Раненых в скорые не класть!

     Это было в феврале... Стены были кривыми и мы их шпаклевали. У западного окна ловился интернет. В перерывах я хватал сотовый и обновлял все вкладки. Раздавались взрывы. Крики людей... Информации о пострадавших не было. 
     На Майдане расстреливали людей, а мы работали на загородной даче под Москвой.

     — Не накручивай сам себя, - говорил Вовчик, - ведь мир от этого не изменится. Сделаем свою работу и поедем домой.
       Вовчику - за сорок. Он старше меня лет на пятнадцать. На заработках с девяносто второго.

      — Как-то оно будет, - продолжал он, - как-то, да будет...

      Чтобы не слушать напарника, я беру мешок с триста десятым "Ферозитом", сыплю его в ведро с водой и начинаю смешивать всё это миксером. Вовчик снова сверяется с чертежами. Он проверяет, все ли отверствия для розеток на месте, чтобы потом не штробить по живому. "Ж-ж-ж, ж-ж, ж-ж-ж-и-и-и" - жужжит мой миксер.

     Останавливаюсь. Шпаклевочная смесь стала однородной. Теперь у меня есть законные пять минут, чтобы "повтыкать". Сажусь на подоконник. На экране мобильного шевелятся видео столкновений, фейсбук захлёбывается от призывов о помощи, всплывают чёрные аватарки скорби... Почему-то постоянно звучит: "Не класть раненых в скорые!" "Раненых в скорые не класть!" "Класть раненых в скорые запрещено!"
     Странно. Куда же их тогда девать-то?


     — Там всё, вайна. У вас вайна —   к нам на третий этаж вылез узбек. В его глазах читался праведный гнев с долей злорадства: он лыбился, скаля золотые зубы.  - Вайна у вас. В новостях паказывают. Людей убивают.

     Толик тяжело дышал. Старый уже, лет шестьдесят с лишним. Вовчик промолчал. Я тоже. Узбек продолжал рассказывать новости и вещать, мол, всё, вот теперь-то уж вы здесь навсегда, а страну вашу развалили майданутые.

     У узбека было какое-то настоящее, его родное, имя, но для упрощения все называли его Толиком. "Знаешь, как они, узбеки, цепляются за Москву?" -  спрашивал Вовчик. Я не знал. "Приедут, а потом сидят здесь годами. Пять, десять, двадцать лет безвылазно." И действительно, вон наш Толик на этой даче уже три года. Абориген. Он видел, как этот дом начинали строить. Он тут сторож.

     Рассказать вам, как живут гастарбайтеры в Москве? Расскажу! Примерно так: подъем в шесть, завтрак, с восьми до четырнадцати - работа, часовой перерыв на обед, с пятнадцати до девятнадцати - опять работа, ужин под бухло в восемь. Всё! И так изо дня в день.

      В тот вечер на кухне нашего «сарая» мы бухали вчетвером. Кроме нас с Вовчиком и Толика, был ещё Олег, водитель хозяина соседнего дома.  В отличие от нас, Олег пьёт только перед выходными, а назавтра у него как раз должен был быть отгул.

      Кирпичные стены, скамейки из досок, вместо клеёнки на столе - газеты "Metro Москва", их нам Олег и привозит. Он же сказал мне пароль для вай-фай,  с тех пор у меня есть хоть какая-то связь с миром, спасибо ему. Хотя, наверное, лучше бы, пожалуй,  её бы и вовсе не было...

     Пиво, водка, пшеничный хлеб без вкуса, отварной холодный картофель с запашком болота, что-то вроде сливочно-растительного масла. Мы сидели за столом, Вовчик наливал, Толик делился своими взглядами и прогнозами относительно Украины и ее будущего, мы с Олегом пили молча.

      С холодильника снежил экран телевизора, звучали голоса актёров из сериала, это было замечательным фоном и возможностью отвлечься. "От России вам не уйти, - предрекал Толик, - она вас не отпустит ".
     В его словах была доля правды. История циклична, её колесо очередной раз прокручивалось, давя нас. "Вы не можете ничего изменить, вы всё равно здесь, а они - там, все эти жертвы ни к чему не приведут".

      Я глотнул, горло прожгла "палёнка". Быстро закусил бутербродом.
      Узбек говорил, жмурил глаза и улыбался. Алкоголь бил в голову.

      Телефон у Толика запиликал. Он поднял трубку, сказал кому-то, что как раз получается, и пошёл на улицу. Оказалось, что пришли его коллеги, Андрей со своим кумом, оба из Полтавы, оба тут  охраняют дачи. Но что-то вдруг изменилось. Разговор за окном становился всё громче и громче, в воздухе нарастала нервозность, спор вышел из-под контроля, кто-то кого-то ударил, кто-то закричал...
      На улицу высыпали мы все и, толком не разобравшись, что к чему, ввязались в драку.

      Потасовка продолжалась недолго.
      Раздался выстрел.
      Предупредительный.
      Мы сразу протрезвели.

      Это он, узбек, вызвал охрану.

      Перед нами стояло три человека в чёрной униформе.
     —  На колени, хохлы! - прозвучал голос одного из них.

     Фонарь у двери освещал сугробы и пятна крови.
     Мы опустились на колени.


     В этом элитном поселении были свои неписаные правила. Одно из них касалось украинцев.
     Толик подошел к главному и что-то начал рассказывать. Это продолжалось несколько минут. Жестикулируя руками, он показывал на нас с Вовчиком, а потом побежал к времянке, в которой мы жили.

     Мужчина с автоматом курил. Дуло, опущенное к земле, безразлично качалось.
     — Вы вдвоём. Два шага вперед. Руки за голову.

     Мы с Вовчиком выполнили приказ.

     Главный подошёл и толкнул сначала меня, потом Вовчика.
      — Уроды!

    Из времянки выбежал Толик со спортивной сумкой и бросил её в снег.
     — В машину их!

     Фургон ехал быстро. Рация шипела. Было понятно, что нам капец. Мысли о смерти, как и деревья за окном машины, мелькали в темноте. Дуло автомата, лежавшего на коленях у бойца службы охраны, было направлено в нашу сторону. Клубился и щекотал ноздри сигаретный дым. Очень хотелось закурить, но даже сказать об этом я бы не смог - голос исчез, в горле застрял ком.

    Главный сделал последнюю затяжку и бросил окурок себе под ноги. Автомобиль свернул на грунтовую дорогу. В свете автомобильных фар показался лес. Вовчик пытался что-то объяснить, но дуло автомата тут же заслонило ему рот. Эта дорога длиной в вечность имела свой конец. Фургон остановился.

    О Господи, сколько же было мыслей в голове. Вся жизнь, как на ладони. Все ошибки, все слова, все поступки, всё-всё-всё.
      — Ну что, хохлы: кто не скачет, тот москаль?

      Мы молчали.
      — Прыгайте! В Киеве уже допрыгались.

     Мы не двигались.
       — Прыгайте, бандерлоги.

     Вовчик подпрыгнул. Я тоже.

       — Веселей!
     Прыг-скок. Прыг-скок. Прыг-скок.

       — Почему так уныло?
      Прыг-скок. Прыг-скок. Прыг-скок.

        — Быстрей!

      Прыг-скок. Прыг-скок. Прыг-скок.
      Прыг-скок. Прыг-скок. Прыг-скок.
      Стадное чувство - страшная сила.

      Они стояли в свете фар и смеялись. Им было смешно. Сильный свет слепил глаза.

      — Убивать вас надо. Всех! Не глядя. Вы - рабы! Раздевайтесь!
      — Холодно!
      — РАЗДЕВАЙТЕСЬ! - на нас смотрело дуло автомата.

     Мы стали снимать одежду, бросали её на снег. Кожа покрылась мурашками, по телу пошла гулять дрожь. Лучше бы сразу застрелили.

      Мы стояли на морозе в одних трусах. Сколько это продолжалось? Не имею понятия. Казалось, долго. Очень долго. Целую вечность. Это намертво въелось в память на уровне ощущений, ярких до рези картинок: а мы просто стояли в свете фар, а вооруженные люди просто курили.

      Позже кто-то выбросил из машины сумку.
      Мотор взревел, фургон двинулся с места.

      Они уехали.

      Мы остались в лесу.
      Снег был красивым, а запах сосен ледяным, густым и сильным.

      Почему-то вспомнилось: "Раненых нельзя класть в скорые!"

      Нельзя.
      Нужно одеваться.

      Нужно идти.


      Так хочется оставить между строк мучительное и надрывное: "Ты - трус. Никчемное существо..."
      На Майдане расстреливали людей, а мы по обочине трассы шли к Москве.


Перевод с украинского.
"Валерій Пузік. Не можна класти поранених у швидкі" - Спогади українського заробітчанина.
Воспоминания украинского гастарбайтера.
Илл. Из интернета. Автор фотографии: chucha