Соловей, соловей, пташечка...

                Соловей, соловей, пташечка…
                повесть


     Антону, седеющему журналисту, долгие годы  снился один и тот же сон – его, человека в возрасте, снова забирают служить в Красную Армию.  Он пытается доказать: «Да был я там уже!» - смеются.  Не слушают, железные ворота со Звездой закрываются, его стригут налысо, оставив почему-то бороду, дни тянутся один за другим. Он ходит в караулы «через день на ремень» и в наряды, драит полы,  а никто и не собирается извиниться перед ним и выпустить на свободу.
  Он идёт в строю, озирается по сторонам:
  - Слышь боец, я-то чё с вами?
  - Антоха, ты чё?  Это же я, Славка из Ангарска, катаканист!
  - Кто?
  - Тот, кто слушает переговоры японских пилотов и пишет на бумаге этот радиообмен упрощенными знаками – катаканой. Ты же сам говорил, что мы выхватываем даже в полусне из двухсот выученных фраз нужные. Не выспался что ли? Опять трое суток писал свои стихи по ночам?
-  А … да!

 Они проходят мимо учебного центра, а там молодые, только что призванные бойцы, будущие радисты-двухсторонники поют хором: «Дай-дай за-ку-рить! Же-на та-зик при-не-си!» и другие фразы на запоминание.

- Рёта, стой! Зайти в Приемный центр!

   Солдаты вбегают в аппаратный зал Приемного центра. Пищит «морзянка», на оперативном экране бегут иероглифы и фотоснимки.

- Вот… Вот мы и зашли туда, где несется комариный писк морзянки и хриплые выкрики японских пилотов, где телетайпы выкидывают горы бумаги, испещрённые иероглифами, а факсы передают картинки с небоскребами, полуголыми красавицами, сияющими лаком автомобилями. И остается только надеть наушники, чуть-чуть крутануть колесико настройки в сторону, и ты услышишь чужую музыку,  странную торопливую речь и высокий, как при истерике, смех. И уже можно представить себя в этой стране, чьи гигантские круизные лайнеры проплывают мимо бывших своих берегов, где теперь сидят не выспавшиеся русские солдаты.
- Антоха, ты чё несешь? Не выспался?
  И тут он обычно просыпался.

    Может быть, это телепатия, думал Антон, когда мне снится этот сон,  в это время в военкомате возникает пакостное желание призвать его на переподготовку?  А вот накося, выкуси, первую половину жизни он провел в экспедициях, и уже не спешил, как в двадцать лет, выходить из тайги для того, чтобы отдать долг Родине, у которой ничего не занимал. Начальство в экспедиции берегла печени своим специалистам, все знали, что кроме пьянок, там ничего не происходит и каждый раз, когда появлялся посыльный из военкомата с повесткой, кадровик с ясными газами рапортовал: «На полевых работах. Отсюда километров семьсот будет. Самолёт дадите? Нет? Ну и мы не дадим».
   А потом его угораздило на всю оставшуюся жизнь застрять в журналистике, - а всё писательские дела жизнью крутят! - и там, в первый же год, всучили повестку.
    Их, полсотни пьяненьких мужичков, довольных тем, что оторвали от нудной работы, вечно бухтящей бабы, повезли на автобусе в Родыгино, под Авачинский вулкан.  Таких, как они, в России тогда называли «мабутовцами», в честь африканских партизан – за чумазые морды, расхристанный вид, вечное полупьяное или полупохмельное состояние, и правильно, надо сказать,  называли.
   Его новое начальство из телекомпании было трусовато, не захотело хлопотать, отмазывать от трех месяцев идиотского времяпрепровождения, и нужно было самому придумывать - как выбраться из перспективы бездарно потерять эти дни.
 - Чем заниматься-то будем, товарищ майор? – спросил Антон сопровождающего офицера.
- Учиться, рядовой! Вспоминать воинскую специальность!– нейтрально ответил он.
- Там есть аппаратура для радиоразведки? - удивился  Антон.
- Там есть танки и пушки!
- А те, кто не служил в танковых войсках или в артиллерии, тем найдется занятие?
- Конечно! Танки грязи не боятся! Но чистить их надо! – засмеялся жирненький военкоматовский майор.
- Классно! Давно мечтал сделать материал о том, как бездарно тратят деньги на переподготовку, отрывая от производства нужных специалистов, -потёр ладошки Антон.
- А у нас снимать запрещено! Ты, кажется, телевизионщик, товарищ рядовой запаса?
- Я – журналист. Работаю в любом жанре. Я могу снимать, могу писать, могу говорить по радио…
- Отвечать, если что,  придется за разглашение военной тайны, - надавил на голос майор.
- Я законы хорошо знаю. Посудится со мной хочешь, майор? Ну-ну… В очередь встань. Тут адмирал Шумахин  раньше занимал.
- По какому поводу? – на всякий случай спросил военкоматовский служака.
- По поводу моей статьи о пожаре на крейсере «Севастополь».
   Майор задумался. Пожар был. Это все знали. И статья была. И он, похоже, её читал.  «Севастополь» сгорел бездарно. Вначале его зажгли судоремонтники, работавшие со сваркой, потом залили пожарные с одного борта так, что корабль дал опасный крен, а уже после этого, чтобы выровнять, откатали за борт несколько сотен тонн мазута из топливных танков.
  Группа инспекторов комитета по охране природы, еще несколько журналистов и Антон с ними попытались прорваться на грязный крейсер.      
   Они отвалили на маленьком инспекторском пароходике от причала, прошли через Авачинскую бухту, встали к пирсу, но на борт «Севастополя» их не пустили, матросики с автоматами просто несли караул, им было наплевать на журналистские удостоверения. Адмирал Шумахин на звонки не отвечал, а командир крейсера был, якобы, в отъезде.
    Тогда  спецы из Отдела охраны водных ресурсов взяли пробы воды рядом с «Севастополем», впрочем, водой это было назвать трудно,  мазут прижало сильным навалистым ветром к берегу, местами его слой был почти в полметра. Потом, составив акты, которые сами и подписали, экологи почапали домой.
   И тут, почти в центре Авачинской бухты, когда один из газетчиков сказал  сакраментальную фразу: «Ну так что?», а другой достал бутылку водки со словами «Ну дык вот!», их догнал катерок с Андреевским флагом, грянула команда по громкой связи: «Досмотровой группе приготовиться к высадке!» Они увидели, как турель со спаренными пулеметами развернулась в их сторону, и журналисточки тут же пошутили: «Похоже, нас хотят взять в плен на всю ночь!» Стало весело и немножко жутковато.
   - Давай наверх! – крикнул Антон журналистской братии.
   Они тогда высочили: фотоаппараты, стреляющие очередями вспышек, одна видеокамера и диктофон – против спаренных пулеметов и матросиков с автоматами АКМ. Но, похоже, их оружие медийное оказалось тогда сильнее – катер вдруг сделал вокруг их суденышка циркуляцию и ушел, не попрощавшись.
  За все это хамство, за затопленные в бухте снаряды, за бардак на радиоактивном могильнике, за адмиральскую тупость и чванство, - за все это Антон выдал по полной программе адмиралу Шумахину в газете «Экологический курьер». Он ответил ему, но в другой, подведомственной газете. Тогда  Антон очень разозлился и навешал уже адмиралу с оттяжкой, на грани допустимого. Кроме «фоняющего» радиоактивного могильника он вспомнил слив этой ядрёной водички в Японское море…  К затопленным в бухте тысячи и тсячи тонн снарядов (утилизировали, блин!) он добавил факты отравления мидиями – дети ракушки на костерке поджарили, поели,  а потом их три часа пытались спасти в реанимации и не смогли…  Его тогда трясло, он повторял и повторял обвинения.  Красавица-бухта, в которой раньше обитало девятьсот шестьдесят видов живых существ, как подсчитали биологи в тридцать седьмом году, а сейчас осталось меньше половины, а главный вид – чешуйчатые черви, индикатор загрязнения… дети травятся насмерть мидиями… ловят в бухте, пацаны… жарят на костре, а мидия аккумулирует в себе всю отраву… и за биологов из тридцатых годом ответил, которых Камчатское НКВД расстреляло в Кислой яме, хотя тут адмирал совсем не при делах был - тогда и на свете его не было. А вот за керосиновую линзу, которая дрейфует под землей к нерестовой реке Аваче, он справедливо приложил адмирала - хорошая такая линза в тридцать тысяч тонн авиационного керосина, дойдет до реки – и сама река, и остатки живого в бухте – всё сдохнет. А ещё он написал про дедовщину, что махровым цветом  цветёт в группировке войск под командованием адмирала Шумахина, причем дедовщина, поощряемая офицерами… а ещё про военно-морские понты, когда спецтанкер группировки сливает воду из радиоактивного могильника в Японское море в трёх кабельтовых от соседней границы, и вся Страна Восходящего Солнца бьётся в истерике… конечно, этот танкер для Японского моря – что слону дробина, но надо же уважать национальные фобии! Статья наделала шуму.
   Вот тогда адмирал Шумахин, похоже, включил административный режим - попросил военкома призвать задиристого журналюгу на переподготовку. Что называется, для начала.

    И вот они едут под Авачинский вулкан, вяло переругиваясь с майором, у которого толстый зад, совсем бабья жопа.
   Они приехали, ворота с железной Звездой,  той, что снились Антону не раз (а они везде одинаковые!) открылись, их стали вызывать, разводить по ротам. Наконец, они остались в автобусе вдвоем. Прибежал водитель автобуса, что-то дожевывая на ходу.
- Товарищ майор, в чем дело-то? – спросил Антон как можно миролюбивее. - Куда меня теперь? На Чукотку? На остров Врангеля?
- Домой! – ответил невозмутимо майор. – Тебе места в казарме не хватило.
 
    А первый раз ему снились эти ворота перед дембелем. Антон  тогда в первый раз никому не мог объяснить, что уже отслужил, вот – военный билет, вот – значок «Специалист 1-го класса», а это «Отличник Советской Армии», а это – спортивный разряд по стрельбе… Его не слушали.
  Через день к Антону подошел мой непосредственный начальник - капитан Пурин.
- Ну, что, Антоха, скоро дембель? – задал он идиотский вопрос.
- Через тридцать два дня или через семьсот шестьдесят восемь часов, или…
- Да ладно! Ты на Кубу не хочешь поехать? – спросил он неожиданно.
- В отпуск, что ли? – не понял Антон.
- Нет, в отпуск «за бугор» тебя еще долго не отпустят. Лет этак десять. Служба у тебя такая была. А это… так… комбайнером.
- Тростник что ли сахарный убирать? – снова не врубился Антон. – Я на комбайне не умею…
- Ладно тебе дурака-то валять. Там есть и без нас кому мачете махать! А мы – по специальности.
- А-а… Вот оно что. И как это делается?
- Да очень просто. Тебе даже не нужно школу прапорщиков заканчивать, у тебя диплом геофизика, просто пишешь рапорт, месяц после дембеля гуляешь, а потом с группой наших товарищей… Как поется: «Куба далека, Куба далека, Куба – рядом!» Кубинских сигар покуришь, не всё же тебе болгарским табачком в трубке сопеть…
- Не знаю. Неожиданно как-то, товарищ капитан. Я в экспедицию собрался, по специальности… То есть, по гражданской специальности.
- Да, мне докладывали. Ходил устраиваться в «Южморгео» на улице Сен Катаяма в Южно-Сахалинске.
- Так точно.
- Я же тебе говорю – визу не откроют. А они по южным морям шарахаются. Лет десять, а то и больше визы тебе не видать.
- Тогда на Камчатку поеду!
- Ты в армию-то сам пошел? Почему? – спросил капитан. -  Почти ведь добровольно… Мне докладывали – из леса вышел. С собой своего рабочего вывел. Или двух?
- Честно сказать? – спросил Антон, задохнувшись от злости.
- Приказываю: честно!
- Армия, товарищ капитан, есть меньшее из зол! – отрапортовал Антон так, как учил Петр Великий – с лицом лихим и придурковатым, дабы начальство не конфузить.
- То есть? Не понял! – поиграл белесой бровью капитан.
- Все просто. Чё там понимать-то… Чем пять лет за уклонение от воинской повинности сидеть, лучше два года отслужить. А вы говорите – Куба!
- Так… Встать. Смирно! Почему крючок на гимнастерке не застегнут? Пять нарядов вне очереди!
- Есть пять нарядов вне очереди! Хоть отдохну от вас…

   И после этого ворота с железной Звездой перестали сниться. Лет на пятнадцать. А когда они приснились в очередной раз, то через неделю Антон оказался в тюремной камере, и его обвиняли по статье, где ответственность была – от восьми лет строгого режима до высшей меры.
  Возможно, снова вспомнил про него адмирал. У нас ведь в России живёшь и не знаешь – откуда и что прилетит. Он смог выйти через десять суток ареста, постоял, взахлеб вдыхая сырой камчатский воздух, потом сориентировался и понял, что надо уносить ноги. Конечно, он верил в справедливость российского правосудия, но как-то больше теоретически. СИЗО было забито арестованными, в камере на десять человек давились с полсотни сидельцев, спали в четыре смены, по очереди, туберкулёз был повальный. Нет, конечно, бывали случаи, когда суд кого-то оправдывал, но это случалось редко, года через два ожидания в СИЗО, когда человек уже собственные лёгкие кровавыми кусками отхаркивал. И Антон решил свалить.
   Тогда ему помогли старые связи с «Гринпис», они сделали вызов, и Антон уехал в Штаты. Проскочил как-то дуриком. Или просто повезло, или ангел-хранитель в затылок дышал. Думал – так, отсидеться, посмотреть – что это за Америца, на пару-тройку месяцев, а получилось на три года. «Телевизионный экологический проект по мониторингу Тихоокеанского региона» оказался фикцией, поводом для визы. Его бросили американские коллеги ещё в Сан-Франциско – без денег, без языка, без права быть самим собой.
  И когда он лежал в мотеле, заплатив за это вонючее стойло последние тридцать баксов, лежал, сжавшись в комок, словно его кто-то собрался бить ногами, с ледяным и тяжелым комком где-то под сердцем, и вот тогда он понял – почему ему нет-нет, да и снилась армия.
  Это было очень знакомое ощущение содранной кожи, когда ты – опять никто, нужно снова начинать всё с нуля, доказывать – кто ты есть, чего ты стоишь.
  Антон тогда выстоял. Обжился. Стал худым, нахальным и весёлым. Как дембель. Всё повторилось: мытье полов и бессонные ночи, тяжёлая работа руками и отцы-командиры, только почему-то негроидной расы.

  В середине девяностых годов Антон жил в доме Феликса, в штате Виржиния, делал там ремонт, постригал газонокосилкой лужайку, по сути, был тем, кого в Америке называют houskeeper, или, по-русски, домохозяин. 
  Феликс, в прошлой жизни театральный критик и московский тусовщик, имел американское гражданство, к тому моменту в Америке жил уже семнадцать лет, работал каким-то программистом, люто ненавидел свою работу, но жить надо было, а это… компьютерное… кормило.  Когда он приехал в Штаты, ему сказали сразу: «Забудь про свой театр. Здесь, таких, как ты  – до Москвы раком не переставить. Хочешь жрать – иди от еврейского центра на курсы программистов, это тебя прокормит».
  У Феликса был дом – два этажа, бейсмент (жилой полуподвал), лужайка, заросли бамбука, а ещё сауна и два камина – один в доме, который редко когда топили, а второй – на внешней стороне дома, для шашлыков, барбикью, как там говорят.
  Еще у Феликса была жена, Ольга. Все эти американские годы она проработала на радиостанции «Голос Америки», наверное, это была нелегкая работа,  вероятно, огромное нервное напряжение и острая конкуренция, если к пятидесяти годам она заработала редкое заболевание. Они не знали – как это называется. Прогрессирующая депрессия? Апатия? Упадок сил? Никто точно не знал, как это называется, а самое главное, как это лечится. Но этой, нестарой еще женщине, за весь день хватало сил только для того, чтобы встать, умыться, позавтракать…  а потом она ложилась на кушетку, которая стояла на веранде и весь день лежала, глядя перед собой. Все, что она могла делать – теребить за загривок толстого кота, который терпел час, другой, потом вырывался с диким воплем и уходил куда-то. Тогда у неё начинали течь слезы. И не было сил их вытереть.
   Феликс не столько давал Антону работу, помогал выжить в те труднейшие дни, сколько и сам искал общения, участия, ему нужен был человек, который выслушает и стариковские нравоучения, и просто трёп о его бурной московской молодости.
- Я был директором театра у  Марка Захарова, когда он, еще никому не известный еврей, сделал свой первый театр из студентов МГУ. Это сейчас у него слава и деньги, а тогда? Достань, говорит, кровать! Железную, с шишечками на спинке! А я знаю, где ее можно достать? Притащил свою. С женой две недели на полу спали, пока этот спектакль шёл. А этот эпизод в фильме «Мимино», когда грузинскую деревню Телави немецкая телефонистка перепутала с Тель-Авивом? Это же, таки у меня на кухне придумано было. Витёк оговорился, получилось: Тель-Авив, так появилась идея. И придумали. А звонка в Израиль и быть не могло – тогда в Грузии пятизначные номера были, а в Израиле – уже семизначные.
       Дети у Феликса и Ольги были, но давно уже жили самостоятельной жизнью. Дочь, закончив в Союзе медицинский институт, сейчас проходила ординатуру в Нью-Йорке, сын служил в армии. Антон знал о них, но за пару месяцев жизни в доме Феликса, это как-то подзабылось. Это он, Антон, пил с Феликсом  ледяную водку, настоянную на лимонных корочках, жарил бараньи отбивные и учил его готовить курицу в духовке, это он спорил с ним о современной России, смотрел вместе с хозяином новое русское кино и новости в программе «Время»…   А тут вдруг приехал Сергей. Сын.
  В тот день Антон промудохался с потолками в гостиной – зачищал шпатлевку, красил, надышался пылью, измазался так, что белые волосы дыбом стояли, - посмотрел в зеркало: седой безумный ёжик с красными глазами, жуть!  Поэтому, отмывшись в душе, он полез в сауну – расслабиться. Вдруг дверь открылась, и к нему на полок залез молодой, крепкий парень с бритым затылком, быстро  глянул,  оценивая, протянул руку:
- Сергей! Зови меня Серж.
- Любишь всё французское? А я просто Антон.
- Нет, не люблю двусмысленности. Сергей на американский слух воспринимается, как «сэр Гей».
- Да, я знаю, - засмеялся Антон. – У меня приятель был Сергей Фокин. Представлялся: Факин Сэр… гей. Ему часто после этого говорили: «Up to you! What is your real name?»
      Посмеялись, выпили пивка.
      По-русски Серж говорил абсолютно чисто, что редко бывает с детьми эмигрантов, те, зачастую, зная русские слова, фразу строят по английской кальке: «Возьми своё сидячее место», что надо понимать, как «садись».
- Слушай, Антон, ты мне не поможешь? – спросил Серж через какое-то время, когда они уже поговорили и о том, что в Америке только русские ставят сауны в своих домах, даже финны это делают реже, о качестве пива и последних политических сплетнях.
- Да все, что угодно! – сказал Антон расслаблено.
- Я улетаю завтра, надо отвести меня в аэропорт. Не хочу брать такси, груза много – три сумки, два парашюта, оружие…
- Даже парашюты? – удивился Антон.
- Я никогда не возьму парашют чужой укладки! – дёрнул плечом Серж.
- Понятно. Конечно, помогу! Когда рейс?
- На Токио – утром, в одиннадцать.
- В девять буду готов, успеем. Там, на 88-ой, в это время нет трафика. Не опоздаешь.
- Переводят на Окинаву. Я же служу! В американской армии! – сказал он, когда молчание затянулось.
- Да,  отец твой  говорил.
- Что еще он говорил? – спросил Сергей очень дружелюбно.
- Да ничего больше. Есть сын. Зовут Сергей. Служит в армии США. Три бита информации. Всё!
- Старый конспиратор… - засмеялся Сергей. – Ну, да, служу. Я сержант американской армии это круто, ты знаешь.
- Знаю! Свой клуб, площадка для гольфа, стоянка для машин, бар для сержантского состава – всё на территории части.
- Какая осведомленность!
- Да я сам служил на Сахалине, в радиоразведке. Контролировали, в том числе, и вас, точнее, вашу часть.
- Сколько лет уже прошло?
- Двадцать пять. Уже не военная тайна, - сказал я, наблюдая – сработал ли у него хватательный инстинкт.
- Да там и сейчас мало что изменилось! – засмеялся Сергей. – Во всяком случае, стоянка для машин сержантского состава есть, я свой джип туда отправил.
- Привыкать придется, там левостороннее движение, руль справа.
- Нас инструктировали! Да и на треке по левой полосе наездил сто часов.
- Там, в Японии, машины дешевле и лучше американских. Извини, конечно… - сказал Антон.
- Это ты тоже в армии узнал?
- Нет, я же с Камчатки, там все теперь ездят с правым рулём.
- А я думаю – откуда он всё знает? Соседи! А у вас в армии по-прежнему в строю поют: «Соловей, соловей, пташечка»?… - Похоже, он надирался.
- Нет. Мы пели «Не плач, девчонка, пройдут дожди, солдат вернётся»…
- Жалко! Очень эротическая песня! Про пташечку… Раз поёт, два поёт… Солдату нужно держать тестостерон в норме, - сказал он с усмешкой.
- Тогда уж это: на речке, на речке, на тем бережечке мыла Маруся белые ноги…
- Ладно! Пошли, что ли, под душ, да по стопарю отцовской с апельсиновыми корочками? – предложил он, засмеявшись.
- Давай!

    После сауны пошли собираться. Собственно, сумки у Сергея были сложены, и два парашюта, про которые он говорил, были тоже уложены. Оставалась ручная кладь, но это не повод для того, чтобы звать на помощь. Скорее всего, он хотел похвастаться своим личным оружием.
   А посмотреть было на что! Два кольта, один смит-вессон, тяжелая «Беретта 92».
- Эта вот, любимая игрушка! – сказал Сергей, показывая на беретту. – На работе не разрешают ею пользоваться, так я для души, в тире, стреляю.
- Хороша Маша, да не наша, - сказал Антон не без зависти.
- А у тебя какое личное оружие было? – спросил он запросто.
- Ну… «Тулка», двустволка штучной сборки, 12-й калибр. Еще в экспедициях карабины выдавали, короткостволы, кавалерийские.
- Нет, я про армию спрашиваю. «Макаров»? «Калашников»?
- А у меня вообще оружия не было. Что-то, какой-то номер, на присяге записали в военный билет, а когда в роту перевели, там, в «оружейке», места не хватило, мы считались прикомандированными к роте, вот и остался безоружным.
- А как же учения, стрельбы? – обиделся за русскую армию американский сержант Сергей.
- Это у нас пехота да спецподразделения в войнушку играли: «сопка ваша – сопка наша, ур-ря-я!», а мы на учениях больше головой работали, мы своей бессонницей родине служили. Как шутили отцы-командиры: дайте солдату точку опоры и он тут же уснёт. Это про нас. А стрельбы… Ну, это же бывало раз в полгода. Посмотрю, кто хорошо отстрелялся, возьму у него автомат – у меня с этим проблем не было. В экспедициях настрелялся.
- И проверяющие ни разу не обратили внимание? Как это так – солдат и без оружия!
- Да было всякое, Серж… Когда товарищ Мао умер, все ждали чего-то страшного, вся часть с автоматами в обнимку спала, не разуваясь. На дежурство в Приёмный центр– с автоматами… Патроны даже выдали. А я и еще несколько таких прикомандированных – с полотенцем на шее и зубной щеткой в кармане...  Вот и всё оружие. Как дачники. Заходит, помню, командующий округом: «Где автомат, боец?!» - «Нет автомата, не выдали, товарищ генерал-полковник!» - «А ежели – война? Китайцы вон там, в кустах десант высадят?» - «В бою добуду! Отберу у кого-нибудь!»  - Он тогда меня по плечу похлопал.
- Ну? Дали автомат? – спросил Сергей.
- Нет, это же надо было всю «оружейку» перестраивать.
- Вот, посмотри! – похвастался он, передергивая затвор у пистолета.
- Серж, ты, конечно, не обижайся, но вы, американцы, как дети – с пистолетиками вам дай поиграть…. Внуки Тома Сойера.
- Зато вы – взрослые! – все-таки обиделся сержант американской армии. – Сидите в дерме, армия – сброд голодных и необученных пацанов, шпана, уголовщина… Но умные, блин!
- Но ты же понимаешь, что войну не этими пукалками выигрывать придется!
- А чем?
- А решимостью умереть! Вот этот, как ты говоришь,  сброд голодных и необученных, пойдёт умирать, а ваши, умные и сытые ещё и подумают – вот тогда и посмотрим…
- Ладно, спор этот долгий. С чего начинается родина и с чего начинается армия… Пойдем наверх, в ливингрум, там отец стол накрыл, а завтра с утра – в аэропорт.

      Феликс на этот раз расстарался -   сыры, паштеты, индюшка с корочкой, как на День Благодарения. Даже Ольга вышла из своей комнаты, посидела пять минуток, выпила глоток вина, поцеловала сына в бритый затылок: «Фуй, Серж, какой ты ёжик» - И ушла к своему коту. Но кот появился у стола ровно через минуту. Посмотрел на Антона презрительно. Я вот тебя, дезертир, подумал Антон. Кот обиделся и ушёл орать в заросли бамбука.
   Выпили русской «смирновской», закурили, разговорились.
- Кстати, Антоха! Тут на мой адрес для тебя пакет пришёл! – сказал Феликс. – Я так понимаю, из «Нового Русского Слова».
- Ого! – удивился сын-сержант.
- Ну-ка, ну-ка, открывай пакет! – И он занялся любимым американским делом – открывать пакеты. Там была газета и чек.
- Напечатали! – сказал Антон, чтобы только не молчать.
- А я читал! Не стал тебе говорить, что тебя напечатали, хотел сюрприз сделать… Целый подвал, подборка… Молодец! Мне понравилось. Честно.
- Спасибо, Феликс.
- А что за гонорар?
- Н-ну… небольшой. Тридцать пять долларов. Даже получать не пойду, смешно. Больше денег на газолин потрачу, пока в банк буду ездить.
- Так ты никогда не станешь американцам, парень! Здесь все, даже миллионеры, вырезают купоны из Washington Post, чтобы сэкономить десять центов на покупке кетчупа! А? Каково? Как это называется?
- Сквалыжество, - сказал Антон.
- Точно! – поддержал Антона сержант.
- Что, сынок, а вам военные гонорары не повысили? – спросил Феликс.
- Это у вас, батя, в редакции были гонорары, а в армии – денежное довольствие. Есть, конечно, повышение.
- А сколько всего, на круг, получается? – спросил как-то неловко Антон.
- Ну, это сразу и не посчитаешь! – засмеялся Серж. – Давай, как говорится, begin at the beginning.
- Ну, с начала, так с начала, - согласился Антон.
- Я про свой код первого сержанта Е9. У нас есть месячный базовый оклад,
- У нас та же система …
- От десяти до тридцати тысяч – бонус при поступлении на службу! - продолжил Серж.
- А у нас… м-да… а дальше?
- У сержанта начинается примерно с двух тысяч долларов и каждый год прибавка в сто - сто пятьдесят долларов. Некоторые, прослужив двадцать лет, получают по четыре тысячи в месяц.
- Круто! – сказал Антон искренне.
- Ну, ещё доплата на питание, если хочешь готовить себе отдельно или есть в ресторане…
- Ну, у вас и Макдональдс – ресторан…
- А как же! Так и есть. За жилье, если снимаешь квартиру дополнительно до тысячи, кстати, есть программа пособий для жилищного строительства.
- А боевые? – спросил Антон. – Или при таких деньгах и воевать не хочется?
- Нет, это почётно - воевать. И тоже не бесплатно – примерно двести пятьдесят долларов за каждый день в зоне боевых действий и ещё сто баксов за работу на передовой, а ещё двести пятьдесят «за разлуку с семьёй».
- Как это? За разлуку? – сорвалось у Антона.
- Это за разлуку его с нами! – весело пояснил пьяненький Феликс.
- Это всё?
- Антон, там долго считать – парашютные прыжки отдельно, за дежурства – отдельно, пособие на ребенка – отдельно… Содержание машины – оплачивают, медицина, вплоть до пластической операции – платят. Просто не все я знаю, деньги идут на счёт, на них крутится десять процентов, без налогов, естественно, пришёл, получил, слава Америке.
- Там ещё есть одна выплата, конечно, не дай Господь… - начал Феликс.
- Отец имеет в виду страховку на случай смерти: это пятьсот, - пояснил Серж.
- Да, а вот здесь не густо. Всего пятьсот, - удивился Антон.
- Согласен, брат. Жизнь бесценна, а тут какие-то полмиллиона долларов! – согласился Серж.
- А, так это что же получ-чатеся… это… ну да, мало! Мало, господа! – потряс головой Антон. – Всего-то пол-лимона.
- А как у вас сейчас в армии? – спросил Феликс.
- Я не военный, я журналист. Но вот был я свидетелем одной пьянки. Год назад ваши «морские котики» пришли к нам на Камчатку на эсминце для совместных учений.
- Да, нам докладывали! – подтвердили Серж.
- А я там работал – снимали передачу, писали интервью. Был такой случай: наши выбрасывают на грузовых парашютах спасательные средства - моторные лодки и прочее. Только лодка коснулась воды, ещё и купол не погас, как там отстрелили стропы и лодка пошла к условно тонущему человеку…
- Стоп! А откуда там взялся оперэйтор? – не понял Серж.
- Ты имеешь в виду – кто управлял лодкой? А, это классный мужик, мой друг, прапорщик Шелопуга.
- Да как он в лодку так быстро попал?!
- А он в ней и летел. И падал… А чего время терять? Там же соревнование было – кто быстрее спасет терпящего бедствие.
- А кто ему разрешил?
- А кого он будет спрашивать? Это же Шелопуга! Он за прыжки в кратер Мутновского вулкана десять суток губы получил. Там была площадка небольшая, куда можно было сесть. Он не промахнулся. Он и с пяти тысячи метров в собственные унты попадал. Разуется, свои унты на бетонке оставит, а сам в шерстяных носках к самолету шлепает. А потом – ап! – с неба! И обулся.
- Так ты про денежное довольствие хотел рассказать, - сказал недовольно Серж и расстегнул ворот ковбойской рубахи.
 -  Погоди, парень, погоди. У русских так быстро не бывает. Про деньги говорят не сразу. Вначале была банька. С резной мебелью в комнате отдыха, с русским самоваром и бильярдом. Дальше пройдешь, налево – парная, направо чистенький бассейн, а над ним барельеф в натуральную величину: девица-красавица с распущенными волосами верхом на дельфине, естественно, голая. Один талантливый скульптор не смог от армии закосить, призвали бедолагу, а потом он отслужил, а перед дембелем – традиция, что-то надо сделать, дембельский аккорд называется… вот, оставил на память. Ага… Пошли с американцами в парную. Там банные полки солдатскими суконными одеялами обтянуты, потому что на обычные доски голой задницей сесть даже русскому десантнику никак невозможно – сто двадцать градусов, как шутил наш старшина, воши лопаются. Американцам эту шутку перевели, они не поняли юмора. А потом, когда плеснули пивка на камешки, когда пар взорвался, ударился в стенку и отскочил к полкам, наши привычно пригнулись, а янки бежали вниз. А увидев распаренные веники, отступили в бассейн, поближе к наезднице на дельфине.
- Так что было после учений?
- Так вот, после учений была банька, а потом ваши парни напросились на выпивку. Наши сказали: только, чур, будете пить то, что пьем мы.
- А у вас тогда что было лучшее в магазинах? – спросил Феликс.
- А в магазинах у нас был ликёр «Черри».
- Oh my goodness!
- Но пили спирт. Неразбавленный. И вот тогда ваши спросили у Шелапуги – сколько он получает. Вот, наконец-то добрался до главного… Попросили не врать. Он сказал честно, что сейчас он получает в тысячу двести раз больше рублей, чем два года назад. Ваши «морские котики» были рады за русского товарища.
- Постой! – чисто по-русски начал бузить Феликс. – Сколько он раньше получал?
- Рублей пятьсот.
- Если умножить на тысячу двести, получиться…
- Шестьсот тысяч, - быстро посчитал деньги американский сержант.
- А сколько стоила бутылка? – вопросительно поднял палец Феликс.
- Бутылка спирта стоила пять тысяч.
- Серж, раздели пятьсот рублей на три рубля шестьдесят две копейки! - потребовал бывший советский драматург.
- Примерно сто тридцать восемь, отец!
- А теперь шестьсот тысяч раздели на пять тысяч!
- Ну, сто двадцать. Ничего не понял! Что за арифметика?
- Всё просто, сын! В России в наше время всё измерялось стоимостью бутылки водки. Раньше его друг мог купить сто тридцать восемь бутылок в месяц, а когда они пили с американцами – всего сто двадцать. Денег мешок! А покупательная способность у них была ничтожная. Это в экономике называется «галопирующая инфляция»! Но твой приятель не соврал, Антон! Он стал получать в тысячу двести раз больше. Расскажи этот анекдотец своим «морским котикам», сын. Они посмеются, если поймут.
- Они ни черта не поймут, отец. А поймут, так обидятся – русские их обыграли на учениях, а потом и перепили после учений. Ещё и с арифметикой лапшу на уши навешали!

  Антон, болтая, не мог понять – зачем он это всё рассказал? Чтобы не заорать от боли - девять дней назад на Халактырском пляже, где чёрный песок и огромные волны, при тихой погоде погиб его самый весёлый, самый преданный  друг, тот самый – Витя Шелопуга, парашютист, спасатель. Пять тысяч прыжков, ломал позвоночник, выкарабкался, потом прыгал в кратер Авачинского вулкана, потом  в кратер Мутновского, несколько раз – на льдину к полярникам в районе Северного полюса. Всё было чётко – прыжки, приземления…
   Его любили бабы и ревновали сослуживцы. Нет, не только как мужика – ещё и по службе. Прилетающие  в часть с инспекцией генералы и полковники, быстро козырнув командиру, зачастую бежали к нему с криком: «Шелопуга! Это ты что ли? Что, опять долги зовут в небо?» Они же когда-то прыгали вместе - еще молодыми… Потом, те приятели, у кого были офицерские погоны, пошли в рост, сделали карьеру, а Витька так и остался прапорщиком.
   Были обычные прыжки на диком чёрном пляже, с небольшой высоты, так, прогулка, повод для шашлыков и стопки водки. Сын его, Ромка, просился прыгнуть вместо батьки.  Ромку он натаскивал с детства, как он шутил, «насыпав в карманы дроби, чтобы у этого легкого, почти невесомого пацана парашют раскрывался».  Он натаскивал его жестко и беспощадно, в любое время года, на разных типах парашютов. На Д1У, «дубах», с принудительным раскрытием,  на разноцветные круглых куполах,  и, позднее, на парашюте-крыле ПО-9. Мальчишку выбрасывали на поле и лес, на воду,  и в темноту – отец боялся, что парень, если пойдет по его стопам, может разбиться, просто прыгая на обязательных учебных занятиях.
   Получилось наоборот. Погиб он и его сослуживцы.
   Резкий порыв ветра и девять парашютов, что уже садились на черный, богатый молибденом пляж,  утащило в океан. А там  - вода, даже летом -  всего плюс два градуса, очень высокий злой прибой,  перемешавший ледяную воду с песком, который – это уж точно! - тут же начал забивать глотки и легкие… намокшие парашюты, вздувшиеся пузырями, тяжелые ботинки, тянущие ко дну. У них не было ни спасжилетов, ни гидрокостюмов, ехали на лёгкие прыжки… Погибли все девять. Витьку так и не нашли. Там, почти у берега начинается  Тихоокеанский глубоководный  разлом, дно обрывается на глубину в пять тысяч метров, туда, где сходятся две гигантские тектонические плиты, - оттуда приходят землетрясения и цунами.
  Они не были большими грешниками, нормальные мужики, хорошие, умные и чистыми душами. Служат ли они теперь в ангельском спецназе и в Христовой гвардии? Надо верить, что их туда взяли.
   А все игра со смертью… Вулканы - штука мистическая. Когда пять лет назад они с ребятами затевал прыжки в кратер Мутновки, ещё не знали - чем дело закончится. Отработали красиво, четырнадцать оранжевых парашютов погасли на площадке рядом с фумарольным полем, красота - грязевой котел бурлит, ручей отравленный клокочет, фумаролы с запахом преисподней хрипят - ворота в ад! Служебный вход… Один из парашютистов решил покуражится - прошел над краем активной воронки  - там же два кратера, второй очень опасный, а он прошёл так, что они с земли потеряли этого дурака из вида, думали - всё, ухнул туда. С концами… Потом в доме радио, сгоняя материал по этой акции, Антон извинялся перед монтажницами за маты на плёнке. Парень пошутковал, а погиб первым, ровно через год на прыжках. Потом смерть по очереди подобрала всех остальных. И от судеб спасенья нет.

- Что с тобой, Антоха? – спросил заботливо Феликс.
- Притомился, пойду, лягу… - пробормотал Антон.
 
  Он долго возился, не мог уснуть. Бар у них, блин, для рядовых…  А у нас? Давили душу воспоминания.  Во время горбачевской перестройки, как известно, были огромные проблемы со спиртным. Водка – с одиннадцати! По одной бутылке в руки! И очереди – убийство.
   А тут – перестройка, гласность, так хочется поговорить! А какой же разговор у русских без  бутылки… Одна зубная боль.
  Самогон  гнать они не умели, хотя и не велика наука. Суррогаты пить брезговали. Блата  в торговых сферах не было. Оставалось одно – научиться добывать выпивку, пока этот дурдом не закончится. Причем, если раньше они пили через день, раз в неделю, то сейчас: «Кому, это - мне не дают? Кого это к прилавку не пускают? Мою бессмертную душу?» - добывали всеми правдами и неправдами водку и пили.
  Одним из способов была «атака сверху». Они брали  Шелопугу, как самого легкого и к полетам привыкшего, раскачивали, взяв «за руки - за ноги» и просто закидывали на головы страждущих, поближе к выходу в винную лавку. Там он, извинившись, ужом проскальзывал вниз, выкинуть назад у толпы сил не было, посмеявшись, пускали в очередь.
  Второй способ был «без мыла в толпу лазанье». Надо было надеть нейлоновую куртку, капроновые горнолыжные штаны, встать перед очередью и ждать, пока друзья не втиснут тебя, скользкого, в толпу. А дальше уж пролазь сам.
  Все способы были хороши, но результат не менялся – лишь по одной бутылке в руки.
    И тут приехал Он! Герой. С настоящей Золотой Звездой Героя Советского Союза. Звали его Олег. Он тоже был парашютист, друг Витьки и большой любитель выпить.
  А Героев у нас всегда уважали! Им и в баню – бесплатно, и за водкой – без очереди. Вначале они водили его к ближайшей лавке всей развеселой компанией, и Олег делал несколько заходов, пока не набирал нужного количества бутылок. А потом он сказал:
- Идите в задницу, мужики! Вон, берите пиджак со Звездой и валите сами за выпивкой.
        Так они стали Героями По Очереди. В толпе удивились. Потом всё поняли, но к прилавку пропускали. Только просили Звезду потрогать.
         Олег в наших шумных спорах о будущем Росси участия не принимал, выпив стакан – другой, он дремал перед телевизором или со спаниелем Зуммом, который приходил на пьянки со своим хозяином, фотографом Вайнштейном.
          Вайнштейн был своим мужиком в доску, любил парашюты, он в своей личной карточке парашютиста подделал цифру с количеством прыжков, приписал единицу с двумя нулями, вместо двух прыжков получилось тысяча два. И третий  раз в жизни, когда еще не понимаешь, вывалившись из самолета, где у тебя голова, а где жопа, он прыгнул на Северный полюс. В ночь, на торосы. Он бы этого не сделал, но рядом летел Шелопуга и на лету инструктировал – что надо дергать и куда рулить. Их встретили полярники, Игорь классно отснялся – ночь, лед, пламя факелов, парашюты… Витька прозвал его после этих прыжков Иванштейном.    А вот спаниель у него был злой, в конце концом он укусил Героя за нос, долго кровь унять не могли.
- Слушай. Витек! А как он в Героях-то оказался? – спросил как-то Антон, когда Олег уснул после двух стаканов «обезболивающего».
- Да понимаете, он всю жизнь работал в КБ Илюшина испытателем парашютов, катапульт, должен был «обпрыгивать» все технологические отверстия в каждом новом самолете. Такая работа… - И Витька замолчал.
        По словечку, по рюмочке, они выведали всю историю. Погиб испытатель катапульты, друг Олега. Глупо погиб, не закономерно. Есть смерть закономерная – ты шёл на это, она и пришла. А есть… как-то нечестно карга с косой сыграла. Хоронили на Ваганьковском,  стояли под дождем хмурые – человека жалко, это понятно, правда, у него работа была такая, парашютисты редко в постелях умирают… а вот то, что проект над которым двести человек пять лет работали, закроют, это совсем хреново. Олег тогда подошел, взял Генерального за локоть, сказал: «Договоритесь, чтоб еще раз дали «добро» на испытания, я прыгну». Жена – в слезы, а он свое гнет: «Да прыгну я, прыгну!»
       И на высоте пятнадцать тысяч метров, когда взорвался у него под копчиком пороховой заряд,  а его выкинуло куда-то в стратосферу, видимо, ангел-хранитель подставил свою ладошку и смягчил удар.  Но в катапульте, и правда, была недоработочка – приземлился он живой, но без сознания, с разбитым всмятку лицом. Когда Олега нашли, пришлось повозиться -  ветер, надув парашют, таскал его по заросшему сорняками колхозному полю, как тряпичную куклу, а генерал с четырьмя большими звездами на погонах посмотрел из джипа и сказал: «Представить к Герою!», -  и поехал, не дождавшись, пока человека в чувство приведут.
        Через полгода про генеральское распоряжение забыли, Олега начальники его уволили из КБ за пьянку, он перешел в соседнее КБ, и уже собирались уволить и из соседнего КБ по той же причине, а тут пришел Указ. Герой! На Доску Почета у проходной срочно стали клеить его большую фотографию.
- Вы чего этого алкаша клеите? – спросили бывшие сослуживцы. – У нас здесь что теперь, это не Доска Почета, а «Не проходите мимо» или «Их разыскивает милиция»?
- Нет, это по-прежнему Доска Почета! – отвечали не без удовольствия конкуренты. – И это у вас он был алкаш, а у нас, всего через месяц работы, стал Героем Советского Союза! Вот, товарищи,  смотрите: вырастили, так сказать, Героя!
        У нас Героям хорошо, в автобусе платить не надо было…
     Под эти успокоительные мысли Антон уснул.

          А утром они поехали в аэропорт. 
- Отец говорил, что ты Ельцина видел, - разбавил молчание Серж.
- У нас анекдот есть: мужик застукал жену с любовником, взялся его мутузить, а жена кричит: «Не бей его, он видел Ленина!» - отшутился Антон.
- Нет, я серьёзно. Такая фигура! Видел?
- Не только видал, даже поспорили немножко, - хмыкнул Антон.
- Ч-чеёрт! – удивился американский сержант.
- Что?
- Надо было вчера Стива позвать на наше семейное пати. Ты бы рассказал про Ельцина, я бы стал самым популярным сержантом на Окинаве – «он знает человека, который спорил с Ельциным»!
- Вам всё хаханьки!  А вот послушай, как я – путь не напрямую, путь косвенно впервые столкнулся с Ельциным. Приехал на родной Урал. Родился сын, это случилось в сентябре, но из болот Западного побережья Камчатки я выбрался только к концу ноября. Поздно закончился полевой сезон, а рождение сына тогда не считалось поводом для того, чтобы бросать в болотах свой отряд и работу. Зато в подарок малышу я привез олений кукуль, на Урале стояли уже вполне приличные морозы, а в меховом спальном мешке пацан спал на улице, как у Христа за пазухой. Народ заглядывал в коляску: «Ой, мишка олимпийский!» В тот год в Москве прошла Олимпиада, народ еще не вышел из восторженного состояния. Зашел в магазин, чтобы купить молока ребенку.
- Ваша карточка где? – спросила продавщица, угрюмая такая.
- Какая карточка? – спрашиваю.
- На молоко!
- Да вон моя карточка, в коляске спит! – Я тогда ещё попробовал отшутиться.
- Нет, только по карточке! Один литр в месяц! И то – только детям до года!
- Ну, ребята, вы и живете здесь! – говорю ей, несколько обалдев. – Кто хозяин-то? Кто первый секретарь обкома?
- Ельцин! – отвечает. – Борис Николаевич.
   А я не хотел, чтобы какой-то Ельцин диктовал мне – сколько молока я могу купить своему ребенку. Не для этого я уехал с голодного и отравленного заводами Урала на Камчатку, чтобы стоять в очередях, держа в потном кулаке карточку на молоко. Я поехал в деревню, купил шесть трехлитровых банок парного молока, прокипятил его, до отъезда на Камчатку пацану хватило. Ты знаешь, Серж, тогда мне казалось, что это рыбье имя (елец – это по-русски рыбешка мелкая) я больше не услышу. Хотя, другие говорили, что настоящая фамилия у него Эльцин, а это уже еврейские дела.
- У нас этого парня любят. Он свой, с ним можно договариваться! - заступился за русского президента американский парень.
- О чём договариваться? Об утилизации русских атомных подводных лодок? О том, что сейчас ракеты «СС 300» на сувениры режут?
- Ладно, рассказывай дальше! – перевел стрелки Серж.
 -  Но тут грянула перестройка, страна, которая только и жила, что за счет торговли нефтью и газом, стала потихоньку душить геологию, которая ей до сего дня исправно открывала месторождения, причем делала это с исполнительностью идиота – на рубль вложенных средств – на тысячу долларов сырьевых ресурсов… Друзья-геофизики и геологи стали спиваться, уходить в коммерцию… а там зачастую ломались от вещей непривычных, к которым и привыкать-то не хотели – от рэкета, от бандитских разборок… некоторые даже, чтобы сохранить - если не профессию, - так  хоть образ жизни, уходили проводниками и поварами в туристические компании, которые начали создавать «новые русские».
- А ты?
- Я ушел в новую российскую журналистику. Умел писать, а там это главное было. А тут и Ельцин прилетел на Камчатку. Собрал нас, журналистов, на смотровой площадке, откуда была видна Авачинская бухта…вся забитая кораблями, которые не могли выйти в море – не хватало денег… все вулканы  на той стороне… город, прилепившийся к берегу… он тогда этаким былинным движением обвел все это рукою и сказал:
- Красота-то какая! И с этим богатством вы живете так бедно?
- В банках кредитов не дают… - робко сказал кто-то из-за широких фигур охраны. – А западные инвестиции…
- Да причем здесь западные инвестиции, понимашь… - рассердился Борис Николаевич. – У вас золото есть? Есть. Так заложите месторождения в западные банки, на эти деньги начните развиваться, а потом уж, будьте любезны, эти месторождения-то назад выкупите! Это, товарищи, не нам принадлежит, а внукам нашим.
    Народ остался, почесывая в затылке. Совет, надо сказать, был идиотский. Месторождения были, и даже с богатым содержанием золота, но всего металла в этих горах по подсчётам получалось не так уж и много, чтобы строить горно-обогатительный комбинат. Посчитали – в лучшем случае уйдут в нули, без прибыли.  Специалисты в области кредитов и банковской системы наотрез отказывались комментировать это предложение,  простой же народ, услышав в телевизионном эфире «золотой» совет, решил, что местные бюрократы просто бойкотируют толковые мысли Бориса Ельцина, надежды русской демократии. Я тогда ему сказал об этом. Мол, специалисты не считают возможной разработку золота на этом этапе. И в залог его никто не возьмет – не рентабельные запасы. Попросил прокомментировать.
- А он что?
- Что-то шепнул начальнику охраны, меня просто выдавили за ограждение.
- Ну, виноват не он, а его референты, не подготовили вопрос! – пожал накачанными плечами сержант. – Что было потом?
       - Через шесть мне лет пришлось бежать в Америку. Понимаешь, свобода слова оказалась роскошью, за которую можно было заплатить своей собственной свободой. Такой русский казус. Ельцин в то время не сходил с экранов, как российских, так и зарубежных. Все видели в нем большого демократа, борца с коммунизмом. Тогда еще не вошло в обиход слово «семья», не было Первой Чеченской войны. А были вещи смешные и стыдные.
  Я попал в Америку через Аляску и Сан-Франциско, поперся через весь континент, в столицу вашей родины –  Wachington D. C., а что? - дитя Советов, пострадав от собственной власти, я тогда считал, что, чем ближе власть верховная, тем я сам ближе к правде.
  Американские деньги заканчивались, жить было негде, языка я не знал, каким-то чудом добрался до студенческой общаги – Hostel, что был в Вашингтоне, на 11-th St. Там я мог прожить еще неделю. Что дальше – об этом старался не думать. Но в первый же вечер, меня сонного, ничего не понимающего, стащил с топчана, обитого клеенкой, какой-то рыжий парень и начал орать что-то про Ельцина, аэропорт Шенон, русскую водку. Драться мне с ним было никак нельзя, в лучшем случае посадили бы в американскую тюрьму, в худшем – отправили на родину. Скрипнув зубами, я начал извиняться за Ельцина.
- Да Ельцин тогда, говорят, немножко выпил, не смог выйти к Премьер-министру, - сказал, ухмыльнувшись, Серж.
- Немножко выпил, это, когда, как рассказывают, Борис Николаевич выходил из самолёта и вначале мочился прилюдно на шасси, проще говоря, ссал на самолётное колесо, а потом шёл здороваться с официальными лицами! –  со злостью сказал Антон.
- Фак! В этом есть что-то звериное, волчье – вышел, пометил территорию! – восхитился американский сержант.
- Лично я от этого восторгов не испытывал. А стыдно было.
- Что было дальше?
 - Потом я работал каменщиком на строительстве высотного здания, что на пересечении 14-th St. и New York Av. Ты знаешь, я меньше всего ожидал, что и там, на «минус четвертом» уровне будущего паркинга всплывет имя Ельцина. Здоровый черный парень, из этаких правильных негров, которые гордятся Америкой, прилежно работают, мечтают учиться и стать хорошими гражданами своей страны, начал придираться ко мне с самого начала. Ты в курсе, что в Америке не приято отдыхать и перекуривать даже тогда, когда нет работы – не подвезли кирпич или раствор, зачищай мастерком стенку, подметай рабочее место, делай вид, что отрабатываешь деньги хозяина. Однажды мы с приятелем присели отдышаться, он тут же налетел:
- Эй, парни! Это что, русские каникулы? День рождения Ельцина?
- А ты что?
- Послал его. Подрались немного…
- А потом?
- Потом, Серж,  я  обжился в Америке, что-то лопотал на ломанном английском, работал, в качестве поощрения мне даже давали поработать в субботу (сверхурочно, за полторы ставки, без надсмотрщиков!), гонял по американским дорогам сперва на «Кугуаре», купленном на полицейском аукционе, потом – на «Олдсмобиле», по вечерам любил заходить в негритянский бар, что на Джорджия авеню. А там  играли блюз. И как играли! И хотя я всегда брал немного – рюмку французского коньяку, кофе и сигареты, меня считали своим парнем и постоянным клиентом, почти членом чернокожего клуба. Район этот был нехороший, наркоманский, бандитский, но это блюзовое кафе местные ребята берегли, это была их гордость.
    Однажды в телевизорах, что висели над стойкой бара, появился Ельцин. В России начались выборы Президента. А парни на маленькой эстраде выделывали черт знает что – перекидывая друг другу мелодию, они солировали, оттягивались по несколько минут, забыв про посетителей, недокуренную сигарету, время суток, забыв про все. Такой блюз нельзя было остановить, разве что поубивать их всех к чертовой матери, но и тогда, падая один за другим, они продолжали бы играть. И вдруг бармен включил на полную громкость звук у  телевизора. Ты понимаешь, врубил телик! Музыка вдруг запнулась, взрыднул саксофон, а публика недовольно загудела.
- Господа! – сказал бармен. – Сейчас в России президентские выборы. Идет подсчет голосов. Тут у нас русский парень. Помолчим пять минут, для него это, я думаю, очень важно.
- Теперь победа Ельцина уже очевидна! – объявил комментатор.
  Все встали, пошли с рюмками и стаканами пива ко мне – поздравлять. Не скрою, мне было приятно. Чёрт возьми, не знаю – почему, но мне было приятно. Приятно, Серж! Это его система чуть не сгнобила меня в тюрьме, это его чинуши закрыли на лопату все экспедиции, а тут… Наши победили! Ельцин! Ельцын!!
 - А ты?
-   А я сидел с только что полученным моим номером розыскного дела № 663/95 от 08 июня 1995 г (международный розыск), со статьей нешуточной – от восьми лет до высшей меры (расстрела) и думал – гордиться мне или печалиться? 
- Ну, это всё личное! Когда слон наступает тебе на ногу, нельзя обижаться на слона, самому надо быть внимательным! А к Ельцину, как к президенту, какие претензии кроме утилизации подводных лодок?
- Понимаешь, Серж…  Ельцин выдернул из-под Горбачева страну, как выдергивают из-под осужденного к повешению скамейку. Но повис-то не мистер Горби, а Россия – захрипела, забилась в конвульсиях, теряя миллионы людей. Развал Советского Союза – это будут пострашней Гражданской войны.
  Говорят, он дал России демократию. Главные признаки демократии – не большое количество назначенных олигархов, а свобода слова, свобода выборов, процветающий средний класс.
  Свободу слова удавили быстро – при помощи возведенного в абсолют чиновничества, отсутствия поддержки – как законодательной, так и финансовой, от свободы выбора осталось только право выбирать правящую партию.
        - Думаешь,  у нас по-другому? Вы хотели американские свободы вместе с русской вольницей, а так не бывает! Ладно, спасибо за разговор, barry, паркуйся вон там, мы приехали.

         Перед регистрацией, когда все сумки и парашюты были еще не сданы в багаж, Антону пришла в голову забавная мысль, он засмеялся.
- Ты про внуков Тома Сойера все вспоминаешь? – быстро обернулся Сергей.
- Экий ты обидчивый. Нет, просто смотрю на тебя и думаю – оружия с собой везешь, как у Рэмбо, да еще – парашюты. Все с собой берешь?
- Конечно. Парашюты собственной укладки, никому в чужие руки не доверю, а личное оружие – сам понимаешь…
- Сюжет нового фильма в голову пришел – встает такой «зеленый берет» в салоне, достаёт свои пистолеты, грабит пассажиров, а потом с деньгами выпрыгивает, затяжной полёт, потом открывает парашют. Конечно, придется заставить пилотов скинуть скорость миль так до ста в час… Но в принципе… А?
- Ха! – Он и вправду задумался. – Нет, чепуха. Да у них и денег-то наличных нет с собой. Всё на кредитных карточках. Ладно, пошли регистрироваться.
- Сэр, это ваше оружие? – спросила его крашеная блондинка на досмотре.
- Да, моё!
- А вы кто, сэр?
- Сержант американской армии! Вот мое удостоверение. Я должен сдать свои пистолеты командиру авиалайнера, мэм?
- Ну что вы!  Вы ведь не везете с собой боеприпасы?
- Конечно, нет.
- Тогда мне остается вам пожелать удачи в службе на Окинаве. Пистолеты вы можете взять в салон.
- Да, в Америке сержант – это большой человек! – сказал Антон искренне, когда они отошли от стойки регистрации.
    Потом простились, даже приобнялись, похлопав друг друга по спине, с Серж улетел на Окинаву. В ту часть, фотографии которой Антон видел в разведразработках.

  Дорога назад была уже похуже – трафик. Машины еле ползли – bamp to bamp -  даже воспоминания летели быстрее. Чего только не лезло в голову! Про избитого Лесей младшего сержанта Попова из Москвы, про старшего сержанта Никитина, который служил, стиснув зубы, только бы не сорваться – дожить до дембеля и получить хорошую характеристику, а потом -  в юридический институт.

  А еще вдруг вспомнился аэропорт в Южно-Сахалинске. Всё началось за десять дней до дембеля. После очередной смены он столкнулся с начштаба Вольновым.
- Здравия желаю, товарищ подполковник!
- А, поэт… Что-то хотел сказать-то…  А! Тут с производства бумага серьёзная пришла, запрос на тебя поступил, так я дал команду оформить тебе проездные документы на Камчатку.
- А… ну… - пытался сообразить Антон.
- Слушай… – совсем по-мужицки почесал затылок подполковник. - Я  как-то упустил из виду, что ты через десять дней будешь демобилизован, то есть, станешь совсем свободным человеком… Да! И даже сможешь поехать туда, куда твоя душенька пожелает!
- Так точно!
- И что? Переделать документы? Куда поедешь?
- Не нужно переделывать, товарищ подполковник. Я действительно писал в Камчатскую геофизическую экспедицию, в отдел кадров. Но я ещё в десяток других экспедиций писал, хотел выбрать.
- Так выбрал?
- Выбрал. Прямо сейчас и решил. Поеду на Камчатку. Там, вы же знаете,  погранзона, если сразу туда не попаду, потом вызов нужен будет, много всякой суеты…
- Ну, так вот! Значит, я не ошибся.
- Спасибо, товарищ подполковник!

  И вот пришёл этот день! Дембель. Секундомер перестал тикать, стрелка уже не дёргалась как воспалённый нерв, просто оставалось дойти до ворот со Звездой и сесть в автобус, который отвезёт их, полтора десятка лучших служак, «Отличников СА», «Специалистов 1 класса» и прочая, и прочая в аэропорт. Точнее, они должны были быть первыми, но раньше их уволились из армии два десятка раздолбаев, которые перекантовались все эти два года – кто в хлеборезке, кто при штабе писарями, кто в санчасти медбратьями, кто при клубе, а кто-то вообще при подсобном хозяйстве, на свинарнике. Это были те, про которых царь Пётр писал в своём Указе: «Лекарей, пекарей, писарей и прочую мерзость в строй не ставить, дабы своим видом фрунта не портили».
  Но времена изменились, теперь было достаточно написать рапорт о том, что ты желаешь служить в МВД, и тебя уволят в первую очередь по договоренности с командующим, дадут общежитие, форму, сохранят звание, а в ближайшее время прогарантируют поступление в юридический институт, а там – карьера гладкая, только не спотыкайся.
- Как же так! – вырвалось тогда у Антона.
- А чего ты удивляешься? – усмехнулся капитан Пурин. – Ты же не пойдёшь служить в ментовку! Нет, ты гордый, ты в свою экспедицию вернёшься! А где взять пополнение? Там и этим рады будут.
- Да как же они будут людей защищать? Тупые, наглые… Да они же нормальных людей гнобить будут…
- А ты не попадайся! – усмехнулся капитан.

  Да чёрт с ними, с ментокрылыми, думал Антон, выходя за ворота части. Вышел и не удержался, оглянулся-таки, посмотрел на Звезду, запомнил её до последней трещинки.
  А потом был аэропорт в Южно-Сахалинске. Почти все его бывшие однополчане разлетелись, а его рейс на Камчатку был через пять часов. И до того, как его покормят после взлёта курочкой аэрофлотской породы, можно было не дожить. Жрать хотелось немилосердно.
  И Антон пошёл на второй этаж, в ресторан. Сел за столик, дождался какого-то недоумевающего официанта, заказал соляночку, бефстроганов с картофельным пюре и кофе. Вокруг была какая-то раздражённая тишина, и Антон знал - в чём тут дело. В нем, в солдатике.
- Нет, он совсем оборзел! – услышал он за спиной молодой басок. – Я сейчас патруль вызову!
- Саша, не надо, не порти вечер! – отозвался женский голос.
- Ты не понимаешь! По уставу военнослужащим запрещено посещать рестораны! Запрещено!
- Прекрати… - сдавленным голосом отвечала его подруга. – Парень в очках, образованный, ведёт себя прилично. Посмотри, как он ножом и вилкой пользуется, ты так не умеешь!
- Да я по-другому умею ножом пользоваться! И я тебя уверяю, случись мне встретиться с этим очкариком в рукопашной, я бы ему показал – что такое настоящее умение пользоваться ножом!
- Лейтенант, прекратите! – сказал откуда-то сбоку хриплый и усталый голос, привыкший командовать. – В уставе, если уж быть точным,  написано «воздерживаться от посещения мест, где возможно употребление спиртных напитков». Дайте поесть человеку.
- Слушаюсь, товарищ полковник!
  А тут и соляночка как-то быстро улетела, и бефстроганов исчезли следом, Антон медленно, маленькими глоточками выпил кофе, оставил деньги и двадцать копеек на чай недоумевающему официанту.

  А потом был самолет, Хабаровск и пересадка на Петропавловск-Камчатский. И Антон  уже уволенный в запас, с незнакомым ефрейтором из Ангарска переодевались по гражданке в общественном туалете. А что делать! Командующий округом генерал Третьяков издал приказ, который им зачитали перед отправкой домой. Начинался он в духе народного героя Василия Ивановича Чапаева: « Кто нас мучил, пусть мучается сам!» Суть приказа была в том, что увольняемые в запас осенью рядовые, сержанты и старшины могут высчитать сами свой день увольнения. Кто служил без нарушений – тот имеет шанс уехать домой в первых числах ноября. У кого был хоть раз за службу арест на гауптвахту на семь суток, уезжает 7 декабря – месяц дополнительного ожидания, плюс эти семь суток. Кто же посидел на «губе» дважды, будет отпущен 31 декабря. Этих сразу же прозвали Дедами Морозами или «декабристами». Но был в этом приказе еще один пунктик – те из демобилизованных воинов, кто окажется в аэропортах и на вокзалах  на праздник Великой Октябрьской революции, на 7 ноября, будут задержаны военными патрулями и отправлены на гауптвахту до окончания праздников. На всякий случай. Без всякой вины. Во избежание чего-нибудь там... Ехать на гауптвахту не хотелось. Но у Антона и у незнакомого сержанта из Ангарска оказались в чемоданчиках новенькие шмутки - от костюма с рубашкой и модным галстуком и до туфель с зауженным носочком. Они переоделись в сортире, прыгая на газетках, постеленных на зассанный пол. Русские мужики, которые всегда сочувствовали солдатикам, особенно тем, кто бегает в «самоволки», орали в это время патрулю, который ломился в двери: «Куда прешь? Не видишь – всё занято, ступить некуда!»
- Заметут! – сказал сержант из Ангарска. – Хоть бы пальтишки какие у нас были…
- Патрули у гражданских не имеют право проверять документы. Это им надо с милицией вместе ходить.
- Вызовут милицию! – мандражировал сержант.
- Вот что, я закурю трубку, а при выходе тебе скажу: мол, говорил тебе, дураку, надо было пальто взять. А ты ответишь: ну, у нас-то в Краснодаре плюс пятнадцать было…
- А трубку где возьмешь? – не верил Антону сержант.
- Да это моя, армейская…
- Вам трубку разрешали курить? – поразился служивый. – Что у тебя за служба была?
- Нам разрешали курить на боевом дежурстве. А что курить – в приказе не уточнялось. Ну, побухтели товарищи офицеры, потом сами просили: задыми своим «Золотым руном», а то провоняло всё «Беломором» как в кильдыме.
  Они вышли – патруль проводил их взглядами, сержант забыл свои слова, но пронесло, и пошли на посадку на камчатский рейс из аэропорта, в легких котюмчиках, ежась от ноябрьского морозца, а дерматиновые чемоданы были раздуты от «парадок» и шинелей – выбросить их вот так, сразу, рука не поднялась.
  Но этого американскому сержанту, хоть и с русской душой, было бы не понять.

      Как-то Антон прочитал в эмигрантском «Новом русском слове», что где-то на Урале рядовой срочной службы получил срок за то, что на протяжении нескольких месяцев вымогал деньги и избивал… сержанта. Наверное, это возможно только в российской армии, подумал он, где количество нашивок на рукаве кителя важнее, чем количество лычек на погонах. Другими словами, старослужащий, «дед», главнее сержанта, если он первого года службы, «фазан».
   «А что было у меня? Имею ли право осуждать?» - спросил себя Антон.

    Он попал в армию не со своим годом – в двадцать с половиной лет, многие его ровесники уже уехали на дембель, увешанные аксельбантами, как флигель-адъютанты императора Зимбабве. А его всё в армию не брали – работал начальником отряда электроразведки на  золоторудном месторождении в Бодайбо. Золото – стратегический металл, вот и имел, как войну, «бронь». Потом месторождение сдали государству, партия перешла на разведку олова, и тут же припорхнула повесточка. Пять суток тащились в эшелоне до Владивостока. Новобранцы пили, что называется, вусмерть. Пропивали меховые шапки, дорогие куртки, проводники таскали их шмутки мешками, взамен - водку. Три раза с верхних полок наблевали на майора, старшего по эшелону, он, озверев, уже бил эту пьянь в зубы в полную силу.
   Прибыли на пересылку на Второй Речке во Владивостоке, уже позднее Антон узнал, что там во времена Сталина была пересылка для зэков, которых отправляли на Колыму, где-то в этих бараках, на этих нарах умер поэт Осип Мандельштам.
   Сержанты – пьянь, всю ночь играли с новобранцами в «подъем-отбой», разгневавшись, закапризничав, метали в толпу беспогонных пацанов тяжелые армейские табуреты. Нары жёсткие, кормежка – клейстер, работа, как у рабов – на господ офицеров. Пилили тупыми пилами дрова. Дуб – дерево твёрдое, между прочим…
    Возмутился ли он тогда? Нет. После студенческой общаги и пяти полевых сезонов (Вишера, Казахстан, Камчатка и два сезона в Бодайбинском районе) для него все то, что доводило пацанов до отчаянья, до глотания битого стекла, соляной кислоты и прочего «самострела», - для него это было просто новой, в чём-то даже любопытной.
   Прибыли в часть  на Сахалин – там только что отправили на материк, родителям,  цинковый гроб с телом пацана – полк тушил пожары на артиллерийском полигоне (горел кедровый стланик), боец нашел неразорвавшийся снаряд, принес ротному, тот распорядился занести к нему домой, в сарай. И уже другой боец, батрача на ротного, сдуру начал выколачивать засохшую краску из ведра – да об этот снаряд, конечно. Рвануло так, что в цинковом гробу  оправили только изуродованное туловище, остальное – руки, ноги и голову просто размазало по стенке.
  Через неделю службы глотнул уксуса очкарик из Москвы Олежек. Еще когда их везли, уложив штабелем на палубу в галерее правого борта теплохода «Мария Савина», парень затосковал. И дело не в том, что трое суток, пока теплоходик болтало, их как-то забыли покормить – банка перловки с тушенкой на двоих в день, это то, что было не жалко сопровождающему их прапору… а дело в том, что галерея правого борта, где они валялись вповалку, положив головы на сапоги товарища, была той границей с корабельным рестораном, а в нем гуляла сахалинская рыбачня, взвизгивали подвыпившие бабёнки, тянуло вкусными запахами. Олежек не мог справиться с собой – он вставал на колени и жадно заглядывал в огромные ресторанные окна, за что схлопотал пару раз по роже – нет, не от «дембелей», от своих же: не позорься, спи давай!
    Когда прибыли в часть, началась обычная жизнь курсанта – игра в «подъем-отбой» по двадцать раз за вечер, кроссы по шесть километров по зимней дороге, тревоги и наряды. Всё нормально. А он, дурак, взял и выпил уксусной эссенции. Откачали, подлечили, отправили куда-то, без лишнего шума.
   Как-то к Антону подсел старший сержант Никитин и открыл немудрёные истины. С «дедовщиной» каждый молодой солдат борется по-своему. Одни ретиво выполняют любые прихоти «дедушек», не уворачиваются, когда их бьют, отдают дедушкам посылки из дома – все, до последней карамельки, деньги до копеечки, даже гуталин для чистки сапог. Они послушно кукарекают по утру, радостно рапортуют «дедам» сколько дней, часов и минут осталось до дембеля, подшивают старослужащим подворотнички, гладят штаны, драят сортир, передают старослужащим за завтраком свое масло. Таких бьют меньше всех, но именно они становятся самыми лютыми «дембелями», когда проходит полтора года.
  Другие – угрюмые, замкнутые в себе, сильные, хваткие, но одинокие против стаи молодых волчат, - эти, как правило, проходят своё крещение кровью. Их бьют, пытаясь сломать, а когда это не получается, начинают гонять по нарядам и караулам, вахтам и дежурствам, стараясь, на всякий случай, не попадать с ними вместе, особенно в караул.
  Сам старший сержант Никитин, который после того, как караул получал оружие и патроны, командовал всем: «Равняйсь! Смирно!», а после этого снимал шапку и говорил: «Мужики! Если кого обидел, прошу простить! Не со зла… Служба!» Сержанта и, правда, прощали – он был справедливый парень.
  А еще он спрашивал: «Кто в течение последних тридцати дней получил письмо о том, что его подруга вышла замуж? Выйти из строя! Так, трое… Сдать оружие! В наряд на кухню шагом марш!»
  А там кормили солёной горбушей, той, что из бочек. Её зачем-то варили, получалась ужасная гадость, хорошо хоть картошку в мундирах к этой рыбке давали.

   Антон в роте появился необычно – его призыву оставалось еще четыре месяца служить в «учебке»,  добиваться «запаха паленой резины» на плацу, а он уже попал в общую казарму.
  За занятиях по матчасти, где изучали приёмник Р-100, при помощи которого предполагалось следить за вероятным противником, Антон откровенно скучал. Кто-то из «молодых» засыпал, тогда сержант бросал в него деревянной табличкой, на которой было написано «Три круга бегом вокруг учебного корпуса» или «Тридцать отжиманий» или «Драить сортир» - в зависимости от глубины и частоты провинности. Антон на занятиях не спал, он вспоминал. Перед глазами, как в кино, появлялись вертолёты, которые работали на него, Антона, он слышал хрипы эфира во время экспедиционных сеансов связи. Он снова и снова ощущал те первые предчувствия открытия, первые аномалии с красивыми характерными кривульками, полученные при первичной камеральной обработке материалов…  И, наконец, тот сеанс связи, когда начальник управления, человек, сам открывших полтора десятка месторождений, сам вышел на связь и сказал: «Молодец, сынок! Порадовал. Есть золото для страны! Продолжай в том же духе!»
  Однажды сержант не стал лениво бросать в него дощечку с названием наказания. Он подошёл, полистал конспект, потом насмешливо спросил: «Скучаем, боец? Всё знаем? Всё запомнили?» - «Трудно не запомнить, товарищ сержант! Месяц долбим эту схему. Да ладно бы – электронную, а то просто восемь блоков»… - «К доске! И попробуй хоть раз ошибиться!» - «Товарищ сержант, а можно в виде анекдота? У нас на курсе был один такой популярный анекдот»… - «Можно Машку под забором. А в армии  говорят «разрешите». В виде анекдота разрешаю». – «Один студиоз, извините, студент поспорил, что сдаст одному строгому профессору экзамен по электронике на одних матах. Подошел, как я сейчас к схеме и начал показывать: сигнал фигачит от антенны к блоку преобразователей, затем херачит вот сюда к блоку усиления… всё на матах… профессор внимательно слушает… потом сюда… к  грёбанному блоку электромеханической системы автоматической подстройки… профессор говорит, мол, давайте зачётку. Студент думает, ну, бутылку выспорил, а из института попрут. Выходит, открывает зачётку, а там, где пишут «отл.» или «хор.» написано «зашибись». – «Отставить смех! Откуда?» - спросил сержант. – «Разрешите уточнить: откуда родом, откуда призывался или, как говорят, откуда такой умник нашёлся?» - «Последнее. Что заканчивали, товарищ курсант?» - «Факультет геофизики». – «Отставить гудение! Я доложу о вас командиру учебной роты».
   Через два дня Антона перевели в одно хитрое подразделение, где головой не едят, а думают.
  «Дедушки» в казарме, кажется, несколько растерялись. С одной стороны – молодой боец, с другой – старше многих из них, хоть на несколько месяцев, да старше. Нет, все-таки, молодой боец, но с другой стороны – его забрали из учебной роты в одну из радиотехнических лабораторий, причем сразу на должность прапорщика. Нет, но ведь, он молодой боец, думали дембеля! Прессануть очкарика? Но он же их, дембелей, на боевых дежурствах контролировать будет. Проспал важный материал – пять суток губы, дембель на два месяца отодвинут. Запутанная ситуация.
  Попросили помыть пол. На пробу. Помыл. Нажав на голос, приказали помыть сортир в казарме. Сбегал в хозяйственный магазин, что был при части, купил резиновые перчатки, после этого помыл и сортир. Сержант Никитин подошел, посмотрел пристально в глаза и сказал: «Всё ты делаешь, но как-то… снисходительно. Как… барин. Кличка у тебя теперь будет – Барин». И дедушки забыли про него. Все, кроме одного.
   Его звали Леся. Фамилия была Лесных, так что кличка - немудреная производная от нее. Леся очень гордился своей кличкой, не догадываясь, что это женское имя.  Служил он, кажется, водителем. Но так как часть выезжала на учения на мыс Крильон, поближе к Японии, раз в году, то все остальное время он вольную жизнь «дедушки Советской армии». В солдатскую столовую ходил частенько один, ему оставляли «расход», как задержавшемуся на боевом дежурстве, в казарме он слонялся или стучал разбитыми боксерскими перчатками по такому же раздолбанному боксёрскому мешку, или муштровал «щеглов» и «фазанов».
  К Антону он присматривался долго, потом вдруг появился в «бытовке», где рота готовилась к вечернему осмотру, бросил на гладильную доску свою гимнастерку, сказал, не глядя в глаза: «Подшей!» - И тут же куда-то свалил.
  Два года перед армией Антон работал в экспедициях, куда родное государство на полевые работы трудоустраивало только что освободившихся заключенных – «откинувшихся». Бичи у него у него в отряде оказались все с серьезными статьями – убийства, грабёжи, драки с увечьями. Но он их заставил работать – помогли, наверное,  несколько факторов - ранняя седина (думали в возрасте мужик), умение идти на нож, посмеиваясь – это от общения с приисковой шпаной, да ещё в зачет пошла справедливость при закрытии нарядов. Бывшие зэки его уважали. По утрам будили, прокравшись в командирскую палатку: «Начальник, глотни блатной каши!» - и протягивали кружку с чифиром. Поэтому Леся с его дембельскими ухватками был для Антона всего лишь обнаглевший сопляк. Его поддерживало полтора десятка таких же обалдуев, но без главаря-заводилы они вели себя смирно, просто сидели и ждали дембеля. Антон закончил свои дела, пошел на построение.
- Подшил? – спросил  быстро Леся.
- Да с какой стати? Твоя же гимнастерка… - ответил Антон, словно не понимая, чего от меня хотят.
   В казарму уже входил ротный командир, старшина уже запел свою излюбленную: «Станови-и-ись!» и Леся, в одной нательной рубахе побежал за своей гимнастеркой в «бытовку» перед строем.
   Ночью, после отбоя, он поднял Антона: «Пошли, надо поговорить». Собственно, всё было понятно - будут бить, но и отказываться от таких предложений было не принято. Оставалось надеяться, что Леся будет драться один, ну, не без «группы поддержки», не без болельщиков, но, все-таки, не по-подлому.
  В умывалке, куда он Антона втолкнул в последний момент,  было темно, и удары тут же посыпались с разных сторон. Мгновенно сбили с носа очки, и они захрустели под солдатскими сапогами, расквасили нос, порвали губу. Наудачу, в темноте, Антон отмахнулся несколько раз, кого-то зацепил, но больше раззадорил, и когда мы уже хотели сцепиться ещё раз, зажегся свет. Это был старший сержант Никитин. Его дембеля побаивались, он мог, не моргнув глазом, на любого рапорт написать.  А там – дисбат. Дисциплинарный батальон. Два года. Там было круто. Оттуда пацаны на зону просились.
- Что случилось? – спросил  Никитин.
- Зашел водички попить, товарищ старший сержант. Виноват, упал в темноте! – сказал Антон, с трудом шевеля разбитыми губами.
- Вот вас трахают, и будут трахать! – сказал Никитин. – Вы, бойцы, вначале ссыте, потом вас бьют, а потом вы их же и покрываете.
- Ладно тебе, Никитин! – сказал Леся. – Да напишут тебе хорошую характеристику, да поступишь ты на этот раз в свой юридический институт. Без конкурса. Не лезь только не свое дело.
- Да пошел ты… ублюдок… - сказал Никитин почти равнодушно.
   Антон смыл кровь, высморкался красными соплями, заодно уж попил водички и пошел спать. Созрела проблема, которую надо было обдумать. Конечно, Леся был тупой сволочью, которую хотелось просто удавить.  Этот переросток из какого-то Мухосранска заранее ненавидел тех, кто после армии будет им командовать, или просто проезжать мимо на дорогих машинах, обдавая грязью.
  А поймать его в тёмном уголке и отметелить было нельзя – тот же Никитин и сдаст начальству. Но и писать рапорт на Лесю было нельзя. Старшему сержанту Никитину было плевать на всё - оставалось служить не больше трёх месяцев, он мог это время выдержать один против всех, Антону же впереди маячили два года, и тут ни солдаты, ни офицеры его бы просто не поняли.
  Утром его вызвали «на ковёр» к замполиту, потом он писал объяснительную своему непосредственному начальнику. Тот, по сути, и подсказал  выход.
- Опять, что ли с боксёрскими перчатками  в роте баловались? – спросил он, глядя в сторону.
- Так точно! – понял намёк Антон. – Во время товарищеского боя, проводя атаку, нарвался на встречный правый прямой удар.
- Ага! – согласился капитан Пурин. – И так три раза подряд. Ладно, так и пиши в объяснительной.
  Вечером в роте Антон долго ждал, пока слоняющийся от скуки Леся не натянет боксёрский перчатки, и не начнёт мутузить разбитую «грушу». Удар у него был хлёсткий, неожиданный, двигался он легко, и не то, чтобы владел техникой защиты – «нырками» и «уклонами», а просто хорошо, по-кошачьи, умел уворачиваться.
  Дав ему разогреться, Антон снял ремень, гимнастерку, натянул вторую пару перчаток и предложил:
- Ну, что? Может, постучим?
     Дембеля засмеялись. Заржали. Дело понятное – любой человек, только что призванный в армию, выглядит полным лохом, если не сказать, мешком с дерьмом. Стриженный налысо, в необмятой, торчащей колом гимнастерке, которая еще и ремнем перетянута «в рюмочку» - сколько пальцев у сержанта влезут между пряжкой и животом бойца, столько нарядов боец и схлопочет. А еще затравленный взгляд, постоянное чувство голода…
  Леся засмеялся, сказал:
- Ну, давай, только не обижайся…
- Да здесь же всё по правилам?
- Конечно!
  Антон натянул разбитые перчатки (внутри чувствовался торчащий конский волос, которыми они были набиты), бойцы поприветствовали друг друга, как настоящие боксеры, кто-то из дембелей крикнул: «Бокс!»
  Леся кинулся в атаку,  Антон прикрылся, потом ударил встречным. Леся пошатнулся, но устоял. Дембеля заворчали, начали надвигаться, сжимая кольцо.
- Назад! – крикнул Леся. – Всё по-честному!
 Несколько раз он достал Антона длинными джебами, тот отвечал, дотягиваясь до него на отходе. С виду бой шёл на равных, но это и было для Леси плохо – ему-то нужна была над Антоном явная победа, принародная экзекуция  «щегла», унижение и подчинение. Он затанцевал вокруг Антона, выцеливая точный удар, и они несколько раз сцепились в клинче.
- Сука, убью! – захрипел Леся на ухо.
- Пристрелю, тварь, в первом же карауле! – ответил ему негромко Антон, и оттолкнул.
Прошло еще около минуты и тот, кто давал сигнал к началу, крикнул:
- Стоп! Гонг! Перерыв!
   Антон стоял, посреди казармы, задыхаясь – выспаться не дали, до утра развлекались сержанты «подъём-отбой» с ним одним… а для Леси поставили табуретку, принесли холодной водички, начали с усердием махать аж тремя полотенцами. Он, изображая крайнюю усталость, стонал и делал вид, что падает на натертый мастикой пол.
  Он так и вышел на второй раунд – кривляясь, изображая испуг, но в атаку бросался неожиданно и остервенело. К концу второго раунда Антон уже понял, что этот парень понятия не имеет о свингах, а ближний бой вообще не для него – налететь, ударить, а если получится, то и измордовать, и тут же отскочить – это стиль уличной драки.
  Краем глаза Антон заметил, что в казарму вошел старший сержант Никитин, встал в проходе, смотрел, не мешал. Бой по очкам  заканчивать не хотелось – кто их будет считать, эти очки! Те, кто вопили сейчас: «Мочи его, щегла!» - вряд ли они шлепанье перчатки о перчатку отличат от настоящего, зачётного,  удара. К тому же – проиграть по очкам, это остаться в унизительной роли постоянно понукаемого салаги, которого будут заставлять делать всю грязную работу, а иногда, от скуки, быть скопом. Надо было выигрывать, но так, чтобы ненависть этих сопливых «дедушек» не привела, и в самом деле, к стрельбе в казарме.
     И Антон попёр на Лесю, подставляя под удары перчатки и плечи, начал теснить его в угол, где вдоль стены казармы стояли в ряд солдатские фанерные шкафчики, где хранились на каждого бойца: шинель, противогаз, солдатские рукавицы.  Леся попытался вырваться, но Антон останавливал его длинными и размашистыми боковыми ударами. Потом сделал вид, что бросается в атаку, - Леся отпрянул, споткнулся, и тогда Антон его достал чувствительным ударом в подбородок. Леся вломился спиной в один из шкафчиков, фанерка хрястнула,  и он застрял там, нелепо дергаясь.
- Стоп!!! – заорал рефери.
Лесю вытащили, он подошёл, криво улыбаясь.
- Что, занимался на «гражданке» боксом? – спросил хрипло дембелёк.
- Было дело. Недолго, правда. Около года.
- А у меня не получилось. У нас в городке и секции-то не было.
- У тебя и так… неплохо получается, - сказал Антон уклончиво.
- Что ж ты тогда-то… даже толком не побоксировали!
- Какой же там бокс! Все на одного, в темноте… 
- Ладно, бывает! Слушаете все сюда! Если кто тронет этого парня, будет иметь дело со мной! Все, отдыхай сегодня! Никаких работ, никаких дневальств. Вон, молодые все сделают.
    И казарма это приняла к сведению.

   На следующий день Антон ждал каких-нибудь подвохов, но жизнь подкинула свой сценарий, извне. Антон сам же и взял с эфира информашку «Киодо Цусим» о том, что умер товарищ Мао.
        Три дня полк спал, не разуваясь, в обнимку с автоматами, все боялись, что вождь китайского народа оставил завещание напасть на Советский Союз, переходя границу маленькими группами по десять-пятнадцать миллионов. Но – пронесло.

  А потом в часть приехал командующий Дальневосточным округом, после чего Лесю посадили на гауптвахту почти на месяц.
    Командующий был велеречивым генералом, служба его катилась к концу, сражений он не выиграл, да и не было у него сражений,  а потом, когда стал командовать всей системой ПВО в стране, то и совсем оконфузился – пропустил немецкого балбеса Руста на спортивном самолетике аж до Москвы, до Красной площади. Но тогда – это было само олицетворение советского военного величия, он вошел в столовую полка в сопровождении свиты генералов и суетящихся, как мальчики, полковников, прошелся по проходу между столами.
  В это время ужинала, а точнее сказать, «принимала пищу» учебная рота, задроченная до отупения, забывшая, что при виде генерала надо еще и дышать. Да в уголке, вместе с вечерней сменой сидел Леся, которому было, как «заслуженному дедушке Советской Армии», западло идти на ужин в общем строю. Курсанты сидели, склонившись над алюминиевыми мисками, помня только одно – вставать по уставу в столовой нельзя, пока старший по званию не обраться к кому-нибудь лично.
- Ну, что, сынок? Жалобы есть? – спросил командующий, положив по- отечески руку на плечо одного из солдатиков.
- Никак нет! – выпалил тот, пытаясь встать и боясь сбросить со своего плеча генеральскую руку.
- Сиди-сиди… Нет, говоришь, жалоб? А квас вам дают?
- Нет…Кваса нам не дают… - растерялся солдатик.
- Ну, вот! А ты говоришь – жалоб нет! А какой же русский солдат без кваса? – спросил командующий, думая, что он Суворов. – Полковник, почему бойцы не получают квас?
- Так точно, сделаем! – вытянулся наш командир полка.
   Спектакль был разыгран для проверяющих генералов, суть импровизации была простой: ну, все, блин есть, только кваса не хватает!
   И командующий со свитой уже было развернулись на выход, когда Леся в бездыханной тишине сказал вполголоса:
- Я не понял – какой, нахер, квас? У нас тут позавчера свиное копыто в бачке с кашей нашли… Караул в столовку вызвали, стреляли… вон - весь потолок в дырках, а то бы мы порвали этих кондеев.
  Командующий крякнул и зашагал быстрее. Наш несчастный полковник хлестнул Лесю взглядом, как плетью, и побежал на цыпочках следом, а командир батальона, багровея, уже тряс над Лесей кулаками, ища точные слова:
- Ты… мать… как… пять суток ареста!
    Отвез он его в Южно-Сахалинск на гауптвахту сам, лично договорился, чтобы к тем пяти суткам, что он сам имеет право дать по уставу, командир гауптвахты «запустит паровозик» - даст Лесе еще пять раз по пять суток, больше было нельзя, больше – это дисциплинарный батальон, но тогда вмешивается военная прокуратура - разборки, расследования, а там, и правда, всплывет история про свиное копыто, которое солдаты выловили из каши и бросили в морду жирному повару из Дагестана. 
   Вернулся Леся с «губы» черный – спать приходилось на голых нарах, прикрывшись собственной шинелкой, а за окнами – февраль, остров Сахалин – он и при царе каторгой был.
  Встречали его, как героя – самому Третьякову, генералу армии, правду-матку в глаза… ну, или почти в глаза, резанул. За время отсидки Леси в части произошли изменения – сменился командир полка, дембеля закончили готовить свои «парадки» к главному своему торжеству – увольнению из рядов Советской Армии: навесили  аксельбантов, обшили белым кантом погоны и эмблемы, чуть-чуть завысили каблуки у своих хромовых офицерских сапог, нацепили все регалии, какие только смогли достать. Леся кинулся наверстывать упущенное – все молодое пополнение было занято работой над его дембельским обликом. Одни трудились над его «парадкой», кто-то корпел над Дембельским альбомом, вклеивая туда фотографии, где Леся был изображен в самом героическом  виде, другие, кто с художественными способностями, рисовали картинки – полуодетые красотки с пышными сиськами обнимали солдата, очень похожего на Лесю, третьи искали воинские знаки  доблести. Значки «Отличник Советской Армии», «Специалист  1-го класса» и «2-й разряд» нашли сразу. Через пару дней в увольнении выменяли у моряков из соседней части за четыре бутылки водки значок «За дальний поход». У Олега, выпускника института иностранных языков, Леся выбил передний зуб, и тот отдал ему «поплавок» - синий эмалевый ромбик, знак высшего образования. Олег не заканчивал военную кафедру, в «фантомасы» не попал, тянул службу со всеми.
  Но этого Лесе было мало. Он приготовил для парадного входа в свой маленький город, где не было военной комендатуры, китель со старшинскими погонами, но до увольнения в запас оставалось еще больше месяца, и Леся потребовал новых наград.
- А ты у Нигматуллина попроси, у него точно есть, - сказал Олег, злой на Лесю.
- А что, Барин, правда, может там быть орденок? – задышал жарко в лицо Леся.
- А чёрт его знает… Может. От деда-фронтовика… Но ты же не возьмёшь, Леся? Или от старшего брата, «афганца», так тот сам не отдаст, он ещё в силе, - ответил Антон.
   Помощник начальника продовольственного склада младший сержант Нигматулин притащил со склада ящик тушенки, ее поменяли в поселковом магазине за полцены на водку, три бутылки выпили, и Нигматулин пообещал красивый орден. Орден пришёл срочной бандеролью из Таджикистана. Орден был красивый. Пятиугольная пластина с лучами, на ней Золотая Звезда, почти как у Героя, колодка обтянута красным бархатом, наискосок – гвардейская лента. Леся был счастлив. Он нацепил орден на вечернюю поверку, которую проводил сержант Никитин.
- Рядовой Лесин! Не заработал награду – сними! - скомандовал старший сержант, посмеиваясь в аккуратно постриженные усы.
- Что ты всё выслуживаешься, Никитин! – начал залупаться Леся. – Всегда дембеля значки и даже медали доставали, их даже за это чужие патрули не трогали.
- Я сказал -  снять! – сказал брезгливо Никитин.
- Да поступишь ты в свой юридический, Саша! – сплюнул ему под ноги на надраенный пол казармы Леся. – Ведь написали уже тебе хорошую характеристику, да? Поступишь! Будешь потом прокурором. И жена твоя – прокуроршой…
- Сними, дурак! – заорал старший сержант Никитин, багровея. – Ты что нацепил? Это же Орден «Мать-героиня»!  Сними бархотку, там на колодке написано! Ты что, шестерых родил? А? Кудесница леса, Олеся?
          Пока рота, все сто двадцать человек катались от хохота, никто и не заметил, как Леся, вытащив из строя маленького татарина Нигматулина, повалил его на пол несколькими ударами и начал пинать сапогами в лицо.
- Я по-рюсски плохо понимать! – стонал младший сержант. – Я таджика Саида попросил, он маме письмо писал – не вышлешь, меня мало-мало убивать будут…
    И в этот момент в казарму вошел новый командир полка, начальник штаба, ротный и еще какой-то незнакомый капитан, похоже, особист. Лесю скрутили, объявили, что он арестован и увезли.

  А у Антона тем временем появился новый друг. Рядовой на должности капитана. Так бывает, но редко. Леся был рядовой на должности дембеля, а здесь – вот так, особый случай. Да ещё и из Москвы был парень.
    У нас, в России, граждане очень любят Москву, но терпеть не могут москвичей. Вот такой национальный парадокс.
   Народ попроще говорит «масквачество», те, кто любит пошутить витиевато, озорничает: «Москвич – это не национальность, это диагноз».
    И дело здесь не в зависти, многие регионы живут не хуже. Москва же -дорогой и суетливый город, дело не в том, что в столице крутится почти девять десятых всех российских денег – хочешь преуспеть в бизнесе – вали в Москву, дело даже не в том, что зачастую москвичи, приезжая в провинцию становятся хамоватыми барами… А черт его знает – в чем тут дело! Может, за то, что им всю жизнь кантоваться при власти, а власть все равно подкормит, не обидит, со времен Руси Московской там бунтов боялись, а нам – выживать, как придется.
  Армия, как любят говорить наши генералы, часть общества со всеми его пороками и  недостатками, - вот там москвичей не любили вдвойне.
  А в части, где служил Антон, москвич Серёга вообще нарисовался белым лебедем – мало того, что добровольно сбежал с пятого курса Московского института международных отношений, сын дипломата, пятнадцать лет прожил в Вашингтоне, так еще и учился на японском отделении.
   Ему бы в зубы дать, да бритвочкой заставить писсуары чистить, а его, в звании рядового, на капитанскую должность поставили. Старшим переводчиком. И дело тут не в папе, он со злости даже писем сыну не писал, ни разу не приехал… Просто парень пахал за роту бездельников-переводчиков из иняза, причем растолмачивал и с английского, и с японского, что для нашей части, которая приглядывала и за Силами самообороны Страны Восходящего Солнца, и за американскими базами на Окинаве,  было весьма ценно.
   Полк играл в войну, бегал кроссы с полной выкладкой, чеканил шаг на плацу и сержанты орали: «Рёта! Не слышу запаха палёной резины!!! И – ряз! И – ряз!!!» - И тогда им устраивали «паровозик»: на каждый третий шаг удар подошвы о бетонку плаца производился с утроенной силой. «Чу-чу-ЧУХ! Чу-чу-ЧУХ!»
  А Серега пахал в своем кабинетике, переводил толстенные тома, сшитые из тонкой рисовой бумаги, где рассказывались всякие чудеса. Например, о том, что в американских частях на Окинаве есть театры для рядового и сержантского состава, бассейны и площадки для игры в футбол, есть даже бары и паркинги, где даже рядовые могут оставлять свои личные автомобили.
    Антона тоже скоро перевели на боевые дежурства, причем сразу на должность прапорщика, да еще куда – в лабораторию, а в эту дверь, кроме наших,  лишь командир части и оперативный дежурный могли заходить, и то по звоночку.  По ночам, особенно в дождь, когда так хочется спать, что порою бойцы отрубались, уронив голову на кожух работающего телетайпа, они  ходили друг к другу в гости.
     Серега про свою странную добровольную солдатчину рассказал просто – как всегда, во всем виновата оказалась баба. Перед выпуском, чтобы попасть на работу «за бугор», он женился. Таково условие, иначе никакой загранки.  И диплом получить не успел, как застукал благоверную с каким-то мужиком. Тогда он угнал из государственного гаража отцовский служебный автомобиль с дипломатическими номерами и неделю с лучшим другом на берегу озера жрали водку. Когда водка закончилась, а потом и  прошло жуткое похмелье, он, используя знания будущего дипломата, начал искать выход из создавшейся ситуации. Жена найдется другая.  Папа за машину простит. А вот из МГИМО попрут без разговоров, конец карьере дипломата, жизнь опять не удалась.
  Найденное решение было простым и гениальным – пойти в армию. Не заходя домой, Серёга заявился в военкомат, а там вовсю шел весенний призыв.
- Возьмите меня в армию! – попросил Серега застенчиво.
- Хм… Приходи через три дня. С кружкой, ложкой и сухим пайком на три дня.
- Нет, мне сегодня надо. Сейчас.
   В конце концов, кружка и ложка нашлись, когда же выяснили – кто он, начальник военкомата отдал свою ложку, сухим пайком обеспечили, и оказался он в нашей части рядовым на капитанской должности переводчика.  Пока солдатики играли в игру под названием «Сопка ваша – сопка наша», постреливая холостыми патронами и жидко покрикивая «ура», Серёга вкалывал, как каторжник на галерах, зарабатывая начальству все новые звезды на погоны. Бойцы ходили в караулы, мокли под бесконечными сахалинскими циклонами, разгребали лопатами тысячи кубометров снега, дрались с «дедами» и бегали уже в самоволки, а Серёга прослушивал километры пленок, сам наговаривал учебные тексты.               
    Однажды, как водится, по военному раздолбайству, одна такая пленка  попала в стопку оперативных и поставила на уши не только всю их часть, систему ПВО, подразделения межконтинентальных ракет стратегического назначения и чуть было паника не докатилась до Москвы.
  А было так. В огромный ангар Приемного центра, где раньше был японский рыбозавод,  вошёл подполковник Вольнов.
   -  Товарищи радиоразведчики! Вы помните, когда в наш полк радиоразведки пришел служить рядовой Матвей Митрофанов, мы все очень радовались: два языка – английский, даже американ инглиш, и японский. И за соседями, что летают вдоль наших границ, приглядит, и за их загостившимися друзьями на Окинаве контроль иметь будет. Все поняли, что я имел в виду?
-  Так точно… вразнобой ответили солдаты.
-  Ну как же – сын дипломата, двенадцать лет прожил в Америке, учился с ними, одни гамбургеры ел…  И факультет заканчивал нужный – японский. И мы его на капитанскую…. я подчеркиваю – рядового солдата на капитанскую должность поставили! Старшим переводчиком. Да, он работал как слон в каменоломнях. У меня пятнадцать лейтенантиков с иняза столько не переводили, сколько он один. Но он и пил, как тот слон.
- Дык… наливали… - сказал кто-то из задних рядов.
- Верно, говоришь, солдат! Правду говоришь. Так ведь всем интересно: как они там, в Америце, без паспортов живут и не разбегаются! А кто же правду скажет, кто душу обнажит без  стопаря? Но ты же знай свою линию налива! Ты же на рогах в казарму не приходи, если тебе товарищ капитан ли майор нолил!
- Так чё случилось-то, товарищ подполковник? Опять просто нажрался?
-  И опять ты правду говоришь, солдат! По такой мелочи я бы вас от боевого дежурства не отрывал, тем более  что в эти секунды к нашим границам может приближаться японский самолет с атомными бомбами на борту!
-  Ну… нет у них атомных бомб! – снова откликнулся всё тот же умник.
- Верно, боец! Знаешь, хвалю! А вот того ты не учел, что у ихних соседей на Окинаве такие бомбочки есть. И парочку из них они уже бросали на Хиросиму и Нагасаки. Так вот, мы подошли к главному. Рядовой Митрофанов!
-  Я!
- Это ты начитывал  пленку от имени пилота японских сил самообороны капитана Наямуры, что он идет курсом на Сахалин с тремя атомными бомбами на борту?
- Так точно. В учебной роте попросили. У них с эфира не все возможные варианты записаны, вот я и сделал. На случай атомной войны. Шутка.
-  Хорошо сделал, достоверно. И голос, как у самурая! С таким… рычанием.  И разрешение на взлет, и подтверждение метеоусловий, даже запрещенный японским уставом треп про то, что у Наямуры сын родился – все есть. Я слышал! И даже Сахалин не по-нашему называет, а на японский лад: Карафуто… Ну, тут уж и я, старый дурак,  поверил!
 -  Так точно, родился сын…
 -   Нет, вы подумайте! И он даже Сахалин не по-нашему называет… Карафуто! – Не мог успокоится начштаба.
-  Дык… Товарищ полковник… Условия, максимально приближенные к боевым…  Как просили! – дернул одним пустым погоном Серёга.
- Я в курсе. И даже знаю, что когда эта пленка из коробки с учебными материалами попала в коробку с оперативными записями, то чуть было война не случилась!  И когда в небо поднялись советские перехватчики, а все наше ПВО на Дальнем Востоке, извините за мой французский, раком стояло,  ты Митрофанов с другими несознательными бойцами отмечал рождение маленького Наямуры в каптерке. Водкой!  Да не об этом речь! Как получилось, что твоя пленка из учебных в оперативные попала?!  У нас три часа все силы ПВО, вся авиация, все ракеты и подводные лодки… Раком!!! Ты понимаешь, что из-за тебя могла Третья мировая война начаться?
- Товарищ полковник… Без Советского Союза третья мировая не начнётся! Мы не начали, а они не полезут.
- Он ещё и умничает!
- Это не моя мысль. Один знакомый, друг семьи, полковник КГБ… Шутка.
- А нам не до шуток! На «губу» отправлю!
- Я-то здесь при чем? Меня попросил товарищ капитан Нестеренко из учебной роты пленку начитать, я же не мог отказать. Ну, начитал…  А что там с этой пленкой было потом… Не могу знать!
- Молчать! Надо было мне доложить о такой записи, лично!
- Да это сержант Юн пленки перепутал. Он роту привел на смену в Приемный Центр, а назад, чтобы порожняком не шел – ему оперативный дежурный… пленки сунули…
- Митрофанов, как дело было?
- Так точно! Ему поручили отнести две коробки с пленками в штаб, ребята видели - он по дороге от усердия запнулся, часть пленок вылетела.. Вот он, наверное, ту пленку не в ту коробку и сунул.
- Ту пленку… не в ту коробку… а у нас чуть ракеты не пошли по целям в Японии! Идиоты! Вы что, не подписали пленки?
-  Никак нет! То есть – так точно. Подписали, товарищ полковник!
-   А он что – читать не умеет?
- Не знаю, товарищ полковник. Но там на катакане было написано, по-японски, наши все понимают.
-  Мать вашу… Ему, понимаешь, этому Юну, корейцу, гражданство российское дали, честь оказали – в советскую армию забрали, а он…  По-японски не понимает! Ладно, разберемся! Всем работать! И не спать! Враги кругом…


  Да, москвич Серега пил, причем до потери памяти. Он пил и раньше, но в нашем полку его откровенно спаивали офицеры. Конечно, всем было интересно – как  живет Америка. Что там едят, во что одеваются, какие там дороги, как, в конце концов, баб трахают. Просто поговорить не получалось, Серега в трезвом виде был немногословен, чаще отшучивался. Тогда его начали приглашать в гости под разными предлогами – то шкаф передвинуть, то помочь пацану с английским разобраться. А там – стол накрыт, водка уже выдыхается, а после первой, как водится, не закусывают, мы не в Америке, а между первой и второй перерывчик небольшой. В часть Серега приползал, как говорится, на бровях, с тоскливой закономерностью попадался на глаза начальнику штаба Вольнову, получал от него очередные пять суток ареста, но, естественно, не сидел – кто переводить-то будет, не эти же лейтенантики, призванные после военной кафедры. «Фантомасы» полуграмотные.  Да и виноват был, если разобраться не Серёга, а те офицеры, что спаивали его, но пойди докажи – у кого к гостях он был на этот раз.
  А вот в роте Серегу за пьянку били. Вначале били за то, что он, допившись до состояния автопилота, вставал среди ночи с постели, делал движение, будто включает свет и открывает дверь в туалет у себя дома, а вокруг живут одни дипломаты, в Москве… в столице… Вот тогда надо было успеть быстро повернуть его к лесу передом, а к дембелям задом, в самое безопасное место направить – он мог надуть на спящего сержанта, на тумбочку дневального, кому-нибудь в сапог или просто на вылизанный, намастиченный и натертый до блеска пол казармы. Иногда он при этом говорил во сне: «Велика Москва, а отступать некуда – вокруг Россия!»
   После этого Серёгу били. Вначале за дело. Потом стали бить просто за то, что он пьет и сладко, ест домашнее чуть ли не каждое воскресенье. А потом - просто за то, что он из Москвы, масквач, а отслужит, то будет жить там, или уедет в эту шикарную и недоступную Америку, а все остальные будут грязь месить  в своих Мухосрансках и Долбопропащенсках.

  Дни шли, и Антон освоился в армии как тут и был всю жизнь. Даже начал позволять себе вольности. Подкопил деньжат и заказал в местном ателье костюм. Да не просто костюм – «тройку», с жилетом, двубортным пиджаком, купил рубашку и галстук. Еще через три месяца в увольнении купил туфли с острыми, по моде, носами. Ночью, часа в три, переоделся в своей лаборатории, походил, привыкая, попытался заглянуть в небольшое зеркало. И тут в дверь позвонили. Солдатики, подумал Антон, закурить попросят. Открыл, а там стоял его непосредственный начальник капитан Пурин.
- Ты… это… откуда… кто?! – крикнул он, соображая.
- Товарищ капитан, за время дежурства происшествий не произошло, зарегистрировано три новых источника радиоизлучения, записаны на магнитофон. Дежурный техник-радиооператор рядовой Панкратов.
- Происшествий не произошло? Да ты сам пришествие! Откуда гражданская одежда? Бежать собрался? – заорал начальник.
- Никак нет. Получил сегодня в ателье, примерил на минуту, не думал, что вы в такое время появитесь. Разрешите переодеться?
- Сдать гражданскую одежду…
- Так точно, сдам в роте в каптёрку.
- Мне сдать!!
- Не имеете право! – пошёл на скандал Антон.
- Арестую, на «губу» пойдёшь!
- Есть на «губу»! А ваши прапоры будут спать на ночных дежурствах.
  Командир задумался. Прапорщики были, как и положено прапорщикам, лукавые и ленивые. Загрузить их ночными сменами вряд ли получится – лягут в санбат, напишут рапорт с переводом в другое подразделение… Пока же служба идёт, информация капает, три новых источника радиоизлучения – это вам не кот начихал.
- Ладно! – остывая, сказал капитан. - У меня для тебя, солдат, будет другое наказание. Ты же не любишь, когда вашего брата просят помочь офицерам. Вот и у меня отказался ремонт делать в квартире.  Я Родине служу, а не капитану Пурину…
- Так точно! – рявкнул Антон и принял, как приписывал царь Пётр, вид лихой и придурковатый, дабы своим видом начальство не конфузить.
- Так вот, у начштаба Вольнова скоро день рождения. Можно сказать, юбилей. Сорок пять. Напишешь ему стихи. Ты же пишешь стихи по ночам, даже на служебном телетайпе печатаешь. Ладно-ладно, не отпирайся, наши находили твои опусы. Говорят, интересно. Я в этом ничего не понимаю. Для меня главное, это то, что ты не спишь на ночных дежурствах.
  Это был щедрый жест – простил «гражданку», разрешил, по-сути, писать по ночам, да ещё и не отправил на «губу».
- Есть написать стихи! За качество не ручаюсь, тут как получится.
- Ну, хоть грамотно будет…
- Разрешите переодеться?
-Ну-ка пройдись… Повернись. Что, сейчас так носят?
- Так точно.
- У нас вроде модных журналов в части нет… - сказал с сомнением капитан.
- В увольнении в парикмахерской подсмотрел.
- Что, Семенченко уже товарищей по службе не стрижёт?
- Уродует по-прежнему, товарищ капитан.
- Ладно, имеешь право. А почему с ротой в баню не ходишь?  Пренебрегаешь?
- Я в увольнении моюсь. У нас в бане вода не уходит, по щиколотку в грязной жиже люди бродят.
- Ты же, говорят, из геологии. Откуда такие замашки чистоплюя? – усмехнулся капитан.
- Дело не в чистоплюйстве. В каждой роте по пять-семь человек с грибком, посмотрите, когда строем все идут в столовую, эти бедолаги сзади в тапочках ковыляют. А потом они прутся со всеми в баню, а там – кому как повезёт. Кто-то схватит грибок, кто-то мимо проскочит. Солдат должен заботиться о своём здоровье. Я забочусь вот так – не моюсь в полковой бане. К тому же, у нас и парилки нет.
- Ладно, уговорил. Я сам люблю попариться. К утру напишешь стихи для поздравления начштаба?
- Я постараюсь, - сказал Антон уже нормальным голосом.

  Как-то за сменами и нарядами, за муштрой и увольнениями прошёл год. Правду говорят, что дембель является быстрее, если сам быстрее становишься солдатом.  Антон за этот год окреп, стал сухим  жилистым, шесть километров, гремя сапогами, пробегал играючи, все частоты в этом бескрайнем и бездонном эфире облазил, запомнил, взял на контроль. А тут ещё и совсем новая «скрипучка» попалась, совершенно незнакомый вид механической радиопередачи. Она проскочила быстро, но Антон успел записать её на скоростной магнитофон. Потом они целую неделю они взламывали код. Взломали. Посольство ФРГ. Расшифрованное сообщение было смешным: «Посольство не работает в праздничные дни. Пожалуйста, обратитесь с вашей информацией в понедельник». Дело, конечно, было не в содержании сообщения, а в том, что новый вид передачи был перехвачен и расшифрован. Капитан Пурин получил благодарность из Москвы. Пацаны, работавшие в наряде в военторге, шепнули, что видели, как капитан покупал погоны с двумя просветами и звездочки покрупнее.
  Антон намекнул, что было бы недурственно и солдатика, поймавшего «скрипучку» наградить отпуском, но капитан Пурин сделал вид, что не расслышал.
  Антон разозлился и начал дерзить. А тут и случай подвернулся. Весна на Сахалине – время азартное, корюшка идёт. Господа офицеры готовят снасти, вспоминают прошлые рыбалки, запасаются водкой, травят рыбацкие хохмы.
- Панкратов, сбегай, червей накопай! – не то попросил, не то приказал капитан Пурин.
  Прогуляться под весенним солнышком – дело сладкое, Антон не стал становиться в гражданско-залупленную позицию, а просто взял шанцевый инструмент, ржавую банку и пошел.
  Червей было много прямо около Приёмного центра, в жирной земле, на которой у японцев раньше был цех по переработке рыбы. Собственно, червей на корюшку можно было не копать, а присоветовать отцу-командиру попробовать вместо наживки кусочек поролона – корюшка на него берёт как сумасшедшая, да и наживку менять не надо. Но кто откажется от полуторачасового моциона на свежей травке под тёплым солнышком в закуточке, куда офицеры не заглядывали.
  Антон вернулся, улыбаясь, как после воскресной увольнительной.
- Что так долго? – спросил капитан, ещё не перестав смеяться чьей-то шутке – это пара переводчиков-фантомасов и майор Кириченко зашли к ним на пост потрепаться.
- Черви быстрые оказались! – поддержал весёлое настроение Антон. – Так и бегают, так и бегают… К тому же, товарищ капитан, корюшка лучше клюёт на червяков-мужиков. А их пока накопаешь, пока определишь – где самка, где самец…
   Капитан Пурин, стоял, соображая. После училища он чуть ли не сразу угодил в академию, кроме казармы и учебных классов ничего не знал, жизни не нюхал, во многих бытовых делах был девственно-наивен,  эту бестолковость он скрывал за повышенной строгостью.
- Рядовой Панкратов! Что вы мне здесь чушь несёте! Как можно определить половую принадлежность червяка?
- Очень просто! – сказал Антон, наблюдая краем глаза, как у майора надуваются щёки от рвущегося наружу смеха. – Да вы и сами попробуйте… Вот берёте червячка… вот шустрый какой… и осторожно пропускаете его сквозь зубы… если он за зубы яйцами зацепится, точно – мужик!
  Офицеры грохнули, Пурин бросил бедного червяка на пол, раздавил и заорал:
- Да я тебя… Почему сапоги не почищены? Три наряда вне очереди!
- Есть три наряда! – сказал с облегчением Антон и пошёл в караул «через день на ремень».
  Уже прикрыв дверь, он услышал, как майор посетовал:
- Да ладно, пошутил парень… Неформальная обстановка!
- С офицерами солдаты не шутят!
- Товарищ капитан, а мы, значит, вместо рядового Панкратова по очереди на ночные дежурства? И – прощай рыбалка?
- Ничего, товарищи лейтенанты! Подежурите! Да вы поймите – он выпрягаться начал! Я попросил его написать стихи на юбилей начштаба - кочевряжится, лакейством, говорит, попахивает. А сам вот такими портянками на служебном телетайпе свои вирши печатает. Я не возражаю – лишь бы не спал, план он выполняет…  Но ты поделись талантом!

   Подполковник Вольнов, и правда, был неплохим мужиком. Почему тогда Антон закозлил – он и сам не знал. Стихи – дело интимное. Не покатит, так никакой министр обороны не прикажет, - ну, срифмуются дюжина строчек, так с ними потом стыда не оберёшься. Стихи – это не просто отдушина в затхлой солдатчине, это ещё и материальное воплощение слова «свобода».
  Вот и в караулке было душно, натопили, черти, навоняли. Караул, простоявший сутки на посту, должен был походить на сонную муху, и должен был быть таким же злым и сонным, а он, между тем, пребывал в весёлом и даже игривом настроении. Все подначивали Гиви, единственного в полку кавказца.
- А вот смена пришла! Гиви, ну расскажи… Ты притащил через дыру в заборе Люську… Люська классная… О! А! Тихо! А тут дверь открывается и – опа! – подполковник Вольнов. И что он спрашивает? Тихо!
- Понымаешь, он как рявкнет: ты кончил? А я говорю: извините, нэт! А он говорит: иди, кончай, потом ко мне вместе с барышней на задушевную беседу.
  Эта история быстро облетела весь полк, просочилась за ворота со Звездой, популярность подполковника Вольнова стала соразмерен с гагаринской популярностью.
  А что, подумал Антон, такому мужику можно и стихи написать. Тем более, он напоминает… кого же он напоминает… кого-то близкого… да! Генерала Чарноту из недавно вышедшего фильма. А это значит, что стих для начштаба – вполне литературное дело, надо написать. И он набросал, положив осьмушку бумаги на колено: Сорок пять – это славная дата, Как гранит ваша зрелость крепка, Это путь от простого солдата…  И еще десяток строк, поморщился – сойдёт.
  Капитан Пурин хмыкнул одобрительно, сказал:
- И чего тянул? Ладно, успеем! – И понёс листочек полковому художнику, чтобы красиво переписал.
   Подполковник Вольнов оказался мужиком дотошным – стихи ему понравились, значит, надо было выяснить личность автора. Выяснил – надо поощрить. И, с командирского плеча, Антон получил увольнительную. Капитан Пурин, который обещал за червяка три месяца без цивилизации, подулся кАк кот на крупу, поиграл бровью и отпустил.
  Это знак, думал Антон, пока гладил «парадку» и чистил ботинки – в этой жизни ничего так просто не бывает. Получил увольнительную за стихи, значит, сделай со своими настоящими стихами то, что давно планировал. Он нашёл все свои стишата, распечатанные на военном телетайпе, собрал в папку с завязочками, похожими на бретельки на женской комбинации и поехал в Южно-Сахалинск. Ещё месяц назад, роясь в пыльных книгах полковой библиотеки, он нашел телефонный справочник, полистал – наткнулся на телефон председателя правления Сахалинского отделения Союза писателей, вот туда он и поехал. Поэта Ивана Белозёрова, председателя, на месте не было, папку взяла симпатична курносая девушка, обещала передать председателю.
  И тишина… Как вдруг Антона вызвали в штаб. Начштаба Вольнов посмотрел на него внимательно, неожиданно предложил сесть.
- Вот… Получил письмо с просьбой откомандировать тебя на трое суток в областной центр на совещание молодых писателей Сахалина и Курильских островов. Во как! … и Курильских островов. Отпуск на трое суток не дам, они там для вдохновения по вечерам не компот пить будут… а три увольнительных с девяти ноль-ноль до двадцати трех возьми. Давай, Панкратов, удачи! И чтобы как стёклышко у меня все эти три дня! А то и Дантес не понадобится, сам на губе сгною… Шучу.
  Тогда у Антона появились первые публикации – в альманахе «Сахалин», в газетах, на радио. А главное, появилась некая свобода, на него стали смотреть как на человека.


    Однажды и Антон угодил на такой междусобойчик с офицерами. Нет, тогда водки не пили, какая водка! - там был сам подполковник Вольнов, а вот разговор случился любопытный.
-  Да ты располагайся, товарищи солдаты! Чувствуйте себя, как дома. Ты, кстати, Сергей, что домом-то больше считаешь – Россию или Америку? Там-то, за бугром, ты дольше прожил, чем в Союзе…
-  Россию, товарищ полковник! А там я был типа… в семейной командировке. Родители работали, я рядом болтался.
- Ну, расскажи – как там? Что особенно удивило, чего здесь не хватает? А то все товарищи офицеры с тобой водки хряпнуть успели, только я, начштаба, как всегда, последним. Чаю, кофе? Давно поговорить хотел. Или водочки?
- Разрешите, я чаю? – попросил Сергей.
- Ага, стесняешься… Это правильно! Там более тут у нас еще один старший офицер… да это соседи наши, летуны.
- Так точно, я знаю.
- Так мы тебя по делу позвали, солдат. Говорят, ты в преферанс мастак. По дырявому мизеру такой «паровозик» устроить можешь, что у партнера долго всякие слова непечатные выговариваются.
-  Просто везет… - поскромничал Сергей.
-  Преферанс – не пароход, сам не повезет, здесь думать надо. Ну что, составите компанию, нам двух партнёров не хватает. А Антон, я знаю, в экспедициях работал, там у них преферанс – вторая профессия.
- Ну, разве что… поддержать на распасах…. – поскромничал Антон.
-  Сдавай! Сдал? Ну, наливай за первую раздачу! Бойцам – чаю. Наливайте сами – вон там чай, сахар, печенье.
-  Евгений Павлович, как-то… пить… при рядовых… - поднял бровь лётчик.
- Ну, во-первых, он у меня на капитанской должности… Да-да, не удивляйся, можно было бы  майорскую дать – дал бы, он пашет за весь приемный центр. А уволится в запас, закончит свой МГИМО, а ему там полкурса осталось, так будет дипломатом. Тогда уже не он нам, а мы ему честь отдавать будем. А второй – на должности старшего прапорщика. Геофизик. Был начальником отряда. Писатель. В Журналах печатают.
- Ну, тогда… от винта! – И каждый выпил своё.
- Играем!
    Полчаса молча шлёпали картами.
-  Значит так, «хозяин горы» я, игру заказываю до шести утра, «бомбочки» я здесь нарисовал, а вистик будет по сто рублёв. На постройку кораблёв… Как получишь – дай ответ – будем строить, али нет…
- С ума сошел, Евгений Палыч – влетишь с тобой, так до пенсии не расплатиться будет! – изумился пилот.
 - Да я что – мироед какой? Договоримся. Восемь червей!
 - Ого… Кажется я попал.
 -  Не дрейфь, гвардия! Знаешь такую песню: мы все пройдем, но честь не опозорим, мы все пропьем, но флот не посрамим. Сдавай… Ишь ты… У меня – мизер! Вот, смотрите, неловленный.  А в Америке-то что, солдат, больше всего тебе понравилось?
- Простота. Просто взял у приятеля ключ от машины, сел и поехал – никаких доверенностей. Просто сел в свой частный самолетик и полетел, и большой «Боинг» тебе  взлетную полосу уступит, если твоя очередь.
-  Ишь ты…  А если тот автомобиль в угоне?
- Так там на каждой полицейской машине компьютер и общая, по всей стране, база данных. И вообще – у них презумпция невиновности. Если никто не заявил – почему меня должны задерживать?
- Ладно… Разговорились… Играть надо! Извини, авиация, но, кажется, ты опять «без лапы». А, ты вот так? Как в том анекдоте: я иду в бубну и покойничек идёт в бубну…Тогда без двух. Сдавай.
-  Все, мужики, я… сдаюсь. Сколько я там должен?
- Ты, авиация, бумажник спрячь. Вот будешь получать, как его знакомец – капитан Наямура, тогда наличными будешь рассчитываться. А пока, русский бартер: ты – мне, я – тебе. Сколько там успели накрутить солдат?
-  Сто семьдесят тысяч.
-  О-ё… Это сколько же наших зарплат? – ахнул начштаба.
- Ладно, Евгений Палыч, говори, что хочешь-то… Опять хочешь попросить меня полетать по краешку?
-  Да! Выручай, родной! Неделю твоих орлов поить буду! Ты только за мыс Крильон выйди, они там, родимые, сами проснуться.
-  Что, совсем плохо?
- Да так… Не шатко – не валко… План по перехвату  кое-как выполняем, а вот новых источников почти нет. У ребят новые звездочки в небе повисли, никак на погоны упасть не могут. А соседи наши… Затаились, басурманы. Молчат! А у нас – плановое государство, даже в радиоразведке. План им подавай!
- А то в прошлый раз классно было – этот японец идет рядом со мной, крыло в крыло, я ему машу, мол, привет, а он перчаткой по горлу показывает: «секир-башка»! – вспомнил лётчик.
- Так вы это… Над нейтральными водами… пообщались?
- Точно так. Ну, ближе к Хоккайдо, если честно.
-  Мы тогда план на двести процентов выполнили. У них тогда все передатчики, даже глубоко законспирированные, как с ума сошли.
- Слушай, Женя, ты мне скажи, как офицер офицеру: весь этот балаган с преферансом ты затеял, чтобы я еще раз… там, над Хоккайдо, по краешку прошел?
- Ну, нет, конечно… То есть, да – хотел. Но преферанс, как повод – поговорить, расслабиться, с парнем интересным тебя познакомить.
- А обыгрывать-то зачем?
-  Прости, родной, привычка! Забудь. Никаких долгов нет и не было.
- Да я и сам полетаю. Мы в плане - на завтра. Потреплем нервы самураям? А что?  Ну, не люблю я наших соседей! Мне нравится… как на войне.
- А вот интересно – за что не любишь-то? Неужели только за то, что живут лучше нас, умнее, правильней?
- Нет. Я не пацан, чтобы за это ненавидеть. Думать надо! Глобально. Кто виноват в том, что мы уже сто лет живем хуже некуда? Они. Кто пролил первую кровь?
- И, правда, кто?
- Японцы! Это их самурай ударил мечом по голове Николая Второго!
- Я что-то не видел такого кино… Опять Голливуд что-то нафигачил? Самурая играет этот… шкаф с глазами?
- Я неточно выразился. Он тогда еще не был Николаем Вторым. Речь идет о так называемом инциденте в Оцу в тысяча восемьсот девяносто первом году. Тогда цесаревич Николай Александрович совершал кругосветное путешествие с эскадрой  вице-адмирала Назимова. Пришли в Японию. Полицейский Сандзо Цумо напал на цесаревича. Ударил мечом по голове. Он был самураем, но умер в тюрьме.
-  Да! Это основание. За это надо их бомбануть. Виноваты! Что ж он, паршивец, посильней рубануть не мог? Тогда бы вся наша история по-другому бы пошла! Без Распутина, трех революций, двух войн!
- Да я серьезно! Японцы спровоцировали войну в девятьсот четвертом, эта война нами была проиграна, а в результате что? Революция девятьсот пятого года.  Она породила Октябрьскую революцию, а там, как следствие – Вторая мировая!
- Ну, слава Богу, нашли виновного! – не то шутя, не то серьёзно сказал подполковник Вольнов. -  Да они же и пострадали больше всех! Две атомных бомбы им на головы…
- Женя, ты же военный человек. Ты посчитай: сколько наших полегло, и сколько японцев. Им весь мир сочувствует, а мы…  из победителей в главных военных преступников уже превратились.
- Политика… Но две атомные бомбы – это страшно.
- А сколько их там, в Хиросиме и Нагасаки, погибло? А? Да у нас в одном Ленинграде от голода в несколько раз больше умерло, чем у них при этих атомных бомбардировках. Там вспышка – и нет ничего… А у нас –  мучились, с ума сходили,  люди… людей жрали! Кто-нибудь заплатил этим блокадникам? Немцы, их союзники… заплатили? А японцы… Да они просто сидят под этими двумя атомными грибами, как под зонтиками, и весь мир теперь их должен жалеть до скончания века?
- Ну да, ну да… А у нас – Чернобыль, а еще народный маршал Жуков в пятидесятые на Южном Урале атомную бомбу взорвал и войска через эпицентр повел… Учения! А еще сотни взрывов под Семипалатинском и Новой Земле…  Мы в этом атомном футбольном матче больше забили… этих бомбочек… правда, все - в свои ворота!
-  Да ты пойми, Женя, что не начни Япония против России такую игру, такую раскрутку… то нас, русских уже было бы на земле почти миллиард!
- Это ты сам посчитал?
-  Нет, это посчитал Менделеев Дмитрий Иванович. Он был, между прочим, не только гениальным химиком, но и очень толковым социологом, в области статистики много работал. Это он посчитал, что к концу Двадцатого века в Российской империи будет девятьсот миллионов человек. Вот только Японию он не учел! Не учел ее влияния на исторический процесс!
- А ты что скажешь, солдат? – спросил начтаба Антона.
- У нас в казарме пацаны тоже вот так  спорят.
-  О чем? В чем суть спора, солдат? Сформулируй, как на комсомольском собрании! Какова повестка дня?
- Даже не знаю, товарищ полковник, как сформулировать суть спора: враг ли нам Япония? Кто виноват в том, что они сейчас живут лучше? Что делать с островами? Мы не политики, мы солдаты, но мы тоже иногда головой думаем.
- Скажи, солдат, а ты сам-то как к Японии относишься?
- Как положено. Как к вероятному противнику.
-  Это понятно! Правильно отвечаешь… А вот если бы тебе сказали: приезжай! Поехал бы?
- Конечно, интересно же…
-  А если бы сказали: приезжай, встретим, как гостя дорогого, только через неделю тебя убьют. Поехал бы?
- Не знаю… - задумался Антон. - Думаю, что все равно бы поехал. Русскому человеку любопытство дороже жизни.
- А как ты вообще переносишь то, что, что они… вон в какие стратосферы воспарили, а мы… в их старых бараках Приемный Центр оборудовали, и за ними же и приглядываем? А каково это осознавать вам, современным пацанам?
  Антон встал по стойке «смирно» и сказал:
- Меня, товарищ полковник, утешает то, что мы можем за десять минут уничтожить Японию. Всю! До последней пагоды.
- Да как же жить с такой… спасительной мыслью?
- А как жить, если думать начать? Или мы, русские, все пьянь и руки беспробудная, у нас из задницы растут, или нас предавали все это время, заставляли делать не то, что нужно, вели не туда, куда надо!
- Да… Дилемма! Скажи, что больше всего поразило вас, простых солдат, в японской жизни? Вы же японские фото перехватываете, письма их читаете, переговоры слушаете…
- Честно?
- Только честно.
- Ну, это не совсем в японской жизни, хоть и в Японии это… Помните, я перехватил почту одного американского сержанта? Ну, из той группировки, что стоит на Окинаве?
-  Да, что-то… припоминаю. Но там же не было никакого оперативного интереса.
- Да, он просто рассказывает своей подруге из штата Мериленд – как он служит в Японии. Фотографии… Вот казармы. Уютно. Как в отеле. Вот город… фантастика… Вот снова их часть: стоянка для машин…
- Там же нет автобатальона! 
-  Нет. Это была стоянка личных машин: тойоты, ниссаны, джипы. Субординация: машины офицерского состава отдельно, машины сержантского состава, машины рядового состава.
- И что?
- Да ничего. Просто наши все обалдели: рядовым в армии разрешается иметь свою машину, ездить на ней в увольнение. А нам в столовой вилки боятся дать,  как в тюрьме, всё одной ложкой хлебаем.
- Дальше.
- А дальше: вот клуб для офицеров и сержантов, вот клуб для рядовых…
- Дальше!
- Вот бар для офицеров, бар для сержантов, бар для рядовых. И все на территории части.
- У вас тоже есть солдатское кафе… с коржиками.
- Так точно! Есть. А у них – бар…
- Ладно, извини. Сам понимаешь, у них – контрактники служат, у нас пока – призыв. Война же была!
- Была. И у них – тоже… была…
- А ещё что в соседях не нравится? Вот японца спрос, так он - семь вёрст до небес и всё лесом… много чего про нас расскажет! И что мы ленивые, и что тупые – до сих пор роботов не изобрели, и пьём много… Кстати, они сейчас все уверены, что атомные бомбы на них скинули русские.
- Ну, может, это не самый сильный аргумент, мелочь какая-то… но мне их некоторые обычаи и шутки не нравятся, - сказал, подумав, Антон.
- Шутка – душа народа, это не мелочь! – возразил Вольнов. – И что у них не так?
- Ну… вот… гадают они по жопе. Мы по ладони, а они…
- Как это? – спросили офицеры хором.
- Это, товарищи офицеры, рядовой Панкратов имел в виду древнее священное гадание по анусу. Там тоже есть свои линии судьбы, - сказал будущий дипломат Серёга.
- Да? Не разглядывал… - поразился начштаба.
- Теперь я понял старую мудрость насчёт того, что не надо искать на свою жопу приключений! – сообразил пилот.
 - А ещё у них игра такая есть – узнать свою любимую по жопе.
- Опять! Что это  их заклинило! И как это… играется?
- Очень просто. Десять или пятнадцать пар – все зависит от ширмы… короче, девушки заходят за ширму и в большие такие отверстия выставляют свои голые попки. Получатся, что мужикам – как раз перед носом. И каждый мужик должен узнать – где его подружка.
- Я бы сразу нашел! – сказал пилот. – Жалко, пошлёпать нельзя.
- Как раз можно и нужно! – объяснил Антон. – И шлёпать, и щекой прижиматься, и чмокать – всё можно. Причём, со всеми, ты же ищешь!
- Я?! – выпрямился начштаба.
- В смысле – он, японец.
- Ну, это не характеризует нацию. Объединились двадцать извращенцев в тёмной комнате… - начал было возмущаться начштаба, но Сергей вежливо перебил его.
- Товарищ подполковник, они это делают в развлекательных центрах, люди проходят, смеются, дают советы…
- А вот ещё… Помните у нас игра есть – один стоит спиной к приятелям, руки вот так держит: одна ухо прикрывает, вторая – бок, а дружбаны ему затрещины отвешивают, он поворачивается… и должен угадать – кто ударил.
- Да помним, конечно, долго рассказываешь. Мы курсантами так дурачились.
- Они тоже так дурачатся. Только не по спине шлёпают, а чуть пониже пальцем тыкают.
- Не понял. А кто побеждает в этой игре? – спросил пилот.
- Тот, кто в дырку попал! – засмеялся Серёга. – А ещё там девки парням по яйцам лупят. Выигрывает та пара, где парню досталось сильнее всех, а он вытерпел, как настоящий самурай.
- Да откуда вы всё знаете? Всякую дрянь… – вдруг возмутился пилот.
- Да они, майор, на всех информационных ресурсах торчат. От «Киодо Цусим» до фривольных журнальчиков. Служба такая. Девяносто процентов полезной информации идет по газетам и журналам, ну и электронные, конечно…

  На следующий день начштаба посадил за приёмники лучших специалистов – пеленгаторов, катаканистов, двухсторонников, переводчиков. В десять утра началось.
  Эфир зашевелился, команды на пеленгацию пошли, словно плотину прорвало – Япония проснулась.
  Антон чуткими пальчиками прощупывал частоты – пока всё было старенькое. На всякий случай, включил магнитофон и фотоанализатор, настроив его на «Киодо Цусим». Поглядел – строчка за строчкой выползала картинка: аэропорт с архитектурой, стилизованной под старинные пагоды, группа японских военных, держащих какого-то пилота за локти, потом новый кадр, а на нём наш новенький МИГарь, почему-то на фоне этих дурацких пагод. Ещё картинка – лицо пилота, крупно. Да это наш! Русский!
- Т’арищ капитан, посмотрите, это что за… визит вежливости?
- … вашу мать! – посмотрев, крякнул капитан Пурин. – Быстро отнеси оперативному дежурному! Долетались!
  Антон, гремя сапогами по деревянному полу барака, побежал в соседний зал. Показал картинки оперативному, тот глянул, махнул рукой и выматерился.
- Давай, дипломат, прокрути ещё раз запись! – скомандовал он Серёге, тот нажал клавишу.
  Сквозь свисты и хрипы эфира донеслось:
- Старший лейтенант Беленький! Юра, назад! Я приказываю!
-  Мне уже нельзя назад! Прости, батя…
-  Юра, я завалю и тебя.. и этих узкоглазых, что рядом…
-  Батя, не надо… уходи, они тебя не тронут…
-  Юра, зачем? Тебе же не дадут там жить!
-  Мне и здесь не дают… да хоть одним глазком посмотреть…

   И тут же, почти на визге, голос японского пилота.
- Это Наямура? – быстро спросил начштаба Вольнов. – Что он сказал?
- Говорит, что… короче, самолёт нарушил воздушное пространство Японии, сейчас они ведут его на свою базу. Это он своим говорит, наш японского не понимает.
- Ч-черт! О том, что, сбивать будут не говорили?!
- Нет, товарищ подполковник!
- Жаль, так было бы для всех лучше…
-  Нет, судя переговорам, его сажали на базе под Вакканаи.

Снова включила запись. Слышно было очередь авиапушки, на нашей частоте - голос японского пилота: «Порковник, садись! Стрерять будем на поражение!» Потом -  крики, опять очереди авиационных пушек, рев двигателей, работающих на форсаже, потом – тишина, только слабый треск и шипение эфира.

- Дай ещё запись! А здесь что они возбудились? – крикнул начштаба.
-  Не знаю, все ругаются по-японски… Похоже, ушел наш один. Чуть было не устроил там… на таран пошел. Наямура увернулся… А тут старшего лейтенанта Беленького ведут, сажают.
- Новый МИгарь, сверхсекретный… Что он делает! А вы что уши развесили? Всем работать, пеленги, пеленги давайте! Ни хрена себе – сыграли в картишки… Расписали «пулю»! Теперь кому-то настоящие пули отольют.

  Где-то через месяц на общем построении замполит как бы между прочим объявил:
- Я думаю, кто-то помнит инцидент с нашим новым МИГарём… Были версии, что старший лейтенант Беленький заблудился, а японские силы самообороны принудили его сделать посадку на Хаббонаи. Некоторые даже говорили, что он сам угнал сверхсекретный МИГ и попросил политического убежища. Так вот, через две недели этот бывший советский гражданин оказался в США. Отставить разговорчики в строю! И вот недавно мы получили информацию, что он погиб в автокатастрофе.  Я хоть и неверующий атеист, но скажу народной пословицей – Бог шельму метит».
- Убили… - сказал кто-то из строя.
- Разговорчики!!
  Замполит ещё что-то говорил о присяге, долге, родине…
- Ну вот, посмотрел одним глазком… Как ты сказал? А теперь можно умереть? – спросил Антон.
- Да уж… - отозвался Серёга.

  Капитан Пярин долго ходил кругами вокруг Антона, потом вдруг резко наклонился и, глядя в глаза, крикнул:
- Что делали в квартире у Вольнова? В глаза смотреть!
- Смотреть могу… дышать не могу… мебель просили передвинуть…у вас зуб гнилой, товарищ капитан? 
- Допрыгаетесь, любимчики! И начштаба не защитит! И всё для вас закончится!


   Закончилось все это неожиданно и смешно. Отслужив два года, Серега вдруг подал рапорт с просьбой оставить его служить в звании рядового еще на шесть месяцев. Сам! Добровольно! Это когда другие дни, минуты и секунды до дембеля считают! Он Антону объяснил это просто: «Понимаешь, тут такая практика, что я нигде и никогда такой возможности не получу». И не успело утихнуть удивление, как в понедельник на общем построении полка (его называли «раздачей») начальник штаба Вольнов приказал выйти из строя Сереге. Опять попался? Да вроде он не пил уже месяца два…
- Товарищи солдаты, офицеры и прапорщики! – с солдатской тёплой прямотой сказал подполковник Вольнов. – Вы знали этого бойца как раззвездяя и пьяницу. Однако, последнее время он не пил, много работал, благодаря ему, часть заслужила Переходящее Красное Знамя Министра Обороны. Учитывая все это, командование снимает с него все взыскания и присваивает звание ефрейтора.
        Ефрейтора? Человеку на капитанской должности? Ему, кто служит добровольно третий год?
     И в гробовой тишине, вместо положенного: «Служу Советскому Союзу!», Серега пробормотал себе под нос, но это услышали все: «Допился… ёж твою мать!»
    И весь полк лег от хохота. Ржали как ненормальные офицеры и прапорщики, сержанты и старшины,  передние ряды еще держались, а задних кто-то уже и прилег, катаясь, на бетонку.
- Полк!!!  Смирно!!! – срывая голос, скомандовал начальник штаба, и полк, шатаясь, героически встал смирно.  - Напря-во!!! Шягом… марш! – И они пошли, спотыкаясь.
- Держать ногу!!!
    Ногу, как говорится, они взяли, но запеть так и не смогли. Последнее, что совершенно лишало полк боеспособности, так это мысль о том, что существует добрая армейская традиция – ночью  нассать на свеженькие ефрейторские лычки, и уж кому-кому, а Сереге от этого ритуала не отвертеться.  Антон боялся, что эта честь выпадет ему. По дружбе.

  А через месяц привезли  Лесю.
  Судил Лесю военный трибунал показательным судом  в солдатском клубе. Дали ему два года дисциплинарного батальона.
   Когда конвой вел его к автозаку, они снова встретились.
- Слушай, Барин, дай закурить! – попросил Леся на ходу.
  Антон остановился. Встал и конвой, сжалился. Антон достал пачку хороших сигарет (ему за должность и 1-й класс платили двадцать пять рублей, на курево хватало) угостил и Лесю и молодых конвойных.
- Слушай, а тогда… ты ведь нарочно не стал меня закладывать? – спросил Леся, жадно затягиваясь. – Ждал, когда я по крупному вляпаюсь?
- Ты хочешь сказать, что, если бы тогда тебя пожурили – дали бы суток пять, то ты бы одумался, стал бы дисциплинированным бойцом? – спросил Антон с интересом.
- Да нет, конечно… - закашлялся Леся от дыма. – Но ты, Барин, наблюдал за мной, как за кроликом.
- Ну, не знаю… Я знал, что ты вляпаешься. Но без моей помощи. Это у тебя на роду написано.
- Я вернусь ведь в эту часть! – оскалился Леся. - По закону, меня сюда должны вернуть, чтобы я дослужил свои три дня.
- Возвращайся, Леся. Только ты вернёшься тихим. Как тень. Тебя щеглы по стойке «смирно» ставить будут.
- Ах ты… - Дёрнулся было Леся, но тут же получил очень жёсткий удар сапогом в копчик от конвоира.
- Строевым шагом… к автозаку…ножка поднимается на уровень груди… марш!! – скомандовал конвоир. И он пошёл, приседая от боли, задирая ноги, не глядя на подошедшую с обеда нашу 6-ю роту.

    Антон ждал его из дисбата, ему, и в самом деле было интересно – каким он вернётся. Но он не вернулся. Отслужив в дисциплинарном батальоне в Советской гавани два года (а там - все передвижения по части или бегом, или строевым шагом) он опять за три дня до окончания срока подрался с командиром и сел на пять лет. Как написал в единственном и бестолковом письме, «командир меня оскорбил, а я, ты же знаешь, Барин, не мог стерпеть».   

  Как-то так, за воспоминаниями, Антон доехал до городка Vienna, где жил Феликс - больная женщина всё так же лежала на кушетке и мяла загривок коту. Кот терпел, но смотрел на этот мир с ненавистью. Бормотал транзисторный приёмник. Феликс жарил на кухне бараньи отбивные.
- Проводил? Спасибо. Садись, мы сейчас… с апельсиновыми корочками…
- Феликс, если есть возможность, расплатись со мной. Уезжаю.
- Работу другую нашёл? – обиженно спросил Феликс. – Давай, я увеличу выплаты…  Ну на треть…
- Я в Россию уезжаю, - признался Антон.
   Налили по рюмочке ледяной водки, жахнули.
- Пожил бы просто так? А? – попросил Феликс. – Понимаешь, она… она просила отпустить. Понимаешь? А что я один? Следом за ней? Я сказал: уйдём вместе. Боюсь. Она не боится.
- Что-то меня переклинило, не могу здесь больше жить, - признался Антон.
- Почему? Да тебе сейчас завидуют пятьдесят миллионов россиян!
- Они здесь не были. Понимаешь, здесь… ничего не происходит. Меняются только марки машин, снимаются фильмы, похожие друг на друга…
- То, что ты называешь однообразием, на самом деле стабильность. Спокойная и размеренная жизнь! – возразил быстро Феликс, похоже, он искал ответ на все эти вопросы.
- Понимаешь, Феликс, я здесь постоянно живу в состоянии дежавю, это всё было, и люди были, и события…
- Давно это у тебя?
- Давно. После армии. Думал, здесь отпустит – новая страна, так нет же – те же люди, повтор событий… Ну, ладно – Россия, это страна мистическая, а здесь же всё просто,  как гамбургер. Какого чёрта?
- Ну вот что тебя больше всего поразило? Кто явился из прошлого?
- Ты понимаешь, Господь Бог – великий драматург. Возьмёт и подкинет через двадцать лет знакомого капитана. Пурин у него была фамилия…
- Именно его? – поразился Феликс.
- Нет, но очень похожего. Такого же туповатого, а как такового - амбициозного.
- С армией я всё понимаю, сам служил при клубе. А на гражданке, там-то что до тебя докопался этот похожий на Пурина капитан?
- А он был из армии, замполит. У нас даже офицеры шутили: у них свои должны быть знаки различия – ни пушечки, ни звездочки, ни крылышки, а два скрещённых языка. И вот его уволили из армии. Бывает! А тут в милицию набор военных покатил. Время такое было – начало девяностых. Ряды поредели… Кого-то уволили, кого-то бандиты отстреляли, кто-то сам к бандитам пошёл – там платили гораздо больше…
- А ты? Рассказывал, что частное радио создал?
- Было дело. Вот тогда он  появился. Капитан. Пунин. Даже фамилия похожая. Такой же… не то, чтобы безграмотный… всё знает, а тупой. Мне статью насочинял. Посадил на десять суток. А там вызвал на допрос, ходил-ходил кругами, а потом вот так резко к лицу, глаза в глаза, и орёт: «Почему вы в Уставе предприятия зарегистрировали медикаменты, запрещённые к распространению?»
- Тот капитан так же делал?
- Именно! Не оттого, что я его испугался, от повтора ситуации, от господнего дубля…
- А что за медикаменты были?
- Вот и я его спросил – это что? А он мне пальцем в Устав радио этак торжествующе пальцем тычет, вот, мол… Читаю. Вслух. Тотализатор! А он аж морда от удовольствия лоснится: вот, голубчик!
- Он что, тотализатор и транквилизаторы перепутал? – начал нервно хихихать Феликс.
- Именно! Я ему говорю: это не лекарства, это ставки на победителя. Всегда было. Даже при Сталине народ на тотализаторе играл, на скачках, например.
- А он что? – с азартом сценариста спросил Феликс.
- А он на голубом глазу, будто ни в чём не бывало, говорит – а теперь поговорим о деньгах…
- Много инкриминировали?
- Миллиона полтора… - сказал, посмеиваясь, Антон.
- Ух ты!
- Феликс, ты же сам вчера арифметикой занимался! Забыл? Полтора миллиона русских сушёных рублей тогда были примерно… двести долларов. Это он за полтора года работы наскрёб сумму, по которой я не смог отчитаться. Да я и не должен был отчитываться! Это было частное предприятие! Частное! Я мог эти деньги – от горисполкома, от предпринимателей, от спонсоров потратить так, как моя душенька пожелает! Мог заплатить налоги, зарплату, а остальное с маслом съесть. А он мне – девяносто третью прим, хищение в особо крупных размерах, от восьми лет до высшей меры! Вот так…
- И ты туда едешь?
- Надо как-то вырываться из этих… повторов.
- Ладно! – решил Феликс. – Завтра заеду в банк, сниму твои деньги. Ну, хоть посидим, поговорим на прощание? Да? Вот и договорились…
- Понимаешь, миллениум скоро, что-то должно измениться, - сказал зачем-то Антон.

     И тут кот вырвался из рук Ольги, уронил бормочущий приёмник, а из этой «Спидолы» вдруг громко прозвучал голос с уже появившимся американским акцентом: «Старинная казацкая песня. Исполняет  казацкий хор станицы Вашингтонской».
     И грянуло: «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поёт»… - и Ольга вдруг начала смеяться звонким, почти детским смехом, до слез, до икоты, пока не потеряла сознание.


 Сахалин – Washington D.C.- Санкт-Петербург