, все свое. Заживем!

 - Это дело. А батя твой  шо?

 -  С войны не вернулся. В танке сгорел под Сталинградом.  А мать угнали. Ничего больше не знаю.


Дядя Коля прикурил папироску, глубоко затянулся.


 - Дядь Коль, дай потянуть, а.

 - Ага, сичас! Вон Ваньку потяни за женилку. Так, давайте, ребятки, шагайте! Спасибо за помощь.
 
***

Учебно-педагогическую и воспитательную работу  в детдоме возглавляла замдиректора.
Небольшого роста, щуплая, средних лет женщина, очень энергичная, очень подвижная, родом из днепровско-козацкого Запорожья, она могла не только зарядить педколлектив на любое начинание в деле воспитания подрастающего поколения, но и не дать спуску наглецам, разгильдяям и нерадивым из числа  этого самого поколения.
И педсостав и воспитанники, оценив ее усилия в этом, негласно закрепили за ней прозвище «Чапай».
Понятно, что прозвище легендарного командира каваллерийской дивизии она заслужила не за внешний вид, а за схожесть характеров.
Вот ее действительно все побаивались!
Она, казалось, могла насквозь просверлить взлядом  нашкодившего, «призвать к совести» своим негромким, но твердым голосом с явными украинскими интонациями, а то и вовсе в этих случаях переходя на мову.
Но при этом она никогда не прибегала к помощи дяди Коли.  Застигнутый на чем-то предосудительном воспитанник, после ее проработки и без того чувствовал себя выпоротым.
На самом деле вдова офицера, она самоотверженно тащила на хрупких плечах свое «вдовье хозяйство» - двух малых больных детей. Жила она с ними в «уплотненной» двухкомнатной квартире с подселением еще троих детдомовских воспитательниц.
 Помещений, пригодных для жилья, в городе катастрофически не хватало.
Как они там все жили-мирились на этих нескольких десятках квадратных метрах без «удобств», мог понять только тот, кто пережил страхи и трудности военных лет.
Из числа подселенных жилиц, в углу одной из комнат, за занавеской ютилась и моя прабабушка Люся с только что родившимся будущим моим дедушкой.
Малыша уже через две недели после роддома пришлось отдать в детские ясли. Там он переболел всеми мыслимыми  детскими болезнями. Время было тяжелое, и  трудоспособные должны были работать, чтобы хоть как-то существовать, отпуска по уходу за детьми не оплачивались.

                ***

Стук в окошко, негромкий, вкрадчиво-робкий, оторвал  внимание Малыша от любимого предмета - радиоприемника.
Когда родители ненадолго оставляли его одного дома, они включали приемник, и Малыш мог сидеть перед ним, прослушивая радиопередачи.
 Ровный отсвет шкалы приемника и загадочно подмигивающий зеленый глаз индикатора настройки на радиоволну, делали не такими пугающими сумрак и сгущенную тишину комнаты их полуподвального жилья.
Многократно прослушанные, не всегда понятные радиоспектакли, завораживающие интонации и тембры голосов актеров, так же как и песни той советской поры, увлекали Малыша в полусказочную глубину происходившего где-то внутри лакированной коробки приемника.

  - Кто там? Как они там живут? - Эти мысли все время возникали  у него. -
Как помещаются там музыканты, дяденьки и тетеньки, со воими инструментами? Какие маленькие должно быть они, эти обитатели «радио», в этом загадочном, полным музыки, отчетливых голосов и звуков пространстве?


Мир «радио» казался Малышу во много интереснее мира извне, видневшегося в небольшом окне комнаты. В «радио» все было наполнено жизнью и действием. Там не приходилось томиться в ожидании папы и мамы, не нужно было выходить с ними в слякоть и в дождь на улицу, видеть некрасивые, грубые лица прохожих,  неподвижно сидеть где-то, не досаждая взрослым, под присмотр которых мама или папа иногда оставляли его, пока сами не освободятся от дел.
Иногда, когда его некуда было деть, мама брала его с собой на работу, на повседневные занятия с воспитанниками.
Если это были девочки, они наперебой уговаривали его маму дать им понянчиться с ним. Честно сказать, это им быстро надоедало и они переключались на что-то другое. А еще хуже, когда они не могли поделить его между собой и учиняли скандал - одни тянули Малыша к себе, другие к себе. Поэтому мама предпочитала оставлять его в прокуренной конторке-дежурке за письменным столом, напротив пожилой женщины у телефона, уткнувшейся в книжку или газету.
Перед Малышом ложили несколько листов бумаги, цветные карандаши и дырокол, и он мог часами елозить карандашом по бумаге, пробивать в листах дырки и делать конфетти. Это тоже было его любимое занятие.
 В конторке над входной дверью висела большая черная «тарелка» громкоговорителя, или как все его называли - репродуктор. Мембрана его была повреждена, видна была рванная вмятина – результат чей-то шалости. Из-за этого репродуктор похрипывал и поскрипывал и, хотя шли те же знакомые радиопередачи,  угадывались голоса невидимых тетенек и дяденек, но совсем не возникало ощущения того загадочного и теплого волшебства, которое ощущалось у приемника дома.
Становилось скучно, и под тусклый свет потолочной лампочки, и однообразно-монотонное дребезжание репродуктора, Малыш порой засыпал.
Сквозь сонную дрему до его сознания тихо доносилось: «За фабричной заставой, где закаты в дыму... Жил парнишка кудрявый, лет семнадцать ему... За рабочее дело он ушел воевать...»
Из всей песни понятными были лишь слова про дым и парнишку,  который ушел на какое-то дело.
 Почему-то Малышу грезилась драка, в которой побили этого кудрявого парнишку: «Умираю, но скоро наше солнце взойдет!» – и образ этого солнца зримо всплывал в его сознании в виде синей татуировки очень похожей на ежика с растопыренными иголками на горбу, которую Малыш много раз видел на тыльной стороне кулака дяденьки-соседа по двору.

В то время на «Домбасе» хулиганов и бандюг хватало, особенно после так называемой "бериевской" амнистии. Трудовому населению не давали жизни шайки и целые банды освободившихся из мест заключения уголовников, нахлынувших  со всех концов еще не успевшей прийти в себя после войны страны.
Грабежи и убийства в Сталино, особенно в окраинах, происходили повседневно. Разговоры об этом велись и дома, и на улице. Чаще всего во дворах нагло грабили погреба и сараи, выгребая все, что можно было тут же сожрать и выпить, или продать на  стихийных толкучках и базарах.

 Жуть новостей такого рода переживалась разве что только взрослыми. Малолетняя же пацанва без страха гоняла по дворам и улицам, потому что обижать малышей не решался даже последний урка.
 А уж если что, то в отношении нарушителей неписанных законов приговоры исполнялись скоро и беспощадно, правда, неизвестно кем.
Дворовая жизнь, особенно в летнюю пору, прерывалась только на ночной сон.
Едва дите способно было самостоятельно передвигаться на собственных ножках, как тут же становилось членом команды дворовых сорванцов. Над младшими, как и положено, бралось «шефство» старшими по возрасту, от которых за непослушание можно было и схлопотать, ну а как иначе?

К детдомовцам отношение «дворовых» было однозначно не дружелюбное. Причем, в школе это было не так заметно. За партами все сидели вперемешку. Но многое все же отличало их друг от друга, начиная с экипировки.
 "Дворовые", кому не позволял семейный  бюджет приобрести школьную форму, таскали хоть и скудную, но разнообразную одежку, в отличие от  уныло однообразной формы детдомовцев. Одинаковые были лишь октябрятские звездочки и пионерские галстуки, и то не у всех.
Зато "дворовые" весь день после школы и допоздна гоняли на улице. А детдомовцы под присмотром и в сопровождении воспитательниц - гуськом в школу, так же обратным порядком на «территорию», и потом все время за забором.
Конечно, были и исключения. Когда в школе оборудовали спортивный зал и пришла совсем молодая «физручка»,  стали отпускать на тренировки и проявивших себя детдомовцев.
Бывали, конечно, самовольные отлучки, но риск нарваться на "дворовых" и быть отметеленными, а после еще и лишиться ужина, сдерживал даже отпетых отчаюг.


***
На собраниях и совещаниях коллектива детдома, после разбора всех текущих неприятностей, обсуждения официальных бумаг и хозяйственных вопросов, директор, переходя к вопросам подготовки каких-либо мероприятий, особенно праздничным, не забывал затронуть важнейшую тему.
 С разными подходами он почти всегда неизменно повторял фразу, обращаясь к присутствующим:

  «Дорогие мои, не забывайте, вы имеете дело с детьми. Эти дети лишены любви и заботы самых дорогих для них на свете людей – родителей. Многие из них уже никогда не испытают материнского тепла и нежности, защиты и доброго совета родного отца. Вы теперь для них самые близкие и родные люди. От вас они должны получать то, чего лишила их война, или недодала им их жестокая судьба. Любовь же, зароненная в сердце ребенка, взойдет золотым колоском благодарности...», - ну и тому подобное.

После этих слов и призывов к любви к «детишкам» редко когда не пробегал среди присутствующих сотрудников тихий ропот:

 - Какой колосок, какой золотой!? Ну только что ведь обсуждали очередной гадкий поступок! Только что решали какую избрать меру наказания провинившемуся. Было бы это сделано им нечаянно, по ошибке, по неопытности! Ан нет, вполне осмысленно, нагло.
Или вот, младшеклассник украл, или как водилось - стибрил  у такого же как он медаль, память и гордость за погибшего на фронте отца. И что? Променял на папиросы.
Ну где набраться душевных сил, чтобы не сорваться! И как тут быть? Как привить «детишке» добрые чувства, когда видишь, что сделать пакость доставляет ему радость, и не угадаешь, когда и какой фортель он выкинет в следующий раз.
Понятно, что все это присуще изломанной психике ребенка. Приходится учитывать, что у некоторых из них, кроме приобретенной ранее способности выживания, выработались еще и такие черты характера как агрессия, хитрость и даже подлость.

Как бы угадывая мысли  и настроение коллег, директор восклицал: «Да, тяжелый контингент, да, не легко, но ведь это не просто работа, это ответственность! Ведь мы призваны... Если кому нет дела до сирот - тому нет дела до страны. Дети - это будущее страны. Нам доверена судьба нашей Родины!»

Все согласно кивали головами, хотя и опытные, и молодые воспитатели понимали - сломанному и покореженному очень редко можно возвратить прежний вид. Даже если это удастся и внешне это не будет заметно, рубцы и вмятины в их душах все равно останутся, сколько усилий не прикладывай, сколько не зашлифовывай их. И, в какой-то момент все это может вскрыться.
Конечно, даже отчаянные головы боялись оказаться в колонии. Все-таки в детдоме условия были существенно мягче. Это знали и понимали все детдомовцы, хоть и любили чуть ли не с открытым ртом слушать «знатоков» лагерной жизни, а все же боялись.
Бороться с отдельными нарушителями приходилось ежедневно. Труднее, когда проступки бывали групповые, по сговору или принуждению. Выявить вожаков было не трудно,  а вот поставить их на путь исправления, убедить «стать человеком», совсем не просто.
Но, если это удавалось, то и в группе устанавливался порядок.

Люся проблемы воспитания знала  уже не просто по опыту работы, а и по учебе в педагогическом институте, для которой, насколько могла, выкраивала время и силы.
Слушая директорское выступление Люся думала:

«Плохо, что авторитет у воспитанников завоевывается не всегда правильными способами. Например, чем берет их наш завхоз Василий Степанович? Он ведь не то что по душам поговорить с ними не пытается, иногда подзатыльник отвесит и ногой под зад может поддать. С девочками бывает груб. Сама видела. А вот ведь липнут к нему ребята!
Воспитывать подрастающее поколение в страхе и унижении – значит вырастить недостойного члена общества. Эти дети вырастут и будут жить рядом со всеми нами, и от того как мы их воспитаем, так мы и будем жить».


 - Товарищи, мы не должны пренебрегать человечностью, - перебил ее мысли директор. - Что может решительно повлиять на ребенка, так это мечта. Нужно укреплять в нем убежденность в то хорошее, что ждет его в будущем, развивать стремление к добру. Наша задача - прививать и воспитывать добрые чувства и ответственность...

-  Ну,  я пойду?
 
- Куда это вы,  Василий Степанович?

- Ну куда-куда, прививать мечту. У меня скотина еще не кормлена. Там ко мне  напросились помогать Заславский и Макарчук из старшей группы, ждут. Заодно проведу воспитательную беседу.

- Я тоже, мне надо еще накладные оформить, дел куча, - вспохватился следом за Василием Степановичем дядя Коля.

- Товарищи, поскольку административно-хозяйственные  вопросы по повестке мы разобрали, то не будем задерживать...


Последних слов директора оба хозяйственника уже не слышали, только удаляющийся стук каблуков их сапог глухо доносился из-за прикрытой двери.


- Коля, давай, по-быстрому к тебе, а то мне и правда дел невпроворот!


  Василий Степанович еще на подходе к кладовой вытащил из внутреннего кармана своего армейского полушубка чекушку, встряхнул ее содержимое, прищурился рассматривая  беспорядочное движение воздушных пузырьков в водке.
Привычным движением содрав белую сургучную укупорку и, матерясь по поводу зря потерянного времени, плеснул прицельно в стакан дяде Коле его долю, а сам, брезгуя пить из давно немытого стакана, приложился к горлышку и, в один глоток пропустив свои «боевые сто грамм», поспешил вон в направлении хозяйственных построек.
 
Там его действительно уже поджидали оба воспитанника, Заславский и Макарчук - неразлучные дружки.
И тот и другой охотно помогали ухаживать за поросятами в небольшом детдомовском свинарнике.
Несколько лет назад оба почти одновременно прибыли из западных районов Украины.
Настороженно, даже недружелюбно настроенные друг против друга, за короткое время они сдружились "не разлей вода".
 Заславский, небольшого роста, коренастый, смуглый и черноокий, страдал тяжелой формой эпилепсии. Припадки у него случались очень редко, но когда они настигали его, то даже самые бравые и наглые однокашники, которые были не прочь поиздеваться над новичком, в ужасе шарахались от корчащегося в страшных судорогах. От того поубавилось любителей цепляться к нему, или принуждать к чему-либо.
К тому же, Заславский легко учился и никогда не отказывал другим в помощи при подготовке школьных заданий, и вообще легок был в общении.  Но его все же из-за  его болезни стронились.
Макарчук же,  не общительный и косноязычный, способностями не блистал и учился весьма посредственно. Длиный не по возрасту и худой,  тем не менее жилистый и жесткий, он мог постоять за себя, с угрюмым упрямством отбиваясь от  наседавших на него первое время детдомовских старожилов. В конце концов его тоже оставили в покое, и даже никто не передразнивал его «западенский» выговор, от которого ему так и не удалось полностью избавиться.
 К Заславскому Макарчук постепенно проникся доверием и даже вставал на защиту, опекал. Он единственный, кто сразу бросался на помощь Заславскому, едва заприметив признаки накатывающегося припадка.


- Женя, а давно это у тебя, твоя болезнь?

- Это, Миха, после расстрела. Нас, несколько семей, согнали, поставили у ямы и расстреляли. Я самый маленький был, может, потому и не попали.

- Немцы, да?

- Не, эти в стороне стояли.

- Так ты жид, чи шо? У нас жыдив тэж сгонялы до ямы.

- А твои где?

- А мойих  тато та маты солдаты повбывалы, - от волнения Миха перешел на украинский.


Он рассказал, что при приближении Красной армии, его родители с другими хуторянами  ушли в леса, и больше их никто не видел. После войны, тех кто в лес ушел, армейские и милицейские погнали к болотам, кого танками подавили, кого постреляли. А тех, кто еще оставался в хуторах, даже стариков и детей, за пособничество бандитам погрузили в эшелоны и сослали. А его вот в этот детдом потом направили.


- И ты, Мих, тоже все-все помнишь?

- Не, бабуся, перед тем как помирать собралась, рассказывала.



Заприметив Василий Степановича, подростки приблизились к нему.


- Ну, шо сегодня?

- Сейчас будем технику в порядок приводить. Всё, ребятки, решил я продать своего «макаку». Покупаю «Днепр» с люлькой. Надо «макакушку» надраить, чтоб ни пятнышка!


Речь шла о легком мотоцикле «Минск» - одном из первенцев послевоенного советского мотопрома. Почему мотоцикл получил в народе такое смешное прозвище никто не знал, но вопреки этому, он пользовался большой популярностью, а уж для подростков был вообще средоточием мечты.
 Василий Степанович владел мотоциклом несколько лет. На зиму он запирал его в подсобке. В качестве поощрения Василий Степанович прошлым летом катал по очереди некоторых воспитанников во дворе детдома, усадив счастливца прямо на бензобак впереди себя. Остальные гурьбой неслись наперегонки за тарахтящим чудом техники.
 Удостоившихся прокатиться распирало от гордости. Подержаться за рукоятки руля, прикоснуться просто к фаре – и то счастье.
Теперь Женька и Мишка первыми узнали о предстоящей замене всеобщего любимца на тяжелый и солидный «Днепр».

 - Ну что, Заславский, нравится аппарат? Хотел бы такой?

 - Еще бы! Только мне нельзя по болезни.

 - Ну о чем-то ты на будущее мечтаешь?

 - Мечтаю. Я лесником мечтаю стать. Я люблю лес. Живая природа, чистый воздух,  птицы поют, для здоровья мне полезно.

 - А ты, Макарчук?

 - А я тоже. Я как он. Мы вместе.

 - А что, не такая уж дурная идея, ребятки! На всем обеспечении и приработок не плохой - кому бревна, кому деревья под вырубку на дрова. Считай сам хозяин всему , - Василий Степанович озабоченно поскреб пальцами у себя за ухом, призадумался.   С другой стороны, а где здесь лес? Степь да степь кругом. До леса сотню километров гнать еще. Не, мы уже здесь прижились...


  ***

На следующий день, проводив Малыша в недавно открывшийся детский сад, Люся поспешила на работу.

 - Что в глазах детдомовца есть авторитет? Это знать и понимать, что такое детдомовское братство, что такое сила, способность убедить, или заставить, умение терпеть и не жаловаться, пусть даже слезы вскипают в уголках глаз и позорно скатываются по щекам, стоять на своем и не прощать обид... Ведь так они считают. Разве всё из этого плохо?
Парадоксальное свойство все же детской психологии! От бездумной жестокости, до способности в следующий момент откликнуться и встать на защиту, на призыв о помощи – вот, что характерно им. Потому в воспитаннике нужно развивать чувство защитника слабых, характер добровольца.


С этими мыслями, не  успела Люся отметиться в дежурке, чтобы заступить на утреннюю смену, как ей навстречу уже бежала из спальни с «докладом» самая шустрая и вездесущая Наташка.


 - Людмила Леонтьевна, Людмила Леонтьевна! А Машка, зараза, снова обоссалась!

 - Что за выражения, Наташа! Что, на ужин опять холодный компот давали?

 - Нет. Но все равно ссыт, зараза. Уже весь матрас в ее саках, зараза. Где его сушить опять? Вонища одна.

 - Ты себя в порядок приведи, бегаешь растрепаная, иди умойся, оденься.

 - А с матрасом шо?

 - Иди, сказано! У Маши, может, почки простужены. А ты, вместо того чтобы...


Не успела Люся договорить, как Наташка уже неслась по корридору оря во все горло:
 

 - А у Машки почки простужены!


 Для каждого детдомовца особенно важно было обрести вновь свою семью. Самое сокровенное - найти маму или папу, ну или кого-то из близких. Об этом мечтал каждый сирота, даже зная, что их нет, а все же в глубине души надеясь на чудо.

Им снились лица родных,  и каждый  ждал момента, когда вдруг послышится:
«... дочка, сынок! Здравствуй, я твой папа, я твоя мама. Собирайся, поедем домой!»

И это переносилось в явь, смысл их будущего. Они делились между собой и с воспитателями планами и даже явными фантазиями, но, как правило, сходились на том, что когда они станут взрослыми, встанут на ноги,  обязательно отыщут своих родных.
Им грезился момент, когда они сомкнут объятия на плечах родного человека, целуя щеки, и не нужно будет стыдиться слез и в бессилии сжимать зубы.
Они представляли себе, как поднесут родителям давно загаданные подарки: маме ручные часики и обязательно теплый платок, а отцу теплый свитер, или даже куртку. Об этом мечтали почти все детдомовцы, просыпаясь утром и засыпая вечером, часто со слезами на глазах.

***

Тихий стук в окно повторился. За занавесками в окне различалась чья-то фигурка. Осторожно спустившись со стула, приставленного к тумбочке под приемник, Малыш подбежал  к окну, взобрался с ногами на стульчик, потом на свой столик, с которого можно  было теперь  перелезть на подоконник и заглянуть за занавеску.
Так и есть – снова Андрюшка из детдома. Он что-то кричит Малышу, но со двора через оконное стекло слышно плохо. Андрюшка уже не первый раз стучится в их едва отстоящее от уровня земли окошко и, каждый раз размахивая руками, знаками призывает Малыша, чтобы он отрыл оконную форточку.

Малыш несколько раз видел Андрюшку в детдоме. Первый раз он подбежал к стоящему в корридоре, одетому в ожидании мамы Малышу, назвал себя, с серъезным видом пожал ему руку, спросил как зовут и есть ли у него конфеты.
У Малыша не было конфет и Андрюшка похлопав его по плечу сказал, чтобы в следующий раз обязательно принес и побежал  дальше по своим делам. Вот тогда и возникла у Малыша непонятная симпатия к Андрюшке.
Помня наказ, Малыш несколько дней, хотя это было не легко, хранил для Андрюшки доставшуюся ему от родителей карамельку.
Но в следующий раз, когда мама взяла его с собой, Андрюшка не появился, и Малыш с облегчением съел карамельку сам.

Другой раз Андрюшка возник перед ним на праздничном утреннике в детдоме. Малыш сидел в первом ряду у сцены. Шел концерт, танцевали девочки в цветастых юбках и вышитых сорочках. На головах у них были красивые венки из цветов со спускающимися долу цветными атласными лентами.
В руках Малыш держал праздничный подарок - пакет со сладостями. Такие пакеты раздали всем детям. На каждом было проставлены  имя и фамилия. Некоторым, отличившимся в учебе и достойным поведением, дарили еще разные подарки – кому книжку, кому атласные ленты в косички. Все это вызывало неподдельный ажиотаж и легкую зависть однокашников.
На какую-то минуту мама Люся оставила Малыша, чтобы помочь в подготовке следующего выступления.  Тут как тут перед Малышом и возник Андрюшка.
 Улыбаясь, он поинтересовался есть ли у Малыша еще что-нибудь в пакете и, заглядывая в его глаза, быстрым движением руки выхватил  из пакета пряник и тут же скрылся на задних рядах. Малыш рад бы дать Андрюшке что-нибудь еще, но почему Андрюшка убежал?

Недавно, когда Малыш точно также сидел дома взаперти, Андрюшка вдруг появился в окне. Тогда через форточку он спросил его есть ли чего пожрать. Но пожрать ничего не было, потому Андрюшка сразу попросил немного денег.
Малыш знал, что у папы в жестяной коробочке из под зубного порошка хранились разные монетки. Всю коробочку, как Андрюша не настаивал, он не отдал, а набрав в кулачек горстку монет, высыпал в его протянутую через форточку ладонь.
 Несколько монеток выпали и раскатились по полу. А Андрюшка, как только в его ладони оказалась горстка монеток, тут же исчез, даже не прикрыв форточки. А так хотелось пообщаться с ним!
Родители, заметив рассыпанные монетки и определив пропажу, рассердились тогда на Малыша, но не сильно, предупредив, что это был  плохой поступок.

Теперь все повторилось. Так же энергично жестикулируя и улыбаясь Андрюшка дал
понять, что ему нужно поговорить с Малышем, и для этого надо сбросить крючек, чтобы он мог открыть форточку.
Как только после немалых усилий это Малышу удалось, Андрюшка просунул в форточку свою улыбающуюся мордочку.
Денег больше не было, папа после того случая спрятал коробку из под  зубного порошка и строго-настрого запретил Малышу отдавать что-либо кому-либо.
Чего-то вкусненького тоже не было, только на кухоной тумбе в тарелке лежали несколько ломтиков хлеба от завтрака. Андрюшка, кося глазами на тарелку, затараторил, убеждая Малыша дать ему этот хлеб, и что не стоит бояться, никто ничего не увидит и не узнает.
Малыш слез с подоконника, дотянулся  до тарелки с хлебом.


 -  Помажь его, помажь чем-нибудь. Масло или варенье есть?


 Малыш не знал где то, чем можно «помазать» хлеб. На столе стояла только солонка и сахарница. Заприметив их, Андрюшка тут же залепетал просительно:

 - Вмокни, вмокни  в сахар, только помочи, помочи хлеб, вон с рукомойника!
 

С трудом  взобравшись снова на подоконник, Малыш, привстав на носочки, сунул в руку, торчавшую из форточки, облепленный сахаром ломоть мокрого хлеба.
 Андрюшка, затолкнув себе в рот вожделенный кусок, не оборачиваясь, тут же убежал.
 Опечаленный таким поворотом событий, Малыш чуть не расплакался, он не знал и не догадывался, что Андрюшка в очередной раз смылся при построении и теперь ему предстояло догнать группу, направлявшуюся из школы в детдом.

На этот раз папа и мама рассердились на Малыша по-настоящему. Они сразу все поняли, едва вошли в комнату. И рассыпанный  повсюду сахар, и распахнутая форточка, и сахарница с подмоченным сахаром, когда Малыш  совал в нее мокрый ломоть хлеба, вывели родителей из себя.
Но Малышу все равно очень хотелось подружиться с Андрюшкой. Жаль только, что он каждый раз убегает.
Вот соседская дылда Катька, под надзор которой изредка и ненадолго оставляли Малыша, уж слишком рьяно выполняла наказ мамы не «спускать глаз и не отпускать от себя». Уж  как вцепится в руку, не обращая внимания на его хныканье, и волочит за собой, мотаясь с ним туда-сюда по опустевшей после занятий школе, где в это время орудовала шваброй ее бабушка, убирая в классных комнатах.

Чем уж так был симпатичен ему Андрюшка? Что привлекало и манило Малыша к нему? Трудно понять. Но когда через пару лет родители спросили какое бы имя Малыш хотел дать будущему братику, он без раздумий выпалил – Андрюша.

За эти пару лет, которые в его возрасте казались целой вечностью, он успел забыть, что случилось всего через несколько дней после тогдашнего Андрюшкиного визита.
В тот день, а точнее вечер, мама Люся, не найдя кому оставить Малыша, взяла его снова с собой на работу в детдом. Как обычно, положив перед ним листы бумаги, карандаши и канцелярский дырокол, она попросила дежурную вахтершу приглядеть за ним и пошла проводить занятия.
Вскоре дежурная приказала Малышу сидеть тихо и ушла, ей нужно было подменять заболевшую уборщицу.
Все так же скрипел репродуктор, все так же тускло светила потолочная лампочка. И вдруг в дежурке появился проказливо улыбающийся Андрюшка.
Всем своим видом давая понять, что очень рад Малышу, шепотливо затараторил, что де мама Люся зовет его, что сейчас он отведет его к ней.
Малыш обрадовался, доверчиво позволил Андрюшке вцепиться  в свою руку и увлечь за собой. Вскоре он оказался в том самом зале, где проходил когда-то концерт, запомнившийся ему красивыми украинскими нарядами девочек и подарком со сладостями в бумажном пакете, из которого Андрюшка тогда выхватил пряник.


 - Мама! Мама! –позвал Малыш, оглядывась в безлюдном помещении.


Вдруг свет потух, охватив его липкой  плотной теменью. В следующее мгновение  раздались оглушительные звуки соударяемых пустых ведер и  душераздирающие крики со стороны сцены. Потом сразу в нескольких местах вспыхнули факелы и в воздухе повис запах жженной бумаги.
 Багровые блики пламени выхватывали из темноты  дергающиеся фигурки, лица с жуткими гримассами, сливавшиеся в диком танце с  тенями на стенах и потолке помещения. Кто-то отчаяно лупил по клавишам установленного в глубине сцены пианино, которое издавало звуки похожие  на рык ужасного чудовища.
Малыш отчаянно заметался в поисках выхода, натыкаясь на стулья и непонятные предметы, а невыносимая какофония преследовала его, пока вдруг  не ушла отдаляясь в глубину, качнувшись сужающимся фокусом калейдоскопа вращающихся бликов и теней.

Только через несколько дней  Малыш очнулся, с удивлением обнаружив себя на перине в родительской кровати. Перед его еще затуманеным взором возникли заплаканные мамины глаза и губы, через мгновение влажным теплом покрывшие его лоб и щеки россыпью поцелуев.

***

На следующее лето Малышу уже разрешали с другими пацанятами уходить со двора, но не далеко. Собственно, никто и не разрешал, но и не запрещал. А куда было особенно убегать?
Главное, чтобы не через дорогу, а то каждый год кто-нибудь да попадал под колеса.
Чаще малышня проводила время на берегу пруда, засыпаном привозным песком.
 Пруды по украински называли ставками. В разгар лета ставки кишели купающейся детворой, как лужи головастиками после дождя.
 
Сразу за участком берега с песком начинались заросли высоченного бурьяна и кустарника.
К ставку амфитеатром подступали одноэтажные постройки - продуктовый магазин, школа и ряд домов дореволюционной постройки.
В отдалении виднелся клуб, в котором вечерами «пускали кино», а в воскресенье ещё были танцы для молодежи. Клуб стоял в центре сквера с беспорядочно растущими старыми акациями и пыльными кустами сирени.
В этом сквере сразу после танцев обычно парнями заводились драки. Доставалось иногда и девушкам, лезшим разнимать драчунов.

Днем и вечером у ступенек клуба, вне зависимости от погодных условий на табуреточках восседали бабульки, торговавшие жареными семечками. Бабульки сидели друг от друга в отдалении, поскольку не могли сдерживать взаимную неприязнь,  разражавшейся иногда яростной перебранкой.
Причиной подобного поведения  была обычная зависть к коммерческому успеху, или замеченные проявления недобросовестной конкуренции соседствующей торговки.
Как правило, одна другой приписывала чудовищные безобразия и чуть ли не колдовские действа при готовке семечек.

 - Смотри, милок, какие у меня семечки, одна в одну, как орешки. А пахнут, дух-то какой, теплые еще, только пожарила!

 - Сыпани-ка на пробу, мать!

 - А у той клуши одно гнилье. Она же на базаре выгадывает, что подешевше, берет  позапрошлогоднее. Я знаю как она жарит. Я то разве... а она ... Ну, большой крутить?

 - Мелковаты шота у тебя семки. Давай, маленький для начала.


Бабулька сноровисто сворачивала маленький кулечек из газеты и всыпала в него зачерпнутую из ведра стограммовой стопкой порцию семечек.
На ее ладонь опускался мятый рубль без «спасиба», поскольку за семечки благодарить считалось плохой приметой.

Центром притяжения всех обитателей заводского района, конечно, был магазин.
В летний сезон рядом с ним пристраивали «зеленку» - решетчатый киоск. В нем продавали свежие овощи, фрукты и другие дары полей.
 Сгружали с грузовиков все это в ящиках, а то и прямо в кучи перед киоском на землю. Народ приходил с ведрами и большими кошелками, а то и тележками, и за день почти всё раскупалось.
К концу лета у киоска появлялись бахчевые. Вот и в этот раз завезли и разгрузили целую гору крупных полосатых арбузов. Народ неторопливо выбирал арбузы и тащил на весы. Солнце стояло высоко в небе, потому у киоска толпились в основном пенсионеры и домохозяйки. Остальные были еще на работе.

Вдруг со стороны магазина послышался шум, истошные крики продавщицы и трели милицейского свистка. Было заметно какое-то движение.
Всмотревшись, Малыш и ребятня, что загорала на песочке у ставка, увидели разбегающихся в разные стороны от «зеленки» фигурки.
Две из них неслись прямо в их направлении. С одного взгляда было понятно, что это детдомовцы. У одного из бегущих  в руках был арбуз, а у другого - аж два. Бежать было трудно, один из похитителей споткнулся и с размаху шлепнулся на землю, выронив  добычу.  Один арбуз от удара  раскололся, обнажив алую внутренность, а второй арбуз покатился, но был подхвачен стремглав вскочившим с земли подростком.
Оба детдомовца промчались мимо в направлении зарослей бурьяна и кустарника. Малыш видел их потные, раскрасневшиеся от бега лица, какое-то отрешенное выражение глаз, тяжелое дыхание.


-  Дедомовцы арбузы тырят!  Гля, гля! Во дают! – слышались восхищенные   возгласы купающихся и загорающих на пляже. - Держи, держи их! Улю-лю-лю!



Но это никак не подействовало на воришек. Едва забежав в полосу бурьяна, оба, сидя на корточках, расколов о землю арбузы на куски, давясь, лихорадочно вгрызались в сладкую сочную мякоть. Арбузный сок сочился сквозь пальцы, стекал по рукам и щекам. Слышно было прихлебывание, чавканье и сопение.
На все про все детдомовцам хватило несколько минут, после чего они, пригинаясь, дали деру из своего укрытия. Сквозь бурьян видны были промельки их белых рубашек, повязаных красными пионерскими галстуками.

 Чуть позже Малыш вместе с другими пацанятами пошел посмотреть на место недавнего арбузного пиршества. На земле в бурьяне среди кучек экскрементов, как–никак другого туалета у пруда не предвиделось, валялись ошметки разбитых вдрызг арбузов с едва выеденной мякотью. На некоторых уже ползали жирные зеленые мухи.
А вечером Малыш слышал, как мама рассказывала соседкам, что был запланирован поход группы в кино, а вместо этого по дороге часть детдомовцев вдруг бросились к «зеленке». Теперь придется разбираться с милицией.
 

***

Прошло несколько лет наполненных разными значимыми событиями.
У Малыша родился братик, еще раньше его папа и мама закончили учебу и поменяли места работы,  как того и хотели.
В их тесной комнатенке вообще теперь было ни пройти, ни проехать из-за детской коляски. На тумбочке, на которой стоял радиоприемник, теперь красовался новый большой телевизор, а радиоприемник водрузили сверху на телевизор. Дотянуться  к нему могли теперь только родители.
В корридоре, где раньше на табуретах располагалось корыто для постирушек, занимала место новенькая стиральная машина, элегантно отсвечивавшая белой эмалью и металлическим глянцем.
В семье шли разговоры о приобретении швейной машинки. Они были уже почти у всех знакомых его родителей.
Будучи у кого-нибудь в гостях, Малыш, не взирая на строгие  запреты, почти неосознанно  подкрадывался к чуду техники, чтобы раскрутить его приводное колесо. Это всегда вызывало у взрослых сильный переполох и раздражение, после чего Малышу влетало за своеволие.

Большое событие ожидало семью, когда Малышу выровнился срок идти в школу. К этому готовились заранее.
Были приобретены школьная форма и ранец, форменная фуражка с эмблемой в виде раскрытой книжки, тетрадки, деревянный пенал с карандашами и перьевой ручкой, линейки и все остальное.
 Вот и первое сентября, вот и торжественная линейка во дворе школы, огромный букет георгин, первый звонок и первая учительница, первый урок.

В тот же год им дали новую квартиру в новом доме в центре района.
В огромный грузовик с предприятия,  где теперь трудился папа Малыша, с помощью его рабочих загрузили их домашний скарб.
Было это декабрьским, ветренным и холодным вечером, валил снег.  В кабину гузовика рядом с шофером на сидении примостился Малыш и мама Люся с младенцем на руках. Мужчины с шутками забрались в открытый кузов - фронтовые будни еще не забылись, и совсем скоро все в приподнятом настроении затаскивали на этаж и расставляли в просторных комнатах их пожитки.
За окнами квартиры простиралась ночная панорама города, расчерченная светящимися бусинками уличных фонарей, а перед домом в обрамлении фанерных щитов, разрисованных на новогодний праздничный мотив, виднелась освещенная площадка, на которой уже во всем великолепии стояла огромная, увешанная разноцветными  гирляндами новогодняя елка. На верхушке елки вместо звезды светился макет первого советского спутника.
Где-то вдалеке угадывались контуры шахтных копров с алыми звездами наверху. Город жил трудовой жизнью. Город готовился к празднику.

Днями позже Малыш с папой тряслись на подводе с остатками скарба, который не забрали при переезде. Гужевую повозку по старой памяти дали в детдоме. Кобылкой управлял воспитанник детдома Валик Балабанов. Детдом готовили к закрытию, он менял статус и должен был называться интернатом, поэтому почти всех детей уже перевели в многоэтажное здание в районе новостроек.
Малыш вслушивался в разговор детдомовца с отцом. Речь шла о будущем, которое предстояло Валику.
Валик был добрым, славным малым, очень любил лошадей и охотно все свое свободное время проводил возле них,  ухаживая как за самыми близкими ему существами. Никакого другого занятия в будущем, а ему уже весной предстояло выйти в «самостоятельную жизнь», он себе не представлял, потому и советовался с бывшим своим учителем.


- Валь, ты ведь не глупый парень, должен понимать, лошадей даже в колхозах уже почти нет. А у тебя вся жизнь впереди. Любишь животных, иди учиться, например, на ветеринара. У тебя как с выпускными отметками будет?
 
- Да не очень.

- Ну время еще есть, подтянись! Поступишь в училище, стипендию будешь получать, место в общежитии. Человеком станешь, такие специалисты на вес золота. Тебя возьмут, ты ведь сирота, отец геройски погиб. Ты из каких будешь?

 -  Я грек.

 - Да я не об этом, впрочем, откуда знаешь? Я думал ты цыган.

 - Я грек. В метрике записано. И место рождения записано, от Сталино совсем недалеко. Только спалили наше село. Я хоть совсем маленький был, а помню – огонь кругом.  Вот паспорт получу, буду искать родственников. Греки своему помогут.

 - Ну, одно другому не мешает, но ты детдомовец, прежде на себя надейся, государство поможет.

***

- Людмила Леонтьевна, помните Машку, ну ту, что ссалась в детдоме? Ну, начальница «соцбеса», вы еще рассказывали как-то, что просили ее, чтобы помогла документы на пенсию переоформить за мужа. Помогла?

- Да внук приезжал, все уладил. Хотя ведь это прямая ее служебная обязанность. Столько времени потеряно, она все чего-то ждала от меня, а мне неловко было, стыдно, я в жизни никогда взятки не брала и никому не давала.

- Вот же сука!

- Наталья, прекрати!

- Так значит не даром Бог ее наказал.

- А что с ней?

- Сын то у нее наркоман. Денег требовал, а она не дала, мол, на пенсию вышла, доходы теперь не те. Так он ее ножом пырнул.
 
- Как же это! Неужели насмерть?

- Да такие как она не дохнут, выжила падла.

- Наталья,  прекрати!
 
- А чего ж она. Я же помню, вы всегда ее больше всех жалели.

- Обидно, конечно, я ей и вправду больше чем другим девочкам внимания уделяла. И в школе тоже. Она ведь способная была, тихая.


Две седые старухи, одна крупная, располневшая, но все еще такая же шустрая и не скромная на язык, другая совсем уж немощная, поникшая, долго еще сидели у стола с нехитрым угощением, вспоминая ушедшие годы, события, людей. Жизнь изменилась, страна изменилась и люди изменились вместе с жизнью и страной.


- Ни о чем я не жалею, Наташа. Я что-ли в этом виновата? Они надеются, что их минет эта участь?

-  Кто они, Людмила Леонтьевна?

- Они, Наташа.

- Людмила Леонтьевна, вы не подумайте, вам если чего надо, вы зовите, я приду, подмогну.

- Да что мне нужно, Наташа, скоро сыновья приедут, заберут меня к себе. Вот разве на могилку к мужу давно съездить хочу, одной уж совсем тяжко добираться.

- Съездим, обязательно. Это ж сколько уже его нет. А какой человек был!

               
                ***

Дорогая, а где это наш ребенок? Что-то подозрительно притих. А, вот он где, на своем любимом месте, под столом, прикемарил на ковре.  Ну, давай, малыш, отнесу тебя в твою комнату на постельку. Игрушки разбросал, ладно, завтра воскресенье, пусть.


- Папа, а где Люся?

- Какая Люся?




Январь, 2019.