Этот ужасный женский пол

        Этот ужасный "женский пол"

Путь в школу пролегал через дворы, мимо ненавистной парикмахерской. Здесь, на первом этаже дома, все пропахло неистребимым запахом детского горя. Раз в месяц, не обращая ни малейшего внимание на слабые протесты, пацаны разного роста, но примерно равного интеллекта, угрюмо усаживались на подставки инквизиторских кресел.

        Пользуясь своей абсолютной безнаказанностью, тетка в халате, щелкая ножницами, выдергивала из их голов проволочки волосков. Их слабые писки не могли заглушить нескончаемую болтовню с другой такой же мучительницей, тоже терзающей чью-то макушку. «Налысо» они стригли с видимым наслаждением всех. А под конец «тетка» опрыскивала, шипящую от боли и злости голову, одеколоном. Часть его всегда попадала в глаза. С красными от унижения глазами очередной мученик, отползал в сторону, не в силах выразить свою ненависть к этому ужасному заведению. Сопровождаемый кровожадным взглядом парикмахерши на освободившееся место безропотно выдвигался следующий страдалец.

        Зато неизменно радовала центральная площадь. Во-первых, она была круглой, и с одной стороны обрамлена величественными полукруглыми зданиями. А с другой, расположился каток – место во всех отношениях примечательное, с совершенно замечательными, под стать морозцу, оркестровыми композициями на весь город, призывавшими к зимнему удовольствию. Далее еще квартал вверх по главной улице города и вот она - школа.

        Два лаконичных ризалита, каждый из которых расчленен четырьмя по-витрувиански высокими полуколоннами, властно обнимали газон с парадной лестницей, придавая школе по соборному мужественный, монументальный вид. Карниз летом и зимой обильно декорировался стаей голубей, отчего проходить вдоль стереобата всегда сопряжено с известным риском получить на голову снайперскую метку. Но, конечно, ходили и конечно получали. Подумаешь!

        За школой расположились неухоженное и всегда пустынное футбольное поле и хозяйственный двор, усыпанный досками кирпичами и прочим неинтересным мусором. Из кухонных баков, выставленных у заднего выхода, тянуло гадостью.

        Впечатления первоклассника от посещения школы были неутешительными. Невозможно даже себе представить, каково было его маме услышать от первой учительницы презрительно «Инженерский сынок». С другой стороны это была правда.

        А правда была такова. На первом уроке, после знакомства с учительницей, соседу по парте, будущему лучшему другу по классу, он прошептал на ухо свое мнение о ней в самой прямой и откровенной форме, теми словами, что неизвестны воспитателям детских садов, и о существовании которых, к счастью, не подозревают родители. Мишка встал и объявил: «А вот этот назвал вас …». Наверно, он не знал, что повторять «плохие» слова нельзя. Это же сказала и «училка». Чтобы «правда» была полной, следует объяснить источники его лингвистических познаний.

        Детский сад, куда мама отвозила будущего первоклассника на автобусе рано утром, находился на другом конце города.  Сам детский сад и что там было, стерлись из его памяти. Значит, ничего важного не было.

        Вечером его забирала сестра. Она везла брата на санках по улице с довольно интенсивным движением и переходила на другую сторону, где была остановка автобуса. В вечернее время втиснуться в автобус было непросто – народ возвращался с работы. В автобусе он терялся где-то внизу, среди юбок, авосек и штанов - в переполненном автобусе даже мужчины стояли. Приходилось, упираясь руками, отвоевывать жизненное пространство. Заднее сидение всегда занимали мужики. Они сочно бранились, что-то пили и курили папиросы. Иногда они задорно подмигивали пассажиркам, вполне добродушно сообщая всему автобусу свое мнение. «Я, …, ему сказал, а он, …  Ну, не … же он!» Ну, и тому подобное.
 
        Маленького пассажира, что притерся к их коленям и смотрел на них разинув рот, само собой, не замечали. Откуда-то сверху доносился усталый крик кондуктора. Зимой окна автобуса были закрыты, и воздух душно густел от криков и дыма.

        А однажды сестра, как обычно, запихнула его на нижнюю ступеньку задней площадки переполненного автобуса, успела втолкнуть и санки, но тут автобус тронулся и сестра, поскользнувшись, осталась на улице. Дверь захлопнулась. Малыш закричал, потому что услышал отчаянный крик сестры. Она бежала за автобусом, цепляясь за створки дверей. Автобус набирал ход, и он боялся, что она упадет. Была зима, на улице рано стемнело, мальчик стоял на последней ступеньке сильно прижатый чьей-то задницей. Из–под двери тянуло морозным сквозняком, санки больно врезались в спину, а он боялся за сестру. Боялся, что она теперь потеряется и он останется один в этом вонючем и холодном автобусе.

        Постепенно толпа растряслась, его, возможно, о чем-то спрашивали. Но он хорошо знал свою остановку, ведь не первый раз ехал! Так или иначе, он благополучно пришел домой один. Зареванный и с санками.

        Когда она через час вся в слезах появилась, малыш уже благополучно что-то съел и играл в своем углу, забыв про сестру. А она так и бежала всю дорогу до конечной остановки,  в надежде, что брат сошел на следующей остановке или на следующей. Но не нашла и потому ей было очень страшно.

       

        И долго сидел «лингвист» в классе на последней парте, ничего не различал из написанного на доске – очки не носил, кому же хочется быть «четырехглазым»? – и приучился все воспринимать на слух.

        А мама, по-женски наивно и  в надежде вразумить и наставить, с менторским упорством водила его в театр на приезжий балет, или на симфонические концерты и даже на цирковые представления акробатов. В кримпленовом и обольстительно - белом костюме она выглядела английской королевой и пацан, не шелохнувшись, сидел, тараща глаза, не понимая происходящего. Она, затаив дыхание, вся, устремлялась вперед, уплывая в мечту, не замечая унылого сопения рядом. Он же старался смотреть, но по уже укоренившейся привычке все воспринимать на слух,  ничего не видел, только слышал, как балерины уныло, словно похоронный дождь, выстукивали по дощатому полу сцены. Ему так хотелось, чтобы «королева» повернулась, погладила его по колючей макушке. Не дождавшись, он прижимался ухом к ее плечу, затихал, ожидая окончания концерта.

        И часами, просиживал он на вращающемся стуле перед фортепьяно, играл расходящиеся гаммы, простенькие этюды или просто, на слух, подбирая понравившиеся мелодии – только ее умоляющий взгляд смирял его тягу к уличной свободе.

        Музыкальная школа расположилась двумя кварталами ниже их дома. Это был небольшой двухэтажный особняк в глубине квартала. Из окон уносились ввысь по комариному въедливые писки скрипок и диссонирующие с ними фортепианные трели.

        Вот скрипка ему очень нравилась. Маленькая, уютная, так ласково прилегающая к подбородку, «восьмушка» вызывала неподдельный детский восторг. С ней можно ходить по комнатам, или даже выйти во двор. Она издает такие звуки  - тоньше и нежнее его голоса – это младшая сестричка. Она не погрозит никому пальцем, не наябедничает про школьные проступки. Она сделает все, что от нее потребуют! С ней он бы не расставался.
 
        У проживавших в квартире было, похоже, иное мнение относительно «сестрички». Стоило смычку прикоснуться к ней, как они чаще обычного начинали интересоваться его самочувствием, предлагая отдохнуть от музыки и сходить погулять: «Ты посмотри, все ребятишки на улице. Сегодня такая погода. Возьми санки...».

        И первая из них, конечно, была старшая сестра. Завидовала! Оно и понятно. Деревянные, грубые звуки огромного, черного, зубастого пианино, на котором играла она, конечно, не шли ни в какое сравнение с певучим голосом его «восьмушки». Но извлекаемые его смычком звуки никогда не вызывали у нее и остальных восторга. Во всяком случае «браво» и тем более «бис» никто не кричал. Может, их слух не был «абсолютным»?

        И это объясняет многое. «Братик» подозревал, что и учительница Бэла Романовна Ауэрбах, маленькая и кудряво-черная, худая и очень старая (лет тридцати, не меньше!) была также невысокого мнения о звуках его «восьмушки». Во всяком случае, год спустя она, вероятно, не выдержав возложенной на нее епитимьи, куда-то исчезла. Другой скрипачки в городе не было.

        Оставив вещи в раздевалке, бывший скрипач уныло плелся в классную комнату, усаживался за пианино. Уже другой преподаватель, большой и сильный, в неизменной и знавшей лучшие времена гимнастерке, Дмитрий Григорьевич внимательно прослушивал, не слишком выученные, задания. Неизменно огорчаясь, что его явно талантливый, но не слишком усердный, ученик играет не по нотам, поправлял пальцы и ставил кисть. Поначалу простые мелодии «талант» легко воспроизводил, запомнив их в исполнении учителя. Нот без очков не видел.

        К концу третьего класса сложные упражнения без нот не получались. Дмитрий Григорьевич также не выдержал и капитулировал, то есть поступил по-мужски. По-военному прямо объявил огорченной маме «таланта», что его способности сильно преувеличены. И мучения родителей закончилась без триумфа. Они, надо полагать, не понимали истинных причин. Мама и тогда, и позднее сокрушалась «над закопанным в землю талантом»: «Ты очень пожалеешь, что бросил школу. Даже абсолютный музыкальный слух следует тренировать - как спортсмену – всю жизнь».

        Вот, если бы отец вмешался – а он мог заставить, его ослушаться, не смел никто,  он то понимал, и постоянно попрекал «спортсмена» тем, что тот не носил очки – и мир был бы иным. Но тогда его доводы были настолько скучны и справедливы, что любой невольно засомневался бы в их правильности – на футбольном поле очки больше одного тайма не выдерживали натиска противника. И, конечно, женская половина семьи неизменно поддерживала его!

        Ну, как им объяснить, что нельзя отказаться, если тебя позвали играть в футбол за свой двор. Никто не принял бы «очкарика», но не хватало одного, чтобы выровнять число игроков. И он был готов все бросить к ногам капризной виктории. Мчась во весь дух к воротам противника, недоучившийся  «моцарт»  срывающимся голосом, просил мяч. Обидный хохот противника: «Косой!», -мяч пролетел мимо задранной, пинающей пустой воздух, ноги…
 
         А в следующий момент темный и липкий от весенней грязи кожаный шар на мгновение прилипает к лицу, а когда мир вновь  просветляется, он оказывается размытым и неясным, очертания и границы окружения смазываются. В тоске - «Больше не позовут!», - он даже не остается на кромке поля, чтобы узнать результат матча. Бесполезные для жизни обломки очков остаются лежать в грязи...
 
         Но все же отец был интересен. Его попытки играть с сыном в шахматы закончилась ожидаемым полным фиаско: «футболист» не видел дальше «своего носа». И очки здесь не причем – сидеть часами вдвоем, без движения и думать, да за какие грехи?
 
         Выиграв партию, отец усмехался и отправлял своего партнера в его детский мир. Без сожаления. И взаимно. У отца мудро не хватило педагогического терпения.
Впрочем, мат в три хода показал, а позднее в старших классах, почитав его же книги по шахматной игре, «партнер» самостоятельно освоился с терминами и простейшей тактикой игры. Но играть в шахматы не полюбил.
 
         Старшая сестра общалась с ним больше и, потому, он испытывал живейшую тревогу – не только школьные делишки могли всплыть на поверхность - и дома и во дворе приходилось зорко оглядываться. При этом с грустью должно отметить, что она недостаточно восторгалась им. Утешало только то, что раз не замечает, значит, он не настолько плох.
 
         Вот ее одноклассники ему нравились гораздо больше. Они были терпеливы, и внимательно относились к любым его просьбам, И он отвечал им взаимностью. Оно и понятно, он, как брат, пользовался успехом у них. Он был им нужен, и ему эта роль нравилась. Еще бы! Старшеклассники интересовались его делами, загодя спрашивали, будет ли он дома, ну, скажем, в два часа, обещая непременно быть. И они являлись, прилежные как мусульмане к намазу, чтобы иметь удовольствие поиграть с ним в теннис - это были краткие миги духовного воспарения – пока не появлялась она, сестра. К сожалению, музыкальный  экстаз верующих есть, пока  звучит токката. Ведь, играл он очень хорошо!
 
         Сестра видела его насквозь. И открыто уличала в шалостях и безобразиях. Нет сомнений, что именно она указала маме место, где ее братик, в компании таких же «талантов», «партнеров», «футболистов» и, конечно, «лингвистов», тайком покуривал выпавшие из окон общежития папиросы. Крепко удерживаемый за ухо, молча, он был предварен в прихожую. Мамину порку, бессильно резкую, первым попавшимся под руку обрывком электрического шнура, «дымокур» отревел, но понял правильно. Место курения было сменено.
А потом пришло лето
 
         Отдых у дедушки – это для всех, и братьев и сестер, ежегодный центр притяжения. Так уж устроена та семья – ее неотъемное качество – дать приют и тепло всем. Бабушка у дедушки тоже была, только ее суровый взгляд на его штанишки, с мокрыми пятнами, в песке и измазанные ягодным соком, всегда удивлял – и откуда она знает, что сегодня он бегал на речку и лазил в малинник. У деда тоже был хороший слух, но он же не требует вынуть из кармана коробок спичек. У самой этих спичек целая упаковка...
 
         То был типичный сельский пригород с одноэтажными деревянными домиками, отделенными от  дороги палисадником, расположенный на южной окраине города по обоим берегам реки, у северных склонов гор.
 
         Дедушкин дом задами - огородом и заливной луговиной под горкой - примыкал к речке. Напротив, на высокой горе, расположился аэропорт – видна была только башенка какого-то строения – самолеты летали редко,  не каждый день. В ближнем конце улицы густо дымил завод.
 
         Традиция пить чай утром, днем и вечером, ритуал который как «отче наш» не менялся все годы. Это было священнодейство. Самовар, ваза с горкой конфет и тарелка с яблоками, сахарница с щипчиками, баранки, печенье – круглый год. Этакое утонченно-подчеркнутое изобилие. Яблоки всегда стояли на обеденном столе – их тщательно и бережно хранили в подвале от урожая до урожая – это можно было брать сколько угодно и без спроса. Конфеты тоже на столе, но – табу!- их брать можно только во время чаепития.
 
         Дед долго колдует с заварочником, ошпарив его кипятком, выдерживает закрытым и, вылив остывшую воду в самовар, затем подсыпает чай из нескольких фольгированных пакетиков – эти для цвета, этот для аромата. Далее очень важно, и почти торжественно, для запаривания в чайник вливается небольшая порция кипятка, пауза, ждем, терпение и, наконец, финальная заливка из самовара. А он все это время кипит! Все молчат, предвкушая.
 
         Дети пьют чай с сахаром, прихлебывая из блюдца.
 
         Дед, и это надо видеть! Сперва сполоснет свой тонкостенный стакан в узорчатом подстаканнике – такой, покрывшийся от времени патиной, почти черной, только у него - кипятком, а затем только нальет себе еще булькающий пузырьками чай. Полный стакан. И, расправив усы, оглаживая бородку, пьет крутой, ароматно светящийся напиток, и неопустительно только в прикуску, и только из стакана. Дед может недовольно укорить, когда кто-нибудь неосторожно взмолится и попросит чай похолоднее. За первым стаканом может быть и второй. Вот теперь начинаются разговоры у взрослых, а голоногие могут взять конфеты, по одной каждого вида.
 
         Бабушка, барыня такая, последняя, придя с кухни, молча, присаживается напротив деда только, когда в ее, такой же, как у деда, стакан нальют такой же горячий чай. Остальные рассаживаются по ранжиру, в котором главное место всегда принадлежит гостям. И разговор вращается вокруг них, прибывших, даже если они гостят уже несколько дней. Ну, а дети, сидят на дальнем конце. Пить второй стакан в жаркий полдень? Нет, их не удерживают – выпили, съели, бегите.
 
         Разговор идет житейский: о семье, о детях, вспоминаются какие-то события прошлого года, впечатления сегодняшние, и планы на будущее. Любопытным, интересно узнавать, что этот пострел зимой запряг Джека в санки и тот покорно терпел свою собачью долю. У бабушки раскраснеются обычно бледные щеки, ямочки на щеках сотрут морщинки, бисеринки пота на лбу затуманят стекла очков, она смеется в голос. Ей вторят гости, сидящие напротив, - не смущаясь, долго.
 
         А Олюшка (и та благодарно смотрит на гостью, не забывшую упомянуть про нее) прошлым летом…, а нынче вот какая помощница стала. Все хозяйство на ней. И какое масло она сбила в графине! Упомянут и корову, и кошку, которые совсем отбились за лето от дома. «Вот покость такая!» - качает головой дед.
 
         По вечерам чаепитие затягивается до глубоких сумерек. Днем если бы не жара на улице не ушел бы никто из детей, не покинул бы этот гостеприимный стол. В конце застолья, дед характерным жестом смахнет со стола крошки в ладонь - и в рот.
 
         По утру, он с бабушкой идет за речку, под крутые склоны гор. Был бы он один, непременно перешел бы речку вброд, она по пояс глубиной, да еще поискать такое место, но с бабушкой это не проходит: «Там острые камни – поранишься!» - (дед бы сказал «сбередишь»). А сама так идет босая, и ничего? Дно действительно усыпано острогранным щебнем, между осклизлыми камнями снуют мальки.
 
         Они идут по полуразрушенному мосту, далее проселочная, почти неезженая дорога, повинуясь руслу реки, приводит на широкий луг. Бабушка собирает травки, показывая и рассказывая про их назначение. На большой изрытой копытами поляне обнаружилось неслыханное количество шампиньонов. Откровенные головки грибов белели из-под сухих коровьих лепешек, которые она, беспричинно смеясь, поддевает совком и складывает в мешок. Шампиньоны собирают в завязанную узлом рубашку внука. «Да, тут телегу надо было брать!» - смеется вечером бабушка.
 
         В тот вечер большая алюминиевая сковорода с картошкой, хрустящей, поджаренной на сливочном (том самом, что Олюшка сбила?) масле, и отдельная сковородка с торжествующе фыркающими из-под сметаны грибами была поставлена в центр стола и честно, поровну, разложена по тарелкам.
 
         «Ешь, ешь  - наклоняется к внучку бабушка, - а то воз не потянешь!».
И опять все хохочут, глядя на прожорливых «коней».
 
         «Какой «хвост» не потяну?", - недоуменно думает дедов любимчик, но переспросить не решается и вопросительно смотрит на дядю.
 
         Дядя (тот самый «пострел», лет двенадцати) это центр притяжения. Он выдумщик, он старший, он дядя. Братья всегда ждут его и надеются на него. Везет им редко. Тем более, что кроме них есть еще и младшая сестра. Она цепляется к ним, наивно рассчитывая на братскую дружбу, бестолково, туда-сюда - как швейная машинка - носится от одного к другому. Словом, мешает им готовиться к серьезному делу. Дядя обещал сводить на трамплин или на аэродром. И то и другое строжайше запрещено. Но с дядей можно. Трамплин не близко, идти через лес час или более. Наверх можно подняться по металлической лестнице с перилами, с высоты увидеть большую часть города.
 
         «Швейную машинку» отправили к бабушке, пусть поможет «барыне». Только эта – «двуногая ракета» - поверьте, ненадолго усмирилась в бабушкиных руках. В ее губках затаенная заноза - она себе цену знает. Счастлив  ли тот, кому не в чем себя упрекнуть?

 
         Сегодня старший брат болен, живот и температура.
 
         Одному во дворе скучно. «Внучек» посидел на сеновале, туда лазить дед запрещает, особенно ему. Он знает, что «огнепоклонник» неравнодушен к спичкам. А вот его брат никогда не балуется со спичками. Он видел настоящий пожар.
 
         Жара. Куры, склонив набок головы, лениво прислушиваются к шагам в надежде на призыв к обеду. Джек в тени откинул хвост. Песок минут вялой струей склоняет весы утра к обеду. И «огнепоклонник» ушел за речку, на скалы.
 
         Поросшие лесом крутые склоны местами обнажились скальными обрывами, вероятно, от взрывных работ. В осыпях шестилетние кладоискатели искали и находили красивые камни. Попадались мелкие серовато-красные камешки с включениями кварца и черных штрихов рутила, тонкими стрелками пересекающие неровные сколы минерала. Но особенно ценился  пирит, искрящийся светлыми латунно-жёлтыми прожилками на грубо оштрихованных гранях. Этот «золотой» камень позволял высекать искры, да такие, что дымилась подложенная вата. Но всего интереснее в солнечный день капать водой на прожилки и видеть пронзительные яркие вспышки в углублениях, где блестки ранее не проявлялись.
 
         У подножия все было осмотрено уже сто раз. Притягивала плита, горизонтально выпирающая из скального массива на приличной высоте. Сомнений не было – там удача – клад флибустьеров наверху!
 
         «Золотоискатель», как паучок-скалолаз, цепляясь руками и ногами за выступы, добрался до плиты, закинув руки, подтянулся и довольный уселся в центре площадки. Самое интересное, что успел ухватить – это изумрудный блеск глаз ящерицы, шустро скользнувшей в щель. Места было много, а «золотых камней» не было. Далеко, вниз и вперед, протекала речка, мост, утки или гуси уткнулись носами в болотистую заводь. Еще дальше на взгорке, игрушечно маленький, домик. Плита горячая, тишина, благодать.
 
         Взгляд, брошенный с отвеса, ужаснул. Высоко. Слева и справа от плиты скальные «зеркала», без уступов. Не углядеть и  зацепов из-за нависающей над пропастью плиты. А ниже торчащие скальные выступы грозят авантюристу хищными клыками. Кричать, звать на помощь некого. «Скалолаз» представил округлившиеся от горя мамины глаза, ее прижатые к вискам ладони, беспомощно опущенные плечи и заревел от жалости к самому себе…

 
         …мама уехала. Перед отъездом были долгие и непонятные разговоры, мамины слезы, бабушка недовольно что-то выговаривала, дед хмурился и, взяв рубанок, ушел в сарай, долго, упорно остругивал доски. Говорили и про отца, и про какой-то «женский пол», что не нужно терпеть, и он понял – речь шла о полах в их квартире.
 
         Перед отъездом мама покрасила пол в коридоре в ярко желтый цвет. Ему он сразу не понравился: у всех темно-коричневые, а у них, как осенние листья, желтый. Ну, теперь-то стало ясно, что он «женский». Стыдно друзей позвать! Вот почему так недоволен дед, ну, конечно, за это бабушка отчитывала маму. Они не одобряли поведение отца и его попустительство. А что она могла сказать? И потому плакала. От безысходности.