Война, которую нам суждено проиграть

           Постель вдовы отставного генерала, погибшего в Кронштадте, и переслащенная Мадейра; как низко я пал, товарищи. Мадера теперче на все года русским народом от горечи будет питься, пусть и переслащенная к чертовой матери. Готов божиться, Вам в больницу с переломанными ногами ни присылал Николаша бутылку. Трупов задушенных и затоптанных вы из оврагов Ходынки не доставали. И с мотыгою в руках не провожали Николашу на иностранный бал. Эх, Николашка, дал Бог в цари невесть что. Первый раз я позволил себе разделить ложе с несчастной и одинокой женщиной и напиться этим пойлом. В пятом году ещё бы на таких, как она смотреть не стал; попросил бы с реверансом на Невский, по матросам и в кабак. А Мадеру бы плескал на мостовую, да ещё бы потоптался на ней.

        А сейчас. Черт побери, я соскучился по началу двадцатого! Солдатом я резал японцев в пятом, германцев в 14. Ел что хочу, где хочу и с кем. И брал любую женщину, которую хотел. Тогда мне было достаточно, что Николашка хоть и выучил военное дело, да только дурак был бытовой. Мне он ещё с Ходынки показался похожим на принцессу; только с усами. Между нами солдатами то и дело проносились слухи о нем: нелепый в суждениях, слабый волею, да и женат на немецкой шпионке. Но и в пятом и в четырнадцатом до лешего это было. Тогда в холоде и голоде, с оружием в руках я учился самой нужной в Российской Империи науке - выживать.

       На фронте однажды пришла новость об отречении императора от престола. Военный корпус встретил ее противоречиво. Офицерский состав был опечален, и знать не знал, что делать. А те, кто отродясь только хрен да лопату в руке держали, радовались этому несказанному событию. Я их благоговения не разделял и предчувствовал анархию и всеобщее мародерство. Так возник Керенский со своими пламенными речами, бестолковым русским языком и революционным хохолком на голове. В думу, кажется, только идиотов набирали. Писанные хреном, но только не рукой Петросоветские приказы в армию. И, наконец, ее полное разложение. Революция, листовки и казни офицеров. «Отрёкся за будущее России!» Невозможный дурак! Порой я вслух говорил солдатам о том, что Александр III в гробу переворачивается.

            Более быть царским боевым офицером считалось мерзким, без доли уважения и престижа. И я дезертировал, пока меня вместе с остальными высокими чинами не повесили на одной рейке. В марте 17-го я вернулся в Петроград. Голод и ненависть заставили сделать меня самый простой в моей жизни выбор. Я выбрал смерти за идею - революционную стезю. Я за деньги убивал вельмож и прочих политических неудачников, неугодных банкиров и святителей. Я Николашу не любил, а уж Керенского с его слабоумными ещё более. Не зря Николаша говорил что не справяться те с государством. Да, что говорить, и Миша у них не был силён волею, раз сдрейфил поставить на место кучку крестьянских детей во главе с Гучковым.

            Назовите, если Вам это будет необходимо, меня предателем. Я же считаю это необходимым шагом для выживания. Ещё немного времени назад меня назвали бы; модное слово, однако - «террорист»; а теперь, представьте себе, я был политиком. От нужды, бесправия и ненужности я примкнул к социал-революционером. А позже к большевикам. Записав меня в предатели, я прошу Вас открыть свои глаза! Кругом гремит революция, гремит громом среди ясного неба.

          Я знаю, за победу в революционной резне мы заплатим ещё сотней галлонов крови. Какова цена любой из побед объяснять не приходиться. Взятые мной завтрашней датой телеграф и почта будут сущей мелочью; скромным маленьким шажочком к светлому будущему, которое так горячо обещают крестьянам и рабочим большевики. Я повоевал; а оружие скинуть мне хотелось прежде, чем отдам жизнь за него. Мне хотелось бы, чтобы моя трехлинейка, единственная моя подруга, висела бы над камином, как знак моих побед в эти тяжелые для страны годы. Я бы, с больною от ревматизма спиной, доковыливал бы до неё, задирал бы подбородок и говорил, почесывая бороду: «Повоевали, повоевали!»

          А пока: пока меня могли убить за кусок хлеба. Бесспорно, русский командующий и с портянкою опасная затея для убийства. Но однажды запал пройдёт, наступит старость. И до бороды я бы надеялся увидеть порядок. Гармониями не пахло ни у Рабсовета, ни у Директориума, ни у Рады, ни у Свободного Дона и даже у большевиков. Мне видится причина в том, что до сих пор они ослеплены «17 октября». Хочется же, наконец, сказать:  «Откройте свои глупенькие глазёнки. О чем только Ваши души думают? Что либералы освободят Вас от повинности. Дадут земли, в семинарии устроят? Черта с два; скорее Керенский сожрет свои портки!» Меня покойная мать учила не верить обещаниям, написанным на бумаге. Она завещала мне следовать клятвам; клятвам, данным на крови или кресте. Вчера на Невском прослышал о надежде простого люда об Учредительном Собрании. Наш народ и в революции прост: думает, что Чхеидзе принесёт им радость высказаться о судьбе Великой России. Да вы теперь видели Империю? Позавчера, у  Таврического, мне заблевали портки. И думаете, мне выжившему и под немецкими пулями, под Керенским и под Рабсоветом, захочется, чтобы Временное вредительство, которое натворило таких дел, решало судьбу половины континента. Да я бы застрелился под иконою. Мне видится, что пролитая мной кровь, наконец, принесёт порядок. Ленин говорит о мире, о земле. А самое главное, об Учредительном Собрании. Только по этой причине мы воюем: за судьбу, которую сами сможем решить. Я, правда, на всякий случай теперь с ножом засыпаю; чтобы в час необходимый воткнуть его в глотку. Мои хлопцы революционные не первого ума и не первой верности. Человек 20 из них матросы; парочка из них кичиться, что вчера ещё лично Вирена вешали. Или лжецы или предатели. Рядом парочка дизертиров и уклонистов и мошенники. В общем, подобные мне. Но за долгожданный порядок я бы с Распутиным в окопе сидел, лишь бы тот привёл страну в порядок.

        Что ж, пора бросать чертов стакан и рассуждения. Скоро Железняков должен прибыть. Лишь бы сученыш был трезв.